Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

В мае 1782 года Париж с визитом посетили «граф и графиня Северные» – цесаревич Павел Петрович с супругой, принцессой Софией Доротеей Вюртембергской (принявшей при переходе в православие имя Мария Федоровна). Как доверительно сообщил Иосиф сестре, Павел, совершавший образовательную поездку по Европе, намеревался вызнать позицию Людовика XVI относительно предположительного раздела Османской империи, о котором договорились Россия и Австрия [17]17
  Австрия издавна соперничала с Османской империей за владения в Юго-Восточной и Центральной Европе. В 1781 году Екатерина II и Иосиф II заключили договор, согласно которому Австрия присоединялась к разработанному российским двором плану (т. н. Греческий проект) вытеснения турок из Европы посредством создания буферного государства Дакия во главе с внуком Екатерины II Константином Павловичем. Но Австрия выдвинула собственные претензии на часть территории империи, что привело к срыву проекта.


[Закрыть]. Обуреваемый жаждой приращения земель, Иосиф попросил сестру оказать гостям наилучший прием. Говорят, он даже описал вкусы гостей и их привычки. Остановившиеся в доме русского посланника князя Барятинского, граф и графиня Северные были незамедлительно приняты Людовиком XVI и Марией Антуанеттой. Исполняя пожелание брата, а может, и в самом деле проникнувшись симпатией к русскому цесаревичу с женой, о которых с теплым чувством пишет в своих воспоминаниях баронесса Оберкирх, королева устраивала венценосной паре всевозможные развлечения: спектакли в «Комеди Франсез» и Опере, посещение Севрской мануфактуры, балы и маскарады, обеды и ужины в Версале, Трианоне и Марли. По слухам, на прием, устроенный королевой в Трианоне, куда приглашенным предлагалось прибыть «без всяких церемоний», то есть в удобных, не парадных костюмах, проник, подкупив привратника, ненавистный Марии Антуанетте кардинал Роган (опознанный по красным кардинальским чулкам); на следующий день разгневанная королева выгнала привратника. По словам мадам Кампан, простой и скромный вид Павла пришелся по душе Людовику XVI, и он, обычно не слишком разговорчивый, беседовал с русским принцем дольше и откровеннее, чем с Иосифом II. В день представления иностранных гостей королева так разволновалась, что перед началом церемонии забежала к себе в кабинет выпить стакан воды и, как пишет Кампан, сказала, что «она осознала, насколько сложнее исполнять роль королевы в присутствии иностранных суверенов, нежели перед собственными придворными». Растроганный приемом, граф Северный проговорился о бесчеловечной политике русской царицы. Изумленный Людовик спросил: неужели в свите цесаревича нет ни одного человека, на которого он мог бы положиться? На это Павел ответил, что был бы изрядно раздосадован, если бы у него в свите предан ему оказался хотя бы пудель, ибо по приезде мать его велела бы немедленно утопить сего пуделя. «Я никогда не забуду ни эти слова, ни взгляд, сопровождавший их», – пишет мадам Кампан. Графиня Северная посетила модные лавки Парижа, включая мастерскую «министра моды» Бертен; ей сделали прическу с букетом живых цветов, вода для которых поступала по трубочке из сосуда, спрятанного в волосах. Граф Северный побывал на могиле Ришелье, где сопровождавший его рассказал, как славный предок графа, царь Петр, преклонив колени перед могилой кардинала, произнес: «О великий человек, если бы ты был жив, я бы отдал тебе полцарства, чтобы ты научил меня править оставшейся половиной». «На месте кардинала я бы побоялся долго хранить такой подарок», – скептически заметил граф. Павел посетил отправленного в отставку Неккера и более часа беседовал с ним наедине, после чего заявил, что вместе со всей Европой он восхищается талантами и познаниями господина Неккера. Чета графов Северных покинула Париж, вполне довольная визитом. А Мария Антуанетта, которая, по словам Оберкирх, «вела себя с гостями столь любезно, словно знала их всю жизнь», наконец вернулась к привычной расслабленной и необременительной трудами жизни. Ее внимательное отношение к гостям явилось исполнением просьбы брата, для которого, ввиду его экспансионистских планов на Балканах, было очень важно заручиться поддержкой наследника российской короны. Людовик также остался доволен, ибо, когда разговоры заходили о политике, они с Верженном отвечали сдержанно и сумели ничего не пообещать.

