Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

В Париже поддержкой королеве в те дни стал Барнав: он уговаривал ее сделать все возможное, чтобы убедить народ, что она и король добровольно принимают конституцию. Ибо тогда народ забудет о их бегстве и снова полюбит своих монархов. Был ли Барнав искренен, зная, какую разнузданную памфлетную кампанию открыли против королевы после неудачного побега? Возможно, он просто хотел приободрить ее величество, находившуюся практически в изоляции. «Я никого не вижу, последние новости узнаю только из газет, но на их основании я не могу составить правильного мнения», – писала королева Барнаву. Надо полагать, газету Эбера «Папаша Дюшен», которая в грубых площадных выражениях яростно обрушивалась на Марию Антуанетту, ей не доставляли.

Наконец 4 сентября текст конституции, утвержденной Национальным собранием, вручили королю, предоставив ему десять дней на ознакомление. В этот же день из дворца убрали охрану, королева получила право закрываться у себя в комнате, а сад Тюильри открыли для прогулок. Понимая, что конституцию принимать придется, королева заранее оправдывалась перед братом, а в его лице и перед остальными монархами Европы и призывала брата поторопиться с введением войск, ибо сия мера «становится особенно необходимой, потому что королю придется принимать конституцию; иначе он поступить не может, ибо племя тигров, что поглотило королевство, объявит его преступником; французы же, находящиеся за границей, наверняка заподозрят нас в сговоре с тиграми». Братья действительно прислали Людовику длинное письмо, в котором уговаривали его отвергнуть конституцию, а дабы укрепить его уверенность в помощи извне, приложили копию декларации, подписанной в Пильнице.

Желая вернуть королю доверие народа, Барнав набросал для Людовика текст выступления в Собрании в день принесения присяги конституции. Он был уверен, что королева сможет повлиять на супруга. Но Мария Антуанетта, уверенная в обратном, написала ему, что, скорее всего, король ознакомится с его речью и речью Монморена и на их основе составит собственную. Она была права: король сам составил свою коротенькую речь и 14 сентября торжественно поклялся в верности конституции. С абсолютной монархией было покончено. Монархия оставалась наследной, но отныне властью короля Франции наделяла нация. Как и в день коронации, королева сидела наверху в ложе и со слезами на глазах наблюдала за церемонией. «Боже мой, почему мне предназначено жить в такое время и в окружении этих людей! Но не думайте, что мужество меня покинуло. Не ради себя, ради сына я выдержу, пройду до конца свой долгий и тернистый путь», – писала она Мерси.

Депутаты Собрания овациями приветствовали обещание Людовика XVI блюсти конституцию и под звуки военного оркестра проводили его до Тюильри. 18 сентября в честь принятия конституции в Париже устроили народные гулянья. В небо взмыл аэростат с эмблемой конституции. Король и его семья в открытой карете ездили по Елисейским Полям и старались улыбаться как можно радостнее. Однако, как заметила мадам де Сталь, «за любезной улыбкой королевы таилась глубокая грусть». Вечером в городе зажглась иллюминация, был устроен фейерверк. Раздавались крики «Да здравствует король!», а иногда и «Да здравствует королева!». Но, как пишет Кампан, при каждой здравице высоченный субъект, то ли фанатик, то ли наемник, весь вечер следовавший за королевским экипажем, громогласно выкрикивал: «Нет, не верьте этому: да здравствует нация!» «Как грустно, что вся эта красота оставляет в нашем сердце лишь чувство беспокойства и печали», – глядя на расцвеченный огнями Париж, вздыхала Мария Антуанетта.

Братья короля и присоединившиеся к ним принцы крови – Конде, герцог де Бурбон и герцог Энгиенский – заявили протест, утверждая, что короля заставили подписать конституцию, а значит, подпись его недействительна. В пространном письме Людовик объяснял братьям, почему он пошел на такой шаг: «…я знаю, мое поведение легко подвергнуть порицанию, особенно когда находишься далеко и не можешь правильно оценить мои доводы. Но когда, подобно мне, ты действуешь в убеждении, что действия твои произведены на благо общества, тебе не в чем себя упрекнуть». Похожее, только более короткое письмо было отправлено Леопольду II: «Я решил принять конституцию, потому что рассматриваю ее как волеизъявление большинства народа». Насколько Людовик был искренен, утверждая, что добровольно поставил свою подпись, сказать сложно. Скорее всего, он плыл по течению в надежде, что оно вынесет его и его семью к какому-нибудь спасительному берегу. Оставшись фактически без советников, Людовик, как человек книжный, стал искать ответы у Юма. «Он постоянно вспоминал историю Карла I, надеясь избежать его участи путем поведения прямо противоположного, и там, где Карл являл рвение и упорство, он проявлял снисходительность и уступчивость», – считал Мерси.

В своем кругу королева открыто не поддерживала принятую конституцию, но ради спасения семьи была готова ее терпеть. «После подписания королем конституции положение наше изменилось; отказаться от подписания было бы более благородно, но в наших обстоятельствах невозможно. <…> Однако даже с учетом Пильницкой декларации я не вижу, чтобы помощь из-за границы торопилась прийти к нам. Возможно, это и хорошо, ибо чем дальше, тем больше бед обрушится на этих оборванцев; быть может, они сами захотят вмешательства иностранцев», – писала она в сентябре Ферзену. Королева была уверена в нежизнеспособности новых законов, полагая, что как только они начнут работать, «государство развалится само собой». «…Уверена, конгресс всех держав, заинтересованных в сохранении французской монархии… является единственным способом помочь нам. <…> Надо только, чтобы эмигранты держались на заднем плане и собирали имеющиеся у них силы в одном месте, чтобы воспользоваться ими, если настанет крайний случай»,– писала она Мерси.

Но конгресс, за который ратовала королева, не собрался. А братья короля вместе с принцами королевской крови обосновались в Трирском курфюршестве, точнее в городке Кобленц, что неподалеку от Кёльна, и устроили там настоящий двор в миниатюре – с королевской стражей (что привело в ярость Людовика XVI), с интригами, амурами, танцами, азартными играми и борьбой честолюбий и амбиций. Теперь королева боялась, что нетерпеливые принцы выступят во главе армии против Франции, а это означало, что королю придется объявлять им войну. Этого она допустить не могла, а потому продолжала писать, строить планы, снова писать… «У меня нет ни минутки для себя, все время уходит на встречи с нужными людьми, написание писем и занятия с детьми. Дети являются единственной моей отрадой… когда мне очень грустно, я беру малыша на колени, обнимаю его, целую, и его любовь дарует мне утешение», – сообщала она Ферзену.

Переписка с Барнавом подошла к концу: они перестали быть нужными друг другу. В последнем письме Барнав в качестве вознаграждения за свои труды попросил дозволения поцеловать руку королевы, подтверждая тем самым вывод, сделанный Мерси через три года после начала революции: «Очень многие заблуждались относительно продажности патриотов; на самом деле большинство из них были скорее честолюбцами и фанатиками, нежели корыстолюбцами». Как пишет Кампан, королева, заливаясь слезами, отказала Барнаву в испрошенной милости. Ходил слух, что у нее с Барнавом был роман, но в это верится с трудом. Хотя природное обаяние Марии Антуанетты по-прежнему заставляло восхищаться ею как мужчин, так и женщин, выглядела она значительно старше своих лет: поседела, похудела, постоянно чувствовала себя усталой – сказывалась ночная работа над письмами.

«Нам очень важно знать, насколько далеко простираются обязательства императора и других держав по отношению к братьям короля», – взволнованно спрашивала Мария Антуанетта Мерси. «Французы отвратительны по обе стороны границы; следует быть очень осторожными, ибо, если придется жить с теми, кто по эту сторону, надо поступать так, чтобы им не в чем было нас упрекнуть; но если те, кто по ту сторону, вновь станут господами, надо бы им тоже понравиться…» – писала она Ферзену Французские советчики в ее окружении не задерживались. Обрушиваясь на французов, она снова и снова возвращалась в своих воспоминаниях в Вену, к матери, и сознание того, что в жилах ее сына течет несколько капель крови Марии Терезии, придавало ей энергии. Королеву лихорадило; план, придуманный ею, был утопичен. Она хотела организовать вооруженную коалицию европейских монархов, которая пригрозит французам, те испугаются и в полной мере восстановят власть короля. Но ружье, как известно, всегда стреляет, тем более когда ружей много… Объединить европейские державы, разобщенные разностью интересов и ревниво следившие друг за другом, оказалось делом крайне не простым.

Учредительное собрание закрылось 30 сентября, передав эстафету Законодательному собранию. Выступивший на закрытии король объявил об окончании революции. Такое заявление отвечало желанию короля и фельянов, но никак не народа. Даже романтически влюбленный в королеву Барнав мягко упрекнул королевское семейство в двоедушии. На что Мария Антуанетта ответила, что у нее есть только одна цель: «Счастье короля и его народа». В Законодательном собрании, в котором она видела «сборище негодяев, безумцев и животных», влияние фельянов значительно ослабело. В королевской семье начались раздоры. «У нас царит настоящий ад; ничего нельзя сказать, даже с самыми лучшими намерениями. Моя сестра очень раздражительна, ее окружают интриганы, а главное, она находится под влиянием братьев, пребывающих за границей, так что нет никакой возможности поговорить с ней, чтобы не рассориться на целый день», – писала Мария Антуанетта Ферзену Сестра, то есть Мадам Елизавета, активно симпатизировавшая эмиграции, делала слабые попытки примирить Тюильри и Кобленц, но безуспешно. По словам современников, после бегства в Варенн эмиграция вошла в моду: бежали массово, и не только те, кому грозили преследования. «Тех, кто доверял нам, мы уговорили не уезжать. <…> Но что вы хотите? Стало хорошим тоном не исполнять нашу волю, говорить, что мы не свободны (что действительно правда), а следовательно, не можем говорить, что думаем, а потому поступать надобно наоборот», – писала королева Ферзену. И она, и Людовик были уверены: если эмигранты вторгнутся «не располагая превосходящими силами, они погубят и Францию, и короля». К Собранию она потеряла интерес: по ее словам, оно занималось «только причинами дороговизны хлеба и изданием декретов». Одним из таких декретов стал закон об эмигрантах. Призывы, исходившие из Кобленца, угрозы со стороны братьев короля и принцев не могли не волновать членов новоизбранного собрания, куда вошло много новых ярких ораторов из разночинцев. Молодые пылкие республиканцы в речах своих нападали на державы, поддерживавшие эмигрантов, и призывали объявить им войну ради безопасности Франции. Вскоре они объединились во фракцию, которая получила название жирондистов, так как большинство ее составляли уроженцы департамента Жиронда.

После жарких дискуссий 9 ноября приняли закон об эмигрантах, согласно которому французы, не вернувшиеся во Францию до 1 января 1792 года, объявлялись врагами отечества и подвергались наказанию, а имущество их – конфискации. Людовик XVI наложил на этот закон вето, и его немедленно объявили пособником эмигрантов, хотя его, скорее, можно было назвать пособником королевы. Но королева (как и Людовик, желавший, чтобы «эмигранты перестали внушать беспокойство») не жаловала эмиграцию. «Необходимо убедить эмигрантов, чтобы… они прекратили создавать нам неприятности. Понятно, что, не имея поддержки, они начинают бесноваться», – писала она Ферзену. Уверенная, что братья сознательно компрометируют Людовика, чтобы тем или иным образом занять его место, Мария Антуанетта ждала спасения только от брата или европейской коалиции. «Я по-прежнему настаиваю, что конгресс, о котором я уже писала, должен состояться. Только он сможет заставить принцев и эмиграцию воздержаться от глупостей… мы не хотим и не можем поддерживать конституцию, ставшую несчастьем и погибелью всей Франции; мы мечтаем вернуться к привычному порядку вещей, однако силами французов его восстановить невозможно», – писала королева Мерси.

