355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Хаецкая » Лермонтов » Текст книги (страница 33)
Лермонтов
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 23:16

Текст книги "Лермонтов"


Автор книги: Елена Хаецкая



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Непонятно также, когда пошел дождь: то ли перед началом дуэли (струи хлестали по лицам, мешали целиться и мешали секундантам наблюдать за ходом поединка), то ли сразу после ее окончания («Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу…»). В любом случае была гроза. Мартынов отправился в город – доложить коменданту о происшествии и предаться в руки правосудия. Васильчиков вроде бы поехал за доктором. Кто остался с Лермонтовым? Говорилось, что Глебов – на его руках умер, не приходя в сознание, поэт. А где находился в это время Столыпин? Что делали Дорохов, Трубецкой?

Эмилия пишет: «Глебов рассказывал мне, какие мучительные часы провел он, оставшись один в лесу, сидя на траве под проливным дождем. Голова убитого поэта покоилась у него на коленях – темно, кони привязанные ржут, рвутся, бьют копытами об землю, молния и гром беспрерывно… Глебов хотел осторожно опустить голову на шинель, но при этом движении Лермонтов судорожно зевнул. Глебов остался недвижим, и так пробыл, пока приехали дрожки, на которых и привезли бедного Лермонтова на его квартиру».

Рассказ Зиссермана: «Столыпин мне рассказывал, что когда Лермонтов пал и умер, то все участвующие спешили уехать, кто за экипажем, кто за врачом и пр., чтобы перевезти Лермонтова в город… Один Столыпин остался с общего согласия при покойнике… Он сел на землю и поддерживал у себя на коленях голову убитого. В это время разразилась гроза… Столыпин не раз говорил мне об этом тяжелом часе, когда он совершенно один, в темноте, освещаемый лишь молниею, держал на коленях бледный лик Лермонтова…»

Васильчиков пишет: «Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сидение в поле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя храбрости гг. докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого… (Мы) хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив».

Вот как интересно… Все дружно описывают одну и ту же деталь – зевок или вздох; говорят, что держали голову покойного у себя на коленях, а потом хотели переложить на шинель… Но кто же на самом деле уехал, а кто остался?

Вся эта путаница происходила в какой-то мере потому, что участники поединка, следуя дуэльному кодексу, изо всех сил выгораживали оставшегося в живых дуэлянта и плюс к тому скрывали истинное число свидетелей. Решено было «пожертвовать правосудию» Глебовым: биография у того чистая, репутация геройская, боевое ранение. С этого момента ложь разрасталась и ширилась.

Тело перевезли в Пятигорск только поздно вечером и доставили в дом Чиляева, где Лермонтов со Столыпиным нанимали квартиру. Положили сперва на диван, потом на стол.

* * *

А ведь 15 июля было днем давно ожидаемого бала. Эмилия вспоминает все эти утренние разговоры о том, чтобы явиться в сад инкогнито и посмотреть фейерверк. «Собираться в сад должны были в шесть часов; но вот с четырех начинает накрапывать мелкий дождь; надеясь, что он пройдет, мы принарядились, а дождь все сильнее да сильнее и разразился ливнем с сильнейшей грозой… Приходит Дмитриевский и, видя нас в вечерних туалетах, предлагает позвать «этих господ» всех сюда и устроить свой бал. Не успел он докончить, как вбегает в залу полковник Зельмиц… с растрепанными длинными седыми волосами, с испуганным лицом, размахивает руками и кричит: «Один наповал, другой под арестом!» Мы бросились к нему – что такое, кто наповал, где? «Лермонтов убит!» Такое известие и столь внезапное до того поразило матушку, что с ней сделалась истерика… Когда мы несколько пришли в себя от такого треволнения, переоделись и, сидя у открытого окна, смотрели на проходящих, то видели, как проскакал Васильчиков к коменданту и за доктором; позднее провели Глебова под караул на гауптвахту. Мартынова же, как отставного, посадили в тюрьму, где он провел ужасные три ночи в сообществе двух арестантов, из которых один все читал Псалтирь, а другой произносил страшные ругательства…»

Следствие и погребение

В первые часы творилась сумятица. Добрейший комендант Ильяшенков, получив известие, схватился за голову. «Мальчишки, мальчишки, что вы со мной сделали!» Поначалу он не знал еще, убит Лермонтов или только ранен, и приказал, чтобы, как только привезут, поместили его на гауптвахту. Наконец стало положительно известно, что Лермонтов убит. Двое из участников дуэли – Глебов и Мартынов – были арестованы. Столыпин оставался на квартире с телом.

