Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

19 августа, в День святого Людовика, парижские власти, неизбежно сопровождаемые королевами рынков – рыбными торговками, по традиции приезжали в Версаль выразить почтение его величеству и поздравить с днем ангела. Королева, всегда умевшая очаровать тех, кто ей нравился, и не привыкшая сдерживать своих чувств с теми, кто ей не нравился, вынуждена была принять депутацию нового, революционного муниципалитета, к которой присоединилась и Национальная гвардия в лице ее главнокомандующего Лафайета и нескольких его офицеров. Рыбные торговки также прибыли вручить свой букет королю. Сверкая каскадом бриллиантов, королева, окруженная поредевшей свитой, сидела в кресле с высокой спинкой. Она ожидала, что городской глава, как обычно, опустится перед ней на одно колено, но Байи, новый мэр Парижа, всего лишь поклонился, а потом произнес короткую, четко выверенную речь о преданности парижан их величествам и выразил свою обеспокоенность плохим снабжением города продовольствием. Рассерженная нарушением его величества Этикета (Мария Антуанетта, которая только и делала, что нарушала этикет!), королева надменно кивнула в ответ, а на представленных Лафайетом офицеров даже не взглянула. Зрелище простолюдинов в офицерской форме раздражало ее. Издавна питавшая слабость к военным, она не могла видеть этих лавочников без выправки, без манер, в мундирах, сидящих на них, как на корове седло. Возможно, она понимала, что надобно смирить себя и очаровать этих буржуа, растерявшихся в непривычной для них роскошной обстановке, но она этого не сделала: эмоции оказались сильнее разума. Офицеры, чьи сердца королева могла завоевать одной лишь улыбкой, вернулись в Париж недовольные, рассказывая всем о надменности «Австриячки». Рыбным торговкам прием также не понравился, и они, по словам графини де Ла Тур дю Пен, «решили отомстить».

В отличие от Версаля Париж бурлил. В кофейнях возле садов Пале-Рояля ораторы призывали двигаться на Версаль, дабы заставить короля санкционировать принятые Собранием решения. В булочных, откуда стремительно исчезал хлеб, также требовали похода на Версаль: женщины, стоявшие в очередях, кричали, что надо пойти к королю и потребовать у него хлеба. А еще лучше привезти «булочника, булочницу и подмастерье булочника» (так стали называть короля, королеву и дофина) в Париж. Вечером 31 августа полторы тысячи вооруженных смутьянов во главе с опустившимся маркизом де Сент-Юрюжем, нанятым, возможно, герцогом Орлеанским, двинулись на Версаль, чтобы силой доставить в столицу короля и дофина, а королеву запереть в монастырь Сен-Сир. Но отряду Национальной гвардии удалось остановить их, перегородив Севрский мост. Тревожное известие быстро достигло Версальского дворца, который после сокращения бюджета охраняли одна рота гвардейцев и две роты швейцарцев, к которым прибавился отряд недавно созданной гвардии под командованием д'Эстена. Желая предупредить любые неожиданности, король решил укрепить безопасность дворца, призвав в Версаль Фландрский пехотный полк, прибывший 23 сентября. Спустя неделю гарнизонные офицеры, как того требовал обычай, устроили банкет в честь новых товарищей, которым королева накануне вручила новые знамена.

