Текст книги "Лермонтов"

Автор книги: Елена Хаецкая

Арбенину это удалось, пусть даже на время, – он нашел ангела, Нину, он оставил игру и, казалось, обрел спасение.

Казарину Арбенин за игровым столом нужен «просто»; Неизвестный испытывает абсолютно демонское чувство зависти.

 
Недавно до меня случайно слух домчался,
Что счастлив ты, женился и богат, —
говорит он Арбенину. —
И горько стало мне – и сердце зароптало,
И долго думал я: за что ж
Он счастлив – и шептало
Мне чувство внятное: иди, иди, встревожь,
И стал я следовать, мешаяся с толпой
Без устали, всегда повсюду за тобой…
 

В финале пьесы собрались все свои, таить больше нечего. Маски сорваны. Все побуждения, все сокровенные мысли – всё высказывается с предельной ясностью, без стеснения.

Что такое Евгений Арбенин? Он носит фамилию «странного человека» – Арбенин. Есть ли тут какая-то связь? Возможно, что и есть. Персонаж по фамилии Арбенин в обоих случаях у Лермонтова заканчивает безумием, потому что весь мир ополчается против них. Оба Арбенина не находят – собственно, и не ищут – себя в общественном движении. Они не размышляют о судьбах социума, не рвутся помогать угнетенному крестьянству, не пишут общественно значимых произведений. Они ищут только личного счастья. Мог ли «странный человек», переехав из Москвы в Петербург, увлечься карточной игрой, пробудить своего демона, потерять земной рай, а потом, невероятным усилием – и не без чуда, встречи с Ниной, с ангелом, – вернуть если не незапятнанный изначальный рай, то хотя бы его подобие?

Да вот мог. И точно так же мог потом погубить его – как Демон погубил Тамару. Но для Арбенина все хуже, чем для Демона: Демон в силу своей природы не в состоянии быть кем-то, кроме злого духа; Арбенин же человек, и ему под силу не быть «злым духом»; он даже сумел на какое-то время вырваться…

Круговая порука зла настигла и погубила его. Любовь чистой женской души оказалась бессильной, когда в игру вступил демон.

«Маскарад» – это пьеса о зле под маской обыденности. Какова бы ни была «градация» зла – пустота, как у Звездича, способность поддаться искушению, как у баронессы, «лакейство», как у Шпри-ха, роль «шестерки», как у Казарина, или роль «козырного валета» (скажем так), как у Неизвестного, – объединившись в целый мир «отверженных», эти маски обступают Арбенина и помогают ему погубить свой недавно обретенный рай.

* * *

Лермонтов не напечатал «Маскарад». Запрещение пьесы для постановки на сцене вселило мысль о безнадежности увидеть ее в печати. После гибели поэта А. А. Краевский сделал первую попытку напечатать пьесу. 22 сентября 1842 года цензор А. В. Никитенко (автор очень интересного дневника, изданного в трех томах) представил «Маскарад» на рассмотрение Цензурного комитета. Никитенко был человеком умным и опытным. Он предварительно изъял из текста те места, которые могли, с его точки зрения, вызвать безусловный запрет драмы. Многие другие места, которые могли осложнить прохождение драмы через цензуру и которые Никитенко не хотел ни запрещать, ни пропускать под свою личную ответственность, он привел в докладе на заседании Цензурного комитета. При этом Никитенко настаивал на том, что «Маскарад» – драма с чисто семейным конфликтом. В конце концов «Маскарад» был разрешен к печати со всеми «сомнительными» стихами, и в том же 1842 году драма была напечатана.

Впервые сцены из двух действий «Маскарада» исполнялись в любительском спектакле в пользу бедных жителей города Галича Костромской губернии 31 января 1847 года. Постановкой этих сцен жители Галича были обязаны семейству Павла Ивановича Петрова, женатого на тетке Лермонтова – A.A. Хастатовой. С Петровым Лермонтова связывали не только родственные, но и дружеские отношения. Находясь в Ставрополе, Лермонтов переписал для него «Смерть поэта», позднее подарил автограф стихотворения «Последнее новоселье», в детский альбом его сына Аркадия написал четверостишие «Ну что скажу тебе я спросту?».

