Текст книги "Мария Антуанетта"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Отец Ферзена, понимая, сколь опасно становится положение иностранца-роялиста во Франции, уговаривал сына вернуться в Швецию. «Мое положение при дворе отличается от обычного придворного. <…> Я очень привязан к королю и королеве, которые всегда очень добры ко мне, и с моей стороны было бы крайне неблагодарно покинуть их в такой момент, когда я могу быть им полезен. Помимо их доброты ко мне они со мной откровенны, что, разумеется, льстит мне, тем более что своим доверием они почтили всего трех или четырех лиц, из которых я самый молодой. Если мы сможем им помочь, мне будет приятно сознавать, что я оправдал их доверие! Сколь сладостно думать, что я смогу способствовать их счастью! <…> Только такое поведение достойно вашего сына, и, что бы со мной ни случилось, вы первый велели бы мне поступить так, а не иначе, даже если бы я того захотел», – отвечал ему Аксель. Сохраняя тайну, он, разумеется, ничего не писал родным о приготовлениях к побегу. Когда в октябре Францию покинул Мерси, Ферзен остался единственным советником королевы, которому она верила как себе, что налагало на влюбленного шведа особые обязательства. Мария Антуанетта болезненно переживала отъезд австрийского посла, которому доверяли ее матушка и братья, в котором она привыкла видеть если не отца, то мудрого опекуна и связующую нить с домом. «Ваш отъезд повергает меня в отчаяние; сейчас, когда дела идут все хуже и каждый день сулит новые печали, мне необходим такой верный и умный друг, как вы. Но мне прекрасно известно, что все державы под разными предлогами начинают отзывать своих послов. Невозможно постоянно подвергать их риску пребывания среди хаоса и вседозволенности. От этих мыслей мне становится еще печальнее. Но такова моя судьба: мне придется вытерпеть эти ужасы до конца. Однако я не хочу постоянно думать об ожидающих нас несчастьях; мне хотелось всего лишь встретиться с вами во вторник и выразить вам свои сожаления по поводу вашего отъезда», – писала королева Мерси.

Пребывая в страхе перед повторением прошлогодних событий, королевская чета тяжело переживала октябрь. Накануне случились солдатские волнения в Нанси, подавленные генералом Буйе, и по стране прошел слух о масштабном заговоре роялистов. Королеву обвиняли в устройстве концерта в честь победы контрреволюции в Нанси. Друг народа Марат призывал сделать бывшим аристократам «кровопускание, дабы исцелить их от аристократического вируса». Не в силах справиться с финансовым кризисом, Неккер добровольно согласился на отставку, остальных министров Людовик также сменил, оставив на прежнем месте лишь Монморена, заведовавшего иностранными делами, что немедленно вызвало подозрения патриотов и обвинения в сговоре с заграницей.

В ноябре обстановка еще больше накалилась. 27 ноября Собрание приняло декрет, обязавший священников приносить присягу конституции духовенства. Одними из первых принесли присягу депутат епископ Отенский Талейран, служивший мессу на празднике федерации, и конституционный епископ Грегуар; но их примеру последовали далеко не все священнослужители. Король, уповавший на благотворное влияние компромисса, скрепя сердце подписал сей декрет и даже попытался уговорить папу согласиться с ним. Но папа не пошел на уступки и предал анафеме и революцию, и Декларацию прав человека и гражданина, и гражданскую конституцию духовенства. Людовик XVI болезненно воспринял позицию папы, тем более что сам он, как истинный христианин и правоверный католик, не признавал присягнувших священников. «Как только был принят декрет о присяге священников, двор перестал ходить к мессе», – писала графиня де Ла Тур дю Пен.

На Пасху тетки короля Мадам Аделаида и Мадам Виктория (монахиня Луиза скончалась в 1787 году) пожелали причаститься непременно в церкви и непременно у неприсягнувшего священника, а потому отбыли в Рим. Отъезд их всем доставил множество хлопот: толпу, не желавшую выпускать карету, пришлось оттеснять силами драгунского полка; по мере продвижения к границе их постоянно останавливали, а однажды даже задержали на полдня, дабы испросить разъяснения у Парижа, подпадают ли тетки короля под закон Собрания о свободе путешествий. На короля и королеву вновь обрушился поток обвинений в стремлении бежать из Франции – именно тогда, когда приготовления к бегству находились в самом разгаре. Депутаты осознали, что статус королевской семьи все еще не закреплен законодательно, а так как король явно собирался бежать, определить его следовало как можно скорее.

Следующий декрет – о том, что служить в церкви могут только присягнувшие священники, а неприсягнувшие автоматически попадают в разряд подозрительных и за ними устанавливается особый надзор, – король принять не смог и наложил на него вето, вызвав возмущение левых трибун Собрания, а также революционно настроенной части общества. В дальнейшем, когда в мае 1792 года Законодательное собрание издаст декрет о признании вне закона любого неприсягнувшего священника, на которого укажут 20 активных граждан, возмущенный Людовик XVI также наложит на него свое вето. Но, несмотря на несогласие короля, неприсягнувших священников станут массово сажать в тюрьмы, где жестоко с ними расправятся, обвинив в этом короля: якобы его отказ санкционировать декрет пробудил ярость патриотов…

После отъезда Мерси королева еще активнее стала предпринимать шаги по спасению монархии и семьи. Мария Антуанетта всегда была деятельной натурой и не терпела оставаться один на один с пустым временем: ей всегда требовалось его занять. Но раньше она занималась только тем, что доставляло ей удовольствие, потому сейчас ей приходилось нелегко. Помимо бытовых неудобств от проживания в обветшавшем дворце, ей приходилось собирать воедино разрозненные нити, обдумывать комбинации, на каждом шагу проявлять особую осторожность – и все эти занятия требовали сосредоточенности, к которой она не привыкла. Прежде жизнь ее напоминала яркий калейдоскоп, теперь это был тяжкий путь среди трясины, где каждый неверный шаг грозил бедой и смертью. Граф д'Эзек вспоминал, что в 1786 году, впервые увидев королеву, он сразу понял, что перед ним одна из самых красивых из ныне живущих женщин. Маленький нос с горбинкой, придававший благородному лицу величественный вид, свидетельствовал о твердом характере, отваге и предприимчивости. Но в 1791 году, в свои 36 лет, удрученная горестями, «несчастная королева выглядела совершенно седой и сильно похудевшей. <…> Мне даже показалось, что набросок портрета, сделанный за несколько дней до ее казни, где в свои тридцать девять лет она выглядела дряхлой старухой, уже тогда был почти верен», – писал граф.

Озабоченная демаршами принцев за границей, сделанными от имени короля, королева была убеждена, что если вся честь восстановления порядка во Франции достанется партии из Кобленца, то по возвращении эмигрантов Людовик XVI немедленно окажется под контролем, что лишь умножит его страдания. «Если эмигранты преуспеют, они еще долго станут диктовать свои законы; и невозможно будет ни в чем им отказать; быть им обязанным короной означает заключить с ними договор со слишком тяжкими обязательствами», – говорила Мария Антуанетта. Чтобы этого избежать, Людовик в ноябре 1790 года назначил Бретейля своим официальным представителем за границей с правом вести от его имени переговоры с иностранными дворами. «Прошу вас, брат мой… не слушать никого, кто прибудет к вам от моего имени… если только у него не будет письма от графа Мерси или шифровки от меня. Отсюда сейчас нет возможности ни действовать, ни выехать. <…> Король направил послания королю Сардинии и графу д'Артуа, в которых официально заявил, что, если они не прекратят свои самовольные манёвры, он будет вынужден открыто их дезавуировать и призвать всех своих подданных, кои еще хранят ему верность, к спокойствию и повиновению. Надеюсь, это их остановит; совершенно очевидно, что только отсюда и только мы можем судить о моменте и благоприятных обстоятельствах, которые наконец положат конец страданиям нашим и Франции…» – писала Мария Антуанетта Леопольду II. С одной стороны, она надеялась на спасение из-за границы, а с другой – опасалась, что спаситель – например в лице Артуа – захочет взять в руки бразды правления хотя бы в качестве регента. Честолюбивые планы младшего братца короля ни для кого не являлись секретом. А Мария Антуанетта хотела спасти престол для мужа, но главное – для сына.

И Артуа, и Конде состояли в активной переписке со шведским королем, с первых же дней революции объявившим себя ее врагом. Но в одиночку Густав, особенно принимая во внимание отсутствие французской финансовой помощи, не мог ничего предпринять. Тогда он предложил Екатерине II создать Северную лигу, дабы через Балтику послать к берегам Франции мощный военный флот, высадить десант и покончить с «демагогами, осмелившимися в лице короля Франции дерзко оскорблять всех монархов». Пребывая в состоянии войны с турками, Екатерина не спешила принимать предложение северного соседа. Тем более что отношение к Людовику XVI у нее было весьма прохладное. «Что касается дел во Франции, – писала она Гримму, – то, несмотря на мое дружеское расположение к сей личности, я опасаюсь, да, пожалуй, что и уверена, что друг мой имеет голову, непригодную ни для его места, ни для его положения». С большим уважением она относилась к Марии Антуанетте: «…у нее такой же мужественный характер, как и у ее матери, и бесстрашие, присущее ее семье». «Вы хорошо сделаете, если привезете их с собой… в кармане, короля и королеву французов, чтобы они в добром здравии добрались до границы своего королевства», – всерьез уверяла она Гримма, намекая, что надо бы изобрести способ вывезти королевскую семью из Франции, ибо иного пути спасения для них она не видела. Екатерина II не спешила помогать принцам войсками, предпочитая роль банкира: в 1790 году она передала им полтора миллиона рублей, в начале 1791 года – 500 тысяч, а в сентябре того же года еще два миллиона франков – с условием, что они «освободят Францию от революционеров».

* * *

Используя всевозможные предлоги, королевская семья откладывала возвращение в Париж. К концу октября все предлоги были исчерпаны, и 1 ноября семья вернулась в столицу, встретившую их разнузданной кампанией стишков и пасквилей, направленных против королевы: «Королевский бордель», «Патриотический бордель», «Маточное безумие Марии Антуанетты»… Одна из листовок гласила: «Республиканцы, отправьте на гильотину это ничтожество Людовика XVI и эту шлюху Марию Антуанетту, если хотите, чтобы у вас был хлеб; а вы, депутаты-роялисты, читайте меня и слушайтесь моих советов, иначе мы и вас укоротим». И подпись: «Народный комиссар». Упорно ходил слух, что Лафайет намеревался обвинить королеву в супружеской измене и на этом основании развести ее с Людовиком. А так как для доказательства он якобы вознамерился заманить в ловушку Ферзена, встречаться влюбленным заговорщикам стало сложнее, хотя Ферзен и старался проскальзывать в Тюильри как можно незаметнее. Подготовка к побегу продвигалась медленно, к тому же приходилось постоянно тормошить короля, не давая ему впасть в ступор. Внутреннее несогласие с самим собой, начавшееся после санкционирования декретов, оформлявших гражданский статус священников, спровоцировало у Людовика болезнь – с лихорадкой, кашлем, сильными болями.

В феврале раскрыли так называемый заговор рыцарей кинжала; по словам графа д'Эзека, не было никакого заговора, был лишь коварный маневр Лафайета, пожелавшего разоружить дворян, явившихся в Тюльри защищать своего короля. Слух об очередном сговоре аристократов против патриотов вызвал новую волну ненависти к обитателям дворца. Крик измученной души Мария Антуанетта выплескивала на страницы писем брату: «Ах, дорогой брат, наше положение ужасно, я это чувствую, вижу… У меня есть неоспоримые доказательства, что по сути своей эта нация не злобна. Ее недостаток заключается в излишней суетности. У нее бывают великодушные порывы, однако ненадолго. <…> Каждый день мне угрожают и осыпают меня бранью. Народ словно сошел с ума, и я постоянно плачу. После того как мы пережили 5 и 6 октября, мы ко всему готовы. Смерть стоит возле наших дверей. Я не могу подойти к окну даже с детьми, чтобы не стать мишенью для оскорблений со стороны пьяной черни, которой я никогда не причиняла зла; напротив, уверена, в этой толпе найдутся те, кто получал от меня помощь. Я готова к любому развитию событий, сегодня я хладнокровно слушаю, как раздаются требования моей головы. <…> Я себе не принадлежу; мой долг оставаться там, куда поместило меня Провидение, а если понадобится, подставить свое тело под кинжалы убийц, жаждущих добраться до короля. Я буду недостойна имени нашей матушки, если бы, желая избежать опасности, покинула короля и своих детей».

«Император считает, что оставаться здесь нам очень опасно; он предлагает нам бежать как можно скорее. <…> Если Конституцию примут, пусть даже с некоторыми поправками, мы пропали, потому что иностранные державы нападут на Францию. <…> Меня предупредили, что принцы вооружают легионы в Австрии. Мы к этому не причастны, ибо такие приготовления могут только скомпрометировать нас и приостановить исполнение наших замыслов», – писала королева в Брюссель Мерси. Как и прежде, она поверяла ему все свои мысли. В пространном письме от 3 февраля 1791 года она посвятила его в подробности побега и изложила содержание манифеста, который собирался издать король, как только окажется на свободе. (Текст его Людовик XVI перед побегом положит на видное место у себя в спальне.) В этой декларации король, перечислив события последних лет, объяснял, почему он считал нужным не покидать Францию и почему теперь, когда у него осталась лишь «видимость королевской власти», решился уехать. Оказавшись вместе с семьей в безопасности и восстановив свою свободу, он с радостью и добровольно примет конституцию, по которой к религии будут относиться с должным почтением. Мария Антуанетта жаловалась Мерси, что «без субсидий» шведский король, столь расположенный к ним, «ничего не может сделать», что брат не понимает ее и не желает выступить посредником между ней и Испанией, дабы ускорить принятие решения испанцами, коим присуща «естественная медлительность»… Письмо это вместе с шифром доставил барон де Гогла, один из тех, кому предстояло сыграть печальную роль в неудавшемся побеге.

Мерси ответил королеве не менее пространным письмом от 7 марта. Смысл его сводился к тому, что на внешнюю помощь, включая помощь брата, рассчитывать не следует. «Не стоит скрывать, что великие державы просто так ничего не делают. Какой бы оскорбительной ни казалась эта истина, она от этого не изменится, ее всегда можно замаскировать под государственную необходимость. <…> Тот, кто хочет преуспеть в большой политике, должен с ней считаться. <…> У короля Сардинии всегда были виды на Женеву; ему хочется расширить свои границы в Альпах за счет французской территории; его также интересует территория департамента Вар. Поощряя эти виды, Франция вряд ли много потеряет. С Испанией также можно вести переговоры, намекнув на возможность расширения границ Наварры за счет Франции. Феодальных князей, имеющих земли в Эльзасе, можно купить не слишком задорого, а содействие их очень важно. Только от императора можно ожидать незаинтересованной помощи; но для этого надобно, чтобы он мог оказать ее без риска вступить в конфликт интересов с Пруссией, безраздельно преданной Англии. Учитывая вышесказанное, необходимо начать переговоры, которые будут вести лица преданные и опытные. <…> Но прежде всего надо бежать. Когда главная задача будет решена, вокруг короля объединятся верные ему силы», – писал Мерси, зная, что королева не сильна в политике. Чтобы суровая правда не была слишком горька, он обрушился на Англию, от которой, собственно, принимая во внимание давнюю взаимную неприязнь обоих государств, помощи не особенно и ждали. По мнению Мерси, Англии выгодно разорение давней соперницы, а потому есть опасения, что она станет препятствовать иным государствам помогать восстановлению монархии во Франции.

Письмо Леопольда II подтвердило мысли Мерси. «…Мне кажется, следует подождать более благоприятных обстоятельств, ибо, сколь ни велико мое желание и добрая воля, без помощи и содействия основных дворов Европы я вряд ли сумею оказать вам помощь и справиться с затруднениями», – писал император сестре. От урока большой политики у Марии Антуанетты остался горький осадок. Напрашивался единственный вывод: можно надеяться только на себя. И никакой дорогой ее сердцу Австрии. С этим смириться было значительно труднее.

Королевская семья становилась все более несвободной. Приближалась Пасха, и король, ослабленный тяжелой болезнью, захотел уехать в Сен-Клу, провести пасхальные недели вдали от враждебной ему и его вере столицы. Но окружившая дворец толпа не позволила карете короля и его семьи выехать за ворота Тюильри. Прибывший на помощь Лафайет ничего не смог сделать; национальные гвардейцы поддержали толпу и отказались исполнять приказы своего командира. Высунувшись из окна кареты, король произнес: «Удивительно, после того как я дал народу свободу, я сам оказался несвободен». Тогда, по словам Турзель, Лафайет предложил королю силой проложить дорогу, на что Людовик ответил: «Это вам, сударь, решать, как надо поступать, чтобы заставить исполнять вашу конституцию». В конце концов Лафайету пришлось заявить, что он ничего не может сделать, и король вместе с семьей вернулся во дворец. «Неужели вы и теперь будете утверждать, что мы свободны?» – выходя из кареты, презрительно бросила королева Лафайету и, не дожидаясь ответа, направилась во дворец. К вечеру королю доставили адрес, составленный от имени департаментов, в котором народ выражал обеспокоенность желанием короля окружить себя неприсягнувшими священниками и держать на отдалении людей, преданных революции. Не желая навлекать опасность на свое окружение, король повелел состоявшим при нем епископам, великому дародателю кардиналу Монморанси, а также герцогу де Дюра и герцогу де Виллекье – этот давно уговаривал короля бежать – покинуть его. Теперь короля не надо было уговаривать: у него не просто отняли свободу, у него отняли возможность исполнить свои обязанности христианина, что для него являлось крайне важным. Но, не желая оставаться узником в Париже, он не хотел покидать Францию, ибо эмиграция означала потерю трона. Как писал генерал Буйе, во время революции король много читал из истории Англии и пришел к выводу, что Яков II потерял корону из-за того, что покинул страну, а Карл I лишился головы потому, что начал войну против собственных подданных. Именно эти соображения побуждали Людовика XVI оставаться во Франции, не вставать во главе армии и не предпринимать никаких действий против взбунтовавшегося народа. Он говорил, что «предпочитает стать королем Меца», куда, по плану Бретейля, должна была уехать королевская семья.

* * *

После неудачной попытки покинуть Тюильри жизнь во дворце словно замерла; королевская семья тайно готовилась к побегу; многие придворные захотели уехать, их никто не удерживал. Королева, всегда неохотно покидавшая дворец, теперь пользовалась любой возможностью выехать в город, чтобы приучить охрану к своим отлучкам. Собрание заставило короля написать обращение к своим представителям при иностранных дворах: «…враги конституции не перестают повторять, что король несчастен, словно для короля может существовать иное счастье, кроме счастья его народа. Они говорят, что его власть унижена, как будто власть, основанная на силе, более могущественна и прочна, чем власть закона. Наконец, они говорят, что король не свободен. <…> Это нелепая клевета, если принимают за лишение свободы согласие, многократно выраженное королем, оставаться среди граждан Парижа». Монморен, долго уговаривавший короля не подписывать эту ложь, способную сослужить ему плохую службу за границей, так как за нее тотчас уцепятся принцы-эмигранты, в конце концов поставил рядом свою подпись – опасаясь новых эксцессов со стороны Собрания. За это обращение Собрание устроило королю овацию. В день Пасхи Людовику XVI вместе с семьей пришлось отправиться в церковь Сен-Жермен-л'Осеруа, что в приходе Тюильри, где вел службу присягнувший священник.

«…О планах бегства известно только четырем французам, трое из которых находятся за границей», – писал Ферзен своему другу фон Таубе. Тем не менее парижане были уверены, что в Тюильри что-то замышляют, поэтому, чтобы удобнее было охранять королевскую семью, Прованса с женой и свитой заставили перебраться из Люксембургского дворца в Тюильри. Отчаявшаяся и измученная, Мария Антуанетта держалась из последних сил; государи соседних стран выражали сочувствие, однако, как и писал Мерси, вопрос о конкретной помощи, особенно финансовой, обходили стороной. Но если пару месяцев назад королева считала: «…прежде чем мы не уверимся в помощи нам Испании и Швейцарии, равно как и в помощи императора, мы не станем ничего предпринимать» – теперь она ждать не могла. А уверенность и поддержка Ферзена не давали ей опускать руки.

Ферзен принимал участие как в разработке тактики побега, так и в материальной его подготовке. От имени королевской семьи он сделал заем в два миллиона ливров, хотя на побег требовалось 15 миллионов. Ему приходилось отдавать свои деньги и деньги своей любовницы Элеоноры Сюлливан, точнее, ее покровителя Кроуфорда, но их все равно не хватало. Баронесса Корф также внесла свою лепту в финансирование побега. (Когда, наконец, брат решит предоставить Марии Антуанетте кредит, будет поздно.) Тем не менее за полгода до побега Ферзен заказал громоздкую берлину темного зеленого цвета, обитую изнутри золотистым шелком. В этом шестиместном экипаже с комфортом могли разместиться королевская семья и двое сопровождающих, ибо королева ни за что не хотела разлучаться ни с королем, ни с детьми. Берлина была заказана от имени русской баронессы Корф, вдовы, проживавшей вместе с матерью в Париже и собиравшейся отбыть на родину. В те времена в таких прочных тяжелых каретах ездили по Европе богатые русские путешественники и немецкие банкиры, так что на дороге она не должна была привлечь особого внимания. А вот во дворе дома Ферзена на улице Матиньон, куда ее доставили от каретника и где она простояла довольно долго, любопытных, являвшихся поглазеть на нее, оказалось хоть отбавляй. (И это в то время, когда все газеты писали, что король собирается бежать!) Так как дорога предстояла долгая, а рассчитывать на трактиры особенно не приходилось, в карете имелись ящики для запасов провизии и необходимых вещей, включая ночные горшки. Иного способа путешествовать королевская семья себе не представляла.

Та же баронесса Корф раздобыла для путешественников паспорт. Она действительно собиралась покинуть Париж и просила паспорт для себя и своей матушки, госпожи Штегельман. Через несколько дней она повторно обратилась к русскому послу Симолину, сообщив, что нечаянно бросила свой паспорт в печку вместе с ненужными бумагами, и просила выдать ей новый. Интересно, возникли ли у Монморена, к которому Симолин снова обратился за паспортом на имя баронессы Корф, подозрения, отчего русская баронесса столь рассеянна? Людовик своего министра иностранных дел в планы побега не посвящал. Говорят, паспорт на имя госпожи Корф получала Элеонора Сюлливан, которая и передала его Ферзену.

Встретить бежавшего из Парижа короля предстояло генералу-роялисту маркизу де Буйе, на «скромность и рвение» которого полагалась Мария Антуанетта. Но так как генерал, по его словам, мог доверять только двадцати своим батальонам, а Мец уже заразился якобинскими настроениями и вдобавок находился далековато от границы (что могло задержать прибытие помощи), он предложил ехать в Монмеди, укрепленный городок на границе с империей Габсбургов. Туда вели две дороги: короткая – через Реймс и Стенэ и в обход – через Шалон, Сент-Менегу и Верден или Варенн. Желая сократить расстояние, планировали ехать через Реймс, но король решил, что его могут узнать, ибо во время коронации все население этого небольшого городка высыпало поглазеть на своего монарха. В Вердене муниципалитет и население поддерживали патриотов и якобинцев, в Варение не было почтовой станции. Предпочли Варенн. В конце апреля король велел Буйе расставить солдат от Шалона до Монмеди. Буйе попросил разместить королевскую семью в двух легких английских дилижансах, а проводником взять надежного и знающего маркиза д'Агу. Еще он просил организовать движение австрийских войск со стороны Монмеди, дабы устранить подозрения о скоплении французских войск в этом направлении. Ферзен его просьбы поддержал. Король обещал взять с собой д'Агу, но ехать отдельно от королевы отказался. Вздохнув, Буйе отправил офицера своего штаба Гогла проверить дорогу между Шалоном и Монмеди. Напряжение нарастало. Король никак не мог решиться назначить дату побега.

Пока король колебался, королева готовилась к отъезду – именно к отъезду, ибо ее приготовления нисколько не походили на приготовления к бегству Не желая чувствовать себя гонимой беглянкой в собственной стране, она хотела прибыть в Монмеди во всем блеске. Она заказала два походных несессера (второй – для отвода глаз) в форме корзины для пикника со всем необходимым для наведения красоты и один послала сестре Марии Кристине, правительнице Нидерландов. Ей же она отправила и несколько роскошных платьев – также якобы в подарок, полагая, что, когда она окажется на свободе, сестра с легкостью перешлет их ей в указанное место. Так как на новом месте ко двору, без сомнения, съедутся все верные подданные короля, королева упаковала и корону. Одежду дофина и Мадам Руаяль тоже отправили в Брюссель. Для путешествия всем заказали новые костюмы, а для дофина, которого намеревались переодеть девочкой, – хорошенькое платьице. Самую горячую дискуссию вызвал состав тех, кому предстояло ехать в берлине. Сначала предполагали, что Мадам Елизавета бежит вместе с Провансом и его женой, иначе говоря, занимает место у них в карете. Но привычка никогда не разлучаться с братом взяла свое, и вопреки разуму Елизавета настояла на своем праве занять место в карете короля. На оставшееся место Ферзен рассчитывал поместить графа д'Агу, но о своих правах заявила мадам де Турзель. Гувернантка давала слово не расставаться с дофином и нарушать его не намеревалась. Из уважения к обычаю королева поддержала ее; она еще раньше включила ее в состав отъезжающих в королевской карете; неожиданностью для нее стало настоятельное желание Елизаветы ехать вместе с ними.

Наконец король назначил дату отъезда – 19 июня. Гогла, занимавшийся дислокацией отрядов, которым предстояло встретить и сопровождать короля, сосредоточил в заранее оговоренных местах 12 иностранных батальонов, заменив ими патриотически настроенные силы, и подтянул к Монмеди обоз с шестнадцатью пушками. Более сорока гусар из Варенна под предлогом охраны казенных денег, которые якобы везут из Парижа для жалованья войскам, должны были отправиться в Пон-де-Сомвель, что между Шалоном и Сент-Менегу, чтобы сразу после Шалона король оказался под охраной верных ему солдат. Эскадрон гусар ждал короля в Варение, два эскадрона – в Клермоне. Ферзен, взявший на себя роль кучера кареты, в которой предстояло вывезти королевскую семью из Парижа, хотел лично сопроводить берлину до Монмеди, но этому воспротивился король. Одни полагают, что у него не вовремя взыграла ревность, другие – он не хотел, чтобы его побег связывали с иностранцем, иначе говоря, что он состоял в заговоре с заграницей. Кучер, два конюших в качестве телохранителей, курьер и в арьегарде легкая коляска с двумя фрейлинами королевских детей. Верных слуг и придворных оповестили, что скоро их услуги не потребуются, точнее, потребуются, но несколько позже – словом, понятно, о чем шла речь, особенно когда весь Париж призывал к бдительности, а газеты предупреждали о готовящемся бегстве короля.

Неожиданно король перенес отъезд на 20-е, а затем на 21 июня – оказалось, что в спальне дофина должна была дежурить горничная, состоявшая в любовницах адъютанта Лафайета. 21 июня горничная сменялась, а на ее место заступала другая, преданная королевской семье. Предупредили Буйе и посвященного в план герцога де Шуазеля, племянника покойного министра, к которому со шкатулкой с бриллиантами королевы отправили «честного малого» – парикмахера Леонара. Шкатулку вместе с письмом Шуазелю вручила ему сама королева. Шуазель должен был выехать к Буйе за инструкциями, оставить у него шкатулку, дабы тот переправил ее в Брюссель, а потом, доставив в Варенн сменных лошадей для королевского экипажа, возглавить отряд гусар, который будет ожидать его в условленном месте возле Пон-де-Сомвеля, дождаться короля и проводить его до Сент-Менегу. На случай задержания короля и его семьи у Шуазеля имелся приказ собрать всех имевшихся в распоряжении людей и освободить короля.

21 июня в пять часов вечера королева, как обычно, отправилась с дочерью на прогулку, во время которой предупредила девочку, чтобы нынешней ночью она ничему не удивлялась, а главное, не шумела. Показавшись на людях, королева вернулась к себе и в последний раз перед дорогой переговорила с Ферзеном. Пока все шло по плану (впрочем, уже нарушенному чехардой с днями отъезда). Как обычно, в девять вечера королевская семья собралась к ужину. Прованс, предупрежденный о бегстве неделей раньше, наконец узнал, куда направлялся брат. Сам он решил бежать в Бельгию; ехать он намеревался верхом в сопровождении одного лакея; за ним в легкой коляске с одной лишь придворной дамой отправлялась его жена. Прощаясь после ужина, братья нежно обнялись, и Людовик отправился к себе. Как всегда, в одиннадцать. Говорят, перед отходом ко сну он даже успел коротко побеседовать с Лафайетом. С некоторых пор, опасаясь бегства своего почетного узника, Лафайет старался каждый вечер навещать его. Бегство Прованса прошло гладко: и он, и его супруга, поодиночке, по фальшивым документам, беспрепятственно пересекли границу.

У королевской четы сразу все пошло вкривь и вкось. Со стороны могло показаться, что чем больше рвения и преданности проявляли организаторы побега, тем неудачнее все складывалось. В десять часов вечера королева разбудила детей, их одели, для пущей безопасности нарядив дофина девочкой, и королева по запутанным коридорам вывела их вместе с мадам де Турзель на задворки Тюильри, где их ждал экипаж с Ферзеном на козлах. Посадив Турзель с детьми в экипаж, королева вернулась во дворец, успев вместе с королем попрощаться с Месье и Мадам. Затем она отправилась к себе в спальню, где едва дождалась, когда горничные завершат ее ночной туалет. Едва за ними закрылась дверь, она снова надела платье, черную шляпу, скрывавшую лицо, и вышла в коридор. С великим страхом она за спиной часового незаметно проскользнула на лестницу. Вновь пройдя по лабиринту коридоров, вышла на улицу, где ее ждал Мальдан, один из трех гвардейцев, которым предстояло сопровождать королевскую чету. Мальдан плохо знал Париж, и они заблудились; чтобы добраться до угла площади Карузель, где их ожидала карета, им пришлось спрашивать дорогу у часового.