Текст книги "Лермонтов"

Автор книги: Елена Хаецкая

Белинский поначалу ничего не понимает из бессвязных речей мужика: «Что же? вам не хочется с госпожей своей расставаться, что ли?»

Мужик, едва встав, снова падает ему в ноги с воплем: «Нет! – купи, купи нас, родимой!» И начинает взахлеб рассказывать разные ужасы, которые творит самодурная барыня: «Раз как-то барыне донесли, что, дескать, «Федька дурно про тебя говорит и хочет в городе жаловаться!» А Федька мужик был славной; вот она и приказала руки ему вывёртывать на станке… а управитель был на него сердит. Как повели его на барской двор, дети кричали, жена плакала… вот стали руки вывертывать… Федька и стал безрукой. На печке так и лежит да клянет свое рожденье… Где защитники у бедных людей? – У барыни же все судьи подкуплены нашим же оброком. – Тяжко, барин! тяжко стало нам! – Посмотришь в другое село… сердце кровью обливается! Живут покойно да весело. А у нас так и песен не слышно стало на посиделках…»

Белинский молчит, а Владимир в бешенстве произносит: «Люди! люди! – и до такой степени злодейства доходит женщина, творение иногда столь близкое к ангелу… о! проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство – все куплено кровавыми слезами., я бы раздавил ногами каждый сустав этого крокодила, этой женщины!..»

Белинский за все время беседы отпустил несколько довольно равнодушных замечаний, вроде: «Странное приключение!» и «В самом деле ужасно!».

Владимир, однако, тут же отдает ему деньги, как раз недостающую тысячу рублей: «Все, что я имею… ты мне отдашь когда-нибудь», и Белинский, пересчитав деньги, спокойно подводит итог: «Если так, то я постараюсь купить эту деревню… поди, добрый мужичёк, и скажи своим, что они в безопасности».

Разумеется, описанные сцены не могут не возмущать, – проняло даже Белинского; впрочем, он и так собирался прикупить эту деревеньку. Но что происходит дальше? Белинский начинает рассуждать на модные в тех самых студенческих кругах темы «блага людей и отечества»: «Ах, как я рад, что могу теперь купить эту деревню! как я рад! – впервые мне удается облегчать страждущее человечество! так: это доброе дело. Несчастные мужики! что за жизнь, когда я каждую минуту в опасности потерять все, что имею, и попасть в руки палачей!»

Кажется, вполне прогрессивные речи, в которых содержится ожидаемое обличение крепостного права. Но ведь это – набор ходульных фраз, которыми перебрасываются под звон стаканов студенты в комнате у Рябинина; за словами Белинского ничего особенного не стоит – ну разве что на миг он прикинул на себя участь крепостного и слегка ужаснулся.

А дальше происходит нечто неожиданное: Владимир Арбенин, «свободолюбивый юноша», как аттестует его советское литературоведение, возражает Белинскому: «Есть люди, более достойные сожаленья, чем этот мужик. Несчастия внешние проходят, – но тот, кто носит всю причину своих страданий глубоко в сердце, в ком живет червь, пожирающий малейшие искры удовольствия… тот, кто желает и не надеется… тот, кто в тягость всем, даже любящим его… им не могут сострадать: их никто, никто не понимает».

Здесь нет никакого обличения – Арбенин говорит о себе, о собственных страданиях. Его измучил раздор между матерью и отцом; его измучила неопределенность в отношениях с Наташей. Спасти мужика возможно, нужно лишь заплатить тысячу рублей, и бедную деревню опять посетит счастье (недаром мужик упоминает соседние деревни, где «живут покойно да весело» и песни поют на посиделках). Но какими деньгами купить счастье для Арбенина?

Кажется, что прав Белинский, который называет его «эгоистом», а все его переживания – «химерой»; но нет, житейская правда расходится с правдой высшей. Белинский вопрошает: «Как можно сравнивать химеры с истинными несчастиями? Можно ли сравнить свободного с рабом?»

Владимир отвечает: «Один раб человека, другой раб судьбы. Первый может ожидать хорошего господина или имеет выбор – второй никогда. Им играет слепой случай, и страсти его и бесчувственность других, все соединено к его гибели…»

Сцена V как раз и подтверждает истинность слов Владимира: купит Белинский несчастную деревню, и переменится участь мужичков. Более того, когда-нибудь отменят крепостное право… и что же? Люди по-прежнему будут несчастны, потому что никто и никогда не сумеет выкупить их на волю из заточения обманутой любви, ложной дружбы, людской несправедливости, непонятности, одиночества.

Мы видим здесь еще одну важную вещь, которую пока что не замечает Владимир: Белинский, как и Заруцкий в «Людях и страстях», – ложный друг; тема для Лермонтова болезненная. В чем ложность этой дружбы? Прежде всего в том, что Белинский пошл, и это выражается в том, как и что он говорит: «Друг мой! кто разберет женщин?», «Все проходит, зло, как добро…», «Учись презирать неприятности, наслаждаться настоящем, не заботиться о будущем и не жалеть о минувшем»…

Белинского замучила «карманная чахотка», и он вознамерился исцелить ее женитьбой. На ком же ему жениться? А вот подходящая партия – Наталья Федоровна. Что с того, что в нее влюблен лучший друг, Владимир Арбенин? Надо было Владимиру делать ей предложение, пока была такая возможность, а теперь – не обессудь, дружище, «мой черед». «Чья взяла, тот и прав. Я нахожусь в таких опасных обстоятельствах, что он должен будет мне простить». Что же должен простить Белинскому Арбенин? Что тот разрушил его возможное счастье с Натальей Федоровной, потому что находился «в опасных обстоятельствах», т. е. фактически на грани разорения? Белинский разменивает на деньги то, что размену на деньги не подлежит, – чувства. Вот чего не может вынести Арбенин. Об этом он, собственно, и говорил своему «другу» в пятой сцене: одни несчастья выкупаются деньгами, другие – нет. Но Белинский – ложный друг, не понявший ни слова из сказанного ему, – совершил сделку там, где сделки быть не могло.

Наташа дает согласие – из соображений «почему бы и нет». Наташа для Арбенина – «ангел». «Взор женщины, как луч месяца, невольно приводит в грудь мою спокойствие», – говорит Владимир. Все то же представление об истинной роли женщины: дарить мирную тишину. Вернемся опять к сцене V: что в первую очередь приводит в неистовое бешенство Владимира, когда он слышит о самодурстве злой барыни? То, что все эти злодейства творит существо женского пола: «До такой степени злодейства доходит женщина, творение иногда столь близкое к ангелу… о! проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство – все куплено кровавыми слезами…»

Почти теми же самыми словами он будет говорить уже не о мужике, а о самом себе, когда измена Натальи Федоровны и Белинского станет ему известна.

Ломая руки, Владимир произносит: «Эти нежные губы, этот очаровательный голос, улыбка, глаза, – все, все это для меня стало яд!., как можно подавать надежды только для того, чтоб иметь удовольствие лишний раз обмануть их! (Обтирает глаза и лоб.) Женщина! стоишь ли ты этих кровавых слез?»

Барыня, которая повелела искалечить человека, которая колола ножницами горничных и выщипывала у мужиков бороды по волоску, становится вровень с Наташей, которая предала доверие любящего человека. И верно предвидел Арбенин: его собственное горе не исцелит тысяча рублей. «Раб судьбы» останется в цепях навсегда.

В финале пьесы гости на балу – совершенно как в доме Фамусова – обсуждают безумие Владимира Арбенина, а заканчивается дело известием о его смерти. «Первый гость» произносит краткую эпитафию: «Он был странный человек! вот и все!»

Рассыпанные по тексту драмы характеристики Владимира Арбенина – каким его видят разные люди, – наверное, соответствуют тому, что говорили о самом Лермонтове. Это сходство легко заметить, параллельно читая драму и воспоминания о поэте. Но опять же суждения об Арбенине – это только часть правды о Лермонтове. Как всякий живой человек, поэт гораздо больше созданного им персонажа.

Глава девятая
«Ангел смерти»

Поэма «Ангел смерти» была посвящена Александре Михайловне Верещагиной; дата на посвящении – 4 сентября 1831 года.

Александра Михайловна – «Сашенька Верещагина» – считалась одной из «московских кузин» Лермонтова, хотя в кровном родстве они не состояли: она была племянницей жены брата бабушки Лермонтова. Как уже говорилось, в доме ее матери Лермонтов бывал почти каждый день. Верещагина была старше Лермонтова на четыре года; она принадлежала к числу тех, кто рано увидел гениальное дарование молодого поэта. Она поощряла его занятия поэзией, хранила его стихи. «Все письма Александры Михайловны, – вспоминал Аким Шан-Гирей, – доказывают ее дружбу к нему».

Эти письма не сохранились; известны только три отрывка в собрании В. Х. Хохрякова. Именно ей, Александре, Лермонтов спустя несколько лет признается: он давно не писал ни ей, ни Марии Лопухиной, потому что боялся: «Причиной… был страх, что вы по письмам моим заметите, что я почти недостоин более вашей дружбы, ибо от вас обеих я не могу скрывать истину; от вас, наперсниц моих юношеских мечтаний, таких чудных, особенно в воспоминании…»

В 1836 году Александра Михайловна с матерью уехала путешествовать. В Париже она познакомилась с вюртембергским дипломатом бароном Хюгелем и вскоре вышла за него замуж.

К ней обращено посвящение «Ангела смерти» – сердечное и удивительно трогательное в своей доверчивости:

 
Тебе – тебе мой дар смиренный,
Мой труд безвестный и простой,
Но пламенный, но вдохновенный
Воспоминаньем и – тобой!
 
 
Я дни мои влачу, тоскуя
И в сердце образ твой храня,
Но об одном тебя прошу я:
Будь ангел смерти для меня.
 
 
Явись мне в грозный час страданья
И поцелуй пусть будет твой
Залогом близкого свиданья
В стране любви, в стране другой!
 

Верещагиной Лермонтов вверяет не свою жизнь, а свою смерть…

Вспомним сюжет поэмы. Изначально Ангел смерти – существо, исполненное сострадания к людям. Когда-то давно его явление умирающему было актом высочайшего милосердия:

 
Его приход благословенный
Дышал небесной тишиной;
Лучами тихими блистая,
Как полуночная звезда,
Манил он смертных иногда,
И провожал он к дверям рая
Толпы освобожденных душ,
И сам был счастлив. Почему ж
Теперь томит его объятье,
И поцелуй его – проклятье?
 

История, рассказанная поэтом, – ответ на этот вопрос. Некогда жил в отдаленной местности «златого Востока», в пещере, в пустыне, вдали от людей, один человек. Это был, несомненно, странный человек. Как и сам Лермонтов, он «любил все оболыценья света, но не свет»:

 
…изгнанник,
Пришелец, юный Зораим.
Он на земле был только странник,
Людьми и небом был гоним,
Он мог быть счастлив, но блаженства
Искал в забавах он пустых,
Искал он в людях совершенства,
А сам – сам не был лучше их;
Искал великого в ничтожном,
Страшась надеяться, жалел
О том, что было счастьем ложным,
И, став без пользы осторожным,
Поверить никому не смел.
Любил он ночь, свободу, горы,
И все в природе – и людей, —
Но избегал их. С ранних дней
К презренью приучил он взоры,
Но сердца пылкого не мог
Заставить так же охладиться:
Любовь насильства не боится,
Она – хоть презренна – все Бог.
 
 
Одно сокровище – святыню
Имел под небесами он;
С ним раем почитал пустыню…
 

Характеристика Зораима во многом совпадает с образом лирического героя стихотворений Лермонтова: он ищет отдохновения в природе, он любит и людей, но, будучи одним из них (т. е. – несовершенным), страдает от неумения выразить свои чувства, завязать прочные отношения с себе подобными. И в конце концов он становится «изгнанником», никем не понятым, одиноким.

Однако у Зораима есть одно отличие от «я-персонажа» лермонтовской лирики: у него есть возлюбленная, дева-ангел Ада. Воплощенная мечта, которой Лермонтов был лишен.

Любовь Ады погружает душу героя в благословенную тишину. Именно такая любовь истинна; все остальное – кипение страсти, страдания, ревность, гадание об истинных и притворных намерениях героини – это все ложь, это не любовь, это неправильно. Лермонтов ищет в деве ангела. Зораим такого ангела нашел.

Происходит несчастье: Ада заболевает и теперь должна умереть. Ангел смерти, пролетая над пещерой, решает дать этому страдающему существу последний поцелуй.

 
Летел чрез южный небосклон;
Вдруг слышит ропот он мятежный,
И плач любви – и слабый стон,
И, быстрый как полет мгновенья,
К пещере подлетает он.
Тоску последнего мученья
Дух смерти усладить хотел,
И на устах покорной Ады
Свой поцелуи напечатлел:
Он дать не мог другой отрады!
 

И тут Ангел смерти замечает Зораима. Тот охвачен скорбью, превосходящей все мыслимые земные чувства: ведь Ада была его единственным сокровищем!

 
И ангел знал, – и как не знать?
Что безнадежности печать
В спокойном холоде молчанья,
Что легче плакать, чем страдать
Без всяких признаков страданья.
 

Последние две строки Лермонтов целиком перенес в «Эпитафию», посвященную смерти отца; над гробом любимого человека Зораим и сам Лермонтов ведут себя одинаково: молчат, не проронив ни слезинки.

Из сострадания к нечеловеческой муке Зораима Ангел смерти решается оживить Аду: он отдает умершей девушке свой дух, и та воскресает.