Наутро пришли обмывать; руки распрямить не смогли и просто накрыли простыней. Пришел художник Шведе, чтобы написать посмертный портрет; этот портрет сохранился и часто публикуется.

Во дворе дома начал собираться народ. Ходили смотреть на убитого – в основном из любопытства. Расспрашивали о причине дуэли. Никто ничего не знал наверняка. Заговорили о «ссоре двух офицеров из-за барышни». Начали называть женские имена – Эмилии Клингенберг, Надежды Верзилиной, Екатерины Быховец. «Это хождение туда-сюда продолжалось до полуночи. Все говорили шепотом, точно боялись, чтобы слова их не раздались в воздухе и не разбудили бы поэта, спавшего уже непробудным сном. На бульваре и музыка два дня не играла», – рассказывала Эмилия.

Лорер тоже помнит эти «паломничества»: «Я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чистой рубашке и обращенного головою к окну. Человек его обмахивал мух с лица покойника, а живописец Шведе снимал портрет с него масляными красками. Дамы – знакомые и незнакомые – и весь любопытный люд стали тесниться в небольшой комнате, а первые явились и украшали безжизненное чело поэта цветами».

Однако цветы цветами, а надвигалась еще одна проблема, связанная со смертью Лермонтова. Дело в том, что предписано было священникам дуэлянтов как самоубийц не предавать церковному погребению. Это создало трудности. Особенно противился отпеванию Лермонтова молодой священник – отец Василий Эрастов. «Приятно, думаете, насмешки его переносить?» – сердился он, говоря о Лермонтове и называя его «ядовитым покойником». Протоиерей Павел Александровский также колебался, не решаясь взять на себя такую ответственность. Столыпин уговаривал его, как мог: напоминал о том, что у бабки Лермонтова большие связи, обещал сделать для церкви хорошее пожертвование. Князь Васильчиков также клялся, что отцу Павлу не придется отвечать перед начальством за совершение обряда. Супруга священника страшно боялась и заклинала отца Павла против законоположения – не отпевать дуэлянтов яко самоубийц – не идти: «Не забывай, что у тебя семейство!»

Ординарный врач Пятигорского военного госпиталя Барклай де Толли выдал свидетельство: «Тенгинского пехотного полка поручик М. Ю. Лермонтов застрелен на поле близ горы Машука 15 числа сего месяца и, по освидетельствовании им, тело может быть предано земле по христианскому обряду». Протоиерей направил запрос Ильяшенкову: отпевать или не отпевать? Ильяшенков колебался. Ильяшенков уведомил плац-майора подполковника Унтилова, чтобы тот сообщил духовенству, возможно ли приступить к погребению по христианскому обряду тела поручика Лермонтова. О чем состоялся разговор между Унтиловым и Александровским – неизвестно. Вмешался начальник штаба, полковник флигель-адъютант Траскин. Ему также сообщили о затруднениях относительно похорон: духовенство упорствует, утверждая, что человек, убитый на поединке, – самоубийца. Траскин проблему разрешил быстро и по-военному. Карпов, участник событий, излагает несколько версий этой истории.

Одна версия такая. «Является ко мне один ординарец от Траскина и передает требование, чтобы я сейчас явился к подполковнику. Едва лишь я отворил, придя к нему на квартиру, дверь его кабинета, как он своим сильным металлическим голосом отчеканил:

– Сходить к отцу протоиерею, поклониться от меня и передать ему мою просьбу похоронить Лермонтова. Если же он будет отговариваться, сказать ему еще то, что в этом нет никакого нарушения закона, так как подобною же смертью умер известный Пушкин, которого похоронили со святостью…

Я отправился к о. Павлу Александровскому и передал буквально слова полковника. Отец Павел подумал-подумал и наконец сказал:

– Успокойте полковника, все будет исполнено по его желанию».

В 1881 году Карпов рассказывал эту же историю Висковатову немного в другом виде: слова о погребении Пушкина, по этой новой версии, сказал не Траскин (что действительно маловероятно), а Столыпин…

Большинство друзей Лермонтова считают, что решающую роль в согласии похоронить «самоубийцу» по христианскому обряду, сыграли деньги. Так пишет и Арнольди («Деньги сделали свое дело»), и Лорер («Деньги сделали свое» – почти слово в слово); есть неопределенное свидетельство о том, что Дорохов едва не изрубил священника саблей – в такой гнев привел его будто бы этот отказ…

17 июля около шести часов вечера состоялись наконец похороны. «Долго ждали священника, – пишет Эмилия, – который с большим трудом согласился хоронить Лермонтова, уступив убедительным и неотступным просьбам князя Васильчикова и других, но с условием, чтобы не было музыки и никакого параду. Наконец приехал отец Павел, но, увидев на дворе оркестр, тотчас повернул назад; музыку мгновенно отправили, но зато много усилий употреблено было, чтобы вернуть отца Павла. Наконец все уладилось, отслужили панихиду и проводили на кладбище; гроб несли товарищи; народу было много, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании. Это меня поражало: ведь не все же его знали и не все его любили».

Висковатов, впрочем, считает «историю с оркестром» поэтической выдумкой. «Если бы был назначен наряд из войсковых частей при музыке, то, конечно, о. Павел не мог бы распорядиться его удалением, а чтобы для похорон поэта друзья покойного наняли бальный или бульварный оркестр, что-то уж очень курьезно».

А вот любопытная записка Рощановского, который утверждает, что священник лишь сопровождал гроб и молился об убиенном, однако полной панихиды не отслужил (своего рода компромисс): «Не входя во двор квартиры этой, я с незнакомыми мне вступил в общей разговор, в коем, между прочим, мог заметить, что многие как будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела они дожидаются священника, которого до сих пор нет. Заметя общее постоянное движение многочисленного собравшегося народа, я из любопытства приблизился к воротам квартиры покойника и тогда увидел на дворе том, не в дальнем расстоянии от крыльца дома, стоящего отца протоиерея, возлагавшего на себя епитрахиль; в это самое время с поспешностью прошел мимо меня во двор местной приходской церкви диакон, который тотчас, подойдя к церковнослужителю, стоящему близ о. протоиерея Александровского, взял от него священную одежду, в которую немедленно облачился и принял от него кадило. После этого духовенство это погребальным гласом обще начало пение: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас» и с этим вместе медленно выходило из двора того; за этим вслед было несено из комнат тело усопшего поручика Лермонтова. Духовенство, поя вышеозначенную песнь, тихо шествовало к кладбищу; за ним в богато убранном гробе было попеременно несено тело умершего штабс– и обер-офицерами, одетыми в мундиры, в сопровождении многочисленного народа… Таким образом эта печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в которую был опущен вскорости несомый гроб без отправления по закону христианского обряда; в этом я удостоверяю как самовидец».

Лорер же, напротив, говорит, что «похороны были совершены со всеми обрядами христианина и воина». Но Рощановскому почему-то верится больше. Может быть, потому, что в тоне его рассказа звучат какие-то неповторимые «приходские ухватки», это голос человека, привычного к церкви и хорошо разбирающегося в том, что там происходит.

В метрической книге Пятигорской Скорбященской церкви также говорится о том, что панихиды не было: «Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов 27 лет убит на дуэли 15 июля, а 17 погребен, погребение пето не было».

Так или иначе, но за участие в этих похоронах протоиерей Александровский был оштрафован Казанской консисторией на 25 рублей, так как «хотя настоящего погребения над телом поручика Лермонтова не совершал, но не следовало и провожать его, яко добровольного самоубийцу, в церковном облачении…». А известно о том стало из донесения молодого священника отца Василия, который искренне ненавидел Лермонтова и утверждал даже, что многие были рады его смерти.

Известен печально-курьезный случай. В начале 1880-х годов тот самый священник, отец Василий Эрастов, который так яростно отказался отпевать Лермонтова и называл его «ядовитым покойником», уже старый и маститый, присутствует на вечере в память Лермонтова в Пятигорске. Сидит в первых рядах – еще бы, он очевидец, лично встречался с самим Лермонтовым и был при его похоронах! Из памяти отца Василия напрочь стерлись подробности; теперь он помнит лишь одно: что был современником великого русского поэта. С этой ролью он свыкся и теперь явно ожидает каких-то почестей. И тут во время очередного доклада излагается та давняя история о погребении. О том, что молодой священник Эрастов написал донос на настоятеля Скорбященской церкви отца Павла, который все-таки отслужил молебен по убиенному Мишелю! (После чего отец Павел, собственно, и был оштрафован.)

Все поворачиваются к отцу Василию. «Батюшка, неужто – правда?» Потрясенный не менее остальных, отец Василий встает, низко кланяется: «Каюсь, православные, все – правда…»

Мартынов просил дозволения участвовать ему в похоронах. «Для облегчения моей преступной скорбящей души, позвольте мне проститься с телом моего лучшего друга и товарища». Комендант Ильяшенков несколько раз перечитал записку, поставил на полях вопросительный знак и передал Траскину. Тот поставил резолюцию: «Нельзя!!! Траскин». Не хватало еще для пущего беспорядка допустить на эти и без того скандальные похороны Мартынова. Унтилову уже приходилось несколько раз выходить из квартиры Лермонтова и успокаивать горячие головы, говоря, что это было не убийство, а поединок. Иные выражали желание вызвать Мартынова и пристрелить его. Словом, Лермонтов и после смерти наделал своему начальству хлопот…

* * *

«1841 года июля 16 дня следователь плац-майор подполковник Унтилов, пятигорского земского суда заседатель Черепанов, квартальный надзиратель Марушевский и исправляющий должность стряпчего Ольшанский 2-й, пригласив с собою бывших секундантами: корнета Глебова и титулярного советника князя Васильчикова, ездили осматривать место, на котором происходил 15 числа, в 7 часу пополудни, поединок. Это место отстоит на расстоянии от города Пятигорска верстах в четырех, на левой стороне горы Машука, при ее подошве. Здесь пролегает дорога, ведущая в немецкую николаевскую колонию. По правую сторону дороги образуется впадина, простирающаяся с вершины Машука до самой ее подошвы, а по левую сторону дороги впереди стоит небольшая гора, отделившаяся от Машука. Между ними проходит в колонию означенная дорога. От этой дороги начинаются первые кустарники, кои, изгибаясь к горе Машухе, округляют небольшую поляну. – Тут-то поединщики избрали место для стреляния. Привязав своих лошадей к кустарникам, где приметна истоптанная трава и следы от беговых дрожек, они, как указали нам, следователям, гг. Глебов и князь Васильчиков, отмерили вдоль по дороге барьер в 15 шагов и поставили по концам оного по шапке, потом, от этих шапок, еще отмерили по дороге ж в обе стороны по 10-ти шагов и на концах оных также поставили по шапке, что составилось уже четыре шапки. Поединщики сначала стали на крайних точках, т. е. каждый в 10-ти шагах от барьера: Мартынов от севера к югу, а Лермонтов от юга к северу. По данному секундантами знаку, они подошли к барьеру. Майор Мартынов, выстрелив из рокового пистолета, убил поручика Лермонтова, не успевшего выстрелить из своего пистолета. На месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него истекшая. Тело его, по распоряжению секундантов, привезено того ж вечера в 10 часов на квартиру его ж Лермонтова».

Результаты медицинского осмотра тела Лермонтова приводятся в рапорте Барклая де Толли: «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча; от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер».

Единственными свидетелями дуэли были признаны князь Васильчиков и корнет Глебов. Они старательно выгораживали остальных участников. Не упомянут был даже служитель Чалов, который держал лошадей (заявили, что лошадей привязали к кустам). У арестованных была возможность переписываться и договариваться, чтобы в их показаниях не было разночтений. Уже после смерти Мартынова Васильчиков писал: «Мы дали тогда друг другу слово молчать и не говорить никому ничего другого, кроме того, что будет нами показано на формальном следствии… Мартынов всегда хотел, чтобы мы его обелили. Это было заметно во время следствия над нами, когда Мартынов все боялся, что мы недостаточно защитим его, так что мы с Глебовым написали письмо, которое было ему передано, когда он сидел под арестом, и объявили, что ничего лишнего, кроме того, что нужно для смягчения его участи, не скажем».

Показания Глебова были лаконичны:

«Мы: лейб-гвардии Конного полка корнет Глебов и князь Васильчиков точно находились за секундантов на дуэли у майора Мартынова и поручика Лермантова. У первого я, у последнего князь Васильчиков.

Дуелисты стрелялись за горой Машуком, верстах в четырех от города на самой дороге, на разстоянии 15-ти шагов, и сходились барьер на барьер по данному мной знаку. По обе стороны от барьера было отмерено по 10-ти шагов. Условие о первом выстреле не было; это предоставлялось на волю стреляющихся. После первого выстрела, сделанного Мартыновым, Лермантов упал, будучи ранен в правый бок навылет, почему и не мог сделать своего выстрела.

К месту происшедшей дуэли майор Мартынов поехал верхом, я на беговых дрожках, Васильчиков верхом, Лермантов верхом на моей лошади; ни проводников ни кучеров для держания лошадей не было; лошади были нами привязаны к кустам, около самой дороги находящимся…

Поводом к этой дуэли были насмешки со стороны Лермантова насчет Мартынова, который, как говорил мне, предупреждал несколько раз Лермантова, но не видя конца его насмешкам, объявил Лермантову, что он заставит его молчать, на что Лермантов отвечал ему, что вместо угроз, которых он не боится, требовал бы удовлетворения. О старой же вражде между ними нам, секундантам, не было известно. Мартынов и Лермантов ничего нам об этом не говорили… Формальный вызов сделал Мартынов. Что же касается до средств, чтобы примирить ссорящихся, я с Васильчиковым употребили все усилия от нас зависящие к отклонению этой дуэли; но Мартынов, несмотря на все убеждения наши, говорил, что не может с нами согласиться, считая себя обиженным… Уведомить начальство мы не могли, ибо обязаны были словом дуэлистам не говорить никому о произошедшей ссоре».

Показания участников (оставшихся в живых) сходятся. Об этом, в общем, позаботились и те, кто вел следствие; если бы начались разночтения, пришлось бы докапываться о том, что было скрыто (другие участники дуэли, экипажи, лошади, прислуга, почему не было врача и т. п.) – следствие бы затянулось, скандал бы разросся. Кодекс предписывал выгораживать Мартынова – оставшегося в живых. Сам Мартынов тоже очень беспокоился о том, чтобы его как следует защитили.

Сохранилась записка от Глебова (он писал от лица обоих секундантов, своего и Васильчикова) к Мартынову, написанная во время следствия: «Посылаем тебе брульон (черновик)… Ты к нему можешь прибавить по своему уразумению; но это сущность нашего ответа. Прочие ответы твои совершенно согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал верхом на своей лошади, а не на дрожках беговых со мной. Ты так и скажи. Лермантов же поехал на моей лошади: так и пишем. Сегодня Траскин еще раз говорил, чтобы мы писали, что до нас относится четверых, двух секундантов и двух дуэлистов. Признаться тебе, твое письмо несколько было нам неприятно. Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и всем, но потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермантова и приписываем этот выстрел несчастному случаю (все это знают): судьба так хотела… в доказательство чего приводим то, что ты сам не походил на себя, бросился к Лермантову в ту секунду, как он упал, и простился с ним. Что же касается до правды, то мы отклоняемся только в отношении к Т. (Трубецкому) и С. (Столыпину), которых имена не должны быть упомянуты ни в коем случае. Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю