Текст книги "Талисман"

Автор книги: Елена Акбальян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

– Собирайся, – сказала мне дома мама. – Завтра в колхозе «Янги-Юль» той.

Я запрыгала, придерживая ладонью шишку. Обожаю ходить с мамой в этнографические походы!

– И я на той… – заныла Люська.

– Нос не дорос по свадьбам бегать, – объяснила я ей. Хорошо все-таки быть старшей!

… Я люблю виляние улочек старого города, вкусно-серую однотонность всего вокруг: нежно-лёссовой пыли под ногами, дувалов, глухих стен домов, прячущих от чужого глаза застенчивые лица. Здесь даже вода не нарушает общей окраски и тишины. Она тяжелая от лёссовых частиц, и в сытом плеске ее нет звонкости. Вдоль арыков деревья. Одноногие карагачи тянут корнями витаминную воду и выдувают аккуратные шары крон. Рядом с ними неряхи ивы; в лохмах у них запутались галочьи гнезда.

В серой ленте дувалов темнеют редкие калитки. Толкни скрипучую створку – и глазам откроется другой мир. Ничего нет уютнее внутренних узбекских двориков! Их земля прибита поливкой и вылизана до пылинки мягким веником. Поднятый над двориком виноградник укрощает самые отвесные полуденные лучи. Зеленая прохлада ложится на все вокруг: на глиняную суфу, застеленную жесткими паласами, на лица и темные руки женщин, готовящих еду или привычно занятых каким-нибудь нарядным рукоделием.

Хорошо сидеть на суфе, за дастарханом. Слушать и не слушать мамины разговоры с хозяевами, гадать о сказанном по знакомым словам или просто слушать привычную музыку узбекской речи и протягивать руку к дастархану то за куском лепешки, то за кистью винограда, сизой от пыльцы. Вдоль арыка, вприпрыжку бегущего через сад, заросли золотого шара, коренастые кустики райхона – пару душистых веточек за ухо мы получим вместе с гостинцами, когда поднимемся уходить. С зеленого, уснувшего в жарком безветрии потолка свисают тяжелые кисти «дамских пальчиков». На них гудящими бомбардировщиками пикируют, заходя с разных сторон, коричневые шмели.

Каждый раз, когда мы с мамой стучимся в старую калитку и входим во дворик, бормоча приветствия в ответ на поклоны и вопросы хозяев, а потом вот так сидим на суфе за дастарханом, во мне словно просыпается что-то. Давнее, забытое. И я начинаю придумывать, что была у меня когда-то другая жизнь. Здесь, вот под этой крышей, я родилась – а вовсе не в городском роддоме номер два – и по этой улочке бегала, мотая двадцатью своими косичками, а мимо, пыля, текло стадо, сворачивали к своим дворам бородатые сообразительные козы и шарахались из конца в конец улочки, соря катыхами и жалобно крича, заблудившиеся глупые бараны. И так же пахло дымом и молоком и далеко разносился тягучий зов: «Апа-ю-ю! Уилга бори-и-инг!»

Но нет, мама зовет меня не так – коротко и требовательно: «Ли-на! До-мой!»

… Нынешний путь увел нас за городскую черту, к полям. Мы идем босиком, по щиколотку в каленой пыли. Мимо кукурузы. Мимо спелого клевера второго урожая. Мимо непривычных для глаза лопушистых табаков, идущих на солдатскую махорку. Мимо прополотой, буйно рванувшейся в рост светло-зеленой ботвы сахарной свеклы. Что бы мы стали делать, если б за годы войны не научились ее выращивать? Теперь у нас собственный сахар – желтый и влажный, а главное, черная сахарная патока. Да и так просто нет ничего вкуснее зимой, чем вынутые мамой из казана теплые свекольные паренки…

Но больше всего на полях хлопка.

Зеленые его полосы начинались от горизонта, из одной точки, и оттуда же изливалась в междурядья перламутровая вода.

На кустах еще белели цветы, похожие на мальву. Я раздвинула пыльные ветки ближнего от дороги куста. Из черноватой гущины остриями пик в меня нацелились коробочки. Я сорвала одну, зеленую, лаковую, расцепила створки: внутри сидело четыре белых чесночных зубчика.

Отцветут на хлопчатнике одни цветы, а там протиснутся из коробочек и пойдут пушиться новые… «Лепестки» такого цветка забираешь в кончики пальцев и пальцами ощущаешь звук – словно бы вздох облегчения, с которым коробочка отдает выпестованный и неподвластный ей больше груз…

Придет срок, и все мы – я вместе со школой, и мамин музей от директора до вахтерши, и бабушкины детдомовцы с воспитателями – будем каждое воскресенье уезжать на хлопок.

Будем мчаться в кузове грузовика мимо жестяно звенящих крон тутовников и карагачей, гремя залихватской песней:

Протрубили трубачи тревогу,

Всем по форме к бою снаряжен,

Собирался в дальнюю доро-о-огу

Комсомольский сводный батальон…

Будем поначалу таскать с белых полей к весам тяжелые фартуки спелого хлопка, потом скучно обирать застрявшие ощипки, потом – по холоду и под дождем – сражаться с колючими нераскрывшимися коробочками.

Сражаться за каждый не отданный еще грамм хлопка…

А пока поля хлопчатника похожи на зеленые веера. С них накатывает влажная свежесть. Мы с мамой любуемся веерами и обсуждаем виды на урожай.

– Трудно колхозам, – вздыхает мама. – И свекла, и табаки. Растить их нисколько не легче, чем хлопок. Да еще хлеб… Пока война, пока не отобьем Украину, нужно кормиться своим хлебом. И фронту его давать, и посылать ленинградцам. Им сейчас необходимо улучшенное питание! А ток? – следя глазами за шагающими по полям вышками, напомнила мама. – Ты же знаешь, как нужен ток. Дадим заводам больше тока, больше отправим на фронт мин и снарядов. Значит, так и надо: день и ночь строить электростанции – теми же руками строить, теми же, колхозными, кетменями. Господи, как на стройках работают старики! Ему под семьдесят, а он на земляных тяжелейших работах выполняет шесть – восемь норм. А в колхозах мальчишки пашут на ишаках. Нет, удивительный народ, у-ди-ви-тель-ный!

… Солнце печет. Но вдоль дороги какая-то добрая душа насадила деревья, все больше фруктовые. Они ничьи, их урожай принадлежит путнику. И хотя нас ждет свадебный плов, мы некоторое время пасемся под тутовым деревом, собирая опавшие сухие ягоды. «Эх, сюда бы с ведерком», – расстраиваюсь я. Потом, уже в виду Янги-Юля, мы с наслаждением полощем в первом же арыке ноги и обуваемся.

И конечно, опаздываем к началу. Из женской половины дома тянется аж за порог цепочка подношений. Мы пристраиваем свой узелок, снова сбрасываем обувку и входим.

Меня шатнула духота, пахнущая тмином и райхоном.

На полу, на красных коврах, жил, шевелился огромный цветок. Тычинками покачивались головы в ярких платках. Женщины сидели вокруг дастархана, тянули к нему смуглые худые руки.

Нас заметили, пригласили садиться. Круг на минуту разнялся, чтобы включить новое звено. Лоскутный дастархан показался мне скатертью-самобранкой: горы конфет на нем и печенья, щедро наломанные белые лепешки, блюда с виноградом и яблоками. Я бешено хочу конфет: они настоящие, в бумажках! Ем одну, вторую, а сама прикидываю, как бы стащить несколько штук для Люськи. Но мама смотрит на меня выразительным взглядом, не переставая, впрочем, разговаривать. Я ничего, я скромно жую лепешку. Жую и рассматриваю женщин: которая из них невеста? И тут только замечаю в углу неподвижную женскую фигуру, точь-в-точь манекен из маминого музея. Бархатное платье, расшитая блестками камзольча, фата… Наброшенный на поднятую руку бисерный платок закрывает лицо. Вот она где, невеста! Но почему же она в углу, как наказанная?

Я хочу спросить маму, но приносят плов, и я забываю о невесте. Мы едим плов руками из общего блюда – он настоящий, с кишмишом и жирной бараниной, и я мечтаю наесться на неделю.

Над невестой сжалились, вспомнили, наконец. То одна, то другая женщина поворачивается в ее сторону и приглашает сесть со всеми. Но невеста только кланяется и снова застывает в углу.

«Чего она скромничает? – переживаю я. – Ведь съедим мы плов – вон сколько народу!»

Один только раз она присела в своем углу. Но к плову не притронулась. Значит, ей и есть нельзя? «Ну что это за обычай?! – возмущаюсь я. – На собственной свадьбе стой в углу, наряженная, как капуста, и умирай голодной смертью, глядя на объедающихся гостей!» И мне представилось бледное лицо, измученные глаза невесты. Она прячет лицо, чтобы не портить гостям аппетит.

… Когда мы поднялись и стали прощаться, старшая сестра невесты подвела нас к девушке, легонько отстранила бисерный платок. Из-под золоченого, в камнях, кокошника на меня глянули смеющиеся глаза. Даже брови, соединенные усьмой в одну широкую линию, не портили нежного лица. А среди бус и монистов с зеленой бархатной камзольчи блеснул мне орден эмалевым знаменем.

– Мам, а за что ей Красного Знамени?

– За хлопок, в прошлом году. Таджихон собрала с гектара по тридцать шесть центнеров! А самой девятнадцати еще не было…

– Красивая она… И дом богатый – вон что у них на дастархане.

– Это уж колхоз для нее постарался. И для жениха. Парень после ранения работал кетменщиком в звене у Таджихон. А на Фархаде палваном стал, силачом. Десять норм! Даром что на руке пальцев не хватает!

Свадьбу, объяснила мне мама, устраивают сообща, всем колхозом, как раньше общиной. Это древний порядок. Вот и сейчас – уж как всем тяжело, а на той несут, кто что может: рис, масло, пригоршню муки для лепешек. И ковры, и сюзани приносят соседи. А как же иначе? Свадьба – это общая радость.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Странную новость сообщила нам Ирка Петелина, из седьмого «Б». Она всегда узнает их первая.

… На толкучке, куда мы с утра пораньше пришли с Танькой и Вовкой, на пятачке с учебниками оказалось полно наших ребят.

Бросались друг к другу, ахали, хохотали. Видно было, что всем приятно, все соскучились.

Тут-то и налетела Ирка. Захлопала ресницами, затараторила:

– Девочки, вы же ничего не знаете! У нас будет внутришкольное раздельное обучение!

– Умные отдельно, дураки – в кучу? Ты, Ирка, вечно заводишь.

– А вот и нет! Мальчишки отдельно от нас, чтоб не влияли!

– Они влияют? На нас?! – возмутилась Танька. – Это мы их облагораживаем.

– Ой, умора! – вопили мальчишки. – Эскадрон № 5 в роли воспитателя! Да вы без нас задачки простой не решите. Это нас от балласта освобождают!

Спорили, спорили, но так ничего и не поняли.

Маму Иркина новость рассмешила:

– Кому сейчас нужны сомнительные эксперименты? В школах нет дров, даже мела! Неизвестно, как выкроить хлеб на завтраки, как рассадить ребят за парты, которых не хватает.

Ну, Ирка! Пусть лучше не попадается мне на глаза!

Но Ирка не врала, нас и в самом деле разделили. Мы остались седьмым «А», вместе с девчонками из параллельного класса – главная у них, кажется, Римка Саркисова. А наши мальчишки стали «бешниками».

В школьном дворе нас развели по разным сторонам.

Стоим, косимся на мальчишек издали. Что, если они так же рассматривают нас? Я сердито дунула на отросшую челку. И вижу: рядом Танька тихонько проверяет свои банты.

И началась у нас новая жизнь. Не жизнь, а горе.

Оказалось, что мальчишек в седьмых большинство – их набралось на три класса. А еще пятаки, шестиклашки… Эти встанут по сторонам коридора и ну толкать от стенки к стенке. Летаешь, как мяч. Раньше наши лбы здоровые мигом привели бы их в чувство, а теперь хохочут. Мужскую солидарность подчеркивают!

На переменах мы теперь торчим у дверей как привязанные, а мальчишки крутят водовороты в зале. Мы комментируем, как сумеем, но все равно обидно: они нагло захватили школу!

Наша жизнь все больше ограничивается классом. Два окна в нем, слава богу, выходят на улицу. Мы кучей малой валимся на подоконник (Римка Саркисова удобно устраивается сверху) и наблюдаем за прохожими. Раньше мы стеснялись мальчишек, а теперь у нас громкие дискуссии: хорошо или нет иметь длинные ноги, красить помадой губы и подводить ресницы? Какая форма больше идет мужчинам – летная или морская (к нам эвакуировалось летное училище с Украины).

Я знаю, мама поморщилась бы от наших разговоров. Но мне они ужасно интересны.

Отныне каждая девчонка седьмого «А» разобрана по всем статьям, кроме приземистой, некрасивой Римки, которую побаиваются. Известно, что лучшая фигура у Маги, а самые длинные ресницы у Ирки. Мои дела признаны безнадежными: я курносая, а о фигуре и говорить нечего. Даже мама сказала как-то: «Первое, что замечаешь в тебе, это коленки. Не идешь, а воздух режешь». Зато Танька цветет: учит девчонок на французский манер крутить глазами.

В классе теперь общее поветрие: прокалывать уши. А все потому, что серьги носит Римка Саркисова. Может, ей и нельзя без ее кораллов, слишком уж она черная – глаза, волосы, еще и усики, заметно чернеющие над губой.

И вообще Римка взрослая, у нее фигура, как у женщин, а под мышками на платье всегда мокрые круги.

Бог уж с ней и ее сережками!

Но другие! Дело не в ушах: пусть прокалывают, кому охота, и ходят с нитками вместо сережек, которых все равно нет. Дело не в том. Если задуматься, в классе у нас творятся неожиданные вещи. Мага, наша бессменная отличница и староста Мага, на которую заглядывались чужие мальчишки, а свои ради одной ее тихой улыбки готовы были стоять на голове, которую и девчонки-то все любили (а попробуй угоди на нас всех!), теперь почему-то оказывается на вторых ролях. А на первые выдвигается Римка. Исподволь, незаметно, усмехаясь в черные усики, она прибирает класс к рукам.

Мне обидно за Магу – так, будто меня обокрали. Она всегда казалась мне особенной – не знаю, из-за глазеющих ли мальчишек или неизменных пятерок. А может, от одного аккуратного, почти нарядного вида ее учебников и тетрадок, чинно разложенных на парте.

Я даже робею немного перед ней.

Сама-то я для нее так, одноклассница, соученица. Спокойные, темные глаза ее смотрят на меня издалека, занятые своей, недоступной мне жизнью. И мне кажется, в этой жизни у нее все особенное. Когда пытаюсь представить себе ее дом, мне рисуются вечнозеленые пальмы в кадках, цветные, говорящие попугайчики, аквариум с золотыми рыбками… И книги в этом доме другие, и картины в тяжелых рамах, как в музее. А в комнаты никого не пускает ученая собака, французский бульдог (про бульдога я слышала от девчонок). Живет Мага на тихой, красивой улице, где целы все до одной акации, в доме, который еще до революции построил ее дед, доктор Глазунов. Когда он умер – это случилось года два назад, – на кладбище его провожал весь город: пришли те, кого он лечил… Он и меня вылечил от малярии, и мама тоже ходила на похороны.

Странно, Мага никогда не хвасталась дедом. Как никогда не задирает нос из-за пятерок и мальчишек. И сейчас ее, кажется, нисколько не трогают подлые Римкины маневры. Она все такая же – тихая, ровно вежливая с любой из нас (и со мной).

А Римка… Она явилась в наш класс в окружении прилипал из седьмого «Б» (портфель ее тащила Ирка). Хозяйским глазом окинула классную комнату и двинулась в дальний от окон, единственно теплый зимой угол, к последней парте. Там, щебеча, домовито устраивались тощие близнецы Фарберушки. Но Римка смахнула на пол их учебники и тетрадки. Кивнула Ирке, и та водрузила на парту портфель, черный, как и хозяйка, и такой же уверенный и нахальный. А Фарберушки подобрали с пола манатки, выдернули свой портфелишко, крупно обшитый по краю суровой ниткой, и убрались в другой конец класса.

Ряд вдоль стены – весь – заняли девчонки из седьмого «Б». Я думала, с Римкой сядет Ирка, но Римка указала ей другое место, за первой партой.

Недели не прошло, а уже казалось, что так у нас было всегда: с привычной неохотой поднималась из своего угла Римка и шла к доске отвечать невыученный урок. Ирка лихорадочно листала учебник, а найдя нужную страницу, начинала читать – внятно, не разжимая при этом зубов и держа неподвижными губы.

Мы были в восторге от ее искусства! И с уважением провожали глазами Римку, когда, получив свое «удовлетворительно», она не спеша шла на место. Так же спокойно, впрочем, возвращалась она, схлопотавши и неуд. Вот только Ирка под ее взглядом виновато ежилась спиной.

А Мага? Еще недавно ее ответы с гордостью и удовольствием слушал весь класс. Но теперь – чем дальше, тем больше – она становилась в глазах всех обыкновенной зубрилой. Так ее громко, презрительно назвала Римка…

Я держусь от Римки подальше. Не нравится мне, как она распоряжается. Но меня почему-то тянет к ней. И она будто знает это – посматривает, как сытая кошка на мышонка.

… Из-за проколотых ушей была нам баня. Явились завуч с врачом. Все время, пока врач читала свою лекцию, Вера Степановна стояла рядом, как каменное изваяние. Потом тоже сказала речь:

– Уши поганить стекляшками запрещаю! Кому невтерпеж, пусть дырявит нос. Палки в носы вставлять буду собственной рукой.

Я люблю ее короткие, грубоватые внушения. Но Маня отчего-то заспорила со мной зло.

– Ну, и шо умного? Палки вставлять она будет, гляньте на нее! А вы уж и хвосты поджали.

Манины сережки мотало штормом.

… Я столкнулась с ней на базарчике. Она держала в ладони кусок хлеба.

– Ты чего? – удивилась я. – Продаешь?

– Гроши позарез нужны, – зашептала, воровато оглянувшись, Маня. – Я довесок у мамки увела. Заметит, скажу, жрать захотела, аж до смерти. Ты гляди не болтани, шо видела меня.

Я закивала, сглатывая набежавшую вдруг слюну.

Маня была в черном форменном платье и ботинках на босу ногу. Мария Ефимовна через райком устроила племянницу в ремесленное училище, на все казенное. И специальность Маня получит – фрезеровщицы. Живет она в общежитии, и мы ее почти не видим. Только по субботам их отпускают домой.

Пока я ходила овощным рядом, выбирая лук и морковку, она продала довесок. С базара пошли вместе. Маня была нервная, усталая.

– Так и спать лягаем, у платьях, – зло рассказывала она. – А то уведут. Первый день лягли как люди: платье на спинку, ботинки под койку. А утром шо было визгу! У той платья нема, у этой ботинок… Разве ж порядок? Мы до директора. Такой т-тюха! «Назовите конкретно, кто украл». Кто ж назовет? И знают, а молчат себе у тряпочку. Не-е, то не директор… И кормят плохо. Училище номер восемь – от то образцовое! Так там, говорят, и директор… Ништяк! – Маня вдруг повеселела. – У нас за директора Петька Кувалда. Токарь третьего разряда! Ростом – о! Кулаки – о! А боятся его! – Маня в восторге крутнула шеей. – Дыхать при нем не смеют…

Мы постояли на углу. Маня все рассказывала про своего Кувалду.

– Придешь вечером? – спросила я.

– Тебе бы только играться, – проворчала Маня. И степенно кивнула спутанной, давно не мытой головой.

… В сумерках, нарвав полные подолы яблок, мы забираемся с ней в Зорькину сараюшку, на сухие клеверные снопы. Зорька съедена прошлой зимой, но в сараюшку прямо-таки въелся овечий дух. А по углам до сих пор хоронятся пыльные Зорькины катыхи. Громко смакуя кислую плоть яблока, я рассказываю Мане, какая шалунья была наша Зорька. Любила скакать козочкой по Некрасовской, плевать ей было на мотающийся курдюк!

– Бегала с ней, игралась, а после мясо ее трескала! – Маня с силой запустила в стену огрызком. – Я б не смогла, у меня тут бы стало.

Ребром ладони Маня чикнула себе по горлу. Я виновато пожала плечами. И вдруг содрогнулась вся: вспомнила, как пришла из школы, а в сараюшке уже висела кровяная, освежеванная соседом-узбеком туша…

– Я их жалею, не могу, – задумчиво проговорила Маня, надкусывая новое яблоко. – Со рта выйму, а голодной собаке брошу. Они ж на нас, как на бога, надеются… Моя мамка тоже перед войной порося растила – на сало. С нами и жил, у хате. То брехня, шо они воняют. Наш розовый был и умный – как старичок, шо броится редко. Мамка у корыте порося стирала – как и меня. Глаз у него хи-итрый! Скажу: «подь до меня!» Бежить… А поглянь сердито – зараз под койку. Но я его не обижала, я с ним, как с братишкой… Мамке этот, как его, ультиматум: «Заколешь порося, жить с тобой не стану, смотаюсь с хаты, как батька». Та – у крик: «А жрать шо зимой будешь, батькино отродье!» – Маня забыла про яблоко, глаза ее близко поблескивали в темноте. – Злее матерка у нее – батькой меня попрекнуть. И я… Соплюха была, а такое меня зло на него брало – аж затрясет! Бросил нас, падло трепливое, аж у Сибирь подался, за хорошими рублями. А то разду-умаюсь: шо то был бы у меня за батька, если б не утек?.. Мать теперь, как выпьет, у слезы. «Сэрдцем, грит, чую, шо воюет он тяжело. Он, грит, такой, твой батька у стороне стоять не любит, он, где драка, норовит у самую середку. Мабудь, и полег уже, непутевый». И реветь… А я думаю себе: не-е, он не убитый. Он геройский вояка, мой батька. Уся грудь в орденах! Думаю: материт теперь себя, шо с нами растерялся. Мабудь, хочет, да не знает, куда нам аттестат высылать?

– А запрос сделать? – предлагаю я. – Направить главному командованию, в штаб. Они-то его найдут!

– А шо? – вдохновляется Маня. – Так, мол, и так, помогите отыскать незнакомого отца, геройского командира-разведчика. Во! Прямо так и врезать! Я ж сэрдцем чую, батька мой точно у разведке… – Маня помолчала. – А порося мы тогда зря не закололи. На то сало, хоть и не есть его, мы, пока бежали, шо хочешь выменять могли…

А фрицы его за так сожрали, мамке и спасиба не отвесили.

Скрипнула дверь сараюшки, просунулась лохматая голова: Танька, конечно, сразу догадалась, где нас искать.

– Девчонки, давайте страшное рассказывать!

Она тяжело зашуршала, устраиваясь рядом. Жутко блеснули в темноте огромные Танькины белки.

– Пытки у гестапо – от то страшное… – Маня свирепо набрасывается на яблоко. Брызнувший сок колючим холодком кропит мне щеку. – Сломают тебе руку или ногу – как палку, через колено! А то нос отрежут, язык.

– Не надо, Маня, я боюсь!

– Да ладно тебе, Тань… Пусть бы они плетьми били или вешать повели. Я бы выдержала. Или там голодом морили. А если ножом по живому, честно говорю – не смогу. Злоба нужна! – Маня расквашивает об стену едва начатое яблоко. Рикошетом в нас летят ошметки. – Шо тебе гады ни делают, а ты стоишь, аж зубами скрыпишь. Так бы и порвала каждого! Злоба нужна, ох и злоба! Дали б мне задание: убей Гитлера, и войне конец. «Служу Родине!» Надела бы форму – и нету Маньки! У фрицев каждый второй рыжий да конопатый. И немецкий бы выучила, постаралась для такого дела. И до ставки! Так и так, мол, имею особо секретные данные! Треба до фюрера, лично. А на мне сапожки с двойной подошвой и у каблуках по бонбочке – с тихими такими часиками…

– Фи, я бы сделала не так. – Танька пошарила у меня в подоле, выбирая яблоко. – Я бы выдала себя за французскую певицу. Фамилия как-никак готовая. И внешность… Докладывают Гитлеру: знаменитая певица, из Парижа, хочет лично дать концерт. Ох, я бы оделась! По последней парижской моде: каблуки во, локоны по плечам и платье – длинное, в горошек… А на пальце у меня перстень с изумрудом, а под изумру…

Танька замолчала. За дверью кто-то шевелился! Мы замерли. И вдруг загрохотало по доскам.

– Хенде хох! Гестапо! Открывать, не то дверь ломать!

За стеной, давясь, хохотали мальчишки. Подслушивали! Я сразу догадалась, кто стучал.

– Опять твой Вовка, – зашипела я на Таньку. – Ох, и дам я ему сейчас! Ох, и дам!

Я вскочила, рассыпав яблоки. Дверь распахнулась. В проеме темнела невысокая Вовкина фигура, круглела стриженая голова.

– Тебя звали? – Голос мой дрожал от злости. – Звали? Иди отсюда, пока не получил!

– Ох, как я испугался!

– Пусть зайдет, чего ты? – вступилась Танька.

– А ты молчи! Не можешь без своего Вовочки, уматывай вместе с ним.

– Да ладно, ладно. Раскудахталась! Нужны вы мне, как… – Вовка с силой толкнул дверь.

Простучали по траве босые пятки.

Мы молчали. Сидеть в сараюшке расхотелось. Танька обиженно сопела.

– Ох-хо-хо. – Маня выгребла из подола оставшиеся яблоки, поднялась. – До хаты пора… И шо это, Линка, поделалось с тобой? Чего ты шумнула на Вовку?

– Пусть не лезет, куда не просят, надоел!

Я упорствовала, но злости уже не было. Я и сама не знала, зачем я так с ним.

Стало вдруг холодно босиком. Повернувшись, я пошла, побежала в дом. На свет, в тепло.