Аркадий Павлович Петров вел дневник. Он-то и записал в 1847 году: «31 января был дан… спектакль в пользу бедных жителей г. Галича, главным и почти единственным распорядителем которого был я сам. Играли сцены из двух действий драмы Лермонтова «Маскарад». Арбенин – я, Нина – Маша (сестра Аркадия Петрова), служанка – Н. А. Прокудина, слуга – П. В. Шигорин». В тот же вечер шла «Тяжба» Гоголя и «Воздушныезамки» Хмельницкого. «Театр, – пишет далее Аркадий Петров, – сошел прекрасно, а «Маскарад» и «Тяжба» превосходно».

Но постановка в отрывках силами любителей – это не жизнь драмы. «Маскарад» пытались утвердить на официальной сцене – поначалу безуспешно.

Великий трагик П. С. Мочалов, любимый актер Лермонтова, в 1843 году через В. П. Боткина настойчиво добивался постановки, но эти хлопоты окончились неудачей. В 1846 году «Маскарад» представлялся в цензуру дирекцией Александринского театра – и был запрещен. В 1848 году Мочалов повторил попытку – опять безуспешно. В 1852 году трижды прошли в Александринском театре в Петербурге «Сцены» из «Маскарада»: 27 января, 29 октября и 5 ноября. 21 января 1853 года «Сцены» были показаны Московским Малым театром. И только через десять лет после разрешения «Сцен», 24 сентября 1862 года, «Маскарад» был полностью поставлен на сцене этим же театром – с незначительными изъятиями некоторых стихов.

Начало 1836 года. Дела и хлопоты

Наконец-то Лермонтов уезжал из столицы. 9 декабря 1835 года был издан приказ по Отдельному гвардейскому корпусу о том, что увольняется «в отпуск по домашним обстоятельствам л. – гв. Гусарского полка корнет Лермантов в губернии: Тульскую и Пензенскую, на шесть недель». В 20-х числах декабря проездом в Тарханы Лермонтов ненадолго задержался в Москве и наконец под самый новый 1836 год прибыл в Тарханы.

Что произошло в Москве? Встреча с Варенькой – теперь уже г-жой Бахметевой? В письме к Святославу Раевскому, присланному уже из Тархан, Лермонтов сообщает:

«…пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве. – О Москва, Москва, столица наших предков, златоглавая царица России великой, малой, белой, черной, красной, всех цветов, Москва […] преподло со мною поступила. Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен. И что же я этим выиграл? – Один […] Правда, сердце мое осталось покорно рассудку, но в другом не менее важном члене тела происходит гибельное восстание. Теперь ты ясно видишь мое несчастное положение…»

Лермонтов пишет грубо, как, вероятно, вообще разговаривал в мужской компании; пьеса «Два брата», которую он имеет в виду в письме Раевскому, – еще одна кровоточащая рана, вызванная замужеством Вареньки. Все то же: былая любовь, не выдержавшая разлуки, возлюбленная выходит замуж за человека ничтожного… но в «Двух братьях» все еще хуже, там «коварная» не только не сохраняет верность первой своей любви; она также изменяет и мужу – и с кем? С родным братом своего первого возлюбленного. Наверное, Лермонтову очень хотелось наговорить Вареньке гадостей и дерзостей, если он написал такую жуткую историю и выставил ее прототипом такой жалкой, неприятной героини.

В «Княгине Лиговской» он мягче – вероятно, ближе к истине, – но «Лиговская» и написана не по свежим следам, а по здравом размышлении.

Зима в деревне Лермонтову не нравится. Раевского он угощает мужскими откровениями: «Я теперь живу в Тарханах… слушаю, как под окном воет метель (здесь все время ужасные, снег в сажень глубины, лошади вязнут и […], и соседи оставляют друг друга в покое, что, в скобках, весьма приятно, ем за десятерых, […] не могу, потому что девки воняют, пишу четвертый акт новой драмы…»

Жуть, в общем.