Банкет состоялся в большом зале Версальской оперы. Вино лилось рекой, разговоры становились все громче, а когда в ложе появились король и королева, в их честь тотчас зазвучали здравицы. Оркестр заиграл арию менестреля из оперы Гретри «Ричард Львиное Сердце», и несколько офицеров хором подхватили слова, с которыми менестрель обращался к своему королю: «О Ричард, о мой король, весь мир тебя покинул, на всей земле один лишь я помню о тебе». Посадив на руки сына в мундирчике и взяв за руку одетую в светлое платье дочь, Мария Антуанетта вместе с королем обошла столы, одаривая офицеров обворожительной улыбкой и необычайно уместными комплиментами – так, как она умела, когда хотела вызвать всеобщее восхищение. В такой обстановке предложение выпить за народ, разумеется, отвергли, вызвав возмущение нескольких депутатов, присутствовавших на банкете. Когда королевская семья покинула зал, офицеры остались веселиться дальше. Кто-то из офицеров, выскочив в пьяном угаре на балкон и перевесившись через балюстраду, заорал: «Да здравствует король!» А может даже: «Долой Собрание!» 3 октября о пирушке стало известно в Париже. Газеты антимонархического толка гневно обрушились на королеву, устроившую контрреволюционную оргию, во время которой офицеры попирали национальные трехцветные кокарды и нацепили кокарды белые, монархические. История с кокардами, рассказанная во множестве газет, послужит обвинительным материалом на процессе королевы. Хотя, как пишет очевидица, графиня де Ла Тур дю Пен, «эта абсурдная история» возникла из-за того, что юная ветреница мадам де Майе на выходе из зала подарила офицерам несколько белых бантов со своей шляпки. А мадам Кампан писала, что несколько офицеров вывернули свои кокарды, с изнанки оказавшиеся белыми.

Устроенный с размахом банкет – в то время, когда жители столицы выстаивали огромные очереди за хлебом, когда с рынков исчезали продукты, до глубины души возмутил и парижан, и членов Собрания. Депутат маркиз де Мирабо, всеми силами стремившийся сохранить монархию, узрел в событии искру, способную вызвать пожар в цитадели короля. «Все пропало, – сказал он. – Король и королева погибнут, и вы увидите, как чернь будет терзать их трупы. <…> Королевская чета должна знать об этом». Искру раздул Марат в своей газете «Друг народа», призывавшей граждан взяться за оружие, захватить пушки и идти на Версаль. Призыв подхватили, и 5 октября шумная вопящая толпа, состоявшая в основном из женщин и, как писали очевидцы, мужчин, переодетых женщинами, под предводительством сержанта Майара двинулась на Версаль. Почти все были вооружены – ножами, пиками, палками, вилами. Шесть тысяч жен и матерей, озлобленных подорожанием хлеба, нищие и проститутки, рыночные торговки и цветочницы, воровки и “мошенницы, присоединившиеся к ним по дороге, – все шли в Версаль требовать хлеба, короля и голову королевы. То и дело раздавались истерические выкрики: «Ах, с какой радостью я вспорю брюхо австриячке, вытащу из него кишки и сделаю из них кокарды!», «Нет, отдайте кишки мне! Отрубим ей голову!», «Я вырву ей сердце!»

В Версале все казалось спокойным; утром 5 октября король уехал на охоту, детей отправили на прогулку, а королева пошла в Трианон. Как пишут многие, там, в искусственном гроте, она провела последние счастливые минуты своей жизни, наслаждаясь тишиной и осенним покоем. Когда на дорожке показался запыхавшийся паж, она мгновенно почувствовала, что случилось страшное несчастье, и заспешила навстречу. К королю также послали гонца; его величество, прервав охоту, вернулся во дворец, где настроение его обитателей было близко к панике. Мятежники уже прошли Севрский мост, и остановить их можно было только силами Фландрского полка, способного перегородить Парижскую дорогу. Но кто отдаст приказ? Когда король наконец приехал, было поздно: народ заполонил Оружейную площадь и, стоя под проливным дождем перед запертыми – впервые за долгие годы! – воротами дворца, злобно взирал на часовых, преграждавших путь к ненавистным монархам. Королева тем временем отдавала приказы своим придворным дамам: уверенная, что король ее поддержит, она готовилась к отъезду. Она давно хотела уехать, и сейчас такая возможность представилась: карета дофина стояла запряженная, а толпа еще не окружила дворец. Но король никак не мог решиться и в конце концов заявил, что не желает, чтобы его народ думал, будто он бежал от него. Тогда министр Королевского дома Сен-При начал уговаривать королеву уехать одной вместе с детьми. Но Мария Антуанетта отказалась. «Я знаю, они явились из Парижа за моей головой; но мать научила меня не бояться смерти; я буду спокойно ждать ее. <…> Все, что у меня есть, удерживает меня здесь; мой отъезд даст повод для клеветы. Скажут, она виновна, раз бежит. <…> Нет, нет, мое место здесь, подле короля», – вспоминал слова королевы писатель и полемист Ривароль.