 
Желает
Вознаградить страдальца он.
Ужель создатель запрещает
Несчастных утешать людей?
И девы труп он оживляет
Душою ангельской своей.
И, чудо! кровь в груди остылой
Опять волнуется, кипит;
И взор, волшебной полон силой,
В тени ресниц ее горит.
Так ангел смерти съединился
Со всем, чем только жизнь мила;
Но ум границам подчинился,
И власть – не та уж, как была,
И только в памяти туманной
Хранит он думы прежних лет;
Их появленье Аде странно,
Как ночью метеора свет,
И ей смешна ее беспечность,
И ей грядущее темно,
И чувства, вечные как вечность,
Соединились все в одно.
Желаньям друга посвятила
Она все радости свои,
Как будто смерть и не гасила
В невинном сердце жар любви!..
 

Таким образом, Ангел смерти сознательно ограничил себя, свои возможности, он как бы умалил свой дух и целиком вошел в душу Ады. И потекла отшельническая жизнь двух влюбленных, как прежде. Только умирающие на земле были теперь лишены последнего утешения: из жалости к одному Зораиму Ангел смерти пренебрег состраданием ко всем остальным! Ответом на такую огромную жертву должно было бы стать нечто великое…

Может быть, если бы на месте Зораима был сам Лермонтов… но нет, он не обольщается насчет людей, в том числе и на свой собственный: каждый подвержен влиянию «темной стороны», и ангел на земле бессилен удержать человека, когда силы мрака уже завладели им.

В какой-то момент Зораиму – совершенно как впоследствии Печорину с Бэлой, – стало скучно.

 
«Нет! не могу в пустыне доле
Однообразно дни влачить;
Я волен – но душа в неволе:
Ей должно цепи раздробить…
Что жизнь? – давай мне чашу славы,
Хотя бы в ней был смертный яд,
Я не вздрогну – я выпить рад:
Не все ль блаженства – лишь отравы?
Когда-нибудь все должен я
Оставить ношу бытия…
Скажи, ужель одна могила
Ничтожный в мире будет след
Того, чье сердце столько лет
Мысль о ничтожестве томила?
И мне покойну быть – о нет!..
Взгляни: за этими горами
С могучим войском под шатрами
Стоят два грозные царя;
И завтра, только что заря
Успеет в облаках проснуться,
Труба войны и звук мечей
В пустыне нашей раздадутся.
И к одному из тех царей
Идти как воин я решился,
Но ты не жди, чтоб возвратился
Я побежденным. Нет, скорей
Волна, гонимая волнами
По бесконечности морей,
В приют родимых камышей
Воротится. Но если с нами
Победа будет, я принесть
Клянусь тебе жемчуг и злато,
Себе одну оставлю честь…
И буду счастлив, и тогда-то
Мы заживем с тобой богато…
Я знаю: никогда любовь
Геройский меч не презирала,
Но если б даже ты желала…
Мой друг, я должен видеть кровь!»
 

В ответ «дева-ангел» лишь плачет. Ее попытка удержать Зораима очень слаба – она заранее знает, что это бесполезно.

Как и в поэме «Черкесы», в «Ангеле смерти» природа противопоставляется человеку; природа – тишина, ангел, любовь девы-ангела; человек – это война, грохот, ложные идеалы… это мужчина.

Совершенно справедливо пишет иеромонах Нестор (Кумыш): «Особая восприимчивость природы для Лермонтова была признаком, свидетельствующим о внутреннем благородстве и душевной чистоте личности. Если поэту необходимо было выделить героя из окружавшей его будничной среды, противопоставить его прозаичному порядку жизни, он наделял его обостренной чуткостью к природе. Природа – это та сфера бытия, которая, в отличие от человеческого общества, сохраняет свою первозданную лиричность в неискаженном состоянии».

 
Зачем в долине сокровенной
От миртов дышит аромат?
Зачем?.. Властители вселенной,
Природу люди осквернят.
Цветок измятый обагрится
Их кровью, и стрела промчится
На место птицы в небесах,
И солнце отуманит прах.
Крик победивших, стон сраженных
Принудят мирных соловьев
Искать в пределах отдаленных
Иных долин, других кустов,
Где красный день, как ночь, спокоен,
Где их царицу, их любовь,
Не стопчет розу мрачный воин
И обагрить не может кровь.
 

Человек не может быть совершенно счастлив. Для счастья необходимо соединение двух любящих сердец; необходимо, чтобы женщина была воплощением «природы» с ее божественной тишиной; необходимо, однако, и чтобы мужчина мог пожертвовать славой ради такой женщины. Слишком много условий должно быть выполнено; на земле такое невозможно – либо женщина окажется коварной, «ядовитой», либо мужчина проявит себя недостойным ее…

 
Но Зораиму был милей
Девичьей ласки путь кровавый!
Безумец! ты цены не знал
Всему, всему, чем обладал,
Не ведал ты, что ангел нежный
Оставил рай свой безмятежный,
Чтоб сердце Ады оживить;
Что многих он лишил отрады
В последний миг, чтоб усладить
Твое страданье. Бедной Ады
Мольбу отвергнул хладно ты;
Возможно ль? ангел красоты
Тебе, изгнанник, не дороже
Надменной и пустой мечты?..
 

Зораим погибает в битве. Кто сражался, против кого, зачем? Все это не имеет значения; для Зораима, охваченного жаждой личной славы, важно совершить подвиг. Когда все уже повержены, когда жалкие беглецы пытаются спасти свою жизнь, один лишь Зораим остается на поле боя с оружием в руках и продолжает отбиваться.

 
Он не был царь иль царский сын,
Хоть одарен был силой взгляда
И гордой важностью чела.
Но вдруг коварная стрела
Пронзила витязя младого,
И шумно навзничь он упал…
 

Ради чего же он покинул Аду? Ради пустого…

Ада спускается в долину и находит умирающего Зораима. Она хочет быть с ним в последние мгновения, но он отталкивает ее:

 
«Ты здесь? теперь? – и ты ли, Ада?
Ах, твой приход мне не отрада!
Зачем? – Для ужасов войны
Твои глаза не созданы,
Смерть не должна быть их предметом;
Тебя излишняя любовь
Вела сюда – что пользы в этом?..»
 

Ее любовь он называет «излишней»! Под предлогом заботы о ней («Для ужасов войны твои глаза не созданы»), перед лицом надвигающейся смерти он все продолжает свою бессмысленную роль «героя».

И только перед самым концом он просит у нее прощение:

 
«Я виноват перед тобой…
Прости! Ты будешь сиротой,
Ты не найдешь родных, ни крова,
И даже… на груди другого
Не будешь счастлива опять:
Кто может дважды счастье знать?»
 

И вновь он сожалеет о том, что жизнь его обрывается, а честолюбивая цель не достигнута:

 
«Я чувствую, к груди моей
Все ближе, ближе смертный холод.
О, кто б подумал, как я молод!
Как много я провел бы дней
С тобою, в тишине глубокой,
Под тенью пальм береговых,
Когда б сегодня рок жестокой
Не обманул надежд моих!..
Еще в стране моей родимой
Гадатель мудрый, всеми чтимый,
Мне предсказал, что час придет —
И громкий подвиг совершу я,
И глас молвы произнесет
Мое названье, торжествуя,
Но…»
 

Но! Если бы «рок не обманул» и Зораим оказался бы жив, да еще выбрал бы победившую сторону (ему, кажется, все равно было, на чьей стороне сражаться), разве вернулся бы он в пещеру под пальмами? Он ведь о славе мечтал, а какая слава возможна в пустыне? Нет, он ушел бы к людям и погрузился бы в «обольщенья света».

И когда Зораим умирает, Ангел смерти вспоминает о своей истинной сущности. Теперь ничто его не удерживает на земле.

 
… Ангел смерти, смертью тленной
От уз земных освобожденный!..
Он тело девы бросил в прах:
Его отчизна в небесах.
 

Пожив в теле девы, узнав любовь, предательство и утрату, Ангел смерти исполнился презрением к людям – к тем самым людям, которых он когда-то бесконечно жалел.

 
… Ангел смерти молодой
Простился с прежней добротой;
Людей узнал он: «Состраданья
Они не могут заслужить;
Не награжденье – наказанье
Последний миг их должен быть.
Они коварны и жестоки,
Их добродетели – пороки,
И жизнь им в тягость с юных лет…»
Так думал он – зачем же нет?..
 

Ангел, как и демон, – существо простое. В стихотворении «1831-го июня 11 дня» Лермонтов формулирует предельно отчетливо:

 
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным…
 

Ангел, испытав на себе эту «встречу» священного с порочным, из милосердного становится мстительным, его природа теперь навсегда искажена.

О чем же просит в своем посвящении Лермонтов? Как может «Сашенька» стать «Ангелом смерти»? Точнее, каким Ангелом смерти она должна стать?

Изначальным – невозможно. Теперешним – не нужно.

Думается, что земным, тем, что всегда было для Лермонтова образом идеальной женщины. Прожить рядом с такой он, наверное, бы не смог – в силу своей похожести на Зораима, – но умереть у такой на руках хотел бы.