Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Тем временем Неккера упросили вернуться, а депутаты от дворян и духовенства в большинстве своем добровольно присоединились к третьему сословию. И король уступил, призвав оставшихся верными ему духовенство и знать довершить объединение. «Начиная с 23 июня и по 27-е здесь все просто потеряли голову, – писал Мерси Иосифу, – и тому были веские причины, поскольку навалилось сразу несколько угроз: и голода, и банкротства, и гражданской войны. Двор уже подумывал о том, чтобы отправиться в безопасное место, что было весьма не просто, принимая во внимание измену войск, очевидные доказательства которой постепенно поступают отовсюду. Если бы Неккер, как он предполагал, ушел в отставку, или же граф д'Артуа при поддержке некоторых членов королевской семьи осуществили бы свой безрассудный план арестовать этого министра, совершенно очевидно, народ бы взбунтовался и последствия были бы плачевны; к счастью, король и королева твердо этому плану воспротивились. <…> Теперь, когда произошло объединение трех сословий, король может править спокойно, однако это спокойствие, скорее, призрачное, нежели реальное; недоверие и неприязнь между дворянством и третьим сословием не уменьшились, отчего споры разгораются по каждому вопросу». Когда никто не представлял, как предотвратить плачевный исход, королеве предпочтительнее было бы занять выжидательную позицию.

Однако эмоции брали свое: она начала исподволь подыгрывать партии двора, возглавляемой Артуа, и подкапываться под Неккера. Как писала дочь Неккера Жермена де Сталь, «несмотря на нерешительность и слабохарактерность, король намеревался сохранить свою абсолютную власть». Для этого следовало уволить не только министра финансов, но и всех сочувствовавших ему министров и под предлогом смены кабинета распустить Собрание. Но, понимая, что одним приказом результата уже не добиться, король принялся стягивать к Версалю и Парижу войска. Тревожная обстановка в стране породила «великий страх», докатившийся до версальского порога. В провинциях только и говорили, что о бандах, грабивших путников и целые деревни, о заграничных войсках, присланных германским императором, братом королевы, убивать всех, кто поддерживал депутатов третьего сословия. Везде, где мелькало черное крыло страха, люди вооружались и объединялись, организовывали собственные отряды самообороны и народной милиции. Панические слухи порождали неразбериху, стычки, грабежи и кровопролития; вскоре начались пожары: горели замки аристократов. Страх стал великим организатором: народ почувствовал единство, которое во время революции трансформируется в чувство единства национального, начал осознавать свое могущество и ту важную роль, которую он призван играть в жизни государства. У людей вырабатывалась привычка при звуках набата хватать все, что может служить оружием, и бежать на площадь. При дворе многие уже понимали, что если события примут непредсказуемый оборот, оружие будет направлено против них.

В Париже волнения сопровождались выступлениями горожан с требованиями хлеба. С продовольствием в столице обстояло неважно: несогласованное прибытие войск, не имевших ни провианта, ни крыши над головой, заставляло интендантов рыскать по городу в поисках продовольствия, прибегать к конфискациям. Как писал назначенный военным министром маршал де Брольи, «полки прибывают в тот день, когда мы их не ждем, а следовательно, они не находят в штабе ни офицера, обязанного принять их, ни продовольствия, ни подготовленных жилищ». Среди поднятых на ноги полков было немало иностранных: Королевские немецкие полки, венгерские гусары Эстергази, швейцарские пехотинцы…. Часть полков направилась на охрану Версаля. «У двора было достаточно возможностей, чтобы подавить неумеренные требования Генеральных штатов и народные выступления. Версаль заполнился верными королю полками… в Париже, в Сен-Дени и иных предместьях также сконцентрировалось немало сил, готовых защищать короля. Следовало лишь отдать приказ, и мятежники были бы мгновенно рассеяны, а мятеж усмирен. Но коварные советники несчастного монарха рисовали ему картины Франции, купающейся в крови своих детей и отданной на растерзание фуриям гражданской войны. Вместо того, чтобы показать верным и мужественным солдатам их любимого монарха, его держали взаперти во дворце, куда доступ запрещали даже офицерам», – вспоминал граф д'Эзек.