В знак доброй воли Людовик XVI принял депутацию от народа – пятерых женщин, одна из которых, юная Луиза Шабри, при виде короля упала в обморок, две же другие смущенно пробормотали, что пришли просить хлеба. Король ласково пообещал женщинам, что хлеб у них будет, велел накормить делегаток и выдать каждой семь луидоров. Тем временем толпа прибывала и из нее все чаще раздавались угрожающие крики. Пока король оставался в нерешительности, часть озлобленных и мокрых амазонок направилась в Собрание, прервав своими криками заседание. Прекрасно понимая, что произошло, и зная, что Национальная гвардия Лафайета, полк, которым – в отличие от толпы разъяренных фурий – как-то можно управлять, еще не подошел, Мирабо немедленно предложил проголосовать за неприкосновенность особы короля. Подразумевая, что убийство королевы преступлением можно не считать. Взволнованный король устроил совещание, на котором почти все министры, за исключением Неккера и графа де Монморена, уговаривали его уехать – сначала в Рамбуйе, а потом в Нормандию, где он сможет собрать совет и начать переговоры с Собранием. Король пожелал узнать волю королевы. Мария Антуанетта согласилась ехать – с условием, что ее не разлучат ни с королем, ни с детьми.

Наконец монарх приказал закладывать карету. Но поздно: дворец окружен, часть гвардейцев перешла на сторону мятежников; все дороги перекрыты, а постромки карет перерезаны. «Королю, который на охоте проделывал верхом до двадцати лье в день, уехать в Рамбуйе верхом показалось серьезным нарушением <…> Из-за княжеских привычек, ставших для французской королевской семьи второй натурой, шанс на спасение был утрачен», – напишет впоследствии графиня де Буань. Расстроенный король заперся у себя, а когда к нему с бумагами пришли депутаты Собрания, подписал все, практически не глядя. Семьсот дворян, вооруженных придворными шпагами, а некоторые еще и пистолетами и саблями, в растерянности бродили по дворцу, не зная, что предпринять. Придворные дамы королевы сидели на табуретах, приготовившись бодрствовать всю ночь: они тоже не знали, что делать и чего ожидать; всем было страшно.

* * *

Около полуночи появился мокрый и забрызганный грязью Лафайет и тотчас потребовал провести его к королю. Не сумев ни остановить поход на Версаль, ни опередить толпу, он считал своим долгом убедить его величество в своей верности и готовности своих гвардейцев взять под охрану дворец. К этому времени толпа на улице в основном успокоилась и принялась устраиваться на ночлег. Король повелел раздать народу имевшийся во дворце хлеб. Кто-то нашел ночлег в окрестных трактирах, кто-то устроился возле костра, кто-то давно спал, сраженный безмерным количеством спиртного; какие-то пьяные мегеры нестройными сонными голосами продолжали выкрикивать проклятия королеве. «В этот день королева явила присущие ей смелость и величие души, – писала мадам де Турзель. – Ее поведение было достойным и благородным, лицо выражало спокойствие. Хотя она прекрасно знала, чего ей следует опасаться, никто не заметил ее волнения; она всех ободряла, обо всех заботилась». Позволив Лафайету убедить себя, что можно спокойно отправляться спать, Людовик пошел к себе, посоветовав всем также ложиться спать. Королеве рекомендовали провести эту ночь у короля, но она отказалась. «Я предпочитаю сама подвергнуться опасности, нежели навлечь ее на короля и детей», – сказала она. Перед тем как удалиться, она велела Турзель при малейшей тревоге вести детей к королю. Часам к двум дворец, наконец, погрузился в зыбкий сон. Две придворные дамы вместе со своими горничными устроились в креслах в прихожей перед спальней королевы.

На рассвете одна из дам услышала топот и крики – сначала со стороны Дворика принцев, а потом совсем рядом на лестнице. Пока дамы разбирались в происходящем, раздался крик «Спасайте королеву!». Мадам Тибо, первая горничная королевы, всю ночь не сомкнувшая глаз, успела накинуть на Марию Антуанетту плащ, и они вместе побежали к королю. Когда дверь в конце коридора оказалась запертой, обе женщины в отчаянии зарыдали. Услыхав их крики, какой-то слуга отпер дверь и впустил их в королевские покои. Людовика на месте не оказалось. Разбуженный тем же шумом, он потихоньку отправился к себе в кабинет, откуда был виден двор. Жуткое зрелище толпы, насадившей на пики первые трофеи – головы двух убитых ею гвардейцев [23]23
  Сестра Людовика Елизавета писала, что убили одиннадцать гвардейцев.


[Закрыть], привело его в ужас, и он поспешил к королеве. Не найдя ее в спальне, он заторопился к дофину. Увидев спешащую навстречу ему служанку с дофином на руках, он взял у нее мальчика и велел следовать за ним. Мария Антуанетта ждала короля у него в кабинете; увидев мужа и сына, она со слезами бросилась к ним. Мадам де Турзель привела Мадам Руаяль; семья воссоединилась. Вскоре пришли Прованс с супругой, королевские тетки и Мадам Елизавета. При виде родственников у королевы немного отлегло от сердца: семья в сборе, все живы. Устроившийся на коленях у тетки дофин потихоньку канючил: «Мама, я есть хочу!» – и Мария Антуанетта шепотом уговаривала его потерпеть.

Тем временем мятежники ворвались в спальню королевы, по дороге прикончив гвардейца, попытавшегося преградить им путь; никого не обнаружив, искололи штыками постель. Говорят, найти спальню королевы мятежникам помог сам герцог Орлеанский, явившийся в Версаль вслед за толпой, дабы полюбоваться на несчастья кузена. Ходил слух, что и сам поход организовал Орлеан, подославший своих эмиссаров, чтобы те довели до исступления толпу, а потом подогрели ее спиртным. Впрочем, амазонок, подобных бывшей актрисе Теруань де Мерикур, вышагивавшей во главе колонны (как утверждают некоторые, с обнаженным бюстом), подогревать не требовалось. Лафайету с его гвардейцами с трудом удалось очистить часть дворца от разъяренной черни и не дать ей прорваться к королю. Толпа требовала, чтобы Людовик вышел на балкон. Лафайет, выйдя на балкон вместе с королевской семьей, принялся уговаривать толпу успокоиться и возвращаться в Париж; но его, похоже, не услышали. Или услышали, но совершенно по-другому, и стали требовать возвращения в столицу короля. Под крики «Да здравствует король, нация и Национальная гвардия!» Людовик с семьей ушли с балкона. Но толпа снова потребовала – теперь уже королеву. Та вышла вместе с детьми. «Без детей!» – раздался чей-то вопль. Передав детей теткам, Мария Антуанетта осталась на балконе одна. Наверное, это был самый страшный миг в ее жизни. Искаженные гневом и злобой лица, море лиц, слившихся в единую алчущую крови морду чудовища, головы на пиках, сжатые кулаки, обращенные в ее сторону. Она сумела величественным взором окинуть вздыбленное людское море и, повернувшись, удалиться с высоко поднятой головой. Писали, что вслед ей раздалось «Да здравствует королева!» и толпа зааплодировала.

Проблеск восторга не изменил всеобщего настроения: люди требовали от короля переезда в Париж. «Во дворе разыгрывался ужасный спектакль: толпа полуголых женщин, мужчины, вооруженные пиками, и все выкрикивали жуткие угрозы в сторону дворца», – вспоминала Мадам Руаяль. А по словам мадам де Турзель, среди бесновавшихся под стенами дворца торговок очень многие отличались белой кожей и прекрасными зубами, а из-под их лохмотьев выглядывало тонкое белье, что «доказывало, что среди них было много тех, кого наняли за деньги сыграть роль в этот ужасный день». Король, как обычно, решил уступить: отъезд назначили на час дня. Бёрк пишет, что король был удручен принятым решением. «Как мужчина он, естественно, чувствовал ответственность за супругу и детей, за преданных ему гвардейцев; как монарх он удивлялся странной и пугающей перемене, происшедшей с его подданными, и более беспокоился о них, чем о себе. Его поведение доказывает его человечность и подтверждает мужество». Говорят, когда отдали приказ об отъезде, королева шепнула графу де Сен-При: «Я никогда не смогу простить себе, что не уехала вчера». Тем не менее, по словам Бёрка, «королева выдержала этот день», как выдержит и последующие – заточение супруга, собственный плен, изгнание друзей, оскорбительное обращение, весь груз несчастий – «со спокойным терпением, с достоинством, подобающим ее рангу и происхождению. <…> Говорят, в ней есть величие римской матроны… до последнего момента она будет выше своих несчастий», – писал английский парламентарий.

В половине второго королевский кортеж был готов тронуться в путь. В передовой карете разместились король, королева, дофин, Мадам Руаяль, граф и графиня де Прованс и гувернантка мадам де Турзель. По обеим сторонам кареты, исполняя роль почетного эскорта, гарцевали Лафайет и д'Эс-тен, чьи гвардейцы в большинстве своем разбежались или перешли на сторону толпы. За королем в своих каретах следовали сто депутатов Собрания, а сзади растянулся обоз из пятидесяти телег, груженных зерном и мукой; за ними двигались около двухсот карет придворных, покидавших Версаль вместе с королевской семьей. Открывали и направляли шествие бородатый гигант с окровавленным топором на плече и парочка его подручных, несших на пиках головы королевских гвардейцев. Чтобы дети не видели страшного зрелища, Мария Антуанетта прижимала к себе головку дофина и отвлекала разговором дочь. Путь длиною в двенадцать миль растянулся на семь долгих часов; все это время до слуха затворников королевской кареты долетали гнусные оскорбления в адрес Марии Антуанетты, а однажды, улучив минуту, кто-то пытался сквозь окно пикой поразить королеву. Роялист (впоследствии он попытается организовать бегство короля) Бертран де Мольвиль, двигавшийся в этом жутком кортеже, писал: «Среди гвалта, криков и песен, то и дело прерываемых мушкетными выстрелами, кои неловкая или злонамеренная рука одного из этих монстров могла сделать смертельными, королева сохраняла спокойствие души, мужественный и благородный вид и невыразимое достоинство». Когда проезжали через Пасси, королева заметила на балконе дома герцога Орлеанского его хозяина: небрежным жестом указывая на карету короля, он недобро усмехался.

По мере приближения к Парижу движение кортежа замедлялось: «гранд-дамы» рынка, рыбные торговки, окружавшие телеги с зерном, украсили себя зелеными кокардами и кричали, привлекая всеобщее внимание: «Смотрите, мы везем булочника, булочницу и подмастерье булочника!» Навстречу выбегали люди, некоторые присоединялись к шествию, некоторые предлагали дамам выпить за победу и во славу нации. Когда королевская карета добралась до Ратушной площади, пассажиры ее окончательно обессилели; дофин уснул на руках у гувернантки. Мэр Парижа Байи, вышедший навстречу королю, приветствовал его любезной речью, напомнив о мирном завоевании столицы его славным предком Генрихом IV. В ответ Людовик заявил, что «он с удовольствием обустроится в своем добром городе Париже». «С удовольствием и доверием», – поправила королева, проследившая, чтобы слово «доверие» непременно прозвучало.

Час был поздний, поэтому прием в ратуше завершился быстро, и короля с семьей повезли устраиваться в Тюильри, обветшалый дворец, сооруженный во времена Екатерины Медичи. Его населяли разношерстные жильцы (у королевы там тоже имелся закуток, где она, приехав инкогнито в Париж, могла переодеться), постепенно занимавшие его с той поры, как юный Людовик XV покинул его, перебравшись в Версаль. Жильцов к приезду королевской семьи выселили, но комнаты прогреть и отмыть не успели. «Мама, как здесь противно!» – воскликнул дофин, увидев потускневший декор холодных нежилых помещений. «Сын мой, здесь жил Людовик XIV и находил эти комнаты хорошими; мы не должны быть более требовательными, чем он», – ответила Мария Антуанетта. В первую ночь она оставила детей у себя в покоях. В дальнейшем Елизавету разместили на первом этаже, король расположился на втором, отдав часть своих апартаментов детям, чтобы не разлучаться с ними; Мария Антуанетта также обосновалась на первом этаже; вскоре во дворце соорудили особые лесенки, чтобы королева могла легко подниматься в комнаты детей. Придворные, коих набралось немало, и челядь, поистине неисчислимая, устроились кое-как, написав мелом на дверях свои имена. Перед сном королевской семье подали легкий ужин. В своем дневнике Людовик XVI записал: «Октябрь 1789. Понедельник 5-е. Охотился у Шатийонских ворот; убил 81 штуку дичи. Охоту прервали события. Туда и обратно ехал верхом. – Вторник 6-е. Отъезд в Париж, в половине первого дня. Посещение ратуши. Обед и сон в Тюильри». Лучше всех устроился Прованс: он с женой и свитой занял Люксембургский дворец, построенный для Марии Медичи, а значит, более новый.

Незадолго до прибытия королевской семьи ко дворцу стали подъезжать кареты сохранивших верность монарху министров и придворных; среди них был и граф Аксель Ферзен. Как отмечает А. Сьёдерхельм, в связи с тревожными событиями Ферзен еще в августе покинул свою парижскую квартиру и перебрался в Версаль. «Я видел все, – писал Ферзен отцу о страшных днях 5 и 6 октября, – и вернулся в Париж в карете королевской свиты». Заметив среди прибывших Ферзена, граф Монморен, исполнявший обязанности министра иностранных дел, шепнул графу де Сен-При, что «присутствие графа Ферзена, о связи которого с королевой известно всем, может поставить короля и королеву в щекотливое положение». Сен-При счел замечание Монморена справедливым и посоветовал Ферзену удалиться. Граф совета послушался, однако как только двор обосновался в новом помещении, снова стал бывать у королевы – не только как друг, но и как неофициальный наблюдатель шведского короля.

* * *

На следующий день после переезда в Париж Мария Антуанетта писала Мерси: «Я чувствую себя хорошо, не волнуйтесь за меня. Если забыть, где мы и как мы сюда попали, мы должны быть довольны народным приемом, особенно этим утром. Надеюсь, если снова не возникнет нехватки хлеба, многое станет по-прежнему. Я разговариваю с народом: ополченцы, рыночные торговки, все желают пожать мне руку, и я им это позволяю. В ратуше меня очень хорошо приняли. Сегодня утром народ просил нас остаться. Я сказала от имени стоявшего рядом короля, что все зависит от них, мы же этого хотим. Ненависть должна исчезнуть, а если прольется хотя бы капля крови, нам придется бежать. Те, кто стояли к нам ближе всех, поклялись мне, что раздор в прошлом. Я попросила торговок пойти и повторить всем то, что мы только что сказали». Толпа, собравшаяся под окнами Тюильри, чтобы увидеть короля и королеву, сильно напугала дофина. «Мама, – закричал он, – разве вчера еще не кончилось?» Страшные дни забыть и в самом деле было трудно. «Я все еще слышу их вопли, слышу крики моих гвардейцев, – писала королева мадам де Ламбаль. – Эти ужасные дни повторятся, но я видела смерть слишком близко, чтобы бояться ее». «Я жива, но этой милостью я обязана Провидению и отваге одного из гвардейцев, спасшего меня ценой собственной гибели. Мои враги вложили в руку народа оружие, дабы он обратил его против меня, массы натравили на короля; но каков повод? Я бы назвала его вам, но боюсь», – в тот же день написала королева брату. Она понимала, что, несмотря на вновь сложившийся двор, на мельтешащую прислугу, и она, и король, и его семья являются пленниками, которых охраняет не почетный караул французских гвардейцев, а батальоны национальных гвардейцев Лафайета. Полк швейцарской гвардии, обычно исполнявший роль личной охраны короля, оттеснили на задворки Тюильри, его караульных дублировали караульные из гвардии. Если поначалу королева не любила Лафайета, теперь она его ненавидела. Но когда судья из Шатле, проводивший расследование событий 5—6 октября, придет к ней и начнет ее расспрашивать, она ответит: «Я все видела, все знала, но все забыла». А в письме брату Леопольду напишет: «Дело Европы и потомков судить об этих событиях и воздать по справедливости мне и отважным и верным гвардейцам короля; рядом с их славными именами будет упомянуто и мое имя». Словам ее созвучны слова Ривароля: до 5—6 октября королева «жила только для газетчиков и хроникеров, теперь она стала жить для истории».

Гвардия Лафайета охраняла королевскую семью своеобразно: следя за каждым шагом ее членов, она спокойно взирала, как во двор, а затем и во дворец прорвалась толпа, требовавшая королеву исполнить обещание (данное от чистого сердца, но без всяких на то оснований) по реорганизации парижского ломбарда. Пока король совещался со своими министрами, а Лафайет уговаривал народ разойтись, королева, обнимая детей, дрожала от страха у себя в комнате, и пред взором ее проносились жестокие картины октябрьских дней. Дело с ломбардом завершилось тем, что король приказал за счет казны выкупить все, что стоило меньше луидора. В другой раз торговки на глазах дофина столкнули в Сену телеги с мукой, чтобы вызвать гнев парижан против обитателей дворца. «Я чувствую себя хорошо, несмотря на все злые выходки, которые мне постоянно устраивают; однако я надеюсь вернуть себе здоровую и честную часть буржуа и народа. К несчастью, хотя их и много, но они не самые сильные. <…> Напишите от моего имени императору; полагаю, писать ему самой даже о своем здоровье сейчас было бы неосмотрительно», – размышляла Мария Антуанетта в письме к Мерси.

Приходилось приспосабливаться. Постепенно отмывали окна, комнаты, обставляли мебелью покои. Из Версаля прибыли две тысячи (sic!) телег с утварью. Стали устраивать дипломатические приемы и представления ко двору. «В Париже только Король, Королева, Месье, Мадам, дети и я… Здесь все спокойно. Здешние люди нравятся мне больше, чем в Версале. Господин де Лафайет ведет себя безупречно; Национальная гвардия тоже. Все спокойно. Хлеба в изобилии. Двор почти как раньше; каждый день бывают люди. Играют по воскресеньям, вторникам и четвергам; публичные обеды по воскресеньям и четвергам. <…> Все это, душа моя, меня вполне устраивает; вы же знаете, я умею приспосабливаться ко всему… перебраться жить в Париж было прекрасным решением; здесь нам будет лучше, чем где-либо. Я пишу это не потому, что письмо мое будет прочитано; нет, душа моя, я сама так считаю», – писала подруге Бомбель принцесса Елизавета, «умный и очаровательный ребенок с характером», как некогда описывала ее матери Мария Антуанетта. Национальное собрание выделило королю цивильный лист с суммой в 25 миллионов, сохранив также доходы с земельных владений. Королева вновь писала письма императору: «Приходится быть крайне сдержанной и осмотрительной. Мне кажется, сейчас мне нужно затаиться, ничего не предпринимать и постараться, чтобы все дурные впечатления, связанные со мной, забылись, а осталось бы только воспоминание о моем мужестве, в котором народ мог убедиться, и которое, если потребуется, я готова явить вновь». Желая убедить народ забыть дурные впечатления, королевская семья выходила на прогулку только по утрам, пока сад Тюильри (до полудня) был закрыт для посетителей. Байи вручил королю памятную золотую медаль в честь его вступления в Париж с надписью: «Отныне мое жилище здесь. 6 октября 1789». Королеве вручили такую же медаль, только серебряную. А она так хотела забыть этот день!

Рядом с их величествами постоянно находились почти 150 придворных, а всего в Тюильри обосновалось более семисот человек. Но единственный, кто внушал Марии Антуанетте надежды на будущее, был Ферзен, перебравшийся в Париж, чтобы как можно чаще видеть ее. Молчаливый швед внушал спокойствие даже королю: неизвестно, ревновал к нему Людовик или нет, но при виде Ферзена он ощущал, как в него вселялась уверенность, что хотя бы один истинный друг, на которого можно положиться, у семьи есть. «Так как я никогда и ни во что не вмешивался, то мне нечего бояться, – писал Ферзен сестре, успокаивая ее. – Я даже стал чуть-чуть счастливее, – продолжал он, – ибо время от времени могу свободно посещать мою подругу, и эти встречи утешают нас посреди несчастий, обрушившихся на бедняжку; она настоящий ангел, мужественный и чувствительный… Ее мужество выше всяческих похвал, и оно делает ее еще более привлекательной… Она ужасно несчастная и очень храбрая, настоящий ангел…» Собственно, на кого, кроме него, могла надеяться «ангел» королева? Король слишком слаб, так что подобная мысль никогда не приходила ей в голову; Полиньяк уехала, Мерси отбыл в свое поместье в Шенвьере, Прованс слишком очевидно выказывал свою заинтересованность занять трон; пребывавший у тестя в Турине Артуа грозился стереть с лица земли всех и вся, покусившихся на власть монарха… С Ферзеном Марию Антуанетту сближало не только влечение сердца, оба полагали необходимым действовать. Но в сложившейся ситуации королева предпочитала ждать. «Единственный способ выбраться отсюда – это терпение, время и великое доверие, кое мы должны им внушить», – писала королева Мерси.

Однако судя по увеличивавшемуся количеству памфлетов и листовок, по их развязному и злобному тону, по их чудовищным нелепостям, доверия королева народу не внушала, хулители изощрялись в инвективах в адрес «австрийской тигрицы». Описывая «Королевский зверинец», анонимный пасквилянт писал: «Самка Вето является чудовищем, найденным в Вене, в Австрии, в гардеробной императрицы Марии Терезии. Эта коронованная мартышка, видимо, возжелала противоестественной связи и отдалась то ли тигру, то ли медведю, после чего родила Марию Антуанетту. Это чудовище тридцати трех лет от роду было привезено во Францию во времена ненавистной памяти кровосмесителя Людовика XV. Так как к лживости своей страны она присоединила природное коварство, присущее коронованным животным, она сначала явила народу ангельскую кротость, и народ кричал: “Да здравствует королева!” Когда же она поняла, что парой кривляний можно завоевать дружбу зевак, она сбросила маску, и все узнали, какая она на самом деле». «Не могу вновь не вернуться к вопросу о необходимости установить преграду на пути подстрекательских пасквилей; без выполнения сего условия будет очень трудно успокоить публику», – справедливо считал Мерси. Но устанавливать преграды было некому: Собрание опубликовало «Красную книгу» расходов королевы на платья и фаворитов, что вновь вызвало бурю гнева и памфлеты:

 
Напрасно ищу я в преданьях былых
Примеры преступных страстей,
Ведь ты, королева, в деяньях своих
Похлеще всех прочих, ей-ей.
Ты в тратах Египтянку ту превзошла,
Что с консулом римским спала.
В сравненьи с тобой, скажу не шутя,
Скромна Агриппина,
Верна Мессалина,
А Медичи – просто дитя!
 

Тем не менее Мадам Елизавета считала, что «королева, обладающая безмерным мужеством, начинает лучше выглядеть в глазах народа», и выражала надежду, что «со временем благодаря нашей сдержанности мы сможем завоевать любовь парижан, обманутых на наш счет». Трудно сказать, верила ли Елизавета тому, что писала своей подруге, или просто уговаривала самое себя… У королевы хватало смелости заниматься благотворительностью, посещая вместе с дофином приют для подкинутых младенцев и мануфактуры в Сент-Антуанском предместье, она председательствовала на благотворительных дамских собраниях и передавала деньги на нужды бедняков. Но у нее недоставало храбрости отправиться в Оперу или театр: она не хотела выслушивать очередные оскорбления. «Она отказалась от королевской ложи, и этот вполне естественный в ее положении отказ от развлечений еще больше настроил парижан против королевы. Несчастная королева не знала, что такое осторожность, или не хотела ею пользоваться. Она открыто выказывала свое презрение тем, чье присутствие ей не нравилось. Позволяя эмоциям брать верх, она не осознавала их последствий и того, насколько они вредят ей и королю. Наделенная великим мужеством, она была не слишком умна, не умела пользоваться обстоятельствами, а главное, не понимала, кому можно доверять, и не доверяла тем, кто более всего был готов служить ей. После 6 октября… она испытывала презрение ко всем французам и избегала показываться на публике», – писала графиня де Ла Тур дю Пен.