Текст книги "Вице-император. Лорис-Меликов"

Автор книги: Елена Холмогорова

Соавторы: Михаил Холмогоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Штурм

26 октября генерал-адъютант генерал от кавалерии Лорис-Меликов отправил командующему гарнизоном Карса Гусейну-паше последнее письмо с предложением о бескровной сдаче города. Упрямый комендант ответом не удостоил. И тем самым ускорил развязку.

Наконец и главнокомандующий великий князь Михаил Николаевич счел необходимым немедленно приступить к овладению турецкой крепостью. Время штурма было назначено на ночь с 1 на 2 ноября.

Накануне по всем войскам была разослана диспозиция, составленная начальниками Главного и Корпусного штабов генералами Павловым и Гурчиным и подписанная командующим корпусом Лорис-Меликовым.

Помимо диспозиции корпусной командир, памятуя о неудачах 17 сентября 1855 года, когда на первых минутах боя турками были выбиты начальники колонн – генералы Ковалевский и Гагарин, а вслед за ними старшие чины, взявшие на себя командование, строжайше наказал командирам атакующих колонн и отрядов попусту не геройствовать и под пули без крайности не соваться.

Теплая осень в Турецкой Армении прекратилась в один день. Будто по приказу из Стамбула, с утра 1 ноября зарядил мелкий дождичек, в течение какого-нибудь часа превративший накатанные дороги в вязкие грязевые болота. С полудня задул северный ветер и повалил мокрый, липкий снег. В сумерки пал туман. Да такой густой – уже в трех шагах не различишь, что за силуэт перед тобой, дерево или человек…

Богу сверху, наверно, интересно было наблюдать, как два русских генерала, разделенные, согласно диспозиции, тремя верстами, одинаковыми словами клянут погоду, одинаковыми шагами меряют пространство каждый перед своей палаткой и каждые пять минут в беспокойстве смотрят то на темное небо, то на свой серебряный хронометр. Хронометры, правда, у генерал-лейтенанта Лазарева и генерала от кавалерии Лорис-Меликова разнились отделкой: у Лазарева на крышечке вытеснен амурчик, у Лорис-Меликова – орнамент из цветов.

Нетерпеливый Лазарев, с первого дня осады рвавшийся в немедленный бой, всех вокруг себя свел с ума вздорной придирчивостью, гонял несчастных адъютантов по отрядам проверять их готовность к выступлению, хотя и понимал: командиры в отрядах народ тертый и к штурму прекрасно подготовлены без всяких понуканий. Он кричал, грозил гауптвахтой, судом и хотя видел, что адъютанты не виноваты ни в чем, а ни дождя, ни снега под суд не отдашь и на гауптвахту не посадишь, уняться никак не мог. Отряды ждали сигнала к началу атаки, а снег и туман делали всякое движение трудным и бесполезным.

К одиннадцати вечера, поняв бесполезность борьбы с природой, Иван Давидович дал телеграмму в Корпусную квартиру с просьбой отменить штурм. Через несколько минут приказ об отмене штурма был уже разослан по всем колоннам.

К вечеру 2 ноября в Главной квартире Кавказской армии, расположенной в 12 верстах от места боев, появился интересный документ. Помощник главнокомандующего генерал-адъютант князь Святополк-Мирский подал великому князю на высочайшее усмотрение записку. В записке этой Дмитрий Иванович находил, что взятие Карса блокадою в нынешних условиях невозможно из-за трудностей с продовольствием и теплой одеждой для армии, суровой зимы и прочего. Бомбардировка тоже мало что даст – эффект ее лишь вспомогательный. А посему, заключал мудрый стратег, повторив все до единого аргументы Лорис-Меликова, Гурчина и Лазарева, со дня победы под Авлиаром и Аладжей ежечасно долбивших ими Главную квартиру и ежечасно же упираясь в нерешительность главнокомандующего и ближайшего советника его по военной части генерал-адъютанта Святополк-Мирского, необходимо прибегнуть к решительному штурму Карса.

К сему прилагалась диспозиция, почти ничем не отличающаяся от той, по которой собирались действовать минувшей ночью. Собственно, важным различием было одно: подпись Дмитрия Ивановича.

По войскам записка Святополк-Мирского была разослана как приказ, освященный августейшей подписью главнокомандующего. Генералы поусмехались между собой, но делать нечего: произвели незначительную рокировку и стали готовить штурм по новой диспозиции.

Наконец, ударили морозы. Небо разъяснилось, днем стояла пронзительная синь, а ночами лунный свет играл снежными искрами. Грунт начал твердеть и к вечеру уже звенел под конскими копытами. Решили времени не терять и в полнолуние 5 ноября начать штурм. На военном совете в палатке Лазарева генералы Гурчин и Граббе предложили приступить к штурму не за два часа до рассвета, как предполагалось раньше, а в 8 часов вечера. По данным разведки и вылазок охотничьих команд было известно, что гарнизон низовых укреплений в Карее с прекращением огня наших осадных батарей и наступлением темноты оставлял обыкновенно одних часовых на валах и в 6 вечера расходился по казематам, где происходила раздача пищи, пополнение патронов и вообще наступало время отдыха, продолжающегося до часу ночи, когда войска занимали свои места. Вот тут-то и задать им жару! К решению этому склоняли также ночные легкие морозцы, полная и ясная луна и в немалой степени удачный опыт полковника Фадеева поздним вечером 24 октября. Лазарев, в отличие от Геймана легко отменявший свои приказы, если видел в том прок для победы, согласился.

Суета в лагере была какая-то тихая и торжественная. Солдаты передвигались разве что не на цыпочках. Майор Герич подозвал нового своего ординарца Ивана Трюхина, выбранного им из команды охотников.

– Вот что, Иван, – сказал Герич, – когда меня убьют, отправишь это письмо в Петербург. Там завещание и все такое прочее. Жалованье мое перешлешь по тому же адресу за вычетом ста двадцати рублей, которые я проиграл капитану Клименко. Отдашь ему. Сундучок можешь взять себе.

– Ваше благородие, Бога побойтесь, что это вы говорите – когда убьют… На то Его воля, не ваша!

– Так я и не говорю, что завтра. Хотя… А, ладно, иди к себе, Иван.

В солдатской палатке ступали тихо, разговаривали шепотом. Грамотные писали письма. С не могущих писать даже денег не брали. Дел вроде никаких больше не оставалось – все было собрано, ружья почищены и готовы к бою. Симеон Петров прилаживал ротному любимцу – черному псу по имени Лапкин ошейник и ремень и увещевал чуткого зверя, сменившего лай на скорбный скулеж в преддверии скорого одиночества и несвободы.

– Ты уж того, Лапкин, зла на нас не держи, а привязать я тебя должен. Таков уж приказ. А ты хоть и тварь бессловесная, а раз к нам приблудился и жрешь из солдатского пайка, тоже, почитай, солдат и приказы исполнять твое первое дело, – говорил Петров, и голос его дрожал.

Еще бы не дрожать Симеонову голосу. Черный с рыжеватым отливом пес о трех лапах прихромал в роту еще в Александрополе; правая передняя была порезана, гноилась, и Симеон, будто смолоду служил в ветеринарах, вычистил рану, залил йодом, перевязал, и уже дня через три-четыре пес бегал на всех четырех и ни на шаг не отставал от роты. На поверках он пристраивался на левом фланге, отчего прозвище Лапа переделалось в фамилию, и к кормежке Петров призывал не иначе как: «Рядовой Лапкин! На обед стройсь, раз-два!» Как многие здоровые собаки, осознающие свою силу, Лапкин, пес незнатного происхождения, обладал удивительным великодушием и благородством. Хозяином своим почитал одного Симеона, и когда по случаю отмены штурма Симеон упился до положения риз и лежал без сил под кустами, добрый и ласковый пес уселся рядом на страже и никого близко не подпустил к почти бездыханному телу своего лекаря и кормильца. Так Симеон и проспал на снегу всю холодную ночь, и потом только диву давались, как это он простуду не схлопотал.

Каждый теперь норовил погладить Лапкина, как бы чувствуя вину перед преданным животным. А Лапкин был особенно нежен, лизал теплым шершавым языком кому руку, кому щеку и довел до слез московских гренадеров. Минут за десять до построения фельдфебель Мурашкин призвал солдат:

– Давайте-ка, ребятушки, Господу Богу помолимся!

И тишина воцарилась в палатке. Молитвы бормотались слабыми голосами: каждый из тридцати солдат в палатке общался с Богом по отдельности, и хотя слова они повторяли одни и те же, таинство уединения не нарушалось.

В 7 часов вечера рота московских гренадеров в составе 1-го Кавказского стрелкового батальона в колонне генерал-майора графа Граббе строевым маршем проходила по селу Верхний Караджуран перед командующим Действующим корпусом.

Речь Лорис-Меликова была кратка и сводилась к командирскому благословению:

– Ну, с Богом, братцы! Не подкачайте!

– Рады стараться, ваше превосходительство! Ура!!!

Они и в самом деле рады были стараться. Командующий корпусом не брезговал общением с нижними чинами и был со всеми уважителен и добр. История с гранатой, разорвавшейся под его конем на Больших Ягнах, как снежный ком, обросла самыми невероятными подробностями и превратилась в легенду. А уж рассказы стариков о его проделках в прошлую войну – смелых поисках и рейдах по турецким тылам – были полны таких преувеличений, что когда доводилось кому-либо из солдат увидеть Лорис-Меликова в первый раз, он едва скрывал свое разочарование обыкновенным ростом и сложением генерала. Те подвиги, о которых летела молва по полкам и дивизиям, были впору лишь былинному богатырю – Илье Муромцу, Святогору. Так или иначе, но за «Михал Тарелыча» не задумываясь любой солдат кинется хоть в огонь, хоть в воду.

Через час колонна тихими шагами приблизилась к укреплению Канлы, к правому его редуту, который по диспозиции и должны были брать войска генерала Граббе, оставив левый колонне полковника Вождакина, с которым впоследствии должны сойтись в центре. Впереди, как в обычную ночь, – охотники. Дорогу они знали прекрасно, но на всякий случай в их рядах шли проводники, обитатели предместий и ближайших сел, одетые в солдатские шинели. Когда стена форта выросла перед глазами, проводников отпустили, но те, в азарте предстоящего боя, не стали отползать назад.

Но вот со сторожевых постов заметили движение, открыли нечастую, чтобы не потревожить покой отдыхающего гарнизона, стрельбу. Вместо ответа наши охотники, согласно приказу генерала Граббе, резко ушли влево и ворвались в траншеи, соединяющие Канлы с фортом Сувари, и уже оттуда, работая штыками и прикладами, пробили дорогу в тыл туркам, разбуженным стрельбой с фронта. Там граф Михаил Петрович Граббе на боевом вороном коне поднял батальоны в атаку. Ах, как он был красив в тот первый момент! Момента второго не случилось. Генерала сразило пулей в сердце. И чуть было не захлебнулась атака. Ведь предупреждал корпусной командир – не лезьте под пули в начале дела! Уж граф-то Граббе мог помнить, как пал в начале боя в 55-м азартный Ковалевский и геройскою смертью своей свел весь тщательно подготовленный штурм насмарку.

Отшатнувшихся было солдат повел на бруствер полковник Белинский. А майор Герич ударил со своими молодцами-охотниками с тыла. Схватка завязалась нешуточная, турки отбивались изо всех сил, но в конце концов были отброшены вовнутрь укрепления, и бруствер остался за нашими стрелками. Дорого нам обошелся этот бруствер, были убиты майор Герич и капитан Клименко – тот самый, которому Герич проиграл 120 рублей и завещал отдать долг.

И нижних чинов полегло немало. Могучий детина Симеон Петров у самой кромки бруствера споткнулся и тут же был зарублен турецкой саблей. Тарас Пьецух кинулся ему на помощь, но только и успел, что отомстить за друга, заколов штыком убийцу Симеона. А вскоре и его, раненного, унесли с банкета бруствера.

Крики «ура!» с правого редута воодушевили войска колонны полковника Вождакина, остановленные бешеным картечным огнем из укреплений и ружейным – из траншей, ведущих к форту Февзи-паша. Услышав победоносный клич с бруствера правого редута, охотники перепрыгнули через волчьи ямы, выбили турок из траншей и вскочили на бруствер. В этот момент контузило полковника Вождакина, и пришедший на подмогу полковник Карасев принял командование всей колонной на себя. В разгар боя на бруствере раздалось радостное «ура!» откуда-то слева.

Оказалось, шедшие во второй линии два батальона кара-севского полка сбились с дороги и ворвались в укрепление Февзи-паша.

Лорис-Меликов, наблюдавший за боем в полутора верстах от Канлы, узнав о геройской гибели генерала Граббе и контузии полковника Вождакина, послал с батальоном Перновского полка инженер-полковника Бульмеринга и приказал ему принять начальство над обеими колоннами. Неспокойно бьшо в те минуты генерал-адъютанту Лорис-Меликову. Колонна подполковника Меликова, предназначенная для взятия форта Сувари, не давала о себе никаких известий. Огонь оттуда был виден в начале боя, потом затих, и куда девалась целая колонна – один Бог ведает. Командующий корпусом призвал к себе генерал-лейтенанта Чавчавадзе.

– Иван Захарович, душа моя, возьми с собой кавалерию, посмотри сам, что там делается в Сувари и в Канлах, И давай командуй всей линией от Каре-чая до Февзи-паши. Я тебе верю.

Генерал Чавчавадзе, с изумлением обнаружив, что форт Сувари очищен от неприятеля и пуст, не замедлил с подкреплением для полковника Бульмеринга, переломившим положение в пользу русских атакующих войск, и уже к часу ночи самый твердый в сопротивлении и неприступный форт Канлы с обоими своими редутами был в наших руках. Лишь небольшой отряд неприятеля, запершийся в казарме, не пытаясь уже отстреливаться, обреченно ждал своей судьбы.

Гораздо лучше пошли дела при взятии восточных фортов. На Хафиз генерал Алхазов направил две колонны. Слева шли два владикавказских батальона под командой майора Урбанского. Бруствером юго-восточного фаса овладели быстро, но продвинуться дальше было затруднительно: гарнизон, засевший в казарме, открыл по владикавказцам плотный ружейный огонь. Колонны полковника Фадеева, которая должна была атаковать Хафиз справа, все не было.

Генерал Алхазов, увидя это, взял два резервных батальона и сам пошел на выручку Урбанскому. Успел как раз вовремя, и к 11 часам вечера форт Хафиз пал. В горячке боя под генералом Алхазовым убили коня – гнедого красавца карабахской породы. Слава Богу, сам Яков Койхосрович остался невредим.

А полковник Фадеев со своими бравыми кутаисцами опять заблудился. Чтобы не подвергнуться фланговому огню с северных от Хафиза траншей, Семен Андреевич начал атаку с них. Очень скоро турки дрогнули и, не выдержав штыкового боя, бежали кто в город, кто под защиту укрепления Карадаг, откуда по фадеевским батальонам открыли огонь. Отважный полковник повел своих ребят прямо на выстрелы. В 23 часа в Хафиз-пашу к генералу Алхазову Семен Андреевич послал своего адъютанта с донесением, что крепость Карадаг, неприступная настолько, что в диспозициях рекомендовалось брать ее лишь в силу особо благополучно сложившихся обстоятельств, в наших руках.

Оставалось укрепление Араб. Против него демонстрировал отряд генерала Шатилова, не давая туркам возможности выйти на помощь Карадагу. Шатилов представления не имел о том, что делается к югу от него. Только странно ему стало, что стрельба с Карадагских высот утихла. Левая колонна шатиловского отряда под командой генерала Рыдзевского начала отход, когда генералу доставили телеграмму Лазарева для передачи Шатилову с приказом идти на помощь полковнику Фадееву, взявшему Карадаг. Пока этот приказ дойдет до Шатилова, просчитал Рыдзевский, пока тот соберет обе колонны… Была не была! И Рыдзевский принимает решение времени не терять и бросается на штурм траншей, соединяющих Араб с Карадагом, откуда турки вот уже третий раз пытались контратаковать Фадеева.

Увлеченные стремлением отобрать назад Карадаг, турки не заметили, как в траншеях возникли целых пять батальонов русских. И оказались в ловушке. С Карадага их наступление отражали солдаты Фадеева, а назад, в форт Араб, путь перерезали батальоны Рыдзевского. Плен был единственным спасением. Покончив с траншеями, молодцы Рыдзевского взялись за самое укрепление. В ход пошли штурмовые лестницы. Унтер-офицер Рожницын одной рукой отбивался от наседавших турок, другою втаскивал на крепостной вал солдат. Фельдфебель Исаев в пылу драки забыл вытянуть шашку и напавшего на него турка просто-напросто задушил руками. Лишь потом, спохватившись, вытянул-таки шашку из ножен и давай рубить направо-налево.

Колоннам Меликова и генерала Комарова пришлось в ту ночь тяжелее всех. Подполковник Меликов быстро и легко овладел укреплением Сувари. Турки, сочтя его колонну за привычных ночных охотников, выслали на 200 сажен перед фортом аванпостные группы, которые мгновенно были оттеснены назад. Форт был взят так неожиданно быстро, что сигнальных ракет, означавших победу, никто ни в ставке Лазарева, ни Лорис-Меликова не увидел.

А подполковник Меликов, как и следовало ему по диспозиции, перешел на левый берег Каре-чая и направился к укреплению Чим, где должен был соединиться с колонной генерала Комарова. Но едва его колонна достигла другого берега, как попала под жесточайший огонь турок. Силы наших солдат стремительно иссякали. Вот уже и сам подполковник Меликов тяжело ранен в живот и все-таки продолжает руководить боем, наотрез отказавшись уходить в лазарет. Но рана его была смертельна. После гибели командира колонна стала отходить назад.

Генерал Комаров со своими полками должен был демонстрировать против укрепления Тохмас и частью своего отряда двигаться к Чиму. Он выслал вперед полк пехоты во главе с полковником Бучкиевым – тем самым Бучкиевым, из-под надзора которого в свое время сбежал Хаджи-Мурат. Полк Бучкиева попал под перекрестный огонь с Чима и Тохмаса. Двигаться дальше, подставляя солдат под расстрел, было бессмысленно, и Бучкиев принял единственно верное в той ситуации решение – взбираться по крутому склону на Тохмас и попытаться атаковать его.

Вслед за Бучкиевым и вся колонна вместо демонстрации втянулась в штурм Тохмаса. Поскольку турки, памятуя о своем успехе в 1855 году, именно отсюда ждали русских, сопротивление Комарову было организовано самым серьезным образом. Лишь к утру, когда уже погиб отважный Бучкиев, когда потери отряда исчислялись десятками, командующему корпусом удалось получить сведения об истинном положении колонны Комарова. Лорис-Меликов тотчас же распорядился отправить в помощь ему резервную колонну генерала Дена.

Подмога была в пути, когда узнали об этом в Главной квартире, расположенной в 12-ти верстах от места событий. Великого князя чрезвычайно напугала необходимость пускать в дело резерв. Срочно был отправлен вдогонку Дену начальник штаба генерал Павлов, который именем главнокомандующего приказал остановить дальнейшее продвижение колонны, что обошлось для Комарова лишними потерями. Таков был результат единственного вмешательства главнокомандующего и ближайших его советников в штурм Карса.

В то время, когда Комаров штурмовал Тохмас, к северу от него колонна полковника Черемисинова из отряда генерала Роопа осторожно и одновременно дерзко демонстрировала против мощного укрепления Лаз-тепеси. Действия этой колонны были так убедительны, что комендант Карса Гусейн-паша принял ее за главные силы Действующего корпуса и бросил на защиту Лазтепеси все резервы. Сюда же он перенес и собственную ставку, не подозревая, что беда неумолимо грядет с юго-востока.

Но дело уже стремительно шло к развязке. В 7 часов утра отряды генерала Лазарева, взявшие все укрепления на правом берегу Каре-чая, вошли в город.

Рано утром из города, взятого колоннами Лазарева, в ставку коменданта выбрался гонец с дурной вестью. Гусейну-паше оставалось лишь бегство. Организовать его толком не удалось. Спасся только сам командующий карсским гарнизоном с тремя десятками башибузуков.

А на следующий день состоялся торжественный въезд в побежденный Каре Главнокомандующего Кавказской армией, наместника его величества императора на Кавказе генерал-фельдцейхмейстера великого князя Михаила Николаевича. Войска, участвовавшие в славном штурме, были выстроены на парад.

Великий князь объехал ряды и от имени государя императора и своего собственного поблагодарил отважных воинов, не посрамивших чести русского оружия. Завершив объезд, главнокомандующий выехал к середине фронта и здесь, вынув саблю, скомандовал:

– На караул!

Парад застыл.

Главнокомандующий генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Николаевич отдал салют командующему Действующим корпусом генерал-адъютанту Лорис-Меликову и крикнул войскам:

– Вашему командиру генералу от кавалерии Михаилу Тариеловичу Лорис-Меликову – ура!

– Ур-р-ра-а-а!!!.

Отдание салюта старшим по званию, к тому же членом императорской фамилии, младшему – награда исключительная. Каким-то седьмым чувством великий князь уловил, что войска ждут ее для своего любимого генерала, который привел их к победе в этой трудной войне с тяжелыми отступательными походами и кровопролитными битвами. Каждый – от нестроевого солдата из слабосильной команды до бравого героя Кавказа генерал-лейтенанта Лазарева – чувствовал собственную причастность к этой награде и то редко выходящее наружу солдатское чувство, без которого никакие победы невозможны, пусть даже по самым умным диспозициям и оперативным планам: искреннюю любовь к «Михал Тарелычу». И все это выплеснулось в коротком крике, которому и объяснения вразумительного не найдешь, ибо унаследован он от древних врагов наших – татарской орды:

– Ура!

Утро 8 ноября 1877 года началось для командующего Действующим корпусом с посещения раненых. Начал с нового госпиталя, вчера размещенного в каземате укрепления Канлы. Здесь наши отряды понесли самые большие потери.

Столь важного гостя никто не ждал, так что травы перед порогом, как это будет принято в Советской Армии, не красили и занимались своим делом. Хирурги стояли на операциях, как на конвейере, сменяя друг друга лишь на короткий нервный сон, продолжавший кошмарную действительность, и в забытьи их преследовали ампутации, очищение гнойных ран, перевязки… Для врачей настала самая жаркая пора. И генерал не стал отвлекать их от дела, только приободрил в нескольких добрых словах.

В палате легкораненых царило оживление. Оттуда раздавался хохот в дюжину солдатских глоток, сопровождавший куплеты, видимо только что сочиненные обладателем звонкого, почти мальчишеского голоса:

 
Доктор, батюшка, спасите -
Смерти до смерти боюсь,
Мне Дуняшу покажите,
Я на ней сейчас женюсь.
 

– Так смерти до смерти боишься? – Генерал, войдя в палату, улыбнулся рыжеватому солдатику с веселыми голубыми глазами. Левое плечо солдата было перевязано, и кровь проступала сквозь бинты, но это никак не омрачало балагура. «Где-то я видел эти веселые голубые глаза», – мелькнуло у генерала, но затруднять память он не стал.

– Да кто ж ее не боится, ваше высокородие! – Солдата этого вроде ничем не смутишь. – Вот она, рядом ходит. Да все равно не минешь ее, проклятую, хоть завтра, хоть в девяносто лет. А по мне, все равно, ваше высокородие, кому быть повешену, тот не утонет.

– Экой ты пистолет! Да как звать тебя, служивый?

– Рядовой Московского гренадерского полка Пьецух Тарас. В Карее был в составе Кавказского стрелкового батальона.

– У Герича?

– Так точно. Сперва в охотниках, потом со всеми вместе.

– Да ты настоящий герой! – И командующий корпусом сам прикрепил на грудь Тараса солдатский Георгиевский крест.

Лорис-Меликов порасспросил других солдат: кто где был ранен, из какого полка, и был щедр на награды. Так он объехал все госпитали и лазареты вокруг Карса, не пропустил ни одного офицера и солдата. И весь день усмехался про себя, вспоминая утреннюю пословицу: «Ишь, пистолет! Кому быть повешену, тот не утонет…» Была бы в Российской империи медаль за остроумие, он бы не пожалел ее для Тараса Пьецуха.

И какие, однако же, штуки выкидывает судьба. Не на виселице кончил дни свои Тарас и не своею смертью в тихой постели. Он утонул, и притом самым экзотическим образом. После войны Тараса носило по всей Руси великой, нигде остановиться не мог: веселой работы искал. Он мыл золото на Урале, выдувал стекло на заводе у Лорис-Меликова под Ека-теринодаром, пока завод этот не разорился, потом оказался в Польше и устроился на винный завод графов Потоцких. Вроде бы осел и даже семью завел. И однажды на спор нырнул с головой в чан с готовым вином. Да так и не всплыл. Кому быть утоплену, того не повесят.

В двадцатых числах ноября из Петербурга пришла большая почта со столичными и московскими газетами и журналами. Пора добрых новостей с Балкан еще не наступила, и Каре был притчей во языцех. Газеты наперебой славили кавказского главнокомандующего, генерал-адъютанта Лорис-Меликова, генерал-лейтенанта Лазарева. Заслуги последнего были несомненны, но вот странность: только из столичных газет Михаил Тариелович узнал, что, оказывается, исключительно благодаря приказам и распоряжениям Ивана Давидовича полковник Фадеев, сбившийся с пути и действовавший по обстановке, взял Карадаг; Рыдзевский овладел Арабом и даже генерал Алхазов пришел на помощь батальонам Урбанского у Хафиза. И все не по своей инициативе, а лишь послушные воле Лазарева. А дальше – уж совсем анекдот: выходит, по газетам, будто и кавалеристами Щербатова и Шереметьева, пленившими основную массу турок, тоже управлял генерал Лазарев, даже по диспозиции находившийся далеко от них и не имевший никакого права отдавать им приказы. И уж конечно план штурма – тоже заслуга одного только Лазарева.

Лорис-Меликов попробовал было поговорить с Иваном Давидовичем, надеясь, что столь непомерные восхваления его – дело рук лихих и бестолковых журналистов. Куда там! С Лазаревым стало совершенно невозможно разговаривать – он вбил себе в голову мнимые заслуги свои, да так крепко, что на любое возражение вскипал, и в гневе его постигала полная глухота.

– Не понимаю, Иван, зачем тебе чужие заслуги, когда своих достаточно? Все и так знают, что ты молодец и герой. Но что ж ты на себя тащишь славу Рыдзевского, Алхазова, Фадеева. Не будь жадиной – поделись.

– Я командовал блокирующим отрядом? Я! Мои колонны штурмовали Канлы, Хафиз, Араб и Карадаг? Мои!

Ну что ты с ним поделаешь!

Бедный Иван Давидович! Он все ждал и надеялся, что за успешный штурм Карса его наградят орденом Святого Георгия 2-й степени, произведут в следующий чин… Увы! Когда по Кавказской армии стали зачитывать высочайшие указы о награждениях, всех ошеломила новость похлеще газетных: а Карс-то мы взяли по плану, составленному Дмитрием Ивановичем Святополк-Мирским! И пусть сам он носу не высовывал из недоступной самой дальнобойной артиллерии Главной квартиры, он единственный оказался достоин Георгия 2-й степени. Только теперь стало понятно, зачем 2 ноября по войскам разослали диспозицию, лишь подписью отличавшуюся от прежней.

С той же почтой пришел свежий номер «Отечественных записок». Лорис-Меликов не сразу взялся за него – хоть и был назначен комендантом Карса старый его помощник по прошлой войне генерал-майор Попко, но неграмотному турку не докажешь, что начальник теперь над ним другой. Все опять валом валят к сердарю Лорису, как двадцать два года назад. А Лорис, хоть и важный генерал, отказывать не любит, так что опять все дни забиты делами: до журналов ли тут? Но как-то за обедом у великого князя Святополк-Мирский вдруг с несвойственным ему жаром заговорил о наших литературных журналах, как много они стали позволять себе:

– Я не понимаю, господа, в этой стране есть цензура или нет? Идет война, надо поднимать народ на борьбу, возбуждать в русских людях святые патриотические чувства! А тут получаешь столичный журнал, солидный, с уважаемым редактором, – и в нем возмутительнейший пасквиль. Где это видано, чтобы наша доблестная армия на целых четыре дня раненого на поле боя оставила?! Мы когда с Шамилем дрались – трупы своих солдат уносили.

– Факт, конечно, возмутительный, но если отступление или, наоборот, успешное наступление, когда войска на плечах противника уходят верст на тридцать вперед… Что ж, и не такое случается, – возразил Лорис-Меликов. Про себя же усмехнулся: давненько наш Дмитрий Иванович в переделках не бывал.

– Мало ли что случается! Писатель должен не случайности расписывать, а так показывать жизнь, чтобы она вдохновляла солдат и офицеров на подвиги. Идея должна быть, в конце концов! А этому… этому… ему и война наша, видите ли, не по нраву. Хоть бы раз, стервец этакий, угнетенных братьев славян вспомнил! Нет, ему турка убитого жалко! Трус и пасифист, вот он кто, а не русский писатель и уж конечно не патриот!

– Да кто он-то, Дмитрий Иваныч?

– Некто Гаршин. Еврей, наверное.

Тем же вечером Михаил Тариелович взялся, наконец, за октябрьский номер «Отечественных записок». Рассказ, возмутивший князя Мирского, назывался «Четыре дня». Удивительное дело, но, читая эту вещицу, Лорис-Меликов не мог отделаться от ощущения, будто он слышит чей-то знакомый, но подзабытый голос. Страницы через две со слов: «Бледные розоватые пятна заходили вокруг меня. Большая звезда побледнела, несколько маленьких исчезли. Это всходит луна. Как хорошо теперь дома!…» – он ясно вспомнил, кому принадлежал тот голос, которым теперь звучала каждая фраза. Одинокий читатель «Севастопольских рассказов» у костра перед солдатской палаткой накануне Аладжинского сражения. Как же его фамилия? Ах да, вольноопределяющийся Грушин. А автор – тоже, кажется… Нет, не Грушин – Гаршин. Не совпадение, так созвучие. А Грушин погиб, он храбро погиб, я помню, я спрашивал, мне докладывали. Но вот ведь – звучит его голос, и хотя звезды над героем рассказа болгарские, я вижу его под Аладжей у того костра и он мне говорит то, чего не успел в ту ночь. Или не знал еще.

Голос с того света, явственный голос несчастного героя не патриотической болтовни, а собственного благородства рядового Московской гренадерской дивизии вольноопределяющегося Грушина высказал генералу мысль, которую он знал все тридцать лет своей службы на Кавказе, но страшился облечь в слова:

«Штык вошел ему прямо в сердце… Вот на мундире большая черная дыра; вокруг нее кровь. Это сделал я.

Я не хотел этого. Я не хотел зла никому, когда шел драться. Мысль о том, что и мне придется убивать людей, как-то уходила от меня. Я представлял себе только, как я буду подставлять свою грудь под пули. И я пошел и подставил».

Для Грушина война кончилась, и он был вправе высказать истину, только на войне и добываемую, но тем и страшную, беспощадную. Она превращает каждого солдата, от рядового до генералиссимуса, в убийцу.

Генерала от кавалерии, покорителя Карса, только что пожалованного орденом Святого Владимира 1-й степени с мечами, окатил жгучий стыд. Стыд за все, чем гордился смолоду. И за гордость – особенно жгучий. Разом и вдруг поблекли все его молодецкие дела, чин от чину множившие мертвецов на полях сражений, в которых ему доводилось участвовать.