Бабушка, наоборот, очень довольна. Своей приятельнице Крюковой она сообщала: «Я через 26 лет [после смерти мужа] в первый раз встретила Новый год в радости: Миша приехал ко мне накануне Нового года. Что я чувствовала, увидя его, я не помню, и была как деревянная, но послала за священником служить благодарный молебен. Тут начала плакать и легче стало».

Нужно было уладить кое-какие материальные дела. Раевскому Лермонтов сообщает, что «…летом бабушка переезжает жить в Петербург, т. е. в июне месяце. Я ее уговорил потому, что она совсем истерзалась, а денег же теперь много, но я тебе объявляю, что мы все-таки не расстанемся».

«Денег теперь много» потому, что после отца Лермонтов получил наследство.

22 января 1836 года Лермонтов представил в Чембарский уездный суд доверенность на имя Григория Васильевича Арсеньева на раздел с сестрами Ю. П. Лермонтова – Александрой, Натальей и Еленой – имения Кропотово в Ефремовском уезде Тульской губернии.

«После покойного родителя моего, корпуса капитана Юрия Петровича Лермантова осталось недвижимое имение, состоящее Тульской губернии Ефремовского уезда в деревне Любашевке, Кропотово тож, по прошедшей 7-й ревизии крестьян мужеска пола сто сорок семь душ с их женами и обоего пола детьми, с принадлежащей к ним землею и имуществом, которому единственными наследниками состоим я и родные мои тетки, а покойного родителя моего сестры: Александра, Наталья и Елена Петровны Лермантовы, с коими по объявленной мне родителем моим, при жизни его, воле, надлежит разделить сие имение на две равные части, то есть одну половину мне, а другую теткам моим и как все то имение состоит в залоге в Московском опекунском Совете, следовательно, и долг оный должен упадать по разделе имения также на две части, одна на меня, а другая на моих теток».

Делами по доверенности занимался Арсеньев, а сам Лермонтов, продлевая блаженные дни отдыха, по обыкновению, болел. Это был его любимый способ убедить начальство оставить его в покое. 4 февраля Лермонтов представил лекарское свидетельство о болезни начальнику 1-й Легкой гвардейской кавалерийской дивизии. Это позволило ему отдыхать аж до 13 марта, и только во второй половине марта Лермонтов «налицо в полку» в Царском Селе. Скоро должна приехать бабушка, и Лермонтов хлопочет:

«Милая бабушка. Так как время вашего приезда подходит, то я уже ищу квартиру, и карету видел, да высока; Прасковья Николаевна Ахвердова в майе сдает свой дом, кажется, что будет для нас годиться, только все далеко. – Лошади мои вышли, башкирки, так сносны, что чудо, до Петербурга скачу – а приеду, они и не вспотели; а большой парой, особенно одной все любуются…

Скоро государь, говорят, переезжает в Царское Село – и нам начнется большая служба, и теперь я больше живу в Царском, в Петербурге нечего делать, – я там уж полторы недели не был, все по службе идет хорошо – и я начинаю приучаться к царскосельской жизни».

Прасковья Николаевна Ахвердова, урожденная Арсеньева, о которой говорится в этом письме, – троюродная сестра Марьи Михайловны Лермонтовой. Она жила в Петербурге, и Лермонтов поддерживал с ней родственные отношения.

Обращает на себя внимание то, что в письмах к бабушке Лермонтов много пишет о лошадях. Это и естественно: бабушка не жалела денег на лошадей для внука, возможно, оба знали толк в лошадях и охотно общались на эту тему.

В том же письме Лермонтов спрашивает совета, что ему писать Г. В. Арсеньеву, его доверенному лицу, по вопросу о разделе с тетками, сестрами Ю. П. Лермонтова, сельца Кропотово: «Пожалуйста, растолкуйте мне, что отвечать Григорью Васильевичу», – просит он и присылает бабушке «в оригинале письмо Григорья Васильевича… признаюсь вам, я без этого не знал бы, что и писать ему, – как вы рассудите: я боюсь наделать глупостей».

Через несколько недель Лермонтов снова пишет бабушке, и опять все то же – лошади и новая квартира:

«Я на днях купил лошадь у генерала [М. Г. Хомутова] и прошу вас, если есть деньги, прислать мне 1580 рублей; лошадь славная и стоит больше, – а цена эта не велика.

Насчет квартиры я еще не решился, но есть несколько на примете; в начале мая они будут дешевле по причине отъезда многих на дачу…»

И опять спрашивает совета насчет «Григорья Васильевича».

В начале мая Лермонтов пишет бабушке уже не в Тарханы, а в Москву – Елизавета Алексеевна выехала к внуку.

«Квартиру я нанял на Садовой улице в доме князя Шаховского за 2000 рублей – все говорят, что недорого, смотря по числу комнат. – Карета также ждет вас… а мы теперь все живем в Царском; государь и великий князь здесь; каждый день ученье, иногда два».

Бабушка прибыла. В мае Лермонтов заболевает и получает разрешение «взять курс [лечения] на Кавказских водах», которым не воспользовался. В отличие от мнимых хвороб, которые позволяли Лермонтову манкировать обязанностями и отдыхать, эта болезнь была настоящая. Лермонтов подхватил грипп – новый для Петербурга недуг. Грипп приносил ломоту во всем теле, головную боль и ужасное настроение – сплин.

9 мая между Петербургом и Кронштадтом утонул родственник Лермонтова – Павел Григорьевич Столыпин. Событие поистине ужасное. А. Булгаков описывал его в письме дочери Ольге: «Некая г-жа Столыпина провожала своего сына в Кронштадт, этот сын должен был ехать за границу, он служил в конной гвардии; он сел на палубе на скамейку, вдруг у него закружилась голова, и он падает в воду, это было в 4 верстах от Английской набережной. Ты знаешь, как быстро идут пароходы, так что не только не могли подать ему никакой помощи, но даже не было возможности найти тело. Вообрази себе состояние… матери, бывшей там с другими родственниками, чтобы проводить молодого человека».

В другом письме он дополняет рассказ новыми ужасными подробностями:

«Свидетель-очевидец рассказывал про трагическую смерть бедного Столыпина. Когда он упал, княгиня Лобанова с дочерью, бывшая тут же, упали в обморок, думая, что злополучным был молодой Лобанов, находившийся возле Столыпина. Какой-то англичанин и матрос тотчас бросились в шлюпку. Англичанин поймал руку Столыпина, но тот был в перчатке, и рука англичанина соскользнула; тело скрылось, оставив над волной его фуражку.

К несчастью, у Столыпина было в кармане на 10 тыс. рублей золота, которое он взял с собой; быть может, эта тяжесть способствовала тому, что он пошел ко дну; дело в том, что тела больше не видели. Отчаяние семьи заставило вернуться к Английской набережной, чтобы высадить несчастную мать и остальных родственников, после чего пароход продолжил свой путь».

Эта история настолько УЖАСНА, что вызывает какие-то митьковские ассоциации («кто спасет женыцину?!»). Падающие в обморок княгини, перепутавшие молодого Столыпина с молодым Лобановым (брык! брык!), какой-то англичанин (откуда взялся? почему непременно англичанин?) фуражка над волнами (о!) – ну и главный шедевр, что это за «10 тыс. рублей золота» в карманах, которые утянули беднягу ко дну? Откуда сведения о такой сумме золотом? Какие-то клондайкские страсти с золотыми самородками…

Алла Марченко предлагает связать гибель молодого Столыпина с болезнью Лермонтова. В самом деле, слишком уж долго и непритворно болеет поэт. В детстве Лермонтов дружил с Павлом Григорьевичем, так что его гибель могла оказать на него тяжелое влияние.

Но! – напоминает Алла Марченко. «Утонувший Павел – не первый… которого Лермонтов хоронил в сознательном возрасте». Действительно, в феврале 1834 года внезапно умер другой его кузен Столыпин, однокашник по юнкерской школе. В связи с этим Лермонтов написал кузине довольно легкомысленным тоном: «Я с восторгом принимаю ваше любезное приглашение… но после обеда, ибо, к великому моему огорчению, мой кузен Столыпин умер позавчера, и, я уверен, вы не сочтете дурным, что я лишу себя удовольствия видеть вас на несколько часов раньше, чтобы пойти исполнить столь же печальную, сколь и необходимую обязанность».

Лермонтов просто пошел на похороны, а потом пошел на обед!

А тут – заболел! На два месяца!

Почему?

У Аллы Марченко есть потрясающий ответ на этот вопрос:

«Разница реакций объяснима лишь в случае, если Лермонтов был на пироскафе и Павел Григорьевич на его глазах упал за борт. И не в раздражительности нервов дело… Случай не мог не заставить Лермонтова, привыкшего анатомировать каждое свое душевное движение, задать себе несколько горьких вопросов: почему ни он, ни другие родственники не сделали того, что сделал англичанин – следуя спортивному кодексу чести, и матрос – по профессиональной обязанности? Что помешало им, гвардейским офицерам, оказать помощь? «Холод тайный» или рабий страх за собственную жизнь? Какой механизм не сработал и почему? К печальным мыслям примешивалось и глухое раздражение: уж эти Столыпины! 10 тысяч золотом в кармане гвардейского офицера! Словно он провинциальный купец, боящийся расстаться со своей казной, а не русский дворянин… Нет, в этой стране все рабы – даже господа…»

От этого пассажа хочется просто рыдать. Алла Марченко не ставит под сомнение 10 тысяч золотом в кармане. Ну конечно, Булгаков же (известный сплетник) написал. Не удивляет ее и вовремя подвернувшийся спортсмен-англичанин. Но, главное, ее абсолютно не удивляет то обстоятельство, что Лермонтов якобы струсил!

Вот это просто поразительно. Ничто и никогда не заставляет предположить, что Лермонтов когда-либо вел себя так позорно и трусливо. Лермонтов не испытывал «рабьего страха» ни перед цензорами (действовал по-столыпински: нашел влиятельного знакомца и попытался надавить), ни перед однокашниками, которых задевал в эпиграммах, ни перед профессорами университета, ни перед армейским начальством, ни перед львами и львицами высшего света. Впоследствии, оказавшись на Кавказе, слыл отчаянным малым, отличался в сражениях. И тут вдруг, с какой-то непонятной «радости», Лермонтов испугался, а потом так переживал это обстоятельство, что даже заболел!..

Алла Марченко уже не в первый раз приписывает Лермонтову – офицеру и дворянину – черты, свойственные полудиссиденту с советской кухни. Лермонтов не был тайным врагом самодержавия, он не был атеистом, он не был трусом. А болел он всегда подолгу, и это нам тоже известно. Поэтому логичнее предположить, что Лермонтов весной 1836 года захворал каким-нибудь питерским гриппом и что у Лермонтова в это же самое время погиб родственник. Два не связанных между собой события.

Дела, связанные с продажей части Кропотова и разделом наследства с тетками, были переданы в надежные бабушкины руки. Лермонтов спокойно мог болеть и заниматься творчеством.

Выразительный и какой-то трогательный «очерк» Лермонтова той поры дает художник Меликов, который случайно встретился с поэтом в Царскосельском парке.

«Живо помню, как, отдохнув в одной из беседок [Царскосельского] сада и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из беседки и встретился лицом к лицу с Лермонтовым после десятилетней разлуки. Он был одет в гусарскую форму. В наружности его я нашел значительную перемену. Я видел уже перед собой не ребенка и юношу, а мужчину во цвете лет, с пламенными, но грустными по выражению глазами, смотрящими на меня приветливо, с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что ирония, скользившая в прежнее время на губах поэта, исчезла. Михаил Юрьевич сейчас же узнал меня, обменялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмотрел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал мне руку и сказал последнее прости… Заметно было, что он спешил куда-то, как спешил всегда, во всю свою короткую жизнь. Более мы с ним не виделись…»

Лермонтов пишет в сентябре 1836 года поэму «Монго», в октябре заканчивает очередную редакцию драмы «Маскарад», которую переименовывает в «Арбенина».

«Арбенин» сильно переделан по сравнению с «Маскарадом»: действие перенесено с маскарада на бал, история с браслетом заменена любовной интригой Нины с князем Звездичем, месть Арбенина ограничилась мнимым отравлением жены и семейным разрывом. В финале пьесы Арбенин уезжает, порывая со светом навсегда. Баронессы Штраль нет, зато появляется воспитанница Оленька; Казарин и Неизвестный превращаются в одно лицо.

Цензор написал лаконично: «Запретить, 28 октября 1836 года».

С 24 декабря Лермонтов числится «заболевшим простудою». Он живет в Петербурге, встречается с издателем Краевским, возвращается к старым впечатлениям в романе «Княгиня Лиговская»: снова Варенька Лопухина, снова Екатерина Сушкова. Потом, после Нового года, происходит событие, которое резко изменило всю жизнь Лермонтова.

Глава шестнадцатая
«Смерть Поэта»

27 января, около пяти часов пополудни, за Комендантской дачей на Черной речке в окрестностях Петербурга состоялся поединок Пушкина с Дантесом. В шесть часов вечера смертельно раненный Пушкин привезен в свою квартиру в доме княжни Волконской на Мойке. В тот же вечер по городу распространился слух о смерти Пушкина.

28 января Лермонтов написал первые 56 стихов стихотворения «Смерть Поэта» (заканчивается строкой «И на устах его печать»). Сам Лермонтов в своих объяснениях писал: «Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых привезли ее и ко мне, обезображенную разными прибавлениями». Он писал «Смерть Поэта», когда Пушкин был еще жив. Но когда скорбное событие свершилось – стихи были уже готовы и, по слову Панаева, «переписывались в десятках тысяч экземпляров, перечитывались и выучивались наизусть всеми». (Насчет «десятков тысяч» – это Панаев, конечно, погорячился, но копий действительно было много.)

«Смерть Поэта» стала совершенно особенной вехой в жизни Лермонтова.

Отчетливее всего сформулировал В. А. Соллогуб: «Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта – Лермонтова».

Изучая в школе курс литературы, мы по преимуществу знакомимся с набором мифов. Выстроенные в определенном порядке, они создают в головах некую схему, как правило, не слишком логичную, но удобную для обиходного использования.

Например, начало XX столетия считается «серебряным веком» русской поэзии. А что же у нас «золотой век»? Эпоха Пушкина и Лермонтова. Куда девать Фета с Тютчевым? (Кстати, почему «с»? Что это за «мы с Тамарой ходим парой»? Почему Фета и Тютчева часто издают в одном сборнике? Потому что «оба писали про природу»? Еще одна загадка века.) Никуда вроде бы Фет и Тютчев не помещаются: они как бы между «веками», в промежутке.

Внутри «золотого века» тоже имеются свое солнце – Пушкин и своя луна – Лермонтов.

Далее. Имеется известный мартиролог, зачитываемый на уроках литературы с трагическим лицом: Пушкин убит на дуэли, Лермонтов убит на дуэли, Грибоедов убит в своей дипломатической миссии, Бестужев-Марлинский убит на Кавказе… У простодушного школьника создается ощущение, что некие Тайные Силы охотились на русскую литературу повсеместно, копали на ее пути медвежьи ямы и стреляли ей в спину. Не вошли в этот список ни Некрасов, ни Тургенев, ни Толстой Лев, ни Толстой Алексей… Не помянут и «Миша» Загоскин, который жил сравнительно благополучно, но мало. Они в каком-то другом списке.

Волею этого мифа Лермонтов помещен в тень Пушкина, и даже дуэль и смерть Лермонтова выглядят как серебряное отражение золотой пушкинской дуэли и смерти.

Миф практически лишает Лермонтова самостоятельного бытия. Рождение одного поэта происходит в миг смерти другого поэта.

