Текст книги "Вице-император. Лорис-Меликов"

Автор книги: Елена Холмогорова

Соавторы: Михаил Холмогоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

А потому, догадался Грушин, и дела всем до барина, что он – особенный. Как жираф в Московском зоопарке. И смотрят на него, как младший брат Алеша на жирафа, когда он привел его в позапрошлом году в зоопарк. Нет, не на жирафа, скорее – на обезьяну, способную повторять человеческие жесты.

Вольноопределяющийся Грушин и уважение к себе чувствовал, но – не слияние. Осталась дистанция. Дистанция, поглотившая имя. Ведь не скажешь: «Что вы все „барин“ да „барин“, зовите меня Федей». И уж тем более Федором Аполлоновичем не представишься, впрочем, так его еще никто не называл.

А ночью ужас напал на Грушина. Едва он смежил веки, как увидел давешнего турка, им убитого, – голубая щетина на худом лице, большие глаза с фиолетового оттенка белками. И запах чужой крови почувствовал, да так явственно, что едва вырвался из палатки, упал на траву, тут и началось… Спазм за спазмом, и желудок стал пуст, а его все крутило и крутило. Разбуженный солдат Пьецух выбежал из палатки, захлопотал вокруг барина.

– Ты не боись, барин, с кем не бывает. Ты вот лучше на, водички выпей. А еще лучше – винца. Хошь, спрошу у унтера?

– Не надо, какое вино. Все уж пусто.

– А ты выпей, барин, выпей. На душе-то и полегчает. От вина грех с души сойдет.

Сказал, озадачив, и скрылся в палатке, откуда послышался шепот:

– Пал Фомич, винца выдай. Барину, вишь, плохо. Турку жалеет небось, кого убил.

Ответа Грушин не услышал, но вскоре появился Тарас с двумя крышками, до краев наполненными водкой.

– Давай, барин, пей. И я с тобой. Прости, Господи, прегрешенья наши!

Странное дело, но теплая, противная водка, выпитая через силу и с отвращением, вместо ожидаемой пустой и потому особенно мучительной рвоты прекратила спазмы, и как-то действительно полегчало.

– А ты, барин, турку-то не жалей. Война дело такое. Не ты его, так он тебя. Наших-то вон сколько полегло. Белкин, Гудов, Еропкин, Ржачев, – стал перечислять Тарас, загибая пальцы.

За именами вставали лица еще вчера вот так же сидевших у костра и подпевавших унтер-офицеру Мурашкину. Иван Белкин, похожий на Алешу Поповича, розовощекий исполин с наивными серыми глазами, курносый рязанец Аким Гудов… Еропкина Грушин по имени вспомнить не мог, тот всегда как-то прятался по углам, взглядывая из глубины черными быстрыми глазками, а Пантелеймон Ржачев отличался степенностью отца большого крестьянского семейства. А завтра в сводках о потерях лица эти исчезнут за цифрой – 640 нижних чинов.

Вольноопределяющийся Грушин представил себе избу, крытую дранкой, где-нибудь в глухой нижегородской деревне, сильную русскую бабу Ефросинью или Катерину, детей ее малолетних, и вот с утра уже на его глазах баба стала вдовой, а дети – сиротами. И еще яснее увидел вольноопределяющийся Грушин их скромную квартирку на втором этаже особняка в Воротниковском переулке, на углу Дегтярного, мама читает свежий нумер «Вестника Европы», сестры Люба и Лиза шепчутся за рукодельем, а брат Алеша склонил остриженную голову над тетрадкою, он сейчас и тетрадку увидел, и как новое стальное перо, брызгаясь, царапает бумагу… А у того турка тоже где-нибудь дом и старательный брат выводит арабскою вязью урок, заданный в медресе.

– Нет, лучше б он меня убил.

– Ах, барин, себя не жалеешь, пожалей своих. Может, этот твой турок нашего Белкина убил. Или Еропкина. И выходит, что ты отомстил. Благое дело сделал.

Вот ведь философ какой этот Пьецух!

Заснуть Грушин долго не мог. Он сжался калачиком под грубым солдатским одеялом и сам себе показался маленьким-маленьким мальчиком дома, в детской. Иконка в углу, лампадка горит темно-розовая, почти фиолетовая, и ему вдруг страстно захотелось молиться детскою безыскусной молитвой, как Володя Козельцов у графа Толстого. И тут, выходит, генерал был прав, засыпая под молитву, подумал передовой человек просвещенного XIX века вольноопределяющийся Федор Грушин.

За эту неделю, что миновала с первого боя, Грушин свыкся со своим положением барина в роте, никаких, разумеется, не извлекая из него выгод. Он просто откликался на «барина» и вел себя естественно, принимая от товарищей услуги, когда им хотелось услужить, но стараясь все же всякую работу делать без чужой помощи. Еще он понял, что нечего соваться к простым людям с передовыми идеями, вычитанными из Добролюбова и Чернышевского и потайных брошюр «Народной воли», которыми их кружок снабжал неистовый пропагатор Залепухин. Сложим завтра головы что солдат, что генерал – вот и все тебе, Илларион Залепухин, равенство.

Грушин вышел из палатки.

Тьма над горами была уже жиденькая. Звезды не блистали тысячами холодных огоньков, а рассеивались, уменьшаясь в числе и потихоньку растворяясь в светлеющем небе. В горах Грушин, не выезжавший дальше Калужской губернии, где у дяди его Константина Максимовича было небольшое именьице, чувствовал себя вовлеченным в какую-то игру, где все было как бы понарошку. Хотя боль в пятке, стертой во вчерашнем переходе, была вполне живой и вполне осязаемой, чужая природа окружала его, как театральная декорация.

Баба-бах! – грохнуло орудие, и Грушин вздрогнул. И та тревога, что подняла его из глубокого сна, толкнулась в груди.

«Надо надеть чистую рубаху», – подумал солдат. В эту минуту скомандовали: «Подъем!» – и ни для каких мыслей места не осталось.

Их наскоро покормили, и вот уже рота цепью идет на турецкие траншеи: бегом, ползком, снова бегом.

Турки на этот раз дерутся отчаянно, их тоже встретили штыками, и уже никакого «ура!», а мрачное сопение в молчаливой рукопашной драке. Грушин получил удар кулаком в глаз, и звезды брызнули; не разбираясь, сунул в кого-то прикладом, а очнулся, в себя пришел, когда турок все ж таки вытеснили из траншеи и солдаты наши лениво постреливали вслед спасшимся. Грушин стрелять не мог, у него разболелся заплывший глаз, но вид был, наверно, бравый, унтер Мурашкин, скупой на всякого рода одобрения, похвалил барина.

Передышка, впрочем, была недолгой. Их снова подняли на следующий ряд укреплений.

Глаз болел, но Грушин чувствовал счастливое возбуждение, он вспомнил на бегу утреннюю тревогу и порадовался, что то было пустое суеверие, и еще какую-то мысль хотел продумать, слова напрашивались… В прыжке Грушин рухнул на руки унтер-офицеру Мурашкину, и только звук «Бо…» успел исторгнуть. Мурашкин бережно положил на траву отяжелевшее тело. Вот все, что он мог сделать для барина. И повлек за собою солдат своих дальше. День только начинается, и бой будет жаркий, и Бог его знает, как все сложится.

Для старого воина унтер-офицера Мурашкина сложилось все куда как складно. Турки у Аладжинских высот бились так отчаянно, что еще за полдень было непонятно, за кем останется эта мощно укрепленная гора. Траншеи переходили из рук в руки, и упругая сила, витавшая в тугом воздухе, металась из стороны в сторону и в какой-то момент решилась – турки дрогнули. Верхний ряд оборонительных сооружений с двумя батареями дальнобойных орудий взяли почти без боя.

У турок в этом направлении осталась последняя высота – Чифт-тепеси. Сюда устремились, ища спасения, защитники Авлиара и Аладжи. Их бегство внесло такую панику, путаницу и бестолковщину, что, едва русские показались у подошвы горы, обороняющимся стало ясно: и Чифта им не удержать. Но остановить бой и сами турецкие генералы не могли. Команды не доходили до офицеров, связи были расстроены, управлять обороной Чифта стало невозможно: кто-то очертя голову и визжа несся невесть куда спасаться, а кто-то, так же очертя голову, лез в бесплодную рукопашную на русских. Вот в такой-то рукопашной турецкий офицер отбивался от могучего Мурашкина здоровенной палкою. Гренадер перехватил ее и сумел концом палки ударить турка в грудь. И лишь когда разжались руки противника, Мурашкин увидел, что палка эта – древко полкового знамени.

Через час, когда бой удалось наконец остановить, Мурашкина с ценным его трофеем отправили к командующему корпусом для личного доклада.

Никогда еще генерал-адъютант Лорис-Меликов не был в таком упоительном состоянии пойманной удачи, как весь этот день 3 октября 1877 года. Только сегодня он почувствовал себя не просто генералом, а именно полководцем. Он вел сражение в полном смысле этого слова, то есть видел, а скорее, чувствовал поле боя и его постоянно меняющуюся картину, заставляющую мгновенно принимать решение, еще никому вокруг не понятное, даже самому командующему, но угаданное. Это уже потом поймут и объяснят, почему Лорис-Меликов приказал в час дня бросить кавалерийский полк на Малые Ягны, а в половине двенадцатого убрать пехотный батальон с Авлиара и двинуть его к Аладже. В тот же миг он и сам не мог объяснить, какое чувство подтолкнуло его к решению, лишь потом, после победного прорыва, оказавшемуся единственно правильным.

А уже ближе к вечеру победные реляции, донесения сыпались со всех сторон. И даже главнокомандующий перенес свою квартиру с тыла в Хаджи-Вали, поближе к победе.

В такой-то радостный час командующий корпусом принимал у себя в палатке унтер-офицера Мурашкина. Лицо нижнего чина Московской гренадерской дивизии показалось Лорис-Меликову знакомым. Ах да, это вроде тот самый унтер, что песню с солдатами разучивал.

– Ну вот видишь, все про гусарика убитого плакался, а сам какой молодец! – сказал генерал. – Как же это тебе удалось?

– А он, ваше превосходительство, с ним, как с палкой, на меня в драку полез. Ну, я, значит… того… отобрал палку, а оказал ося – знамя.

– Молодец! Герой! И вижу – не в первый раз.

На груди у Мурашкина красовался солдатский Георгиевский крест 3-й степени. Генерал достал из наградного ящика знак воинского отличия 2-й степени и прикрепил к кителю храброго унтер-офицера. От себя же вручил 10 рублей серебром. Но и это не все. Находившийся неотлучно при командующем корпусом полковник Кишмишев торжественно объявил:

– Владикавказский мещанин Михаил Горбунцов пожертвовал серебряный рубль в пользу того из нижних чинов, кто первым отобьет у неприятеля знамя. В соответствии с волей жертвователя мещанина Михаила Горбунцова этот рубль вручается вам, унтер-офицер Мурашкин.

Генерал тем временем напряженно вглядывался в сияющего гордостью Мурашкина, что-то припоминая. И припомнил:

– А скажи, дорогой, вы там все за барина беспокоились, как он в бою покажется. Ну и как он?

– Барин был у нас молодцом, ваше высокопревосходительство. Бил турок прям-таки по-геройски.

– Да что ж был? Он что, ранен?

– Никак нет-с, ваше высокопревосходительство. Убит сегодня утром-с, Царствие ему Небесное. Изволил прямо на меня упасть.

Генерал-адъютант помрачнел. Число потерь – равнодушная цифра, которую завтра-послезавтра принесут ему на подпись в отчете о сегодняшней победе, – обретает грустное лицо вольноопределяющегося из московских студентов Грушина. Но печаль недолго владела командующим корпусом. Он объявил:

– Ну а теперь, брат Мурашкин, ступай к его императорскому высочеству в Хаджи-Вал и. Ему и сдай отвоеванное в бою знамя. Ты заслужил такую честь.

Его императорское высочество Главнокомандующий Кавказской армией великий князь Михаил Николаевич одарил несчастного Мурашкина, потерявшего голову от изобилия свалившихся на него наград и почестей, по-царски: сто рублей ассигнациями, целый золотой империал, произвел его в фельдфебели и вручил серебряный чеченский кинжал.

Выйдя в отставку полным кавалером Знака отличия Военного ордена, фельдфебель Мурашкин приобретет лавку колониальных товаров в Оружейном переулке, капитал, геройски нажитый в турецкую войну, не пропьет, а, напротив того, приумножит и к началу XX века купит четыре дома в том же переулке и заведет в них меблированные комнаты для небогатых, но чистых и платежеспособных господ. Один из этих домов описан в романе «Доктор Живаго», так что имущество, нажитое отважным фельдфебелем, перейдет в область мира духовного. Но не все деньги Мурашкина пошли в оборот. Серебряный рубль, пожертвованный владикавказским мещанином Михаилом Горбунцовым, будет храниться в доме героя как реликвия. В 1954 году правнук фельдфебеля двенадцатилетний ученик 5 класса «Б» 167-й школы Витюня доберется до семейных тайников и обнаружит прекрасную тяжелую биту для популярной в те годы, а ныне совершенно забытой игры в расшибец.

Ах, какая прекрасная бита была у Витюни! Сколько скопленных от школьных завтраков детских капиталов поглотила она мощным ударом по стопочке алтынов и гривенников на асфальтовом пятачке!

Конечно, не жилец она была в Витюниных руках. Вовка Лодейников спер ее однажды у зазевавшегося хозяина, но сам так и не попользовался краденым: в драке с арбатской шпаной отобрали тот серебряный рубль. Арбатские ребята были серьезные, что им этот расшибец – продали тот рублик за 21 рубль 47 копеек – «семь рваных», по определению тех цен на основной продукт, а монета долго хранилась у нумизмата Ниточкина, пока его в 1963 году не посадили по валютной статье. Рубль приглянулся взятому в понятые дворнику Эдуарду. Долго крепился дворник Эдуард, любуясь приобретением. Не выдержала душа, дрогнула – уступил прижимистому сантехнику Васькину за 2 рубля 87 копеек. Сантехник Васькин обронит рубль в щель между половицами, раздосадованный потерей, побьет жену Клавдию и забудет. Но угораздило сантехника Васькина жить в памятнике культуры XIX века – в том особняке вроде как Тургенев своего «Рудина» читал, зато Ленин даже по малой нужде в тихий его дворик не забегал ни разу. А следовательно, дом этот, несмотря на протесты недокормленной интеллигенции, а может, благодаря им, поскольку тогдашний отец города люто ненавидел как недокормленную протестующую интеллигенцию, так и ее любимую старую Москву, подлежал сносу.

Витюня Мурашкин работал на экскаваторе, когда в тихий июльский денек 1974 года добивали руины славного домика в Сивцевом Вражке, где вроде как Тургенев читал своего «Рудина», а Ленин не забегал даже по малой нужде. Что-то звякнуло в ковше – мелодично так, что даже его грубый слух отозвался счастливым предчувствием. Клад! Увы, всего кладу и было что побитый серебряный рубль царской чеканки 1874 года. «Ишь ты – сто лет!» Вот и вся радость. Биты своей Витюня не узнал, так что ненадолго награда вернулась в семью героя. Забубенный потомок его оценил находку по курсу своего времени – 3 рубля 62 копейки. И покатился заслуженный рубль от владикавказского мещанина Михаила Горбунцова дальше. Наследники его последнего владельца художника Протасова снесли его в антикварный отдел Дома книги на Новом Арбате. Поскольку, побывав в разных переделках, вид свой презентабельный он давно потерял, иностранцы за доллары его не берут, своим он все равно не по карману, так что лежит он в самом уголку витрины и ждет продолжения своей замысловатой судьбы.

Полковник Степан Осипович Кишмишев, вручивший тот рубль унтер-офицеру Мурашкину, и не предполагал будущего монеты. Да ему и не до того. Он подводит итог Аладжинско-авлиярскому сражению и дивится столь неожиданному результату. В общем-то корпус, вступая в него, рассчитывал основательно потрепать армию Мухтара-паши. Но кто мог предполагать, что мы ее наголову разобьем? Только в плен взято 7 пашей, 252 офицера и 8 тысяч нижних чинов. На поле боя взято 35 орудий и 8 тысяч отличных английских ружей. Около 20 тысяч человек турецкая армия потеряла убитыми и ранеными. Лишь 8 батальонов, сохранив свои 14 орудий, ушли невредимыми. Еще 5 спаслись бегством к Кагызману, но там были разоружены казаками Тергукасова. Разбежалась вся иррегулярная кавалерия, и больше башибузуки за оружие не брались. Около 4 тысяч солдат дезертировали.

Сам главнокомандующий Мухтар-паша бросил войско и бежал в Каре. Но вот досада: из-под носа ускользнул Муса Кундухов. В сумерках, когда из охваченного паникой лагеря на Чифт-тепеси был послан парламентер с изъявлением желания о сдаче, Муса, сняв приметную феску, вышел в одиночку к нашим войскам и стал расспрашивать на чистом русском языке, как найти дорогу к главнокомандующему великому князю для передачи ему срочного донесения. Ничего не подозревавшие московские гренадеры охотно указали ему верный путь, и никем не узнанный Кундухов скрылся. Попадись ему навстречу старые кавказцы, едва ли б он так легко и счастливо отделался.

Гейман, гейман!…

После блистательной победы на Аладжинских высотах корпус был разделен на два отряда. Гейману, вновь отличившемуся в той битве, предназначено было преследовать Мухтара-пашу, который, передохнув в Карее и организовав оборону крепости, разделил войска и со второй половиной отправился через Саганлугский хребет к Эрзеруму. Туда же он приказал двигаться со своим отрядом Измаилу-паше. Из преследователя Измаил-паша превратился в преследуемого, его роли с Тергукасовым поменялись. По замыслу Лорис-Меликова, Гейман и Тергукасов должны были слить свои отряды в один, не дав при этом соединиться Мухтару-паше с Измаилом-пашой.

Второй отряд под общим командованием генерала Лазарева занялся организацией блокады Карса. Главная квартира Кавказской армии и Корпусная квартира также отправились под Каре, и, может быть, командующий корпусом совершил здесь ошибку. Было бы разумнее не доверять Гейману и руководить его действиями в непосредственной близости. Лорис-Меликов и Саганлугский отряд хотел было подчинить Тергукасову, но в Главной квартире, где Геймана превозносили выше небес, несмотря даже на поражение его под Зивином (все равно ответствен за это – командир корпуса), тут же заговорили об армянском засилье в Действующем корпусе, и великий князь, в решительные моменты все же отдававший инициативу Лорис-Меликову, тут остался непреклонен.

Василий Александрович Гейман, генерал волевой и храбрый, прошел на Кавказе огни и воды, но с первого же фальшивого звука медных труб спотыкался, мертвецки опьяненный малейшим успехом. Ардаган, как известно, обернулся Зивином. Теперь же Гейман, застряв в ожидании обозов, упустил Мухтара-пашу. Правда, и Тергукасов немногого достиг, преследуя Измаила-пашу. В бегстве турецкий генерал оказался куда как резвее и сообразительнее, чем в наступлении. Увы, наши доблестные генералы упустили возможность разбить турецкие отряды поодиночке и дали им соединиться. Лишь кавалеристы Маленького Лориса и героя Баязета генерал-майора Келбали-хана Нахичеванского основательно потрепали арьергард отступавших турок и гнали его до самого Деве-бойну – последней крепости на пути к Эрзеруму.

Во все наши войны с Турцией Деве-бойну играла особенно важную роль. Именно сюда после неудач в восточной части Турецкой Армении отступали неприятельские войска, держа почти неприступную оборону на подступах к Эрзеруму. Деве-бойну находится между хребтами Палантекен, тянущимся к западу от города, и Карабаязидом, лежащим к востоку от него, и представляет собою цепь гор, напоминающих верблюжью шею, что и отразилось в его названии, ибо «деве-бойну» в переводе с турецкого и есть «верблюжья шея».

С этой Верблюжьей Шеи прекрасно обстреливались атакующие снизу, с долины войска. Но едва они достигали гребня гор, тут же подвергались перекрестному огню с отрогов Палантекена и Карабаязида. Обход Деве-бойну с флангов был также крайне труден по причине неодолимости узких горных троп и слева, и в особенности справа.

22 октября генерал-лейтенант Гейман в сопровождении начальников колонн самолично произвел рекогносцировку. Опытным глазом он увидел, что расположенную на правом фланге гору Узун-Ахмед, обращенную к нашему лагерю крутым склоном, обороняют всего пять турецких таборов, тогда как против центра и левого фланга их пятнадцать. Решено было на Узун-Ахмед и направить главный удар. Против центра и левого фланга две колонны лишь демонстрировали наши намерения.

К вечеру 23 октября вся доблестная армия Мухтара-паши обратилась в паническое бегство, оставив нам в добычу 46 орудий и все имущество громадного военного лагеря. В Эрзеруме началась паника и полная неразбериха.

Славную победу одержал генерал Гейман на Деве-бойну! Такую славную, что лучше б он ее не одерживал вовсе. Тот день как бы высосал из отважного генерала все соки, и, отрапортовав о своем успехе по телеграфу в Главную и Корпусную квартиры, он едва удержался на ногах. Так устал Василий Александрович. И счел, что и все устали, хотя в резерве оставались так и не вошедшие в дело 17 батальонов и кавалерия генерал-майора Лорис-Меликова. И приказал отбой.

После войны, анализируя ее итоги, полководцы больше клянут себя не за поражения, а за упущенные победы. В бессонные ниццкие ночи терзали Михаила Тариеловича не обстоятельства его отставки и оскорбительной опалы, не обиды на врагов и не тоска одиночества, а вот именно мысли об упущенной победе в последних числах октября 1877 года, хотя собственной его вины в этом и не было.

Эрзерум ждал русских. Генералы, офицеры, нижние чины, особенно из тех, кому не довелось поучаствовать в бою, рвались вперед. Так бы и влететь в город с шашками наголо на плечах бегущего в панике противника! И наплевать, что ночь опустилась и тьма хоть глаз выколи – беглецы сами укажут дорогу. Нет-с, мы устали-с, солдатам надо выспаться, прийти в чувство, поесть…

Наутро 24 октября тоже было не поздно. Арзас Артемьевич Тергукасов изошел во гневе, всеми средствами пытаясь убедить упрямого Геймана. Но Гейман был из того удивительно частого в русской армии числа генералов, которые свой авторитет в войсках ставят выше здравого смысла и уж по одному по этому приказов своих, пусть даже и самых нелепых, не отменяют.

Герой минувшего сражения, генерал-лейтенант и георгиевский кавалер, Гейман опять, как в неудавшемся преследовании, стал дожидаться обозов, неторопливо выбирал позиции, усердно составлял план штурма… И подарил Мухтару-паше целых пять дней.

Мухтар-паша не был таким идиотом, за какого держал его наш Василий Александрович. А положение, когда тебе нечего терять, просветляет мозги и самым неразумным. Кнутом и пряником Мухтар-паша собрал остатки своей армии, извлек из подполов и сараев дезертиров, призвал все местное население, способное держать в руках оружие, и организовал прочную, неприступную оборону своей последней крепости.

Трудно понять, чем руководствовался Гейман, планируя штурм Эрзерума в темную дождливую ночь. Местность вокруг города была разведана не лучшим образом, и это сказалось еще в те часы, когда наши колонны лишь подходили к стенам крепости. Одна из колонн набрела на стадо, приняла его за вражескую кавалерию и стала обстреливать несчастных коров. Тотчас же в самом Эрзеруме была поднята тревога, и мы мгновенно потеряли всякую надежду на эффект внезапности. Две колонны просто-напросто сбились с маршрута, заблудились и вступили в бой усталыми и не способными ни к какой серьезной атаке.

Штурм, ведомый Гейманом, захлебнулся. Сам командующий отрядом был так деморализован, что собирать увязшие в безнадежном препирательстве с турками разрозненные отряды и выводить их целыми из боя пришлось Тергукасову.

Последствия столь бездарно упущенной победы оказались весьма печальны для всей русской армии. На Балканах турки держались еще достаточно крепко, тогда как наша армия только приступала после трех неудавшихся штурмов к осаде Плевны. Взятие же Эрзерума немедленно сказалось бы на общем моральном духе обеих воюющих сторон и ускорило поражение турецких войск. Да и потом, на Берлинском конгрессе 1879 года[34]34
  Берлинский конгресс – был созван в 1878 г. под давлением Англии и Австро-Венфии для пересмотра Сан-Стефанского мирного договора, заключенного 19 февраля (3 марта) между Россией и Турцией по окончании русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Подписанный 13 июля 1878 г. Берлинский трактат изменил условия договора в ущерб интересам России и народов Балканского полуострова.


[Закрыть], заложившем мину замедленного действия такой силы, что на весь XX век хватило, после такой победы наша делегация чувствовала бы за своей спиной гораздо большую силу и не позволила говорить с собой как со страной побежденной.

Зимние квартиры, которыми манили солдат в бой, обречены были теперь обустраиваться не в городе, а в осадном лагере. И хотя командование корпуса и самого отряда немало положили сил на обеспечение осадных войск самым необходимым, пришел неумолимый спутник войны – тиф.

Зараза беспощадней пуль и снарядов. Кавказский действующий корпус за три месяца – с декабря по февраль – потерял 37 тысяч человек, вчетверо больше, чем в боях. Чинов болезнь не признает. В сражении пал лишь один генерал, в лазарете – шестеро: племянник командующего корпусом генерал-майор Иван Лорис-Меликов, герой Деве-бойну генерал-майор Соловьев, великолепный воин генерал-майор Шелковников… Наконец, сам Гейман. И вот ведь странность: смерть его была схожа с боевою судьбой. Он вроде победил болезнь, из Эрзерума, уже капитулировавшего, приехал в Каре, где в местном госпитале долечивались его товарищи, и, как ни удерживали его и свита, и врачи, упрямый генерал отправился навестить больных сослуживцев… Тут его и настиг второй удар тифа.

А может, это вовсе не упрямство и Василий Александрович сам смерти искал?