Обеспокоенные появлением в предместьях солдат, парижане собирались на площадях и слушали выступления импровизированных ораторов. Национальное собрание сделало еще один решительный шаг: провозгласило себя Учредительным собранием. И тотчас по предложению Мирабо потребовало, чтобы король вывел иностранные войска из столичных предместий. Король ответил, что войска призваны для защиты Собрания, и тут же уволил Неккера, посоветовав ему уехать из Франции как можно незаметнее; новым министром финансов был назначен Бретейль. Собрание встретило отставку Неккера бурным негодованием. Тем временем король и королева объехали иностранные полки и, выразив им свое королевское благоволение, вернулись во дворец. Зрелище людей в мундирах, готовых выполнить любой приказ, немного успокоило королеву, и на другой день она устроила праздник в честь офицеров новоприбывших полков. В Париже тем временем ораторы клеймили двор, готовый руками иностранцев утопить в крови свой народ. Тех, кто дурно говорил о Неккере, могли основательно побить. По улицам торжественно носили бюсты Неккера и герцога Орлеанского. Отряды французской гвардии, которых градоначальники посылали усмирять митинги, встречали как братьев, и солдаты отказывались стрелять в народ. Герцог Орлеанский перестал запирать ворота своего сада возле Пале-Рояля, и там с утра до вечера толпились люди и выступали свободные ораторы, среди которых выделялся молодой журналист Камилл Демулен. Он первым бросил призыв «К оружию!», превратив зеленый лист в кокарду свободы. Когда наемные войска попытались разогнать митингующих, в них полетели камни и щебенка. 13 июля парижские выборщики, своего рода инициативная группа, занимавшаяся выдвижением депутатов в Генеральные штаты, учредили новый орган муниципальной власти – Постоянный комитет и издали постановление о создании Национальной гвардии, призванной наводить порядок на улицах столицы. Главнокомандующим новой гвардией избрали героя Войны за независимость Соединенных Штатов Америки маркиза де Лафайета. В тот же день начались беспорядки – народ разрушил заставы вокруг города, сжег находившиеся там таможенные книги и отправился на поиски оружия. Оружие добывали везде – в оружейных лавках, в музеях, в Инвалидах, военный комендант которых добровольно открыл склады. К утру 14 июля практически весь Париж оказался в руках восставшего народа. Только в предместье Сент-Антуан мрачным символом нерушимости монархического деспотизма и произвола высилась темная громада Бастилии, гарнизон которой состоял из 82 инвалидов и 32 приставленных к тринадцати пушкам швейцарцев, командовали которыми два офицера, подчинявшиеся коменданту де Лонэ.

11 июля Мария Антуанетта писала герцогине де Полиньяк: «Не могу заснуть, душа моя, пока не скажу вам, что г-н Н*** уехал, а гг. де Бретейль и де ла Вогийон (сын покойного гувернера Людовика XVI) завтра будут заседать в совете. Надеюсь, Господь услышит нас, и мы сможем творить добро, о котором постоянно печемся. Наступает ужасное время, но я не теряю мужества, лишь бы все честные люди, которые нас поддерживают, напрасно не подвергали бы себя опасности; мне кажется, у меня хватит сил не только сохранить мужество, но и внушить его всем остальным. Как никогда прежде надобно думать о людях всех сословий, о тех, кто честен, ибо все они наши подданные, невзирая на их положение. Господи! Если бы они могли поверить, что все мои заботы только о благе честных людей, быть может, меня хотя бы чуточку любили. Слава короля, его сына и счастье сей неблагодарной нации – вот и все мои заботы…» Письмо явно искреннее, а значит, королева и в самом деле полагала, что и она, и король, которого она поддерживала своей твердостью в решениях, действовали во благо «неблагодарной нации». Но за что нация могла благодарить королеву? За постоянное стремление помочь австрийским родственникам? За дефицит бюджета, созданию коего она столь активно способствовала, что получила прозвище «Мадам Дефицит»? Народу, взявшему Бастилию, не за что было ни любить, ни благодарить королеву. Ее благодарили, говоря языком официальным, «отдельные представители народа»: вдовец-крестьянин с четырьмя детьми на руках, которому она отдала свой кошелек; состарившиеся версальские лакеи, которым она назначила пенсии; бедняки, которым она никогда не отказывала в милостыне…

Мария Антуанетта была милосердной королевой, но ее милосердие проявлялось в частной жизни, о нем знали близкие к ней люди, для нации же, видевшей в ней второе лицо в государстве, она была «австриячкой», разорявшей Францию страстью к нарядам и любовью к жадным фавориткам. И люди были по-своему правы. Расточительство Марии Антуанетты было у всех на виду; прежде столь активно проматывали казну только королевские любовницы, но к ним фортуна приходила случайно, поэтому от них, собственно, ничего иного и не ждали. А от юной королевы и ее столь же юного супруга ждали обновления, всегда сопутствующего молодости. Но и королева, и король двигались по накатанной колее консервативного абсолютизма, завещанного Людовиком XIV. Бурлящее бродило идей, постепенно затоплявшее страну, аккуратно обтекало Версаль, где новое появлялось только в виде фасонов шляпок и реформ, рождавшихся на бумаге и на ней же умиравших. Молодость обычно смотрит вперед, молодой Людовик смотрел назад. Дольше всех в его правительстве продержался главный министр и личный советник его величества восьмидесятилетний граф де Морепа, коему только смерть воспрепятствовала продержаться в нем еще долее. Возможно, единственный раз молодость подтолкнула Людовика XVI принять решение – заключить договор с американскими инсургентами. Договор этот, ввергнувший Францию в финансовую бездну, несравнимую с той, куда влекли ее расходы королевы, был с восторгом встречен общественностью: из-за океана веяло свободой, там сражались не просто против англичан, а против владычества английского короля. И скрепя сердце приходится соглашаться с мрачным философом маркизом де Садом, писавшим:

«В каждом сословии свои достоинства: добродетели владыки на троне не равны добродетелям обитателя хижины, и для того, кто распоряжается людскими судьбами, добродетели простолюдина могут обернуться пороками. Там, где находит счастье подданный, государь вряд ли обретет славу. <…> Умалчивая о совершенствах простых людей, История на скрижалях своих запечатлевает для потомков добродетели, изумившие мир, хотя чаще всего именно эти добродетели несут ему оковы».

Мария Антуанетта и король свято верили в незыблемость принципа абсолютной власти монарха. Но нация давно уже считала иначе; кто-то почитал за образец парламентскую монархию в Англии, кто-то – Соединенные Штаты Америки, где государство строилось и вовсе без королей. Но из заморских веяний Мария Антуанетта заимствовала лишь моду на рединготы и «детские» платья, а Людовик – знание английского языка. Король, как и королева, в сущности, тоже предпочитал жизнь частного лица и по-прежнему большую часть времени проводил на охоте (занятие хоть и королевское, но отношение к деятельности государственного мужа не имеющее) или в слесарной мастерской. И уставший от бремени монархической власти народ решил заняться «ремеслом короля», иначе говоря, отобрать у него власть. Поздно вечером 14 июля герцог де Лианкур, обладавший правом в любое время входить к его величеству, разбудил задремавшего короля и сообщил ему о взятии Бастилии. «Но это же бунт! – воскликнул изумленный Людовик. «Сир, – ответил Лианкур, – это не бунт, это революция».

* * *

Осознал ли Людовик значимость случившегося события? Рассказали ли ему, как опьяненная победой толпа носила, насадив на пику, по улицам Парижа голову коменданта Бастилии де Лонэ, добровольно открывшему ворота крепости? Как растерзала нескольких инвалидов из бастильского гарнизона, уговоривших коменданта не стрелять в народ? По словам историка Ж. Годшо, революция с самого начала осуществлялась под двойным знаком: идеалов свободы и равенства, унаследованных от философов, и избиений, унаследованных от насилия и произвола старого порядка. Почему записи того бурного времени в дневнике короля по-прежнему скупы? Что это: непонимание происходящего? Эмоциональная глухота? Избирательный аутизм, как предполагают некоторые современные историки? Страх, от которого не поднимается рука вывести на бумаге нечто большее? Вот несколько записей тех дней из дневника Людовика XVI: «Июль 1789. – Среда, 1-е. Ничего. Депутация от Штатов. – Четверг, 9-е. Депутация от Штатов. – Пятница, 10-е. Ничего. Ответ депутации от Штатов. – Суббота, 11-е. Ничего. Отъезд г-на Неккера. – Вторник, 14-е. Ничего…»

Не только Людовик не сразу понял значение происходящего. Как вспоминала маркиза де Ларошжаклен (урожденная де Дониссан), 13 июля в Версаль прибыли Буйонский и Нассауский пехотные полки, которых разместили в Оранжерее, а 14 июля полковой оркестр уже исполнял прелестные мелодии, и нарядная толпа с радостными лицами медленно прогуливалась по дорожкам. «Но я никогда не забуду, как неожиданно все изменилось, – писала маркиза. – К нам подошел господин де Бонсоль, офицер гвардии короля, и шепотом сказал: “Возвращайтесь, народ Парижа восстал, Бастилия пала; прошел слух, что народ двинулся на Версаль”. Мы тотчас отправились к себе в апартаменты. Повсюду веселье сменялось ужасом, в одно мгновение террасы опустели».

Утром 15 июля король, осознав случившееся, а также опасность, грозившую королеве и графу д'Артуа, стоявшими первыми в так называемом черном списке главных врагов восставшего народа, в сопровождении братьев пешком отправился в Собрание, где, стоя и без шляпы, пообещал немедленно убрать из Парижа и Версаля вызвавшие возмущение войска. «Я знаю, что создалось несправедливое предубеждение… Но я всегда со своим народом, и я вам доверяю. Помогите мне в сложившихся обстоятельствах обеспечить спасение государства», – по словам современников, сказал король, сорвав жидкие аплодисменты. Пешком, сопровождаемый толпой, время от времени восклицавшей «Да здравствует король!», Людовик вернулся во дворец. Говорят, по дороге к нему бросилась какая-то женщина с криком: «Ах, мой король, вы и вправду говорили искренне?» – на что его величество обнял незнакомку и произнес: «Да, милая, так будет всегда, и я никогда не изменю своего решения». И он действительно его не изменил.

Видя, что супругу ничто не угрожает, королева вместе с детьми вышла на балкон, за что удостоилась восторженных аплодисментов толпы. От нахлынувших на нее чувств она расплакалась. Полиньяк, гувернантка детей Франции, выйти вместе со своими воспитанниками не решилась. «Но мы-то знаем, что она в Версале! – выкрикнул кто-то в толпе. – Зарылась, как крот. Но мы сумеем ее достать!» Угрозы в адрес подруги заставили внутренний голос королевы, упорно напоминавший об опасности, зазвучать еще громче. Мария Антуанетта была убеждена в необходимости покинуть Версаль и уехать куда-нибудь поближе к границе, туда, где есть крепкие стены и надежный гарнизон. (Во время ночного совещания таким городом был признан Мец.) Однако далеко не все при дворе разделяли ее мнение: подробный отчет о парижских событиях еще не добрался до Версаля, и двор жил слухами. «Надеюсь, зло не столь велико, как его представляют. Спокойствие, царящее в Версале, убеждает меня в этом. Говорят, вчера господин де Лонэ был повешен, но это не точно: днем схватили человека, которого приняли за него», – писала принцесса Елизавета своей подруге маркизе де Бомбель.

16 июля – новое совещание. Для короля решается вопрос: бежать, бросив трон, или остаться. Прованс советовал оставаться. Артуа вместе с королевой уговаривали короля бежать. Людовик был готов ко всему: своего мнения у него не было. Большинство поддержали Месье, и Людовик решил остаться. Остаться предпочли также королевские тетки и сестра Людовика Елизавета. Королева со слезами на глазах разорвала подготовленный ею приказ, согласно которому мадам Кампан предстояло следовать за ней. «Боюсь, это решение принесет несчастье всем нам», – с отчаянием в голосе произнесла Мария Антуанетта. Однако она чувствовала, что сейчас ни в коем случае нельзя опускать руки. Достойная Кампан, побывавшая в толпе, рассказала, как какая-то женщина, с закрытым вуалью лицом, схватила ее за руку и прошипела: «Скажите вашей королеве, чтобы она больше не пыталась управлять нами; пусть предоставит мужу и нашим добрым Генеральным штатам сделать наше счастье». И королева бросилась уговаривать Полиньяк уехать – немедленно, со всей семьей. А король уговаривал бежать Артуа. Долго уговаривать никого не пришлось: к утру и Полиньяки, и Артуа, и аббат Вермон, и Водрей, и Конде, а также многие другие знатные семьи покинули Версаль и отправились за границу. «Прощайте, моя самая нежная подруга! Это ужасно, но так надо. Вот ваша подорожная; я же могу только обнять вас», – прощаясь, написала Мария Антуанетта; она заставила подругу взять у нее еще 500 луидоров «на дорогу». В эту минуту королева помнила не о том, что в последнее время Полиньяк относилась к ней весьма прохладно, а о том, как более десяти лет назад Иоланда стала поверенной всех ее тайн, о том, что именно ей она доверила воспитание своих детей. «Я уже писал, что предчувствую катастрофу, но я не думал, что она разразится так скоро и с такой яростью. <…> Невозможно определить причины озлобленности умов, настроенных против королевы; тот вздор, что ей вменяют, и который здравый смысл отвергает, не может являться единственным мотивом; наверняка присутствуют некие тайные происки. <…> За голову королевы и графа д'Артуа назначена награда. <…> Королева сделала уступку общественному мнению, пожертвовав своим ближайшим окружением; впрочем, от этого она ничего не потеряла, жаль, что Господь не надоумил ее сделать это раньше. <…> Обстановка в столице становится все более угрожающей, несмотря на воцарившееся спокойствие. Париж обладает силой и волей диктовать законы даже Генеральным штатам, которые, похоже, это предвидят и боятся», – писал в Вену Мерси.

«…Если бы я не была столь привязана к мужу, к детям, к друзьям, я бы предпочла умереть… я всем приношу несчастья, и вы страдаете из-за меня и ради меня», – писала королева своей любимой подруге. С отъездом герцогини де Полиньяк место гувернантки детей Франции оказалось вакантным и согласно установленному порядку следовало назначить новую гувернантку. Ею стала вдова маркиза де Турзель, погибшего от несчастного случая на охоте три года назад. По словам королевы, если прежде она доверила детей «дружбе», то теперь она доверяла их «добродетели». Передавая дела вместо Полиньяк, в длинном письме Мария Антуанетта поделилась с новой гувернанткой своими наблюдениями за детьми, что позволяет утверждать, что к материнским обязанностям королева относилась со всей тщательностью. «Моему сыну 4 года и четыре месяца без двух дней. <…> Он всегда отличался отменным здоровьем. Но еще у него были замечены странные нервные припадки, и любой незнакомый шум мог вызвать у него плач. Он боялся собак, поскольку однажды услышал их лай совсем близко от себя. Я никогда не приучала его к собакам, поскольку считаю, что по мере того, как он будет вырастать, эти страхи пройдут. Он, как и все дети, очень активен, однако немного капризен, довольно легко может разозлиться, но он добрый ребенок, нежный и любящий. У него безмерное самолюбие, которое при правильном руководстве в будущем может обернуться к его пользе. <…> Он всегда верен своему слову, когда обещает что-либо; однако он очень нескромен, легко повторяет то, что услышал, и, не намереваясь лгать, нередко добавляет то, что подсказывает ему его воображение. Это самый большой его недостаток, который следует исправлять. <…> Строгость вызывает в нем протест, ибо для его возраста у него слишком упрямый характер. Например, с раннего детства он не мог сказать “извините”. Он будет делать и говорить то, что от него хотят, даже признается, когда он не прав, но “извините” скажет только со слезами. <…> Он очень любит свою сестру, у него очень отзывчивое сердце. При первой же возможности, когда речь идет об удовольствии или о чем-нибудь вкусном и приятном, если его кто-то угощает, его первое желание попросить то же самое для своей сестры. Он от рождения очень весел…» Возможно, если бы обстоятельства сложились по-другому, Мария Антуанетта сама бы отлично воспитала своих детей, в характерах которых она разбиралась как никто иной.

«Дети – мой единственный источник бодрости; я всеми силами стараюсь удерживать их подле себя», – писала Мария Антуанетта своей дорогой Полиньяк. Но помимо детей у нее был еще и супруг, за жизнь которого она опасалась с той самой минуты, как узнала, что 14 июля на улицах Парижа пролилась кровь. Людовик же, фактически признав свое поражение, отправил в отставку свежеизбранных министров и снова призвал Неккера. Дабы закрепить победу народа, иначе говоря, собственное поражение, он пообещал 17 июля прибыть в восставшую столицу и в ратуше подписать все необходимые документы. Узнав о планах мужа, Мария Антуанетта попыталась отговорить его, а когда поняла, что намерение его твердо, расплакалась и заперлась вместе с детьми у себя в апартаментах. Она была почти уверена, что в Париже короля арестуют, а возможно, даже убьют, и подготовила речь, с которой она обратится к Собранию, прося у него защиты. Ей было страшно, горько, тошно, все внутри ее протестовало против такого шага, но иного выхода она не видела. К какому берегу прибьет утлую монархическую лодку, если она останется в ней одна с детьми? С тех пор, как она стала матерью, она точно знала, что самое дорогое в ее жизни – это дети; собственно, дети и смягчили ее отношение к Людовику: теперь она прежде всего видела в нем любящего отца своих детей, а уже потом супруга и короля. И если двумя последними она часто бывала недовольна, то к первому у нее не было никаких претензий. Ее постоянный советчик Мерси, оставшийся, несмотря на опасность, во Франции, ничем не мог ей помочь.

День в ожидании возвращения Людовика XVI тянулся неимоверно долго; король появился только к вечеру – и сразу попал в объятия жены и детей. Ощущение бесконечной радости от того, что в лодке, несущейся в неизвестное без руля и ветрил, она не одна, затопило ее целиком, она целовала и обнимала мужа и детей и никак не могла остановиться. Впрочем, говорят, что, увидев на шляпе короля трехцветную кокарду, Мария Антуанетта яростно сорвала ее и с презрением воскликнула: «А я и не знала, что вышла замуж за простолюдина!» Однако сомнительно, что она уже знала, что триколор, соединивший в себе цвета Парижа (синий и красный), разделенные белым цветом монархии, является символом новой Национальной гвардии [22]22
  Трехцветное сине-бело-красное знамя стало государственным флагом Франции.


[Закрыть], состоявшей почти сплошь из парижских буржуа. Столь же сомнительно, чтобы в такую счастливую для тех дней минуту она поддалась гневу или ярости, ибо, судя по письмам, настроение у нее в то время было подавленное. Ведь практически в одночасье она лишилась всех своих друзей, что явилось для нее большим потрясением, ибо всю свою версальскую жизнь она только и делала, что окружала себя друзьями, потребность общения с которыми у нее никогда не пропадала.

Явившись в Париж практически без охраны, в сопровождении нескольких десятков членов Собрания, Людовик под возгласы «Да здравствует нация!» утвердил назначения Байи и Лафайета и принял символ революции – трехцветную кокарду. Выйдя с пресловутой кокардой на балкон ратуши, король произнес не слишком вразумительную речь, которую никто не запомнил. Зато запомнили его появление с республиканской кокардой: его встретили возгласами «Да здравствует король!». За кокарду и речь Людовик удостоится звания «Восстановителя французской свободы», а вскоре и неприкосновенности своей личности – единственный из всей королевской семьи. Увы, ненадолго…

В Париже Лафайет пытался навести порядок, обратившись с просьбой к горожанам сдать за небольшое вознаграждение – 9 су – оружие. Нашлись такие, кто сдал, но большинство призыв проигнорировало. Провинции охватили волнения: после падении Бастилии крестьяне жгли замки, уничтожали документы, отказывались платить подати и исполнять повинности. 19 июля парижане схватили 74-летнего советника Фулона, печально известного фразой: «Если народу нечем платить за хлеб, пусть жует траву», и вместе с его зятем, военным интендантом Парижа Бертье де Совиньи, вздернули на фонаре, а потом, отрубив трупам головы, насадили их на пики и с победными криками долго носили по улицам столицы. Ни Лафайет, ни его национальные гвардейцы не сумели предотвратить расправу Узнав об этом, королева, в свое время рассматривавшая кандидатуру Фулона на министерский пост, содрогнулась.

Депутаты Собрания, назвавшего себя Учредительным, столкнулись с проблемой: прежде чем учреждать конституцию, следовало расчистить фундамент для будущих справедливых законов. Лафайет предложил принять Декларацию прав – по образцу американской. Виконт де Ноайль в патриотическом порыве предложил депутатам от дворян и духовенства отречься от своих сословных и феодальных привилегий. Выдвинутое поздно вечером 4 августа предложение в едином порыве поддержали оба благородных сословия, добровольно лишивших себя и преимуществ, и титулов. «Вот каковы наши французы! Они целый месяц спорят о терминах, и в одну ночь опрокидывают весь прежний монархический порядок», – без особого восторга писал один из наиболее популярных ораторов Собрания Мирабо. При обсуждении проекта будущей конституции он активно ратовал за сохранение за королем права абсолютного вето, но добился только вето относительного. Законотворческую инициативу конституция у короля также отбирала. Еще через три недели Собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина – главный документ революции, превративший подданных наихристианнейшего монарха Людовика XVI в свободных и равноправных граждан, для которых «источником суверенной власти является нация». Но какую роль граждане, переставшие быть подданными, отводили королю? Этого еще не знали ни они сами, ни король. Зато острые языки немедленно переименовали королеву: вместо «Мадам Дефицит» она стала «Мадам Вето». «Известия, кои вы сообщаете мне о происходящем во Франции, вкупе с сообщениями газет поистине невероятны, – писал Иосиф II графу Мерси. – Однако не могу не отметить, что король более чем снисходительно относится к претензиям Генеральных штатов на власть, позволяя, словно цепями, опутать себя красивыми словами и лишить влияния где бы то ни было… убежден, что волю короля и его министров более не будут принимать в расчет даже в вопросах внешней политики, определять которую станет горстка поджигателей, придумывающих законы, и Генеральные штаты».

Версаль затаился в тревожном ожидании. Никто не знал, чего ожидать, но все были уверены, что будет только хуже. Огромный дворец постепенно пустел: придворные уезжали, слуги разбегались или записывались в Национальную гвардию: мундир входил в моду. «Все королевские лакеи, от первых до последних, превратились в лейтенантов и капитанов, – с возмущением писала Кампан. – Даже музыканты из Королевской часовни явились на мессу в мундирах, а итальянец-сопрано исполнил мотет в мундире лейтенанта гренадерского полка. Король возмутился и запретил своим служителям появляться к нему на глаза в таком неподобающем виде». Тем не менее король решил создать гвардию для охраны Версаля и назначил ее командующим графа д'Эстена. Он категорически отвергал принятые Собранием новшества, но ощущал, что революционные перемены зашли столь далеко, что просто так повернуть назад уже невозможно. Поэтому он не делал ничего. Маркиза де Ларошжаклен вспоминала, как король, велев полку драгун Лескюра прибыть в Версаль, заставил солдат, осыпаемых камнями и оскорблениями, сутки простоять перед городскими воротами без еды и отдыха, пока, наконец, не были выполнены все нововведенные формальности. «Бедняга король, как всегда, слабый и нерешительный, с каждым днем все больше утрачивал свое достоинство», – писала маркиза.

«Когда дворянство отказалось присоединиться к Собранию, презрительно отринувшему название Генеральных штатов, испуганный Людовик XVI приказал епископам и дворянам прекратить сопротивление и плыть по течению. Если бы они послушались советов Марии Антуанетты, имевшей иной, нежели у ее супруга, взгляд на происходящее, они бы укрепились в своем решении и, расколов Собрание, спасли бы государство. В их рыцарских душах возобладало почтение к королю, и, подчинившись монарху, они погибли вместе с ним», – писал первый биограф Марии Антуанетты Лафон д'Оссон.

«Самое лучшее, что может сейчас сделать королева, это последовать вашему совету: нигде не появляться, сделать так, чтобы о ней забыли до тех пор, пока не кончится всеобщее остервенение, которое в конце концов должно уступить место разуму и истине», – писал Иосиф Мерси.

* * *

Жизнь постепенно входила в колею, накатанную ненавистным некогда королеве этикетом. Теперь она была ему благодарна: этикет не требовал ничего придумывать, он требовал только исполнять. Его величество вновь стал регулярно ездить на охоту, ее величество вновь начала играть и устраивать приемы; иногда даже проводили публичные трапезы, хотя, разумеется, ни о каких четырех супах, шестнадцати закусках, шести жарких и «четырехстах каштанов и сорока восьми кексах» за один обед речи уже не шло. Впрочем, сама королева, никогда не отличавшаяся чревоугодием, по-прежнему довольствовалась кусочком птицы (курицы, утки или индейки) и чистой водой. Зная, что за ее голову назначена награда, она побоялась, как обычно, переехать на лето в Трианон, но вместе с детьми часто худила туда гулять. Страхи королевы были не напрасны. Графиня де Ла Тур дю Пен вспоминает, как однажды, в июле 1789 года, в провинции ее приняли за королеву и уже хотели стащить с лошади, когда какой-то клерк крикнул, что она никак не может быть королевой, ибо та в два раза старше графини (той тогда было девятнадцать), и народ отпустил ее.

«Королева с великим мужеством переносит все свои горести», – писал Мерси Иосифу. «Мучительное состояние, в котором оказалась и пребывает королева, тревожит меня, равно как и ее здоровье», – отвечал ему Иосиф II. Исполненная мучительной тревоги за будущее семьи и детей, королева старалась как можно больше времени уделять детям: ей постоянно хотелось видеть их подле себя.