Ираклий Андроников, например, пишет так:

«Никогда ни в одной из литератур мира не бывало примера, чтобы один великий поэт подхватил знамя поэзии, выпадавшее из руки другого, чтобы он нес его по завещанному пути и сам пал бы на поединке с теми же силами. Смерть Пушкина и рождение Лермонтова-трибуна неразделимы».

Прибавка «трибуна» к имени Лермонтова сделана потому, что к моменту написания «Смерти Поэта» были уже и «Маскарад», и «Боярин Орша», «Хаджи Абрек», и первые редакции «Демона», и множество прекрасных лирических стихотворений. В общем, поэтом Лермонтов к тому времени уже худо-бедно был. Но ведь куда важнее другое: Лермонтов подхватил знамя и пал в битве с теми же силами.

Вопрос: с какими силами?

С Тайными Силами, которые Злобно Гнетут? С придворной аристократией? (Царь науськал Дантеса на Пушкина. А потом тот же царь напустил Мартынова на Лермонтова?)

Хорошо, пусть царь, пусть рок, пусть Тайные Силы. Но это не отменяет того факта, что у Лермонтова – совершенно отдельная судьба, не зависимая от судьбы Пушкина. У Лермонтова-поэта и Лермонтова-человека.

Мы знаем, что первая версия стихотворения «Смерть Поэта» заканчивалась строкой «И на устах его печать». Именно она расходилась с невероятной быстротой по Петербургу и везде встречала полное одобрение.

«Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский относился об этих стихах с особенным удовольствием и признал в них не только зачатки, но и все проявление могучего таланта, а прелесть и музыкальность версификации признаны были знатоками явлением замечательным, из ряду вон» – так, например, пишет В. П. Бурнашев («М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников»).

2 февраля А. И. Тургенев в своем дневнике записал о стихах «Смерть Поэта»: «Стихи Лермонтова прекрасные». После похорон Пушкина за завтраком у П. А. Осиповой в Тригорском А. И. Тургенев «обещал ей стихи Лермонтова» – добрейший Андрей Иванович их тоже переписывает и распространяет.

П. А. Висковатов говорит об этом так: «Как известно, Лермонтов написал стихотворение свое на смерть Пушкина сначала без заключительных шестнадцати строк. Оно прочтено было государем и другими лицами и в общем удостоилось высокого одобрения. Рассказывали, что великий князь Михаил Павлович сказал даже: «Этот чего доброго заменит России Пушкина», что Жуковский признал в них проявление могучего таланта, а князь Владимир Федорович Одоевский по адресу Лермонтова наговорил комплиментов при встрече с его бабушкой Арсеньевой».

«Смерть Поэта» – стихи на смерть известного лица – явление, довольно распространенное (вспомним, например, потоки стихов на смерть Высоцкого!). В России все потрясены случившимся, и элегия (да-да, некоторые литературоведы считают, что «Смерть Поэта» – элегия, печальное раздумье) молодого поэта удивительным образом «ложится» на общее настроение.

Ираклий Андроников говорит о том, что все, решительно все пришли в восторг от лермонтовских строк.

И приводит цитаты, одну за другой.

«Написано на скорую руку, но с чувством», – пишет М. М. Ханенко неустановленному лицу.

«…многоглаголанье и многописание, – пишет П. А. Осипова, – все выйдет «к чему теперь рыданья» и «жалкий лепет оправданья». Но ужас берет, когда вспомнишь всю цепь сего происшествия».

Софья Николаевна Карамзина оценивает не столько качество стиха, сколько содержание: «Они так хороши по своей правдивости и по заключенному в них чувству».

Стихи Лермонтова в первую очередь хороши тем, что появились как нельзя кстати. Не бывало еще такого в литературе – не столько знаменитого «подхватывания знамени», сколько такой потрясающей своевременности произведения.

Мы знаем, что некоторые поэты, литераторы писали «в стол» в надежде на суд потомства. И что же? Пришли потомки, вынули произведения из стола – и не оценили. Устарело произведение, так и не быв опубликовано, не став фактом общественной истории, – сразу ушло в архив.