В сентябре королева отправилась в Лувуа, во владения теток короля. Народ отовсюду стекался посмотреть на королеву, и та, отправляясь на прогулку, всегда надевала медальон с портретом дофина, дабы при каждом удобном случае сказать: «Дети мои, вот мой сын». Как пишет маркиз де Бомбель, «она никогда не пренебрегала никакими средствами, дабы пробудить к себе симпатию, и окружение ее часто бывало повинно в том, что не находило нужным подсказать ей, что надобно сделать, чтобы получить одобрение народа…». Будь королева более внимательна, она и сама смогла бы найти подсказки…

Отходя все дальше от политики, королева все больше занималась детьми. Детям дозволялось в любое время входить к матери. «Нет никакой возможности поговорить с ней о чем-либо серьезном и важном; а когда прибегает ее дочь, чтобы поиграть и повеселиться с матерью, это еще больше усугубляет присущие королеве рассеянность и невнимательность», – жаловался Мерси Иосифу II. Посол, как и прежде, докладывал о каждом шаге Марии Антуанетты. Но если раньше донесения Мерси становились поводом для назиданий императрицы, и королева, по сути, являлась вершиной своеобразного треугольника, в основании которого находились Мерси и Мария Терезия, обстреливавшие ее наставлениями, то теперь Мерси не всегда знал, как его донесения воспринимал Иосиф.

После смерти матери император, словно наверстывая годы своего полувластия, спешно осуществлял реформы и лихорадочно пытался прирастить территорию, полагая таким образом повысить собственную роль в Германской империи. Ввязавшись в Русско-турецкую войну в качестве союзника России, Иосиф надеялся на территориальные приращения после раздела Порты. Но особенно императора прельщала Бавария, присоединение которой дало бы ему великое преимущество перед давним соперником – Фридрихом II. Есть основания полагать, что и с Вольтером в свое время Иосиф не встретился только потому, что великому философу некогда покровительствовал Фридрих. Потерпев неудачу в войне за баварское наследство и подписав мир по воле Марии Терезии, Иосиф не оставил надежды заполучить сию территорию и после смерти матери решил попробовать подойти к вопросу с другого конца – обменять Австрийские Нидерланды на Баварию. Осуществить обмен он собирался путем соглашения с баварским курфюрстом Карлом Теодором и его наследником – герцогом Карлом Августом Цвейбркжкенским, переговоры с которым по договоренности с Австрией начала Россия. Одновременно Иосиф хотел добиться от Республики Соединенных провинций открытия для иностранных судов прохода по реке Шельда, что – в преддверии обмена – увеличивало экономическую привлекательность Австрийских Нидерландов для будущего владельца. Как только слух о баварском проекте стал достоянием европейской общественности, Фридрих II обвинил Иосифа II в нарушении законов Империи и приступил к созданию так называемого Союза князей, к которому к июлю 1785 года примкнули почти все германские князья, включая курфюрста ганноверского – английского короля Георга III. Предполагаемые масштабные перестановки в центре Европы очевидно требовали участия Франции – союзницы, способной оказать поддержку моральную, военную и финансовую. Иосиф был уверен, что во Франции он располагал могущественным агентом влияния – самой королевой.

Но интересы Франции не всегда совпадали с интересами Австрии, а Людовик XVI – в отличие от своего шурина – не стремился прибавить к своему имени приставку «Великий». Не поддержав союзницу, Франция встала на защиту интересов герцога Цвейбрюккенского. Аналогичную позицию она заняла и в конфликте императора с Республикой Соединенных провинций, воспрепятствовав открытию устья Шельды. Никогда не жаждавший военной славы, Людовик отличался удивительным для того времени пацифизмом, а если вспомнить, что Марию Антуанетту с детства привлекали военные, то, возможно, это качество являлось в ее глазах еще одним (из прочего множества) недостатком супруга.

Несмотря на начальные неудачи в войне с Англией, победа французской эскадры под командованием адмирала де Грасса в Чесапикском заливе и капитуляция английских войск под Йорктауном, осажденным войсками инсургентов и союзников-французов, стали решающими сражениями освободительной войны американских колоний: стороны приступили к переговорам. После трудного, растянувшегося почти на два года обсуждения условий мира, в сентябре 1783 года в Париже было подписано соглашение, согласно которому Англия признавала независимость Соединенных Штатов Америки. Следом в Версале был подписан мир между Англией, с одной стороны, и Францией и Испанией – с другой. Англичане уступали Испании остров Менорку и Флориду, а Франции – остров Тобаго и Сенегал. Уступки, полученные в результате Версальского мира, никак не покрывали дефицит бюджета, в котором война пробила гораздо большую брешь, нежели платья и бриллианты Марии Антуанетты.

Для королевы прекращение военных действий на американском фронте означало возвращение во Францию добровольцев, а значит, Ферзена. Героического воина, овеянного боевой славой, образцового кавалера, грозу дамских сердец. В мае 1783 года Мария Антуанетта писала Густаву III: «…Ваше Величество должны знать, что в этой войне, коя, к счастью, окончилась, отличилось много шведских офицеров. Я от всего сердца аплодировала, когда король публично воздал им хвалы».

Ферзен вернулся в июне – после трехлетнего отсутствия. Как пишет в своих воспоминаниях графиня де Буань (урожденная д'Осмонд), граф Ферзен искренне и страстно влюбился в королеву, «она была этим тронута, но сопротивлялась своей страсти и убедила его удалиться. Он уехал в Америку, пробыл там два года, и в эти годы он так сильно болел, что вернулся в Версаль, постарев на десять лет и почти утратив прежнюю красоту. Полагают, эта перемена растрогала королеву; но, какова бы ни была причина, в ближайшем окружении королевы не сомневались, что она уступила страсти Ферзена. Он доказал безгрешность сей жертвы своей безграничной преданностью, своей искренней и в то же время почтительной и сдержанной любовью; он дышал лишь для нее и весь свой жизненный опыт использовал для того, чтобы как можно меньше ее компрометировать. О их связи догадывались, но никогда не подвергали ее огласке. Если бы друзья королевы были столь же сдержанны и бескорыстны, как Ферзен, на голову этой несчастной принцессы не обрушилось бы столько клеветы». Эти строки подводят нас к выводу, что роман между королевой и Ферзеном был не только платоническим. Но в 1783 году графине было немногим более двух лет, и писать о Ферзене она могла только с чьих-то слов.

В те три месяца, что Ферзен провел в Париже перед отъездом в Швецию, красавец-швед и Мария Антуанетта вряд ли виделись часто. Королева снова была беременна, причем эта беременность протекала тяжело и в самом начале ноября завершилась выкидышем. Ферзен занимался устройством своего будущего и вновь подумывал о выгодной женитьбе – на этот раз на дочери Неккера Жермене, которая, однако, предпочла ему шведского посланника барона де Сталь. Ферзен нисколько не огорчился – быть может, потому, что, несмотря на редкие встречи с королевой, в сердце его вспыхнула любовь. Хотя, возможно, он примчался в Версаль уже на крыльях любви. Возможно, из далекой Америки королева виделась ему некой принцессой Грезой, «дальней любовью», достойной рыцарского поклонения и служения. Или, как предполагает А. Сьёдерхельм, «смутная надежда», которую он хранил все эти «долгие военные годы», наконец стала уверенностью и влюбленные нашли время объясниться. Впрочем, земной любовью Ферзен никогда и нигде не был обделен. Версия о нежных чувствах вернувшегося из Америки шведа строится на его письме сестре Софи, отправленном 31 июля: «Я не могу ни о чем думать, настолько я счастлив, и на это есть все основания, о которых я расскажу подробнее при встрече. <…> Несмотря на всю радость от предстоящей встречи с вами, я не могу без сожаления покидать Париж. Вы найдете это совершенно естественным, когда узнаете причину; я обязательно сообщу ее вам, ибо не хочу иметь от вас секретов. <…> Надеюсь, больше поводов судачить обо мне не будет, поскольку я не хочу когда бы то ни было связывать себя семейными узами, это против моей природы. Когда-нибудь, когда меня настигнет несчастье утратить отца и мать, вы, милая моя подруга, замените мне и отца, и мать, и даже жену. Вы станете хозяйкой моего дома, это будет ваш дом, и мы больше никогда не расстанемся. Я не могу быть с той единственной, которой хотел бы принадлежать, с той, кто действительно меня любит; вот почему я не хочу принадлежать никому». Но принадлежал ли он уже королеве? Неизвестно.

Известно о другой, вполне земной любви Ферзена – к итальянской авантюристке, красавице Элеоноре Сюлливан (в девичестве Франки), прибывшей в Париж вместе с богатым любовником англичанином лордом Кроуфордом. Познакомившись с Элеонорой в 1783 году, Ферзен каждый свой приезд в Париж устремлялся в объятия красавицы, ставшей не только его любовницей, но и другом и помощником [18]18
  Письма Ферзена Элеоноре были уничтожены его семьей.


[Закрыть].

Ферзен не терял надежды сделать карьеру во Франции. Но если в прежний свой приезд он рассуждал об этом довольно абстрактно, сейчас он делал для этого все, что от него зависело. «Граф Кройц расскажет вам, как для меня это важно, – писал Аксель сестре. (К этому времени Кройц отбыл в Стокгольм, а его место занял барон де Сталь-Гольштейн.) – Если желание мое осуществится, я стану самым счастливым человеком на свете, а если не осуществится – то самым несчастным. Милая моя подруга, убедите отца согласиться с моим решением, и он сделает счастье всей моей жизни». Непривычно эмоциональные строки для обычно сдержанного и даже холодного Ферзена, каковым его считали современники. Граф обратился с просьбой к Густаву III посодействовать ему в получении должности полковника Шведского королевского полка. Отца он просил выделить ему 100 тысяч ливров для приобретения полковничьего патента. Согласие на службу во Франции Ферзен-старший дал, но в деньгах отказал, мотивируя тем, что не может тратить средства только на старшего сына. Деньги Ферзену одолжил Бретейль, вернувшийся из Вены, где исполнял обязанности посла; в Версале он с помощью Марии Антуанетты занял пост министра Королевского дома. Рекомендация шведского короля (скорее всего, вкупе с просьбой Марии Антуанетты) сыграла свою роль. «О, как я счастлив! – писал Ферзен сестре. – Король и отец на все согласны, и я счастлив… счастлив, хотя едва смею этому верить, несмотря на то, что у меня есть для этого все основания, о которых я вам расскажу, как только приеду…» Людовик XVI назначил графа Акселя Ферзена командиром Шведского королевского полка, в котором служили преимущественно шведы. В сентябре, после отъезда Ферзена, Мария Антуанетта написала Густаву благодарственное письмо: «Пользуясь отъездом графа Ферзена, выражаю свою признательность Вашему Величеству; рекомендация, присланная вами королю, была воспринята как должно, ибо исходила от вас <…> здесь помнят отца Ферзена и оказанные им услуги, а также его безупречную репутацию, каковой теперь пользуется и его сын, неоднократно отличившийся на полях сражений Америки; благодаря своему характеру и множеству иных достойных качеств, граф Ферзен заслужил уважение и любовь всех, кому посчастливилось познакомиться с ним».

Каким бы пылким ни было чувство, связавшее Акселя и Марию Антуанетту, оба, по утверждению маркиза де Бомбеля, вели себя сдержанно и осторожно. В обществе, где мода превратила любовь в изящную игрушку, а любовные победы в повод для похвальбы, влюбленные вели себя исключительно старомодно, не желая выставлять свое чувство напоказ. «Злые языки говорят, что королева, увлекшись этим молодым человеком, пожелала как можно прочнее привязать его к королевской службе. Я сам был свидетелем проявленного ею участия, и утверждаю, что относилась она к нему с присущей ей простотой и благородством. <…> Если королеве он пришелся по сердцу, не было ничего проще, чем обязать его провести зиму здесь, он же через неделю или две умчался в Стокгольм. Говорят, Ее Величество виртуозно умеет скрытничать, ибо на публике она относилась к господину Ферзену так же, как ко всем остальным. Надо признать, ему повезло, что принцесса от природы имеет характер кроткий и незлобивый, ведь было сделано все, чтобы ее озлобить, ибо ей не прощали ничего, даже того, что никак нельзя было ни заподозрить, ни тем более порицать». Накануне отъезда Ферзена в Версале братья Монгольфье подняли в небо наполненный горячим воздухом воздушный шар с первыми пассажирами: овечкой, курицей и уткой. После отъезда Ферзен отправил «Жозефине» восемь писем. Как отмечает А. Сьёдерхельм, «из замечаний в дневнике можно сделать вывод, что письма передавались специальному посреднику и часто переписывались кем-то иным, нежели Ферзеном».

* * *

Здоровье дофина, поначалу радовавшее родителей, начало ухудшаться. У него непропорционально росла голова, он замедлил набирать в весе и прибавлять в росте. Спустя месяц после повергшего ее в панику выкидыша Мария Антуанетта писала брату: «Дорогой брат, со здоровьем у меня все в порядке. Я очень хочу иметь второго сына, но мне кажется, что несколько месяцев отдыха пойдут мне на пользу и позволят осуществить задуманное». Иосиф давно говорил сестре, что для обеспечения престолонаследия необходим еще один сын. Снова увидев Ферзена, королеве стало все труднее исполнять свой долг по отношению к супругу, разделять его жизнь, его вечные охоты. А королю было все тяжелее поддерживать престиж как в глазах нации, так и собственной жены, и он все чаще задерживался на охоте. По словам герцога де Леви, Людовик XVI «не обладал ни чарующей элегантностью, ни внушительным блеском, ни солидной прочностью. Но этот монарх отменил пытки и был добр и великодушен». Финансовое положение королевства не улучшалось, хотя генеральные контролеры менялись один за другим. Версальский мир положил конец военным расходам, но не возместил их.

Словно предчувствуя грозные перемены, Мария Антуанетта большую часть времени проводила в Трианоне, где занималась воспитанием детей и завершала работы по устройству «настоящей деревни». Впрочем, она не первая, кто, следуя духу времени и желая приблизиться к природе, строил у себя в парках «фермы» и «сельские домики». Модную ферму для отдохновения имел в своих меревильских владениях генеральный откупщик Лаборд; принц Конде у себя в Шантийи соорудил «сельскую хижину»… Увидев «хижину» Конде, Мария Антуанетта тотчас решила построить свою. В результате замысел воплотился с поистине королевским размахом. Дюжина искусственно состаренных крестьянских домов с элементами дворцовой архитектуры, несколько хозяйственных построек, домик королевы, домик привратника, голубятня, молочная ферма, сыроварня, рыбный пруд. И всюду – в хлеву, на птичьем дворе, в «хижинах», на ферме – безукоризненная чистота, сравнимая с блеском роскошного севрского фарфора с монограммами королевы, в котором гостям подавали парное молоко и подносили свежие сыры. Юные крестьянки полоскали в искусственном ручье чистые холсты. Отмытые до блеска поросята щеголяли розовыми и голубыми бантами. Живописные пейзане, украсив себя букетиками скромных полевых цветов, весело трудились на полях и приглядывали за стадом белоснежных овец. А на цветущем лугу, защищая лицо от палящих лучей солнца широкими полями соломенных шляп, в скромных муслиновых платьях гуляла королева с подругами в сопровождении галантных кавалеров в белых одеждах. По вечерам при свете разноцветных фонариков на лугу устраивали танцы. Сельская идиллия. Лаковая китайская шкатулка. Расписная театральная декорация.

Модный тренд под названием «естественность и простота» не имел ничего общего с подлинной деревней, изнывавшей под бременем налогов и феодальных повинностей. Обманка. Trompe l'oeil.Произведение искусства, созданное талантом Ришара Мика и Юбера Робера. Пейзаж в духе Греза. Милая непосредственность роскоши, напоминавшая кукольный театр, где Мария Антуанетта и ее гости, подобно механическим игрушкам Вокансона, двигались в замкнутом кругу Трианона. В этом кукольном мире королева была счастлива, здесь звучали смех и молодые голоса, он нисколько не походил на громоздкий механизм Версальского дворца, приводимого в движение могущественными силами под названием традиции и этикет. Впрочем, как знать…. Если бы История отложила революцию хотя бы на полвека и наследник Людовика XVI занял трон, то насаждавшиеся королевой новые придворные стандарты поведения, возможно, показались бы ему скучными и пресными.

Мария Антуанетта смотрела на мир из-за стен дворца, куда со всего мира стекались и новости, и люди, и товары; из них, как из кирпичиков, она по собственному разумению строила свой мирок – маленький уютный мирок частного лица, которому нет дела до мнения соседей. Но любое строительство требует денег, а деньги королева черпала из государственной казны, и черпала так много, что незамеченными эти расходы пройти не могли. В 1791 году будет подсчитана стоимость работ по благоустройству Трианона, и итоговая цифра изумит даже Марию Антуанетту. Подсчеты коснутся непосредственно работ по созданию пейзажей, подводу дорогостоящей воды и строительству «развалин». Но были и другие траты, как то: устройство праздников, пошив новых «простеньких» туалетов… В одном только 1786 году наряды королевы обошлись казне в 272 тысячи ливров, что превысило бюджет ее величества на 150 тысяч ливров. А ведь речь шла о «детских» платьях из тонкого муслина и без всяких украшений! Желание королевы носить «простую и естественную» одежду старый двор расценивал как неуместную и не соответствующую ее рангу причуду, казне же оно стоило ничуть не дешевле «традиционных» придворных нарядов.

Когда в 1783 году молодая художница Виже-Лебрен выставила в Салоне портрет Марии Антуанетты в белом батистовом платье, перехваченном в талии желтым кушаком из тафты, и в широкополой соломенной шляпе, разразился настоящий скандал. Придворная знать возмущалась, что на портрете королева одета как горничная, хроникеры упрекали королеву за отказ от шелковых платьев, разоривший французских производителей шелка. На легкие платья уходило больше денег: тонкие ткани быстрее изнашивались, быстрее приходилось шить новые… Дабы успокоить недовольных, Виже-Лебрен быстро заменила картину ее вариантом, изобразив королеву в традиционном придворном платье из серого шелка и в украшенной перьями шляпе. Однако портрет в белом платье с пышными рукавами и небольшим вырезом, обрамленным прозрачными воланами без всяких украшений, остался лучшим портретом Марии Антуанетты. Именно в нем художнице удалось передать ту естественность и свободу в обращении, что отличали королеву в узком кругу друзей, передать красоту, грациозность и элегантность молодой женщины, величественная посадка головы которой выдавала в ней королеву.

Зима 1783/84 года выдалась аномально холодной, и королева усиленно занималась благотворительностью, приучая к ней детей. Вместе с детьми она посещала приют для подкинутых младенцев, где дофин и Мадам Руаяль раздавали деньги из своих личных кошельков. Желание помочь ближнему у королевы всегда шло от сердца, она хотела, чтобы и дети ее, избалованные придворными, по-настоящему научились сострадать. Но так как королева продолжала играть и ездить на балы, злые языки утверждали, что благотворительностью она успокаивает собственную совесть.

Лето вознаградило королеву: инкогнито, под именем графа Хага, 7 июня в Париж прибыл Густав III, в свите которого состоял его ближайший друг – граф Аксель Ферзен. Мария Антуанетта недолюбливала Густава III; но, понимая, что ее счастье во многом зависит от него, постаралась сделать пребывание шведского короля во Франции как можно более приятным. Видя в Швеции традиционного союзника Франции, Людовик приветствовал праздники, устраиваемые в честь Густава.

Известие о прибытии графа Хага застало Людовик в окрестностях Рамбуйе; он прервал охоту и вернулся во дворец. Час был неурочный, и король, пожелавший переодеться, не застал на месте никого из слуг. Попытка одеться самостоятельно окончилась плачевно: грузный близорукий Людовик вышел к гостю в разных башмаках, доставив Марии Антуанетте немало неприятных минут. А никогда не придававший значения одежде Людовик лишь посмеялся над собственной рассеянностью. «Французский монарх самый добродушный, его лицо дышит искренностью», – говорил граф Хага.

Многие полагают, что именно летом 1784 года романтическое увлечение Марии Антуанетты красавцем-шведом перешло в иную стадию, мотивируя тем, что 27 марта следующего года, когда у королевы родился сын, Людовик XVI в своем дневнике написал: «Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло так же, как и с моим сыном». Подчеркивают, что титул герцога Нормандского не присваивался более трехсот лет. И ссылаются на запись, сделанную Ферзеном в дневнике после смерти Людовика XVII: «Это последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет, и все, к чему я был привязан, более не существует». Но если судить по письму Иосифу II, происхождение малыша, названного Луи Шарлем, у Людовика сомнений не вызывало: «Дорогой шурин, с величайшим удовольствием извещаю вас, что королева только что счастливо произвела на свет мальчика, которого я назвал герцогом Нормандским. Зная о ваших дружеских ко мне чувствах, уверен, вы разделите со мной мою радость».

Два месяца, что шведы провели во Франции, пролетели для Марии Антуанетты невыносимо быстро. Визит Густава пошел на пользу как Швеции, которой в случае конфликта с соседями была обещана финансовая помощь, так и Ферзену, для которого Густав III выхлопотал ежегодное содержание в 20 тысяч ливров, позволявшее не заботиться о хлебе насущном. (В 1788 году оно было сокращено до 13 тысяч, а в 1791-м отменено вовсе.) Едва именитые шведы покинули Париж, к Жозефине полетели письма. А по прибытии в Стокгольм Ферзей выбрал для Марии Антуанетты щенка – подарок, который в те времена было принято преподносить монархам.

Ко времени прибытия собачки (крупной породы, наподобие датского дога) от летней эйфории у королевы не осталось и следа. Очередной политический демарш Марии Антуанетты (как писал Мерси, она «необычайно рьяно» стала выступать в поддержку брата) в период разрешения так называемого голландского вопроса едва не привел к краху франко-австрийский альянс и приумножил неприязнь французов к своей королеве. В конце июля 1784 года Мерси представил Верженну ультиматум, предъявленный австрийским императором Республике Соединенных провинций: император категорически требовал свободного прохода в устье Шельды; вступив в переговоры с голландцами, Иосиф II потребовал Версаль поддержать его. Верженн отклонил австрийские требования, сославшись на то, что Версальский двор «не вправе диктовать законы голландскому правительству». Обиженный Иосиф отправил сестре письмо, где назвал Верженна «министром, который заботится о себе, а не об интересах своего короля» и занимает пост «благодаря не уму и таланту, а удаче и пронырливости». «Совершенно ясно, что поведение господина де Верженна нисколько не способствует не только укреплению, но даже и поддержанию альянса и объединяющих нас политических интересов», – писал он. Как и прежде, Мария Антуанетта оказалась между двух огней: с одной стороны – интересы государства, коим правит ее супруг, а впоследствии будет править ее сын, а с другой – интересы родной Австрии, кровную связь с которой она благодаря Иосифу II не переставала ощущать. Она инстинктивно выступала на стороне Австрии, чьи интересы ей сначала растолковывала мать-императрица, потом брат-император и всегда – вечный Мерси. Задевая чувствительные струны ее души, австрийская сторона упрекала Марию Антуанетту в том, что король не посвящает ее в государственные дела, и той – уж не раз! – приходилось оправдываться.

«Дорогой брат, я согласна с отсутствием дальнозоркости у нашего министра. Я давно размышляю над вашим письмом. Я несколько раз говорила о нем королю, однако, зная его характер и предубеждения, вы, полагаю, понимаете, что у меня весьма мало средств и способов воздействовать на него. Он редко говорит со мной о серьезных делах, но не потому, что желает что-то скрыть от меня, а потому, что молчалив по натуре. Если я его спрашиваю, он отвечает, но первым разговор не заводит. Когда мне надо что-нибудь узнать о каком-либо деле, мне приходится расспрашивать министров, делая при этом вид, что король мне уже все рассказал. Когда я упрекаю короля за скрытность, он смущенно и совершенно искренне отвечает, что не подумал об этом. Признаюсь, политика интересует меня в самую последнюю очередь. Недоверчивость же, присущую королю, укоренил в нем его гувернер. Задолго до нашей свадьбы Вогийон напугал его, убедив, что жена может забрать над ним власть; этому господину с черной душой нравилось пугать своего ученика призраками угроз, исходящих из Австрийского дома. Морепа, хотя и в меньшей степени, также считал полезным для себя поддерживать в нем мысли о призрачной австрийской угрозе. Верженн действует по такому же плану, и не исключено, что он читает переписку короля, относящуюся к иностранным делам, дабы лгать с еще большей ловкостью. Я не раз откровенно говорила с королем. Он неоднократно бывал не в духе, а так как он вообще не склонен к дискуссиям, то мне не удалось его убедить, что либо министр обманул его, либо он сам был обманут. Я знаю пределы своего влияния, особенно в области политики, где у меня нет никаких способов воздействия на короля. Так будет ли разумно с моей стороны ссориться с его министром по тем вопросам, относительно которых я почти уверена, что король меня не поддержит?

Не желая ни преувеличивать, ни лгать, я тем не менее делаю вид, что имею гораздо большую власть над королем, нежели на самом деле, ибо в противном случае я могу и вовсе лишиться этой власти.

Признания, сделанные мною вам, дорогой брат, отнюдь не лестны для моего самолюбия; но я не хочу ничего от вас скрывать, дабы вы смогли правильно оценить мои действия, несмотря на разделяющее нас огромное расстояние», – писала она в сентябре 1784 года.

Письмо, написанное после того, как разгневанная Мария Антуанетта потерпела фиаско в разговоре и с королем, и с Верженном, явилось последним клапаном для выпуска пара. Рискнем предположить, что крайне эмоциональное вмешательство королевы в государственные дела было обусловлено не только просьбами брата, но и ее собственным взвинченным настроением, в котором она пребывала после отъезда Ферзена, в конце июля отбывшего из Парижа вместе со своим королем. В октябре Мария Антуанетта писала Густаву III: «…большую часть времени я провожу в Трианоне, где принимаю только самых близких людей, и то в небольшом количестве. Такой образ жизни соответствует состоянию моего здоровья, как в начале беременности, так и сейчас, когда она счастливо продолжается». Но если королева не симпатизировала Густаву, зачем сообщать ему о своей беременности? Может быть, для того, чтобы об этом прочел Ферзен? Но это только предположение…