Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Продолжая настаивать на осуществлении утвержденных им реформ, в начале мая 1788 года Людовик XVI сформировал новый орган – Пленарный суд, уполномоченный проверять и регистрировать законы, сохранив за собой право утверждать займы. Но председатель только что созданного суда немедленно этому воспротивился, заявив, что ни он, ни французская нацияне позволят «деспотизму навязывать им свою волю». Не только Париж, но и провинция отказывалась исполнять королевские указы. «Дворец продать, короля повесить, корону передать достойному», – писали наемные перья Орлеана в листовках, расклеенных по всему Парижу. Надеясь на волне всеобщего недовольства произвести переворот и занять трон, герцог подготовил обширное досье, где «собрал доказательства» незаконного происхождения королевских детей, намереваясь при первом удобном случае предъявить его «кому следует». В любых пьесах, что шли в театре, зритель видел намеки на сегодняшнюю ситуацию. Двор отвечал борзописцам их же оружием, нанимая своих продажных писак. Полиция постоянно пребывала наготове, а Бриенн заявил: «Я предвидел всё, даже гражданскую войну!» Тем не менее увеличение цены на хлеб не вызвало больших беспорядков. «Ничто не предвещает волнений. Меры, принятые по их предотвращению, кажутся мне необычайно разумными, ибо они сокрыты от глаз публики», – писал Мерси Марии Антуанетте.

9 августа в обстановке всеобщего напряжения король объявил о созыве 1 мая 1789 года Генеральных штатов, совещательного органа, собиравшегося в особенно трудные для королей времена, прежде всего когда требовалось одобрение жестких финансовых мер. Последний раз Генеральные штаты собирались в 1614 году. Заявление короля означало крах политики Бриенна, выступавшего против такого созыва. Уверенная, что смена министра поможет изменить ситуацию, королева намекнула на это Бриенну, предложив призвать единственного кандидата, пользовавшегося безоговорочной поддержкой народа, а именно господина Неккера. Но согласится ли швейцарец вновь стать у финансового руля государства, да еще под началом Бриенна, не намеревавшегося оставлять пост первого министра? И согласится ли вернуть опального финансиста король? «Конечно, если Неккер откажется, имеется еще Фулон, – размышляя, писала Мария Антуанетта Мерси, – но мне он кажется человеком бесчестным, и я вряд ли смогу найти с ним общий язык». Чтобы убедить и Неккера, и короля, королева решила передать «это важное дело» в руки Мерси, надеясь, что опытный дипломат сумеет провести столь важные переговоры. Бриенн, бравшийся уговорить короля, также попросил Мерси «выяснить мнение господина Неккера», дабы он мог начать переговоры с королем: «Уверен, что натолкнусь на сильное сопротивление и победить его смогу, только зная, что думает об этом сам господин Неккер». Мария Антуанетта писала Мерси: «…боюсь, что господин Неккер не согласится; действительно публика сейчас настолько возбуждена, что он может опасаться подорвать к себе доверие. Но что делать?» По просьбе королевы Мерси отправился к Неккеру и несколько часов уговаривал его вернуться; швейцарец большей частью отмалчивался, а потом заявил, что о работе под управлением архиепископа не может быть и речи, и вообще ему надобно пару дней подумать. 25 августа, убедившись, что король согласился с выбором жены, Бриенн подал в отставку и на следующий день покинул Версаль. К такому решению его подтолкнул Мерси. Король вознаградил провального министра несколькими аббатствами и выхлопотал ему кардинальскую шапку, что вызвало негодование придворной оппозиции. Полиньяк не преминула уколоть королеву, заметив, что вытащенный ею из провинции архиепископ Тулузский оказался ничуть не лучше Калонна и тоже оставил пустую кассу. Пребывавший в угрюмом настроении король махнул на все рукой и, заявив, что «они еще об этом пожалеют», подписал назначение Неккера. «Я написала несколько строчек господину Неккеру, пригласив его прибыть ко мне завтра, в десять часов утра. Пора отбросить сомнения; будет прекрасно, если уже завтра он сможет взяться за работу. Это очень важно. Я вся дрожу; простите мне эту слабость, но ведь это я пригласила его вернуться. Мне суждено приносить несчастья; а если из-за дьявольских интриг у него все пойдет не так, и он уронит авторитет короля, меня станут ненавидеть ее больше», – писала Мария Антуанетта Мерси. Ее пугало, что она впервые принимала решение на государственном уровне и фактически вместо короля.

Решение оказалось правильным: народ с восторгом встретил назначение Неккера генеральным распорядителем финансов и министром, входящим во все советы, в том числе и королевский. Возле Пале-Рояля, где обычно собиралась толпа, раздавались возгласы «Да здравствует король!» и даже «Да здравствует королева!»; немедленно оживилась биржа. Приступив к работе, Неккер сразу отозвал эдикты прежнего правительства и отменил все, что сделано Бриенном и его хранителем печатей Ламуаньоном. В письме Мерси Иосиф II написал: «Я советую королеве не чинить препятствий Неккеру в его начинаниях и проектах, ибо это, возможно, единственный способ либо добиться улучшения нынешнего положения, либо вывести из заблуждения публику, что фанатично его поддерживает, дав ей возможность убедиться в том, что, получив все полномочия, он не сумел ничего сделать». Вопрос о созыве Генеральных штатов висел над королем как дамоклов меч, до бесконечности удручая его, поэтому с приходом Неккера он предложил перенести дату созыва на 1 января 1789 года. Осторожный Неккер в ответ предложил еще раз собрать нотаблей, чтобы решить вопрос о представительстве. Как было принято издавна, от каждого сословия выбирали по 300 депутатов, но голосование проводилось посословно, а не поголовно, так что первые два сословия – аристократия и духовенство – всегда оказывались в большинстве. При сложившемся положении такое несоответствие вызывало возмущение, ибо третье сословие являлось самым многочисленным и представляло народ, несущий на своих плечах налоговое бремя, пополнявшее казну, беззастенчиво растаскиваемую знатью и фаворитами. Неккер предложил увеличить число депутатов третьего сословия вдвое. Нотабли единодушно выступили против предложения Неккера. Новый министр сумел убедить короля, что эта мера является необходимой и хотя бы отчасти снимет царящее в стране напряжение. В результате приняли решение увеличить число мест для депутатов третьего сословия ровно вдвое, то есть до шестисот человек. Вопрос об индивидуальном голосовании пока оставался открытым. Популярность Некера вновь взлетела до заоблачных высот; народ называл его «министром-патриотом». В стране началась предвыборная кампания: составление наказов избирателей и выборы будущих депутатов. Избирательные собрания превращались в арену пылких споров, а зачастую и потасовок. На страну хлынул «потоп писаний», как характеризовали море агитационных брошюр, наводнивших Францию. Третье сословие выступало против неограниченной монархии как общественного устройства, аристократия нападала на монархию Бурбонов. Герцог Орлеанский, в свое время сделавший все, чтобы закрепить в глазах общества дурную репутацию королевы, теперь взялся за короля. В конце апреля 1789 года, незадолго до созыва Генеральных штатов, в Сент-Антуанском предместье Парижа рабочие вместе с парижской беднотой разгромили мануфактуру бумажных обоев Ревельона, и множество свидетелей видели среди возмущенного народа карету герцога Орлеанского, которого народ встречал с радостными криками, награждая титулом «друга народа»! По тем временам такой титул был гораздо более почетным, нежели звание «доброго короля». «…Франции очевидно грозит революция; этот вывод я делаю, проанализировав череду незначительных на первый взгляд событий, свидетельствующих о нарастании беспримерного всеобщего возбуждения и одновременно указывающих, чем сие злополучное возбуждение может завершиться. Вот уже больше года, как я подмечаю эти признаки и неустанно на них указываю; но за это время правительство лишь громоздило ошибку за ошибкой. <…> В этой критической обстановке королеве надлежит поступать крайне осмотрительно, придерживать собственное мнение и ни в коем случае не выказывать свои симпатии той или иной партии», – писал Мерси Иосифу II. Ибо, как было сказано кем-то из современников, если при Людовике XIV о недостатках можно было только намекнуть, при Людовике XV – шепнуть на ухо, то при Людовике XVI о них кричали во весь голос. А общественное мнение давно уже видело в Марии Антуанетте одни лишь недостатки.

Описывая атмосферу накануне созыва Генеральных штатов, Ферзен сообщал отцу: «Это бред. Каждый видит себя законодателем, каждый говорит только о прогрессе. В приемных лакеи читают памфлеты, и каждый день появляются десять или двенадцать новых брошюрок». По свидетельству начальника полиции, памфлеты печатались при дворе или при покровительстве двора: «Большинство из обвинений являлись клеветой. <…> Истинность их основана на пресловутом “говорят”, но отнюдь не “видели”». Пасквили порождали неурядицы в самой королевской семье. «Разница в мнениях и поведении Месье и графа д'Артуа относительно служения королю порождает раскол и способствует созданию партий. Королева с печалью взирает на монарха, совершенно не расположенного навести порядок среди братьев, и на несправедливую публику, полагающую, что королева причастна к этим ссорам», – возмущался Мерси. Судя по словам Мерси, бред заразил и Марию Антуанетту: она начала усиленно проводить реформы при дворе: «Эти реформы не имели под собой никаких оснований и четкой цели. Рядом с нескончаемыми новыми правилами появлялись странные и несправедливые исключения, дававшие лишний повод для бесконечных интриг; в результате преобразования лишь усугубили ее и без того шаткое положение при дворе: сплетники и клеветники продолжали свою грязную работу. Зерно зла было посеяно, и клевета словно буря нарастала с невероятной силой». После дела об ожерелье памфлеты, на которые прежде королева не обращала внимания или встречала их со смехом, теперь больно жалили ее, и она решила восторжествовать над клеветниками, удвоив или даже утроив милосердные поступки. С целями благотворительности она объезжала деревни вокруг Версаля, организовала что-то вроде «дома ребенка», где за счет казны содержались неимущие матери с младенцами. Поздно. Шквал памфлетов против королевы и двора нарастал. Для короля и королевы наступало время страданий: страна скатывалась в хаос, и никто не знал, как остановить это падение.

Дофину с каждым днем становилось хуже, и врачи терялись в догадках, не зная, какое назначить лечение; уповали только на природу. От королевы как могли скрывали безысходное состояние дофина, но она уже сама все видела, только не хотела себе в этом признаваться. Во время охоты Людовику подбросили письмо, где в не слишком пристойной форме излагали про связь его жены с Ферзеном. Содержания письма никто не видел, так что, возможно, речь в нем шла и об очередной клевете Ла Мотт, очень остро переживаемой королем. А в письмах Мерси к Иосифу начали мелькать слова «революция», «переворот», «волнения»: «Все, что происходит сейчас во Франции, включая ближайший созыв Генеральных штатов, похоже, грозит смутой; мне бы очень хотелось, чтобы события приняли более мягкий оборот, чем мне кажется, но я вижу, что ни у кого нет четких представлений о нынешнем положении вещей, так что какие бы меры ни были приняты, они не будут правильными. Создается ситуация, в которой Франция почувствует неоценимое значение ее альянса с Австрией», – писал в апреле Мерси Иосифу. Королева также ощущала тревогу. «Время иллюзий прошло, нам предстоят суровые испытания; теперь мы дорого заплатим за наше восторженное отношение к войне в Америке. Голос честных людей был заглушён воплями шайки интриганов. Мы не пытаемся понять суть вещей, вместо этого цепляемся к словам и множим войну между людьми. Продолжая плести интриги, мятежники влекут государство к погибели», – писала Мария Антуанетта подруге Полиньяк за месяц до открытия Генеральных штатов. Прежде таких горьких строк из-под ее пера не выходило. Возможно, потому, что она, по словам Кампан, «никогда не скрывала свою неприязнь к союзническому договору с воюющей Америкой; она не могла понять, как можно было советовать монарху добиваться унижения Англии, атакуя королевскую власть и помогая какому-то непонятному народу принимать республиканскую конституцию».

При мысли о государственной махине у королевы опускались руки. Активное участие в возвращении Неккера надломило ее: она изо всех сил старалась отойти в тень, уйти в тихую частную жизнь: устраивала детские праздники для Мадам Руаяль и герцога Нормандского, без всякой надежды выслушивала врачей о состоянии здоровья дофина, тихо проводила вечера в гостиных подруг. Ферзен, уезжавший в Швецию, где он в составе армии Густава III несколько месяцев участвовал в войне с Финляндией, вернулся и снова разрывался между полком и Версалем. Какие отношения связывали их с королевой в это тяжелое время? Прежде всего дружеские: Ферзен поддерживал, утешал, советовал. Догадывался ли король о их отношениях? Питал ли какие-либо подозрения? Сказать сложно, ибо ни король, ни Ферзен никогда не выказывали неприязни друг к другу, а король и вовсе считал шведского графа приятным собеседником. Исполняя роль третьего, в Париже Ферзен превратил в любовный треугольник пару Сюлливан и Квентин Кроуфорд, в Версале – пару Мария Антуанетта и Людовик XVI. Но если Элеонора старательно скрывала от любовника свою связь с Ферзеном, Мария Антуанетта вроде бы сумела убедить Людовика, что ее отношения со шведским графом носят исключительно дружеский характер, такой же, как и с прочими кавалерами ее личного двора. Разумеется, частое появление Ферзена в Версале вряд ли радовало Людовика, но для него давно стало нормой ни в чем не препятствовать и не отказывать супруге (если только речь не шла о политике). Как отмечали современники, и в предгрозовые годы, и далее, когда революция обрушилась и на короля, и на «австриячку», супруги стали близки друг другу как никогда, близки прежде всего духовно, ибо после смерти маленькой Софи королева твердо решила более не иметь детей. Возможно, Мария Антуанетта в глубине души и разделяла всеобщее презрение к Людовику XVI, но это презрение могло проявиться только в политике, от которой она стремилась отойти как можно дальше. В повседневности же чувство семьи, пробудившееся в ней с особой силой вместе с острым чувством неведомой опасности, побуждало ее быть рядом с мужем. Иными словами, исполнять долг, внушенный ей матерью с детства: подчиняться супругу и разделять его судьбу.

«По провинциям уже собрано немало наказов избирателей, в которых содержатся самые невероятные и самые оскорбительные требования, направленные на подрыв королевской власти. Речь идет о том, чтобы армия приносила двойную присягу, ибо отныне армия должна повиноваться как королю, так и нации. Предложено определить монарху цивильный лист, дабы вывести из его подчинения суммы, предназначенные для государственных расходов; запретить королю принимать решения, касающиеся частных лиц; повелеть министрам отчитываться за время своей работы перед Генеральными штатами и создать постоянную посредническую комиссию, в задачу которой войдет надзор за правительством в промежутках между созывами Генеральных штатов. Пока невозможно предвидеть, доколе будет продолжаться подобный бред; но если судить по беспомощному состоянию монарха, слабости и страху его министров, по дерзости, с которой принцы крови возвышают свой голос против монарха, можно предположить возможность ниспровержения монархии, и это предположение весьма правдоподобно, ибо царящая повсюду безнаказанность приводит к тому, что в деревнях на подступах к столице народ позволяет себе бесчинствовать и разбойничать.

В столь критических обстоятельствах королева испытывает живейшую тревогу, но она старается скрыть ее, дабы внушить супругу немного твердости. К несчастью, усилия королевы не имеют успеха; ей не удается даже сохранить субординацию и единство внутри семьи, из-за отсутствия которых в семье происходят скандалы, льющие воду на мельницу всеобщей злой воли. Мне очень неприятно излагать вам, Ваше Величество, столь прискорбные подробности, которые, нисколько не преувеличенные, вряд ли дают подлинную картину того, как на самом деле обстоят дела», – с тяжелым сердцем писал Мерси императору незадолго до открытия Генеральных штатов.

4 мая 1789 года Версаль напоминал огромное людское озеро, со дна которого били многочисленные гейзеры, заставляя поверхность озера бурлить и колыхаться. По всей стране открытие Генеральных штатов встречали с невообразимым энтузиазмом; все, кто мог, съехались в Версаль, чтобы ощутить свою причастность к великому событию. Люди устраивались везде – на крышах, на фонарных столбах, на деревьях: всем хотелось посмотреть, как депутаты Генеральных штатов проследуют от церкви Святого Людовика до церкви Богоматери. И они проследовали: королевская семья, двор, а затем депутаты: духовенство в лучших церковных одеяниях, дворяне, сверкавшие драгоценностями, и скромные, одетые в черное, депутаты от третьего сословия. Впрочем, темных одежд хватало и среди представителей церкви: это были простые сельские кюре. В рядах третьего сословия вышагивал фрондирующий герцог Орлеанский, избранный депутатом от дворянства. Стая черных птиц, бесправное третье сословие, жаждавшее, по словам аббата Сьейеса, стать «чем-нибудь», и стая птиц райских, духовенство и дворянство, не намеревавшиеся уступать ни доходов своих, ни привилегий. Король, красивый как никогда: в светлом, затканном золотом костюме, в треуголке, украшенной огромным бриллиантом. Рядом с ним королева; в синем платье со сверкающей серебристой юбкой, она смотрелась на удивление скромно. Короля встречали здравицами, королеву – молчанием; когда раздался возглас «Да здравствует герцог Орлеанский!», королева потеряла сознание. Бывший герцог Шартрский, прежний участник ее развлечений, ныне, как она знала доподлинно, являлся заказчиком многих оскорблявших ее честь памфлетов. Проповедь епископа Нанси радости не доставила: епископ нелицеприятно сравнил роскошь дворца с нищетой сельских хижин. Понимая, что на нее устремлены все недобрые взоры, королева сидела прямо, приняв вид надменный и презрительный; на душе у нее скребли кошки. Король избежал неприятного впечатления от проповеди: он заснул.

* * *

5 мая в зале Малых Забав начали свою работу Генеральные штаты. В этот день все сословия собрались в одном зале, где впереди, на небольшом возвышении стоял королевский трон, а рядом кресло для королевы; но Мария Антуанетта садиться отказалась. В темном фиолетовом платье, с единственным бриллиантовым украшением в прическе, она, по словам очевидцев, внимательно слушала речь супруга, открывавшую собрание, и пару раз из глаз ее выкатились слезы. «…Кроткое величие, читавшееся на ее челе, скромность ее позы, ее неброский костюм, все вместе произвело на собравшихся живейшее впечатление… можно с уверенностью сказать, что во время заседания все сердца принадлежали королеве». Речь короля была посвящена финансовому кризису и государственному долгу, следующий докладчик, Неккер, говорил о том же самом, только еще дольше. И никаких рекомендаций по выходу из кризиса, тем более никаких изменений в политический системе. Никто даже не произнес слова «конституция», а ведь его так надеялись услышать в речи Неккера! Обладавший политическим чутьем, но не отличавшийся излишней доброжелательностью Мерси писал Иосифу: «…речь короля имела успех, речь же господина Неккера, продолжавшаяся три часа и затронувшая все аспекты управления, хотя и была составлена по всем правилам ораторского искусства, снискала лишь критические замечания и недовольный ропот даже на скамьях третьего сословия. <…> Если из-за природного легкомыслия эта нация не сумеет быстро призвать самое себя к порядку, произойдет революция; верховная власть, по крайней мере на период этого царствования, скомпрометирована окончательно, и французская монархия надолго утратила свой авторитет как внутри страны, так и за ее пределами. <…> Ваше Величество должны понимать, каким тяжким бременем ложится нынешняя ситуация на королеву. Все взоры обращены на нее, ибо бездействие ее августейшего супруга очевидно всем; таким образом на нее ложится ответственность, которая не может быть справедливой, ибо все, что придумывает и предлагает королева для улучшения положения, редко выслушивается, а если выслушивается, то никогда не исполняется в полной мере».

Не только Мерси предчувствовал революцию. Графиня де Буань (которой в ту пору было восемь лет) приводит разговор своего отца с Мадам Аделаидой, состоявшийся после открытия Генеральных штатов. Присутствовавшая на первом заседании тетка короля спросила маркиза д'Осмонда, где тот сидел. «“Меня там не было, Мадам”, – ответил тот. “Неужели вы были больны?” – “Нет, Мадам”. – “Как же так? Многие приехали издалека, чтобы присутствовать на церемонии, а вы даже не дали себе труда всего лишь перейти дорогу”. – “Я не люблю похорон, Мадам, а особенно похорон монархии”, – ответил маркиз». В июне отец отвез восьмилетнюю Ад ель в деревню, к родственникам ее гувернантки, а когда через пару месяцев она вернулась в Версаль, оказалось, что одни из ее друзей-ровесников покинули страну, а другие укрывались в жилищах своих слуг. «Причиной стольких волнений из-за нас, детей, стал слух о том, что народ, как с тех пор стали называть кучку негодяев, выступил в поход, чтобы отобрать у дворян детей и сделать их заложниками». Страх неминуемого столкновения с народом поселился в Версале с первых дней открытия Генеральных штатов.

После заседания Мария Антуанетта уехала в Медон к дофину, которого неумолимо пожирала страшная непонятная болезнь, и оставалась там до самой его кончины. Пишут, что мальчик часто просил мать обедать у него в комнате, и королева, изо всех сил сдерживая слезы, с улыбкой позволяла ему ухаживать за собой – придвигать к ней кушанья и накладывать их ей на тарелку. Вскоре к королеве присоединился Людовик. Он тоже покинул Версаль, где депутаты, разделившись на две части, занялись проверкой собственных полномочий, иначе говоря, подтверждением своих мандатов. Процедура трудоемкая, запутанная, бесконечная, но в тех условиях даже полезная, ибо третье сословие требовало совместной проверки полномочий как гарантии дальнейшей совместной работы и голосования; однако дворянство и духовенство тотчас отделились, дав понять, что никакого единства не будет, подтолкнув тем самым депутатов третьего сословия отстаивать поголовное голосование. Депутаты знакомились друг с другом, спорили, создавали политические клубы, которые впоследствии станут идейными кузницами революции, ее барометрами: клубы якобинцев, фельянов, кордельеров [21]21
  Названия эти клубы получили от монастырей, в помещениях которых они заседали.


[Закрыть]. В то время Мерси писал: «С того самого дня, когда открылись заседания Генеральных Штатов, депутаты теряют время в бесплодных дискуссиях о том, как следует проводить голосование: посословно или поголовно. <…> Сословия, не способные найти общее решение ни по одному вопросу, похоже, сходятся в одном: в стремлении как можно больше унизить власть, пребывающую в полной летаргии. <…> Развязка сего рокового кризиса не за горами; последние финансовые ресурсы исчерпаются в июле; однако весьма проблематично, что даже ценой чести удастся найти деньги. <…> Все указывает на грядущую катастрофу».

Первым в череде долгих несчастий, обрушившихся на Марию Антуанетту, стала смерть дофина, случившаяся в ночь на 4 июня 1789 года. Людовик, узнавший о несчастье ранним утром, в своем дневнике записал: «Смерть моего сына в час ночи» и заказал тысячу месс за упокой его души. Чтобы не напрягать казну, король обратил в деньги парадную серебряную посуду и приказал не устраивать пышных похорон. Придворные в траурных одеждах прошли перед удрученными горем монархами. Народ смерти дофина не заметил, ибо, как писала королева, «пребывал в радостном исступлении», и ей ничего не оставалось, как глотать слезы. В те дни королева часто плакала, горе сделало ее особенно чувствительной, и если прежде глаза ее постоянно смеялись, то теперь в них то и дело плескался страх. В волосах засеребрилась обильная седина. В те дни она особенно остро ощущала переходящее во враждебность безразличие народа, и, не понимая, что надо сделать, дабы изменить положение, ей было очень горько. «Однажды вечером, – вспоминает Кампан, – королева сидела посреди комнаты и рассказывала, что произошло за день; на ее столике горели четыре свечи, первая погасла сама, я вновь зажгла ее; вскоре погасла вторая, а затем третья; тогда королева в ужасе схватила меня за руку и сказала: “Несчастье делает меня суеверной; если четвертая свеча погаснет, как и остальные, ничто не переубедит меня, что это дурной знак”. Четвертая свеча погасла».

Пока королевская семья, уехавшая в Марли на время дворцового траура оплакивать сына, пока король, желая забыться, ездил на охоту, 17 июня третье сословие с примкнувшей к нему частью духовенства провозгласило себя Национальным собранием. «Если король твердо не заявит Генеральным штатам, что он считает их только консультативным органом, постановления которого ни в коей мере не могут препятствовать ему принимать решения, которые он сочтет нужными… я не вижу, каким образом он сможет выйти из создавшегося положения», – писал Иосиф Мерси. Вскоре оставшаяся часть духовенства с небольшим перевесом голосов также решила присоединиться к третьему сословию, а за ним и часть дворянства. Известие это возмутило королеву и удручило Людовика. Неккер, пытавшийся отыскать компромисс, представил проект декларации, согласно которой король объединял депутатов всех трех сословий и вводил всеобщее равенство в уплате налогов. Людовик вроде бы согласился с ним, но Совет, куда помимо министров он пригласил королеву «как мать наследника престола», принял – вопреки просьбе Неккера не уязвлять третье сословие, являющееся рупором общественного мнения, – совершенно иное решение, а именно провести «королевское заседание», дабы положить конец своеволию простолюдинов и вернуть все на круги своя. Для начала он велел закрыть зал Малых Забав на ремонт, лишив, таким образом, депутатов помещения для заседания. Тогда возмущенные депутаты заняли зал для игры в мяч, где принесли свою знаменитую клятву не расходиться до тех пор, пока не выработают конституцию.

Королевское заседание состоялось 23 июня. Внешне оно походило на заседание в день открытия Генеральных штатов: депутаты разместились посословно. Настрой был отнюдь не радужный, и не только у третьего сословия; присутствие в зале вооруженной охраны усиливало напряженность. Неккер отсутствовал. В своей речи Людовик обрушился на депутатов податного сословия, объявив их действия незаконными, затем согласился принять некоторые свободы, как, например, свободу печати, и пообещал провести реформы, которыми будет руководить он сам. Относительно голосования он заявил, что поголовное голосование будет проводиться только по отдельным вопросам. «А если вы меня не поддержите, – в заключение сказал он, – я сам составлю счастье своего народа». И велел депутатам разойтись, а с завтрашнего дня начать заседать посословно в отведенных им для этого помещениях. Затем под аплодисменты части дворянства и духовенства король покинул зал, сопровождаемый большой группой знати и прелатов.

Депутаты третьего сословия и кюре остались на местах, а когда дворцовый церемониймейстер маркиз де Брезе напомнил о приказе короля, председатель Собрания астроном Байи ответил, что Собрание имеет право заседать там и тогда, когда и где сочтет нужным. И тут же, по настоянию громогласного оратора графа Мирабо, ловкого политика, получившего депутатский мандат от податных, Собрание приняло постановление о депутатской неприкосновенности. «Мы оставим наши места, только уступая силе штыков!» – патетически воскликнул Мирабо. Людовик, искренне считавший, что может составить счастье народа, не мог отдать приказ разогнать Собрание; он не сможет отдать приказ войскам даже тогда, когда жизни его будет грозить опасность. Он не воитель, он добрый и не слишком сведущ в управлении государством; но ему с детства внушили, что король обладает абсолютной властью. И он, как умел, исполнял королевский долг, хотя выходило, что для монарха от доброты до глупости всего один шаг… «Людовик XVI был добрым королем, – вспоминал бывший паж его величества граф д'Эзек. – К несчастью, он жил в такое время, когда именно добродетели погубили его, когда пороки, в коих упрекали стольких государей, пороки, вовсе ему не присущие, могли бы спасти монархию и избавить монарха от уготованной ему печальной участи. Впрочем, предположив, что у него были недостатки, зачем отказываться признать, что они являлись продолжением его прекрасных качеств? И почему, если добродетели оказываются на троне, они более не имеют права на то уважение, кое питают к ним, когда они украшают частное лицо? Если мы хотим быть справедливыми, надобно признать, что Людовик XVI потерпел поражение исключительно от избытка доброты; если бы он обладал твердой волей и жестокостью деспота, его бы не свергли с трона». Словам д'Эзека вторил еще один бывший паж короля, граф де Тийи: «Людовик умел только любить, прощать и умереть; если бы он умел карать, он смог бы править».

Вернувшись во дворец, король увидел многочисленную толпу, взволнованную слухами об отсутствии на заседании Неккера. Пройдя в кабинет, король обнаружил у себя на рабочем столе прошение министра финансов об отставке, чему он нисколько не удивился. Толпа между тем пребывала, заполняя двор и галереи. Нет, в этот раз она была не столь дикой и страшной, как во время мучного бунта, но от вида ее у короля холодело внутри. Несмотря на вызванный в подкрепление полк, королевская семья с дрожью прислушивалась к выкрикам, в которых Артуа и принцев крови обвиняли в заговорах. Как впоследствии писал Мирабо, единственным мужчиной, оказавшимся в то время рядом с Людовиком, была Мария Антуанетта.

* * *

Примечательно, что с первых дней революции основная злость народа была направлена на королеву. Людовик XVI так сильно любил жену, как до сей поры короли любили только любовниц, и вместе с этой любовью Мария Антуанетта унаследовала ненависть народа к королевским любовницам. Едва успели провозгласить свободу слова, количество памфлетов, направленных против власти, а главным образом против королевы как воплощения всего самого гнусного, что есть в этой власти, возросло в десятки раз. Избавившись от иллюзий, Мария Антуанетта более не задавала вопроса «за что?». С начала народных волнений в душе ее поселилось чувство обреченности, которое она загоняла глубоко внутрь. «Во все времена, начиная бороться против власти, народ создавал себе персонаж-чудовище», – размышлял Бальзак, работая над сочинением о Екатерине Медичи. Во время революции таким чудовищем стала Мария Антуанетта: народ взвалил на нее грехи монарха, любовниц монарха, самой монархии… Словом, сделал ответственной за все ошибки правления Людовика XVI. «Дюбарри удивляла всех своим гнусным распутством. <…> Таким же развратом занималась и Мария Антуанетта, в ней кипели те же страсти; мужчины, женщины, ей все были по вкусу. <…> Обе эти женщины прославились искусством лжи и тем, что унижали тех, к кому им следовало бы внушать уважение. Дюбарри водила за нос Людовика XV до самой его смерти, заставляя делить с ней ложе как последнего лакея, так и первого из придворных. Людовик XVI также обманут и унижен своей женой, хотя и не подает виду, что такое возможно», – писал анонимный автор памфлета «Исторический очерк о жизни Марии Антуанетты». В хлынувшем потоке порнографических пасквилей королева мгновенно превратилась в австрийскую тигрицу, кровавое чудовище, изменницу, содомитку, лесбиянку, детоубийцу – маниакального персонажа, на примере которого удобно доказывать правильность революционного насилия. В этих сочинениях не было ни слова правды, но это никого не интересовало. Памфлеты превратили королеву в миф, а у мифа своя логика. Марию Антуанетту обвиняли и в сексуальных фантазмах, и в преступной связи с Ламбаль и Полиньяк, и в отравлении Морепа, Верженна и собственного сына-дофина, в том, что она каждый день принимает ванну из крови французов и, по примеру Калигулы, пьет кровь из черепов… Создатели памфлетов подробно описывали извращения «австриячки» и ее придворных подруг и приятелей, а затем, в подтверждение своей правдивости, ссылались на другие, не менее кровожадные и непристойные сочинения. Королева стала удобным персонажем площадных революционных агиток, позволявших, так сказать, «наглядно» изобразить мерзость прежнего режима и оправдать любое над ним насилие. Мария Антуанетта проливала кровь, потому что порочна, а революция проливает кровь во имя добродетели…