Напротив, далеко не главный шедевр словесности (с точки зрения художественных достоинств), роман «Что делать?» имел огромный резонанс и остался в истории литературы. А пролежи он в столе лет тридцать – и рассыпался бы в прах, не оставив следа.

«Смерть Поэта» вылетела, как пуля, и поразила самый нерв общества.

Мы все учили это стихотворение в школе. С трудом запоминали нагромождения эпитетов «коварным шепотом насмешливых невежд… досадой тайною обманутых надежд…». Но, главное, в этом стихотворении напрочь отсутствовал Пушкин.

Там присутствует один сплошной Лермонтов, причем Лермонтов-юноша, человек еще незрелый…

Ираклий Андроников предлагает нам каноническую картину, которая отлично вписывается в идею «русская поэзия на службе освободительного движения»:

«Стихи на смерть Пушкина и Лермонтов, и Раевский сразу же расценили как важнейший общественно-политический документ и отнеслись к нему настолько серьезно, что Лермонтов, ничего еще не печатавший и крайне нерешительный в отношении своего будущего дебюта, без колебаний вступает в литературу в качестве нелегального поэта, ибо совершенно убежден в необходимости громко, на всю страну сказать правду о Пушкине: Пушкин казнен рукою Дантеса по приговору аристократии!»

Ой, так ли это?

«Смерть Поэта» – не столько надгробное размышление о судьбе конкретного поэта Пушкина, сколько патетическое рыдание о судьбах поэтов вообще – и, в частности, мечтание о собственной судьбе («Буду лежать, весь такой мертвый и несчастный» – мы ведь уже читали ранние пьесы Лермонтова!)

Андроников утверждает, что Лермонтов предельно конкретен в своем стихотворении, что у него в «Смерти Поэта» нет аллегорий, а есть прямое указание на конкретных лиц.

Но как же – «нет аллегорий», когда упоминаются «Свободы, Гения и Славы палачи»?

Каким же образом представлен у Лермонтова Пушкин?

 
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
 
 
…
Судьбы свершился приговор!..
…
 
 
Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет…
 

А почему, собственно, «спасенья нет» – разве Пушкин безоружен? Такое впечатление, что Поэта подстерегли, связали, поставили к стенке; что его, как Сирано де Бержерака, заманили в переулок, где ожидали сто убийц сразу! Нет, здесь другое: спасения нет, ибо Поэт обречен, потому что он – один против целого мира, потому что он – Гений, а мир, состоящий из посредственностей, изначально враждебен Гению. Гений возмущает вселенную, Гений слишком велик, и вселенная жаждет от него избавиться.

Перед нами – собирательный романтизированный образ Поэта-Одиночки. Он умирает, как жил, непонятым:

 
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он – с напрасно жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
 

Вспомним, какой была кончина Александра Сергеевича Пушкина. Кто окружал его в последние мгновения и чей шепот он слышал.

Петр Андреевич Вяземский: «… Он (Пушкин) вновь убедился в неминуемой близкой кончине и ожидал ее спокойно, наблюдая ход ее как в постороннем человеке, щупал пульс свой и говорил: вот смерть идет!.. Прощаясь с детьми, перекрестил он их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью. С нами прощался он посреди ужасных мучений и судорожных движений, но духом бодрым и с нежностью. У меня крепко пожал он руку и сказал: «Прости, будь счастлив!» Пожелал он видеть Карамзину. Мы за нею послали. Прощаясь с нею, просил он перекрестить его, что она и исполнила. Данзас, желая выведать, в каких чувствах умирает он к Геккерну, спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти касательно Геккерна? «Требую, отвечал он ему, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином»».

Екатерина Андреевна Карамзина описывает эпизод своего прощания с Пушкиным: «Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять протянул мне руку и сказал тихо: «Перекрестите еще», тогда я опять, пожавши еще его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихо поцеловал и опять махнул. Он был бледен, как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице».