Текст книги "Талисман"

Автор книги: Елена Акбальян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

– Ли-на! Ли-на! Лина! Лина!

Что они, с ума посходили?!

Я срываюсь с места, подброшенная, как пружиной, настойчивостью общего зова. Помедлив в остолбенении, у меня за спиной ахает о парту вздыбленная крышка. С шелестом, похожим на всхлип, рушатся сбитые чьи-то учебники и тетрадки.

Врезаюсь в толпу девчонок (они, как всегда, подпирают стенку в зале).

– А? Что?

– Ха-ха-ха!

Я отшатываюсь – меня словно ударили по лицу.

– Ха-ха-ха! – девчонки хохочут еще дружнее.

На мгновение я ощущаю себя затравленным зверьком. Сколько их на меня одну? Безжалостные, чужие, они стерегут меня в прорези смеющихся глаз. Нет, теперь смотрят в сторону, в одну интересную всем точку.

Я невольно прослеживаю общий прицел и упираюсь… в Сережу.

И хотя я почти не думаю теперь о Сереже и давно поняла про него и Тахиру, я вспыхиваю вся с головы до пят.

Девчонки хохочут, уличающе тычут в меня пальцами.

– Вы… Вы… – Я готова кинуться на них с кулаками. Но вместо этого, растолкав девчонок, бегу в класс. Подлая, подлая Четвертинка, это она предала меня! Пусть старая, прошлая, но это была моя тайна, и она не смела, не смела!..

На полу между парт грудой лежат сваленные мной учебники, и я наступаю на них зло. Я жалею об одном: почему они не Танькины. С каким наслаждением я топтала бы их!

А назавтра все повторилось… И в следующие дни, стоило Сереже показаться в зале. Сам-то он, похоже, не замечал, что сделался героем дня. Но Вовка… Он, конечно, все видел и слышал. И мне было невыносимо думать, что он теперь всему поверит.

Но самое непонятное, самое гнусное была я: за ночь у меня начисто отшибало память, и я снова прибегала на крики!

Или память здесь ни при чем? И тут другое?

Я же все время жду. Жду, что девчонки хватятся меня и позовут. Вот так и позовут однажды – хором, неистово. Как кричат тому, кто нужен позарез…

Жду, что хватятся, и прибегаю.

И девчонки хохочут – визгливо, будто им щекочут пятки.

Это было похоже на прежнюю историю, с судками. Только хуже.

Но почему опять я?

Я пыталась понять и себя, и других. Почему это так – я будто тоже живу без калитки? И всякий, кому не лень, может заглядывать в мои окна. Почему в них смотрит столько недобрых глаз? А каждый воришка цепляет оттуда, что хочет, своим воровским крючком.

Или, может, это мои глаза недобры? И зря я так щурюсь на девчонок? Вот, скажем, Фарберушки… Они-то при чем? А Мага?

Я не знала, что отвечать на эти вопросы. На эти и еще на один, очень занимавший меня.

Почему именно теперь Вовка окончательно подружился с Сережей?

Широкие, отчего-то малиновые Вовкины уши взлетали за Сережей на сцену или гасли в коридоре, чтобы через минуту снова заполыхать в зале, на свету. Либо шаяли всю перемену на круглой Вовкиной голове, когда они с Сережей, подпирая стенку, вели какой-то свой серьезный разговор.

Теперь, проходя к бабушке через Сережину комнату, я видела две склоненных над столом головы – красивую, в кудрях и другую – стриженую, крепкую, со светлой маковкой набоку. Или две спины – пошире и поуже (с такими знакомыми острыми лопатками!) – у карты с флажками. Туда идешь – они стоят у карты, и обратно идешь – стоят. С умным видом обсуждают военные операции и двигают каждый свои флажки. Сережа – те, что толпятся вокруг Ленинграда, Вовка – на своей Украине.

Я тоже слежу за сводками и украдкой сверяюсь по Сережиной карте. Все так: Сережа считает на километры, сплошь заминированные и забетонированные километры прорванной, наконец, немецкой обороны. И вписывает от руки – одно возле другого – красивые старинные названия: Ораниенбаум, Гатчина, Царское Село.

На Украинских фронтах наши гонят немца в три шеи. Вовка, счастливчик, ведет счет на сотни километров, и для флажков ему хватает помеченных на карте городов и станций.

Он даже двойной именинник, Вовка: про его мать недавно написали в газете! Статья была о лучших донорах нашего города и называлась «Славные патриотки». Так вот: Вовкина мать стала донором еще в эшелоне, в их первую, самую страшную эвакуацию…

Я об этом не знала. Зато много раз видела, какая она приходит с донорского пункта – большеглазая, с разлившейся по лицу голубизной.

– То ничего, то пройдет, – говорила она, а руки ее дрожали, когда вдруг, среди дня, она начинала разбирать постель. Потом, лежа, объясняла нам, улыбаясь бледными губами:

– Кров у меня добрая… Чисто алая кров… Врачи говорят, особо нужной группы.

А бабке она как-то сказала другое:

– Кров у меня, бабуся, дюже веселая – ни днем, ни особо ночью нема мне от нее покою. Шо ж теперь – так-таки ей перегорать? Лучше отдам ее доброму человеку, мобудь она ему для жизни сгодится…

И захохотала, подмигивая шальным глазом. Бабка только рукой на нее махнула.

Так что Вовку можно было бы и поздравить.

Но мне все равно было жалко его – из-за этих несчастных малиновых ушей.

А Вовка и не думал расстраиваться. Носился по залу, хохотал с мальчишками, бок о бок с Сережей тузил кого-то в углу.

В мою сторону они и не смотрели.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Он лежал у меня в ладони – маленький, ровно-округлый, на вид не прочнее скорлупы от птичьего яйца. Мне рассказывала мама: мастер выковал его в форме, пестиком, из самого тонкого серебряного листа. Сверху на заготовку, образуя ячеи для камней, узором легла проволочка. Мастер пальцем копался в пиале с бирюзой, выбирая камешки поценней, без примеси зеленого. А когда, наконец, в каждую ячею улегся лазоревый кусочек, терпеливо, часами шлифовал свое изделие на деревянном колесе.

И вот получился купол небесный… Проволочки-оправы будто и не было, а плыли в голубом далекие птицы – два сходящихся углом серебряных крыла (так рисует птиц Люська). А может, это были облака – условные, какие любит изображать в своих орнаментах отец…

Я долго рассматривала талисман. Покачала на весу, держа за серебряный крючочек. «Мехри-гиё… Мехри-гиё…» – вышептывали чуткие нити. Перевернув, я заглянула в купол, потрогала пальцем серую галечку. Повторила, как заклинание: «Того, кто хранит семя мехри-гиё, будут любить все люди». Странно как… Семя растительное, а такая в нем сила… Есть оно – и тебя любят все. Любят такую, какая есть: курносую, все равно – добрую или злую, смелую или так себе… Я опять взялась за крючочек, опять покачала. Я верила и не верила в талисман. А серебряные нити нашептывали мне таинственное имя галечки.

Но почему же таинственное?

Мне говорила мама: «мехр», по-таджикски, «счастье». А еще – «солнце».

Я посмотрела в окно – мутное, в оспинах капель. И так мне захотелось солнца, тепла! Одуванчики в траве – только народившиеся цыплята. И снова ходит разносчик-узбек, кричит нам в раскрытые, вымытые окна: «Лук-барашка!» И, сняв с головы, ставит на землю зелено-косматую корзину, похожую на огромное чье-то гнездо, с торчащими во все стороны будыльками мальчика-лука…

А еще мне хотелось счастья.

Не какого-то особенного – самого простого: снова вместе с Танькой и Вовкой бегать в школу, а с Фарберушками за супом. И в классе заодно со всеми валиться кучей малой на подоконник или нарочно громко хохотать в зале, глядя, что вытворяют мальчишки.

«Того, кто хранит семя мехри-гиё, будут любить все люди»… Так написано в древней арабской книге.

Попросить талисман у мамы? Но тогда ей надо все объяснять…

Я решила: ничего и без спросу. Захлопнула ладонь – и талисман остался у меня в ладони. А рука сама нырнула в карман.

Поношу его немножко, пусть самую малость мне поможет. Мама даже не успеет его хватиться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Я смотрела, как она сходит по ступенькам школьного парадного. Приземистая, еще более черная в черном пальто, уверенная. Стало не по себе: чего ей от меня нужно?

– Хочешь, приходи в субботу, – сказала Римка. – У меня вечеринка – в складчину. Что приносить, узнаешь у Ирки.

Я кивнула. Даже для вида не помедлила.

– И вот что. У нас уговор: дома ни слова, что это складчина. Язык за зубами удержать сумеешь? – Римка глядела насмешливо. И вдруг подмигнула черным, опасным глазом. – Повеселимся!

Я бежала домой вприпрыжку. И даже не взглянула на своего солдата – забыла!

Кто бы мог ожидать такого от Римки? Первая подошла, сделала мировую. Да мы и не ссорились с ней. Так, испытывали характер. Теперь уж точно моя взяла! Теперь это все увидят…

Я, конечно, сразу догадалась, что это начал действовать талисман. «Действует! Действует!» – ликовало во мне.

– Та-ра-ра, та-ра-та-ра-там! – Я даже запела какой-то маршик, бодро шлепая остатками калош по грязи.

И сразу у меня промокли ноги, поползла к коленкам холодная сырость. Словно разбуженное ею, внутри шевельнулось неприятное чувство. Я даже запела громче, чтобы заглушить его.

Но оно уже всплывало.

Вынырнуло.

Ну, подошла, пригласила. Я-то с чего взыграла? Выходит, только и ждала, чтоб пальчиком поманили? А как же наша вражда? Вся болтовня про Римку – с Танькой, Вовкой, Маней. Выходит, наговаривала с обиды, что меня не признают?

Нет! Все остается на своих местах. Я ведь знаю, что Римка за фрукт, помню ее штучки с девчонками. А со мной?!

Почему же я не сказала ей «нет»? Я-то кивнула: «Ладно».

Чуть на шею Римке не кинулась!

Я больше не пела. Шла и слушала, как чавкает налезшая в калоши грязь. В глубине души я знала про себя еще и другое, похуже: что не откажусь, не смогу отказаться и завтра. Побегу договариваться с Иркой, что приносить. (как придется раздобывать все это дома, я не думала).

Я больше не хотела быть одна. Никто не знает, как это трудно.

Я хочу быть со всеми, как все.

Я запуталась в дверных портьерах. Когда, проклиная свою неловкость, выбралась, наконец, на свет, комната показалась мне полна народу.

Кто-то, согнувшись, накручивал ручку у граммофона, будто мясо молол. Разверстая пасть пела женским голосом, тонко и грустно. На свободном пятачке парами топтались девчонки. Я удивилась: чуть не половина класса оказалась здесь! Вон проплыла над всеми Танькина растрепанная голова. Танька уже успела потерять ленту.

Римка встретила меня довольной улыбкой. Подскочила Ирка:

– Принесла?

Я протянула ей пакетики и свертки. Тут же, на столе, Ирка торопливо зашуршала бумажками.

– Девчо-онки! Что у нас будет!

Ирка застонала, закатывая глаза. И вздернула руку: масляно блеснул в ней серпик копченой колбасы.

Девчонки завыли, расцепились, стали вырывать друг у дружки колбасу и нюхать жадными носами.

– Тетя Ашхен! Тетя Ашхен! – звала Ирка.

Откуда-то из боковушки явилась приземистая, черная женщина, до удивления похожая на постаревшую Римку.

– Ц-ц-ц, – вертела женщина в пальцах мое приношение. И тоже понюхала – шумно втянула запах крупным носом.

– Ай, молодэц, – сказала она мне. – Ахчи, как звать тебя? Почему, Линочка, детка, не пришла к нам раньше?

Она улыбалась. Черными паучками шевелились в углах губ кустики усов.

В сладкой музыке общего одобрения я почувствовала себя героем дня. И уже без раскаяния вспоминала, как ловко все устроила. Мне повезло, что по литерной давали эту колбасу. Еще в магазине я оторвала один серпик от прочих трех и спрятала в сумку с учебниками. А дома быстренько перепрятала в чулан, где на полке за пустыми банками уже дожидался пакетик с рисом. Рис я добыла накануне. Отсыпала из мешочка стакан, и странно – было почти незаметно.

Деньги взяла из ящичка в мамином бюро. Там их оставалось совсем немного. Еще недавно, в получку, мама считала и пересчитывала бумажки и раскладывала их – за квартиру, молочнику на Люськино молоко, вернуть самые неотложные долги. И вот в ящичке оставалось несколько бумажек…

Почему-то так было всегда: деньги таяли у мамы, их вечно не хватало до новой зарплаты. Но мама все равно не умела вести им счет.

Я открыла ящичек и взяла десятку – столько было велено нести на мясо для плова. Денег оставалось совсем немного… Но я знала, мама не хватится украденной мной десятки. Опять попросит у кого-нибудь на работе в долг.

Да что! Еще какой-то час назад я, как воришка, прокрадывалась в чулан. А мама кричала мне через стенку добрым своим голосом:

– Не запаздывай, Линуша. Я беспокоюсь, когда ходишь одна в темноте.

Сейчас, здесь это показалось не таким ужасным. А главное – было, прошло, осталось позади. И незачем вспоминать. Мне стало легко, свободно – так же свободно, как всем вокруг.

Я слонялась по комнаткам, обживалась. Так вот он какой, Римкин дом… Я его представляла другим. А у них хорошо: ковер, занавески. Не то что у нас или у Таньки. Положим, у нас всегда было головато. Висело до войны одно бухарское белое сюзани – мамина гордость. Но прошлой зимой оно перекочевало в музейские сундуки… Зато у Римки не видно книг. У нас они теснятся на дощатых полках – мамины фолианты и словари, моя расхристанная библиотека, тяжелые книги по живописи из комнаты отца. А на стенах висят негусто отцовские этюды и натюрморты.

И неоконченный узкий холст – копия таитянки Гогена.

Этюды менялись: вместо желто-синих гор Хаджикента, помню, легли раскрытыми веерами поля Ферганы (отец с бригадой художников ездил тогда по колхозам, писал портреты героев труда). Потом явились пыльные панорамы Фархада.

Теперь вот заплясали улочки старого Ташкента…

Этюды менялись. А некрасивая, косолапая таитянка неизменно оставалась на месте. Она и сейчас там – в изножье маминой кровати.

С гогеновской таитянки начинается каждое наше хорошее утро: ее первую находит заглянувшее в комнату солнце. Найдет и раскрасит широкой золотой кистью.

Мне вдруг стало тесно у Римки, в комнатах, задушенных тряпьем. Свет небольших окон цедили шторы. Он стоял у подоконников мутными лужицами. В дверях сторожили портьеры – облепляли, хватали за ноги. Стену заткнул ковер. Он стекал на кушетку ленивой складкой, тек на пол…

И вышивки, вышивки – гладью и аппликацией, стебельчатым швом и крестом. Они испятнали стены, бежали дорожками по комодам, свешивали с этажерок треугольные языки. Вспухали волдырями подушечек и подушек.

Кто же это старался? Ясно одно: не Римка. Наверное, тетя Ашхен уют наводит. Или убивает время старшая Римкина сестра – косая Марго. Что-то ее не видно.

Начали собирать на стол.

Посредине поставили огромную миску с винегретом (у меня так и побежали слюнки). Вынесли нарезанную прозрачно мою колбасу. Притащили тарелку с миндалем – это, конечно, Танька. Миндаль у них в коридорчике, в мешке, завязанном особенным бабкиным узлом. Значит, Танька научилась его развязывать.

Я с трудом оторвала взгляд от стола. Отвернулась к вышивкам, будто мне и впрямь интересно.

Почти с каждой на меня смотрело лицо.

Японки под зонтиком, расфуфыренные графини, девочки-паиньки – локоны по плечам, бантики. И точно такие же банты, но уже при кошачьих мордах. Даже цветы имели лица. Колокольчики, опустив, демонстрировали сверхдлинные нитяные ресницы. Пялили наивные зенки ромашки. Странно, здесь почему-то любили именно лица! И – не любили их. У японки забыли довышить рот, у безносой графини не хватало еще и глаза. У девчонки зачем-то выпороли зрачки, и она висела слепая, как греческая скульптура.

В дальней каморке, где стояла швейная машина, я обнаружила подушечку для иголок, надетую петлей на шею безголового манекена. Круглая кошачья морда, вышитая на подушечке, была сплошь утыкана булавками. Они торчали в глазах, дырявили розовый треугольник рта, белые ушки…

В большой комнате, где накрывался стол, завыли девчонки – хором. Я заторопилась туда, шагнула на порог и… ахнула.

Стол присел на резные лапы под грузом всякой еды.

Красиво искрился в тарелках винегрет. А посредине вздымалась из блюда белая гора плова. Темнели у ее подножия кусочки мяса. Гора курилась ароматным паром.

– Ахчи, где ходишь? Зачем ждем тебя?

Губы тети Ашхен маслено блестели. В углах рта быстро шевелили лапками два черных паучка.

Рядком сидела Римкина семья.

Древняя старуха с седыми усами и длинными белыми волосками на подбородке. Сильно ходили ее беззубые десны. Рядом с ней толстая, светлая не переставая водила головой, словно высматривала кого-то. И ела-то она на ходу – догоняла ложкой убегающий рот. Косые ее глаза то сходились у переносицы, то разъезжались к вискам.

«Марго!» – догадалась я. Так и тянуло смотреть на нее. А девчонки, видно, уже привыкли, не обращали внимания. Они дружненько навалились на плов. Рисовая гора рассыпалась. Девчонки рыли в ней пещеры – каждая свою. Выуживали мясо.

Я заторопилась с тарелкой. Сто лет не ела я настоящего плова – с того далекого летнего дня, когда мы с мамой ходили на свадебный той.

… Плов тети Ашхен был жирный, пахнул бараниной, зирой, тмином… Жалился красным перцем. Щедро в нем золотилась морковка. А рис почему-то не получился. Где слеплялся в кашу, а где попадал сырой. Ясно, мы и такой уплетали во все щеки.

Но я подумала: «Маме бы это добро!»

И тут до меня дошло: рис-то был разных сортов! Несли, у кого какой. Ничего бы не вышло у мамы из этого риса. Одинаковое в нем было одно: все унесли его из дома тайком.

Да мама и пальцем бы не притронулась к такому рису! А Римкина готовила. У себя они небось не крали – они ничего не вносили. Зато наедятся теперь всем семейством…

Я смотрела на развалины плова, на красный разворошенный винегрет, миндальную скорлупу, замусорившую клеенку.

Все – до кусочка, до скорлупки – на столе было краденое!

И опять мне вспомнился свадебный дастархан в Янги-Юле. Плов тогда тоже был общий, в складчину – только из честного, заработанного риса, с одного колхозного поля…

Мне расхотелось есть. Я больше не слышала в плове тмина – один злющий перец. Наверное, я отвыкла от жирной, мясной еды. Желудку было тяжело, будто там лежал камень.

Нет, камень лежал у меня на душе…

Все уже отвалились от стола. Одна бородатая старуха как заведенная работала челюстями. Дожевывала мясо, щедрой рукой тети Ашхен наложенное ей в тарелку. Рядом с ней сидела Римка. Я как-то забыла о ней в общей сутолоке, за шикарной едой.

Она была как сытая кошка, только что слопавшая глупую, зазевавшуюся мышь. А чуткая! Глаз ее тотчас раскрылся, мелькнула черная, стерегущая глубина… Очень довольная чем-то, она подмигнула мне. Я отвела взгляд, смотрела на лица вдоль размахнувшегося стола: соловели глазки, лоснились щеки и рты. Я, конечно, была не краше… Вспомнилась известная картина «Тайная вечеря». И еще церковное: «Все мы мирром одним мазаны».

Вот именно – мазаны!

Девчонки зашевелились. Двигали стульями, выгибались, зевая.

Стали таскать на кухню посуду.

Ирка хлопотала у граммофона, и он зарыдал лихое, цыганское. Все подхватили ленивыми голосами.

Я тоже носила тарелки. И все натыкалась на кого-то, словно муравей на людной тропе. А в голове застряло: «Мирром, мирром». Это «мирро» представлялось мне похожим на сало от плова – такое же склизкое и желтое, замаслившее мне все руки.

… Уходила я в девять, в самый разбег веселья. Девчонки топтались на пятачке скопом, визжали «цыганочку» отчаянными голосами. Но их разогнала по углам Марго.

Она выволокла манекен и, обхватив за классические бока, пустилась с ним в бешеный, слепой пляс. Безголовый партнер Марго больно лягал девчонок вылезшей деревянной ногой. Те вопили, Римка хохотала зло.

Смотреть на Марго было жутко.

… На улице густо сыпал снежок, сухой, прохладный.

Это уж точно последний снег. Так под ногой и тает.

Я обернулась, постояла. Я была одна в тихом и свежем – только я и мои следы на снегу.

Черной цепью приковывали они меня к Римкиному крыльцу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

– Шо ты сказала? Талисман?!

Манины пальцы сцапали голубую скорлупку. Были они грязные, с жирной чернотой вокруг ногтей.

Выпятив презрительно губу, Маня рассматривала талисман.

В панике метались серебряные нити.

– Слу-ухали мы байки за эти талисманы. Кто ж той брехне поверит?

– Вот и не брехня! А самый настоящий!

Я уже ругала себя. Расхва-асталась! Нет чтобы загородиться спиной и незаметно сунуть талисман в ящик.

Теперь пришлось выкладывать все по порядку – про стошестилетнюю Мастуру-кампыр, что белее вечного снега в горах. Как она дала маме свой талисман и сказала: «Возьми его, кызым, пусть любят тебя все люди». И как мама ни за что не хотела принимать такой подарок, а теперь хранит талисман в особом ящичке бюро. Стала бы хранить, если б он не был настоящий!

Маня потихоньку убирала губу. Глаза ее разгорались, будто в их глубине накаливались вольфрамовые волоски. Талисман она задумчиво катала в ладони.

Нити упали на серую галечку.

– Хочешь знать, – брякнула я, – я сама его только что испытала.

– Ну и как? – заранее ухмыльнулась Маня.

– Сразу помог, как в сказке!

Пришлось рассказать и про складчину. Как Римка окликнула меня на школьном крыльце и пригласила.

Вольфрамовые волоски вспыхнули в Маниных глазах. «Ага, проняло?», – торжествовала я. И протянула руку – забрать талисман. Но Маня зажала его в кулаке и спрятала за спину мгновенным движением.

– Дай его мне, а?

– Что ты? – испугалась я. – Никак не могу!

– Ну шо тебе стоит дать? Ненадолго! Мне для дела одного треба – во! – Свободной рукой Маня полоснула себя по горлу. – Ты ж не знаешь… Пацанки в училище брехню пустили, шо я ночью хлеб с тумбочек ворую.

Маня усмехнулась, вильнула глазами.

Что-то ответное, такое же блудливое, непроизвольно скользнуло по моему лицу. Я похолодела.

Но Маня ничего не заметила.

– «Еще, грят, сунешься, мы тебе устроим…» Так прицепились!.. «Вы поймали меня, шо краду? – спрашиваю. – Нет?! Ну и катитесь от меня до фени…»

Мне стало неприятно, тяжело с ней. Не хотелось слышать ее голоса, знать ее секретов. А больше всего мне не хотелось ни о чем вспоминать.

Но оно вспомнилось – нехорошо, телом: памятью моих пальцев, торопящихся и таких вдруг неловких; крадущихся ног, деревянных в коленках, сердца, готового разорваться от самого легкого дверного скрипа…

А Маня все просила:

– Дай талисман, а? От видочек у пацанок будет, когда вместо битья они сами понесут мне свои пайки?

И, подмигнув, захохотала.

Я пробовала отговорить ее: может, это случайно совпало – талисман и Римкино приглашение? Ну, подошла, пригласила. Что с того? Знала бы Маня, какая у нас была складчина…

А та все твердила, держа руку за спиной:

– Я ж не съем его, чего ты трусишься? А без него мне хучь у колодец…

Так и не отдала. Поклялась, что вернет талисман в субботу, когда их снова отпустят домой.