Ферзен был озабочен муссированием парижскими газетами темы о возможном бегстве короля. План такой действительно имелся; автор его, Густав III (уповая на поддержку императрицы Екатерины и полагая, что, завершив войну с турками, она уделит больше средств на восстановление порядка во Франции), хотел высадиться в Нормандии, куда, согласно его замыслу, следовало бежать королевской семье. Ни Екатерина II, ни Густав III не любили Марию Антуанетту и предпочитали иметь дело с принцами, нежели с королем и королевой, считая, что «не важно, кто будет на престоле – Людовик XVI, Людовик XVII или Карл X, лишь бы чудовище было уничтожено». Шведский король и преданный рыцарь королевы Ферзен рвались в бой. «Я прекрасно понимаю весь ужас вашего положения, но без иностранной помощи оно никогда не изменится», – писал граф Марии Антуанетте. Император же, напротив, сохранял спокойствие. «У меня сестра во Франции, но разве Франция моя сестра?» – говорил он. Леопольд направил сестре секретную записку, в которой с немецкой педантичностью рассматривал все «за» и «против» установившегося во Франции режима и возможные результаты и последствия введения иностранных войск; суть записки сводилась к тому, что принятие конституции является превосходным предлогом не начинать войну с Францией. Впрочем, аристократам-эмигрантам он тоже не считал нужным помогать. «О чем бы ни попросили вас эти французы, не делайте ничего, – писал он сестре Марии Кристине, правительнице Нидерландов, – только вежливость и обеды, но ни войск, ни денег». Жалуясь на бездействие Венского двора, комитет в Кобленце организовал собственную армию – «армию Кон-де». Королева по-прежнему прилагала все усилия, чтобы «европейские державы пришли на помощь, явив всю свою силу и величие». Активная переписка королевы с европейскими дворами, постоянные курьеры, возвращение из эмиграции мадам де Ламбаль – все это не оставалось незамеченным.

* * *

В воздухе Тюильри пахло заговором; Собрание постановило отрубать головы преступникам посредством машины, изобретенной доктором Гильотеном; король снова впал в апатию; Мадам Елизавета интриговала в пользу Артуа; дворец наводняли шпионы всех партий и группировок; патриоты, пристально следившие за обитателями Тюильри, окрестили доверенных лиц короля и королевы «австрийским комитетом». В такой обстановке желание Ферзена прорваться в Париж, дабы посвятить их величества в план Густава III, пугало королеву, хотя при одной только мысли о свидании с Ферзеном она трепетала от счастья. «Приехать сюда сейчас означает рисковать нашим счастьем… больше всего на свете мне хочется вас увидеть», – писала она, переполненная чувствами.

Прибыв в Париж 13 февраля 1792 года под видом курьера шведского короля, Ферзен остановился в гостинице Принцев на улице Ришелье и отправился к королеве. О своем проникновении во дворец он коротко записал: «Благополучно прибыл в Париж в половине шестого вечера… отправился к ней, прошел обычным путем; остерегался национальных гвардейцев; ее жилище прекрасно; короля не видел – остался там». Последние слова – «остался там» в оригинале старательно подчищены, и на этом основании строится гипотеза о счастливой встрече любовников после долгой разлуки. Или о (первой? последней?) ночи любви. Но, возможно, эти слова означали всего лишь, что он остался ночевать в Тюильри, чтобы лишний раз не пробираться мимо охраны. Ибо, любимец женщин, Ферзен был по-прежнему хорош собой, в то время как от прежней Марии Антуанетты остались лишь глаза да обворожительная улыбка, которой теперь редко кто удостаивался.

В шесть часов вечера следующего дня состоялась встреча Ферзена с королем. На предложение бежать король ответил отказом – «он столько раз обещал остаться, что ему совестно» – и попросил еще раз сообщить представителям европейских монархов, что его официальные заявления не отражают его образ мыслей. «Я знаю, меня считают слабым и нерешительным, но еще никто и никогда не находился на моем месте», – добавил он. «Он честный человек, – написал Ферзен, – но я не уверен, что он не пытался договориться с мятежниками». Во время беседы король доверительно признался, что единственно возможный момент побега – 14 июля – он упустил. Он хотел уехать, но: «…как можно, если Месье просил меня не уезжать, а маршал де Брольи сказал: “Мы можем уехать в Мец, но что мы будем там делать?” Я упустил момент». Это признание свидетельствовало, что, когда речь заходила о серьезных политических шагах, королева не имела влияния на короля. Ибо она как раз хотела уехать. Когда король удалился, Мария Антуанетта подробно рассказала Ферзену о злоключениях во время побега и плачевном финале сего предприятия. «В девять часов я с ней расстался», – записал в дневнике Ферзен.

Ферзен пробыл в Париже десять дней. Что удерживало его во французской столице, где его в любую минуту могли схватить как преступника, организовавшего бегство короля? Если судить по личному дневнику, получится, что приезжал он, скорее, не к Марии Антуанетте, а к Элеоноре Сюлливан, которая два дня прятала его у себя в доме на втором этаже и лишь на третий представила Кроуфорду, предварительно сочинив историю, согласно которой Ферзен якобы только что прибыл в Париж. С другой стороны, зачем было с риском для жизни приезжать к любовнице, если она в любую минуту, как уже бывало, могла последовать за ним? Известно, что Кроуфорд был одним из связных королевы, то есть выполнял миссию. Значит, Ферзен все же приезжал к королеве… тем более что, пробравшись в Тюильри, он не сразу встретился с Людовиком, хотя охраняли короля менее бдительно, нежели королеву… И все же сестра Ферзена Софи (в замужестве Пипер), поверенная всех его тайн, в том числе и сердечных, прислала брату письмо, в котором укоряла его за бурный роман с некой англичанкой, напоминая, что если слухи о нем дойдут до Нее, Она«смертельно опечалится». «Вы на виду, на вас смотрят, о вас говорят; так будьте же верны несчастной Ей,избавьте Ееот горя», – писала Софи. Укоры сестры означали, что несмотря на превратности судьбы Ферзен оставался любимцем дам и сам по-прежнему был неравнодушен к женским прелестям. Думается, королева все же была для Ферзена Прекрасной дамой, к которой стремилась его душа, в то время как прочим своим поклонницам он предоставлял возможность заботиться о нем самом.

* * *

1 марта скончался Леопольд II; Мария Антуанетта узнала об этом только 10 марта, в тот день, когда новым министром иностранных дел назначили генерала Дюмурье, а глава фракции жирондистов Верньо, указывая в сторону Тюильри, проговорил: «Издавна из-за стен этого дворца расползались страх и ужас. <…> Его нынешним обитателям надобно запомнить, что наша конституция дарует неприкосновенность только королю. Пусть знают, закон настигнет виновных, невзирая на отличия. Голова преступника должна пасть от меча закона!» Возбужденная известием о смерти императора, толпа со зверскими выкриками носила под окнами дворца наспех сляпанное из подручных материалов чучело Леопольда II с отрубленной головой. Ферзен постарался утешить королеву, сообщив, что новый император Франц II «часто порицал мягкость, медлительность и нерешительность своего отца. Он воин в душе и более походит на Иосифа, нежели на Леопольда. <…> Думаю, сейчас крайне уместно отправить ему письмо от вас и от короля. Подобное внимание польстит ему, и он рьяно выступит за ваше дело…». Опасаясь, что письмо попадет в чужие руки, Мария Антуанетта написала лишь коротенькую записку: «Дорогой племянник, вы можете полностью доверять этому человеку», а Людовик собственноручно прибавил: «Я думаю так же, как ваша тетушка». Однако многие подозревали, что записка Людовика подделана, ибо в то время король пребывал в состоянии глубокой депрессии. Посланцем королевы стал небезызвестный Гогла, который, амнистированный вместе со всеми второстепенными лицами, причастными к побегу королевской семьи, снова верно служил монархам.

Пришедшее к власти в результате смены кабинета правительство, состоявшее из единомышленников жирондистов, призывало к войне: война могла заглушить ропот народа на дороговизну, нехватку продуктов и финансовый кризис и наконец упорядочить отношения Собрания с королем, тайно сотрудничавшим с врагами революционной Франции. «Хотите уничтожить аристократов одним ударом? Уничтожьте Кобленц, и тогда глава нации Людовик XVI будет обязан царствовать согласно конституции», – говорил Бриссо. В обстановке провокаций со стороны Кобленца и заявлений нового, воинственно настроенного австрийского императора призывы жирондистов находили отклик среди народа. Лозунг «Уничтожим всех тиранов» пользовался огромным успехом. Незадолго до Нового года Людовик XVI отправил государям Пруссии и Испании (а Мария Антуанетта – Екатерине II) пространные послания, суть которых сводилась к тому, что конституцию он подписал не добровольно, а под давлением обстоятельств. Он тоже считал, что «маленькая война» для него выгодна. Ведь если победят французы, король французов от этого непременно выиграет, а если они потерпят поражение, то они сами камня на камне не оставят от режима, ввергнувшего их в пучину несчастий. Королева опасалась, что в случае победы союзных армий Франции придется расплачиваться своими территориями, а уменьшать королевство, которое, как она надеялась, когда-нибудь перейдет к ее сыну, она не хотела. Страх перед непомерными требованиями австрийцев и их союзников, перед жадными до власти принцами, за будущее сына, за себя и за короля… Ее верные советники пребывали далеко, письма от них приходили нерегулярно, а жить и сопротивляться приходилось каждый день. Пустое, ничем не занятое время всегда пугало ее.

Еще одна печальная новость для королевской семьи: 29 марта анархист Анкарстрем застрелил на балу шведского короля Густава III, активного противника революции во Франции. Перед смертью король успел сказать посланцу принцев барону де Кару: «Этот выстрел порадует ваших якобинцев». «В его лице вы потеряли прочную опору и доброго союзника, а я покровителя и друга», – писал Ферзен из Вены Марии Антуанетте. Своему другу барону фон Таубе он сообщил: «Друг мой, я решил не возвращаться в Швецию, ибо все нити дел Их Величеств находятся у меня в руках или же проходят через мои руки, и я не могу уехать без ущерба для Их Величеств, ибо без меня дела могут и вовсе остановиться. <…> Неясная позиция Екатерины II побудила меня убедить королеву подтолкнуть мятежников к началу военных действий. После смерти нашего короля иного выхода я не вижу». Вскоре от имени малолетнего Густава IV Ферзен получил бумаги, подтверждавшие его статус полномочного представителя шведского короля.

Генерал Дюмурье, полагавший, что надо первыми идти в наступление, разработал и представил правительству план будущей кампании в Бельгии. Мерси предупреждал Марию Антуанетту: «Если начнется война, очень важно, чтобы в Тюильри каждый день узнавали обо всех перемещениях войск, обо всех интригах всех партий», иначе говоря, подталкивал ее вести разведку в пользу Австрии. 26 марта королева ответила Мерси: «Дюмурье, не сомневаясь более в продвижении войск коалиции, решил атаковать первым и разработал план, согласно которому наступление начнется в двух местах: в Савойе и в округе Льежа. Наступлением на Льеж командует Лафайет. Такое решение принято вчера на совете; зная эти планы, они смогут повысить бдительность и принять все необходимые меры. Совершенно очевидно, наступление начнется скоро».

Понимала ли королева, что, выдавая планы французской армии австрийцам, она помогает стране, которая ведет войну с ее страной? Вряд ли, ибо для нее это была не война двух стран, а война мятежников и заговорщиков против незыблемого миропорядка, который олицетворяли монархи коалиции. Победа Австрии должна была восстановить этот миропорядок, иначе говоря, абсолютную наследственную монархию и франко-австрийский альянс. Она никогда не воспринимала Францию отдельно от Австрии: только неразрывное единство двух стран. Сохранить этот симбиоз – вот единственная цель в политике, которой она следовала сначала по указке матери и брата, а теперь по велению собственной души и при поддержке своего австрийского советника Мерси. Воспитанная в сословном духе, она не принимала и не воспринимала национальную идею, объединившую все сословия общества. Франция виделась ей двором: скучным версальским и веселым и фрондирующим – ее собственным в Трианоне. Оказавшись в Тюильри фактически под арестом, она тосковала по придворной жизни, ее многолюдным церемониям и шумным развлечениям. Она никогда никуда не стремилась, ибо всё, чего ей хотелось, доставлялось к ней. Полагала окружавший ее мир неизменным и не считала нужным приспосабливаться к его изменениям; а может, не замечала этих изменений вовсе. Ненависть подданных, некогда осыпавших ее цветами, изумила ее и болью отозвалась в сердце. Безрассудная жестокость толпы ужаснула ее, и она остро ощутила собственную беспомощность и беззащитность. Инертность короля приводила ее в отчаяние; видя, как воспламенялась толпа при звуках голоса очередного оратора, ей казалось, что если бы король вышел к народу, обратился к нему с зажигательной речью, взмахнул саблей и сел на коня, то народ последовал бы за ним и разогнал заговорщиков, как называла она революционеров. Она могла бы бежать одна, но долг повелевал ей оставаться с королем, с детьми, блюсти трон для сына. Этот долг она впитала с молоком матери и переступить через него не могла. Она сопротивлялась, защищала себя и семью. Как могла, как умела, по-женски, ибо начиная с октябрьских дней над ней нависала угроза смерти. «Мужество и непреклонность королевы приумножали ярость смутьянов. Она негодовала в душе, но с виду хранила полнейшее спокойствие, каждое движение ее было исполнено достоинства. Толпа под окнами выкрикивала в ее адрес самую бесстыдную брань и угрозы, способные испугать любого, обладавшего меньшей храбростью, чем она», – вспоминает Турзель.

С новым императором Австрия превратилась в координационный центр готовящейся интервенции против Франции; вдоль французской границы заметили передвижение войск. Дюмурье направил Венскому двору ноту, требуя отказаться от созыва конгресса государей, о котором давно мечтала королева. Император ответил отказом, и 20 апреля Людовик XVI слабым голосом объявил Австрии войну. «Война объявлена, – писала Мария Антуанетта Мерси. – Венский двор обязан как можно определеннее отмежеваться от эмигрантов и объявить об этом в своем манифесте. В то же время нам кажется, что, воспользовавшись своим влиянием среди эмигрантов, император мог бы умерить их претензии, образумить их и убедить присоединиться ко всем, кто поддерживает короля. Но, – писала далее королева, – так как королю предстоит снова утверждаться у себя в королевстве, не стоит постоянно упоминать его, дабы не подчеркивать, что Австрия выступает в его поддержку: французы не потерпят вмешательства в свои внутренние дела». Воодушевленные революционным подъемом граждане полагали, что война будет быстрой и победоносной, но на деле оказалось совсем не так. Рядовой состав армии в значительной степени обновился, командные же посты в подавляющем большинстве занимали офицеры «из бывших», и солдаты отказывались им повиноваться. Часть офицеров перебежала на сторону австрийцев (точнее монархистов), некоторых заподозрили в шпионаже и растерзали. Во всем ощущалась нужда. Отдельные соединения переходили на сторону неприятеля. Атака французских войск, осуществленная, как и планировалось, в Бельгии, обернулась поражением.

В мае, подозревая короля, а особенно королеву в шпионаже, Собрание декретировало роспуск созданной для охраны короля конституционной гвардии, массовую высылку неприсягнувших священников и организацию под Парижем лагеря федератов, призванных на праздник федерации и для защиты столицы. От гвардии Людовик отказаться согласился, но на два других декрета – несмотря на опасения королевы, что отказ спровоцирует волнения, – наложил вето. Королевское вето вызвало очередную серию памфлетов против «Австриячки». «Мое единственное желание – увидеть, как эта столица умоется собственной кровью… За каждую принесенную мне французскую голову я стану платить золотом», – заявляла королева из памфлетов, авторы которых, источая ненависть к политическим противникам, обвиняли ее во всех возможных и невозможных сексуальных извращениях. Парижане называли ее «матерью всех пороков», «чудовищем в женском обличье». «Мадам Вето пообещала залить кровью весь Париж, но у нее все сорвалось, благодаря нашим канонирам», – распевали парижане на мотив «Карманьолы». Ненависть санкюлотов к «бывшим» стремительно нарастала. Прошел слух, что король вновь собрался бежать. Возмущенный Людовик отправил в парижский муниципалитет письмо, в котором гневно опровергал приписываемые ему намерения: «Мне известны все манёвры, предпринимаемые с целью выдворить меня из столицы. Напрасные старания. Когда враг у ворот Франции, когда враги в ее пределах, мое место в столице, и я надеюсь, что сумею сорвать преступные планы заговорщиков». Измученная королева не находила себе места от отчаяния и тревоги и изливала душу в письмах Полиньяк, переписку с которой поддерживала постоянно: «…не бойтесь, яд вышел из моды, теперь убивают клеветой; это самое верное средство убить вашу несчастную подругу… нас изображают кровавыми чудовищами, которые хотят утопить Париж в крови, и это тогда, когда мы являемся узниками, когда у короля нет власти, когда мы готовы выкупить счастье Франции собственной кровью! Господи, наши враги прекрасно об этом знают, а потому не подпускают к нам наш добрый народ. <…> Нам требуется мужества больше, чем на поле боя. <…> Я ко всему готова. Матушка научила меня не бояться смерти…»

Тюильри вновь охраняли национальные гвардейцы, враждебно настроенные к королевской семье. Ощущалась сильная нехватка финансов. Ферзен при посредничестве Кроуфорда вел переговоры с банкирами. В начале июня он сообщил королеве, что прусский король исполнен решимости начать наступление, глава прусской армии прибудет 9 июля, а к 4 августа все будет готово: «Господи, стоит мне подумать, как вам сейчас тяжело, мне становится горько и больно. Постарайтесь не покидать Париж, прусский король придет вам на помощь, можете на это рассчитывать».