Текст книги "Гнездо орла"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

По дороге Гитлер задал Лею вопрос, который его интересовал пока чисто по-человечески. Он уже задавал этот вопрос Геббельсу и Герингу и был поражен тем, как сошлись в ответе эти антиподы.

– Скажите, Роберт, чем вам неприятен Борман? Что вы имеете против него?

– Ничего не имею. Идеальный функционер, – ответил Лей.

(«Прекрасный исполнитель», «администратор на все времена», «надежен, как смазанный механизм», – варианты уже дававшихся ответов.)

– Но за что вы его не любите?

– У Мартина много достоинств, полезных для дела, а его недостатки – продолжение этих достоинств.

– Это все слова… – Гитлер нетерпеливо поморщился. – Если не хотите, не отвечайте.

– Что вы сделаете с человеком, который нечаянно наступил вам на ногу? – вместо ответа спросил Лей.

– Да ничего… Отойду от него подальше.

– А с тем, кто наступил нарочно?

– Ну, может быть, и отвечу… чем-то в том же роде.

– А Борман в обоих случаях поступит так, как вы во втором. И без «может быть».

(«Ничего не забывает, в прямом и переносном смысле», – Гесс. «Если его птичка сверху обпачкает, он ее непременно выследит, отловит и голову свернет», – Геббельс.)

Гитлер усмехнулся:

– У вас есть доказательства?

Доказательств у Лея было предостаточно, но начни он их перечислять, это, пожалуй, совсем бы уж стало дурно попахивать.

– Вы помните, что произошло вчера? – ответил он снова вопросом. – С Борманом, я имею в виду?

– Да… Он был какой-то встрепанный. А! Ему же пришлось с трибуны говорить! – Гитлер засмеялся. – Для Мартина это тяжкое испытание.

– Так получилось, – объяснил Лей. – Мы с ним вчера одновременно оказались в Академии права: я там должен был выступать, а он в архиве рылся. Но неожиданно позвонил Гиммлер – нужно было срочно ехать. К кому же еще мне было в такой ситуации обратиться, как не к товарищу по партии, который находился ближе других?! Речь была формальной, из общих мест, текст я ему оставил.

Гитлер все смеялся.

– Так вот, я убежден, что старина Мартин при первой же возможности устроит мне какую-нибудь публичную пакость, непременно эффектную, у всех на виду, – подытожил Роберт.

Оперная площадь была ярко освещена оранжевыми и зелеными огнями. Это придавало ей особенно праздничный, карнавальный вид. Венская опера три дня подряд воодушевляла публику вагнеровскими шедеврами, а сегодня давали «Аиду».

Свита фюрера, подражая вкусам своего вождя, пришла послушать Верди для развлечения, однако отчего-то именно сегодня все, имеющие эсэсовские чины, явились в черных мундирах.

Альбрехт Хаусхофер не был шокирован появлением в кабинете ресторана Адольфа Гитлера. Он даже особенно и не удивился, прекрасно зная, что Гесс рано или поздно посвятит фюрера в самые сокровенные из своих замыслов. А любимым замыслом Рудольфа был вечный мир с Англией.

Гесс любил эту страну. Его чувство проявлялось даже в том, что он постоянно совершенствовал свой английский и теперь говорил на нем так сложно и «литературно», что (по выражению одного из его британских друзей Джеффри Шекспира[4]4
  Шекспир Джеффри – английский политический деятель, журналист, «личный друг» Черчилля.


[Закрыть]) «не всякий простой британец смог бы его понять».

Рудольфа совершенно не удовлетворяли формальные успехи визитов на остров Геринга и Розенберга. Его не порадовало даже то, как ловко его друг Альбрехт инициировал скандальное англо-германское военно-морское соглашение, под предлогом ограничения роста германского флота до одной трети британских ВМС. Наивные английские адмиралы оказались под стать «традиционным» европейским политикам, с их сохранившимся чувством «честной игры»!

Страны, конечно, сближались, но очень уж медленно. И настроения на острове менялись в пользу немцев, но не так радикально, как хотелось бы. Как всегда бывает в политике, больше было надежд на личные связи. На торжественном обеде, устроенном Гитлером в новой рейхсканцелярии в честь нескольких знатных англичан, Альбрехт познакомил Рудольфа с маркизом Дугласом Клайдсдейлом, будущим герцогом Гамильтоном, членом парламента и известным авиатором – «летающим маркизом», как его называли в Европе, и другом Черчилля.

Рудольф был замкнут. Новых имен среди его друзей давно не появлялось. Однако с этим молодым человеком он довольно быстро сблизился. «Летающий маркиз» тоже чувствовал к Гессу особую симпатию, как он признался Хаусхоферу, не то что к Герингу, который рассыпался перед ним в любезностях и хвастался новинками и секретами люфтваффе.

Советуя Гитлеру назначить министром иностранных дел Риббентропа, Гесс учитывал один недостаток этого назначения: новый министр недооценивал британских политиков, считая их косными и недалекими, а после отречения Эдуарда VIII вообще потерял к ним интерес. Англичане в ответ иначе как «Риббенсноб» германского министра не называли.

– Но как можно вообще доверять англичанам?! – хмурился Гитлер, сидя напротив Альбрехта Хаусхофера в венском ресторане. – Весь их остров пропитан еврейской и масонской заразой! Все они – порождение ядовитого тумана. Кстати, наш Руди, как мне помнится, даже их демократию назвал «свинорылой».

– Внутренние ощущения Рудольфа часто далеки от того, что он говорит. Но действует он, всегда исходя из внутренних ощущений, – заметил, глядя в тарелку, Лей.

– Да, это так, – согласился Гитлер. – И это меня беспокоит. Хорошо, давайте говорить прямо. Мне понятны опасения Риббентропа. После отречения Эдуарда я тоже ни в чем не уверен. В ноябре я заверил военных, что в начале «аншлюса» Британия станет помалкивать, что мы и наблюдаем, но – дальше, дальше-то?…

– Покидая остров на прошлой неделе, я подарил моим друзьям атлас, точнее – два: на первом просто обвел кусок Чехословакии, на втором этой страны вообще нет, – сказал Хаусхофер. – Клайдсдейл при мне показал оба Галифаксу. Видели бы вы его физиономию! Так смотрят на лакомый кусочек, который у вас на глазах отправляет в рот ваш vis-à-vis. По-моему, наших друзей британцев следует почаще звать в гости, чтобы у них сохранялось ощущение присутствия за столом.

Гитлер широко улыбнулся:

– А на старика Ллойда я произвел-таки впечатление, а?! Да, но… – Гитлер снова озаботился. – Все-таки Чемберлен такая бестия!

– Чемберлен тяжело болен. Врачи дают ему год-полтора, – сказал Альбрехт.

– Вы это точно знаете? – встрепенулся Адольф.

– Да, точно. По-моему, политик в таком состоянии склонен оставить своей стране мирное наследство.

У Гитлера загорелись глаза. Эта последняя мысль Альбрехта явно вызвала у него доверия больше, нежели все расчеты аналитиков.

Разговор продолжался уже с иным настроением фюрера. У него даже появился аппетит. Он с удовольствием ел мясной салат и пил коньяк и так разоткровенничался о личности Муссолини, к которому собирался, что Лей даже забеспокоился, не пожалеет ли после Адольф о том, что так расслабился в присутствии младшего Хаусхофера, и не повредит ли это Альбрехту.

Наконец расстались. Гитлер уехал на ночь в президентский дворец. Лей отправился через площадь встретить Маргариту с детьми. Альбрехт пошел с ним. Немного прогулявшись, они уселись в фойе, напротив дверей в зрительный зал. Лей закурил.

– А приятно чувствовать себя хозяином в чужой стране, – усмехнулся он, стряхнув пепел в цветочный горшок на ножке. – Вот веду себя, как свинья, и никто слова не скажет. А ты меня сегодня удивил, – вдруг добавил он. – Я думал, ты сочувствуешь чехам.

– Стараюсь не поддаваться «внутренним ощущениям». Сужу по делам, а не по замыслам. Фюрер – собиратель немецких земель, с этим не поспоришь.

– Тем более спорить не стоило бы сыну Карла Хаусхофера, – заметил Роберт. – Кстати, как твоя невеста? На свадьбу скоро пригласишь?

Альбрехт печально улыбнулся.

– Как!.. Неужели все-таки?… – возмутился Лей.

– Нет, нет! – махнул рукой Альбрехт. – Ее родители тут ни при чем. Она сама… как бы это сказать… увлеклась другим человеком.

– Если бы не видел ее, сказал бы, что дура. Мальчишка какой-нибудь?

– Он… старше меня.

Что-то в голосе Альбрехта насторожило Лея. Он по привычке прислушался и уловил смятение, горечь, боль… какое-то неудобство от самого разговора. Невольно вспомнилась эта пара, какою он увидел ее тогда, у входа в «Мулен Руж»: тонкая блондинка и синеглазый Адонис. Сколько же человеческого материала отработала природа, прежде чем создать такие образцы!

Растворились двери из зрительного зала; публика начала выходить. Черные мундиры заполнили лестницы и фойе, как будто здесь только что закончился съезд эсэсовских чинов, а не опера.

Уже в постели Роберт поделился с Гретой своим огорчением за друга. И снова «услышал» в ответ… смятение.

– Ты… знала? – догадался он.

– Да.

– Может, знаешь и что это за тип?

– Знаю.

– Альбрехт, как никто, достоин счастья, – вздохнул Лей. – И он любит ее. Я это почувствовал, когда увидел их вдвоем.

– Где?

– В Париже, той осенью. Помнишь, я летал за детьми?

– Ах, вот когда это случилось.

– Что? – не понял Роберт.

– Шутка судьбы. Или… стихийное бедствие, вроде подземного толчка. Который, впрочем, никого не удивил. Альбрехт не хочет тебя расстраивать. Но, по-моему, тебе лучше знать.

– А… при чем здесь, собственно, я?

– Повторяю – стихийное бедствие. Так к этому и станем относиться.

– Постой… – Роберт приподнялся на локте. – Ты же не хочешь сказать, что эта девочка…

– В тебя влюбилась.

– Да у меня уже лысина и пузо растет!

– Прежде тебя мелочи не смущали.

– Прежде я был скотом!

Грета, повернувшись на живот, указательным пальцем провела ему от пупка до подмышки. Там еще виден был след от прошлогодней травмы.

– Откуда графиня Шуленбург знает про это?

Роберт потрогал бок, который еще болел:

– Шуленбург? Понятия не имею. А! Это, наверное, когда мы с Гиммлером были в их имении, под Вольфсбургом! Она вошла, когда я еще не успел одеться после ванны. А ты откуда…

– Вилли похвасталась Герди Троост, Герди рассказала Юнити…

– Вот потому я и говорю, что до сорока лет был скотом, а теперь за это расплачиваюсь.

– Я немного знакома с Ингой, – сказала Маргарита. – Мы встречались в Париже, у Элоизы фон Штейнберг, крестной матери Робера. Инга мне показалась очень ранимой. Не обижай ее.

– А что ты делала в этом эмигрантском гадюшнике? – окончательно рассердился Лей. – И зачем ты мне про нее говоришь? Вообще, что это все за бред?!

На том разговор и завершился. Раздраженный Роберт выкурил сигарету и уснул. А Маргарита долго глядела в сиреневый сумрак спальни, слушая все еще звучавшую в ней любимую с детства музыку.

…Однажды мама, увозя ее, десятилетнюю, с «Аиды» тихонько сказала: «Что бы там ни было в жизни, детка, а это с тобой останется».

На следующее утро Лей поблагодарил Юнити за ценную информацию, предоставленную Маргарите.

– Мы посмеялись только, – удивилась та. – Боже мой, да будь тут хотя бы намек на правду, я бы и в гестапо рта не раскрыла.

– Еще новости!

– Уже не новости, Роберт! Тебе, Гессу, Буху… пора бы как-то отреагировать.

Лей молча вперил в нее запрещающий взгляд. Митфорд отвела глаза. Ее яркий румянец проступил еще сильнее, голубые глаза потемнели от нахлынувшего раздражения. Стал бы он так ее одергивать, будь она женой Адольфа?!

«Австрийский триумф» Гитлера сводил ее с ума. Умная, тонкая, рассудительная Митфорд ощущала себя как на сносях: ее честолюбие выросло до такого размера, что начинало искать выхода, угрожая порвать плоть. А выход был один – естественный, природный – брак с Адольфом и как следствие – то, что она уже примерила на себя и что пришлось ей впору – право быть собой. И не где-нибудь в Австралии или на ее затянутом туманами острове! Здесь, вблизи Гитлера, история была осязаема, материальна! До нее можно было дотянуться, дотронуться, даже стиснуть, как она это сделала вчера с рукой Адольфа, когда они вечером встретились в президентском дворце.

…Она сжимала его руку что было сил, а он, морщась от боли, одновременно улыбался и не отнимал руки. Вот так она желала бы поступать с ним! И с Робертом – так же и еще сильней, чтоб кости хрустели и слезы из глаз! И чтоб улыбался!

– Чистота идеалов национал-социализма не должна быть запачкана брызгами крови и вышибаемых из жертвы мозгов, даже если жертва виновна, – сказала она, резко шагнув вплотную к Роберту. – Я могу предоставить доказательства.

Лей, окинув ее пустым взглядом, отвернулся и пошел прочь.

Посмел бы он так… с фрау Гитлер!

А ведь она собиралась и еще кое-что сообщить Лею, точнее предупредить его. Дело было в том, что месть «ничего не забывающего» Бормана могла настигнуть Роберта гораздо раньше, чем он предполагал. Правда, даже среди обид на первом месте стояла у Мартина обида за фюрера; собственную он пока отставил.

В эти дни из Соединенных Штатов возвратился Вальтер Бух – Председатель Высшего Судебного комитета НСДАП, или Верховный судья партии, как любил титуловать своего тестя Мартин Борман.

Бух был несколько странной фигурой в окружении фюрера. Аристократ и интеллигент, мягкий, любезный в обществе друзей, на службе это был, пожалуй, самый несговорчивый человек в партии – законник, не признающий ни авторитетов, ни дружеских связей. Он позволял себе не выполнять личных распоряжений фюрера и сдался лишь дважды: во время репрессий против руководства СА (которые именно он со злой иронией окрестил «ночью длинных ножей» на манер американских вестернов) и в расследовании против Эриха Коха, гауляйтера Восточной Пруссии.

«Нелепый человек!» – возмущался по поводу Буха Гитлер. Тогда, в тридцать пятом, вовсю шла подготовка к ремилитаризации Рейнской зоны, и затевать какие-то «расследования» в самом деле казалось нелепо. Гитлер лично распорядился прикрыть «дело Коха» и изъять все документы. Судья обиделся и, демонстративно оставив пост, уехал в Америку, чему фюрер был тогда очень рад.

Но авторитет Буха в партии оставался высок, с этим всем приходилось считаться. И вот теперь, когда тесть вернулся в Берлин, Мартин, жалуясь на общие беспорядки, показал ему копии документов, подтверждающих факты незаконных сделок, подкупа должностных лиц, одним словом махровой коррупции, процветающей в ГТФ. Документы были таковы, что, как и в деле Коха, их можно было бросить в мусорную корзину лишь рукою фюрера.

Для вдохновения Мартин показал тестю и те злополучные стенограммы заседания Финансовой комиссии, в которых Лей «издевается над всем и вся и даже над чувствами самого фюрера».

…Гитлер стенограммы читал. Борману удалось-таки выцарапать их у Гесса, и, когда ехали в поезде из Берлина в Мюнхен, он несколько раз подкладывал их на видные места, пока Гитлер не заинтересовался.

Мартин наблюдал, как реагирует фюрер: губы растянулись в нитку, на скулах выступили два неровных красных пятна…

– Он ничего не сказал, но я видел, – прокомментировал зять тестю реакцию Гитлера. – Лей зашел слишком далеко. К тому же сейчас мы победители, и фюрер позволит себе некоторую передышку. Самое время почистить эти… как их… конюшни.

Юнити всех коварных планов Бормана не знала, однако, находясь в том же поезде, приметила, как усиленно Борман что-то подсовывает Адольфу, и тоже сунула нос. Она пришла в ужас. Она искренне стремилась предупредить Роберта, чтобы он был готов как-то смягчить впечатление, оправдаться, хотя бы напомнить о том, что говорил с высокой температурой… А он повернулся к ней спиной.

Через час, проглотив обиду, Юнити все-таки разыскала Лея в здании венского муниципалитета и кратко сообщила то, что собиралась. Он поблагодарил, объяснив, что все прекрасно соображал и знал, что делает. И с усмешкой добавил, что если фюрер обиделся «лично за себя, а не за дело, так Грета давно об Австралии мечтает».

Нет, она его совершенно перестала понимать. Какая «Австралия», если мир вот-вот перевернется?!

Они находились сейчас в конференц-зале венской мэрии, где руководители австрийских профсоюзов, включенных в состав ГТФ, собрали тысячу человек для получения инструкций о «поведении рабочих кадров рейха вне границ рейха». Юнити не смогла отказать себе в удовольствии тоже послушать.

«…Немецкий рабочий – самый счастливый рабочий в мире…. Партия твердой рукой ведет немецкого рабочего к еще большему счастью – быть хозяином на всей земле. …Счастливый немецкий рабочий должен готовить себя к этой великой роли и излучать счастье на весь мир». Иными словами, счастье на лицах немецких рабочих нужно периодически вывозить (вместе с лицами) за границу, чтобы приучить мир к грядущему счастью, когда немецкий рабочий станет его хозяином…

Послушав четверть часа, Юнити ушла из зала. Она дождалась Лея в машине и спросила, чем это он только что занимался?

– Проповедовал, – ответил Роберт. – Здесь, в Австрии, мы в кратчайшее время должны создать такие же храмы труда, как в Германии.

Она уточнила, что он именует «храмами труда»?

– Улицу, клуб, площадь, плац… Любое место, где молятся.

– Что ты называешь молитвой?

– То, что разделяет разум и волю. «Господи, помилуй…», например, или «Зиг хайль!» – любые повторы, лишь бы многоразово. Для детей – речевки… А что? Хочешь написать об этом? Так не стесняйся.

Статья Юнити для «Дейли Ньюс» была почти готова, однако условие, которое она себе поставила, – рассказать всю правду о технологиях воздействия на массы – не могло быть выполнено без учета того, что она только что услышала. Но до такого цинизма еще никто из вождей не доходил. Как его переработать для цивилизованного читателя?!

Юнити попросила дать ей полный текст речи. Лей усмехнулся – никаких текстов он не писал.

– Постой, а в Академии права у тебя ведь был текст, – припомнила Юнити. – Тот, что за тебя читал Борман.

Лей снова усмехнулся. Юнити догадалась:

– Так ты его решил повоспитывать?

– Просто дать почувствовать. Чтобы не забывался. А то он одного себя мнит полезным фюреру, а всех прочих – болтунами.

– Борман не забудет, – заметила она.

Машина остановилась на вокзале (решено было возвращаться в Берлин поездом, чтобы продлить триумф). Проехать по перрону оказалось уже невозможно: весь он и площадь вокруг были забиты военными и гражданскими чинами, провожающими, сопровождающими и проч. Части австрийской армии вперемежку с частями рейхсвера и СС, в парадном строю, со знаменами вытянулись вдоль поезда, украшенного огромными венками из лапника и красных гвоздик.

Увидев подобную «аранжировку», Лей предложил Юнити пройти в его вагон, к Маргарите, а сам отправился распорядиться, чтобы срочно убрали эти «похоронные венки» хотя бы с вагона фюрера.

Гитлер прохаживался по перрону в обществе президента Австрии Микласа, канцлера Зейсс-Инкварта, Гиммлера, Вильгельма Штуккарта[5]5
  Вильгельм Штуккарт (1902–1953) – начальник Управления по делам конституции и законодательства, считался одним из лучших юристов рейха. Составил проект документа об «аншлюсе» Австрии, а позже – все документы о включении в состав рейха Судетской области, Данцига и проч.


[Закрыть] и еще целой свиты функционеров, угодливо ловивших каждое оброненное слово вождя, каждый его улетевший в сторону взгляд.

Встав ногами на диван, маленькая Анхен долго глядела из окон вагона на эту прогулку толпы взрослых вокруг Гитлера и наконец спросила тетю Юнити, что сейчас делает «мой фюрер»? Юнити ответила, что ей не видно, а предложение тоже влезть на диван и посмотреть отклонила. Но девочка была так заинтересована, что, взяв за руку зашедшего по делу Геббельса, подвела его к дивану с тем же вопросом и тоже предложила взглянуть.

Геббельс, бывший с Анхен почти одного роста, снял ботинок, встал здоровой ногой на диван и таким образом понаблюдал минутку со стороны. Если бы его сейчас попросили изобразить свое впечатление, он нарисовал бы орла, ступающего по земле с прицепленным и широко раскрытым павлиньим хвостом, а вокруг – стаю умильных псов, поводящих носами в ожидании подачки. Но как выразить подобное впечатление словами?!

Все же, слезши с дивана и надев ботинок, он что-то шепнул Анхен на ухо под строгим взглядом Юнити и ушел.

– Что сказал дядя Йозеф? – спросил сестру Генрих, подпрыгивающий у окон и очень удивленный тем, что дядя влез с ногами (с ногой) на диван – ему самому, как мужчине, такое делать запрещалось.

– Он их воспитывает, – раздельно произнесла сестра.

– Канцлер просто прощается, – сказала Маргарита, писавшая за столиком в углу письмо родителям в Александрию.

Отец с матерью в конце апреля собирались приехать в Мюнхен повидать детей и внуков, которых было уже пятеро: двое у Альфреда, двое у Маргариты и один, самый долгожданный, у Рудольфа.

Поезд наконец тронулся. Чтобы занять детей, Маргарита дала им акварельные краски и предложила нарисовать свои «венские впечатления», а затем послать их с письмом дедушке и бабушке. Анна сразу принялась рисовать сцену из «Аиды», а Генрих задумчиво уставился в занавешенное окно.

Роберт зашел сказать Маргарите, что фюрер зовет их к себе ужинать. Заглянув в рисунок Анхен, он поправил в нем что-то.

– Папа, я не знаю, что рисовать, – сказал Генрих. – Мне понравился парад и еще – как мы ехали в машине по Марияхильферштрассе, прямо по цветам… Но у меня еще плохо получаются люди и машины.

– А ты не думай о деталях, – ответил Лей. – Просто вспомни – звуки, цвет, свои чувства…

– Я… так… умею рисовать только музыку, – вздохнул сын.

– Малыш, да ведь это и была музыка! – воскликнул Роберт. – Увертюра!

Было около семи часов вечера. Поезд, весь в лапнике и гвоздиках, шел по живому коридору: по обочинам цепочкой растянулись провожающие с цветами. Множество женщин и девушек стояли с большими букетами и бросали их в открытые окна вагонов. Многие были уверены, что видели германского канцлера, махавшего им из окна рукой. Только несколько вагонов шли с плотно занавешенными окнами – как раз те, в которых и находился сам Гитлер или кто-нибудь из вождей.

В одном из таких вагонов ужинали с шампанским, по-семейному, около двух десятков человек. Сам Гитлер говорил мало, в основном с дамами, и совершенно не походил сейчас на орла с павлиньим хвостом, «воспитывающего» австрийских собак. (Сюжет для Дали!) Маргарите он признался, что смертельно устал за эту весну и теперь размышляет, как бы ему напроситься к Гессам, в их новое имение Харлахинг, под Мюнхеном, на недельку, числа с двадцать первого по двадцать седьмое. А еще лучше – с двадцатого, то есть со дня своего рождения хотя бы по двадцать шестое – день рождения Рудольфа. Там бы и отметить все эти глупые праздники.

– Почему ты дни рождения называешь глупыми? – спросила Юнити. – Я понимаю, если родился дурак, а если гений?

– Дни рождения нужно отмечать в детстве и юности, – махнул рукой Гитлер, – когда они еще что-то прибавляют! А после – только отнимают да отнимают. Вот сейчас мне сорок восемь, а через месяц будет сорок девять. На год меньше жить. Чего же тут праздновать?

Юнити тоже махнула рукой:

– Все зависит от настроения. А настроение – от результатов. А они таковы, что тебя пожелает поздравить вся нация.

– Нет, нет, никаких торжеств! – запротестовал Гитлер. – Я заранее всех предупреждаю! На пятидесятилетие… там уж никуда не деться. А это – чтоб прошло тихо. И вообще… Я предпочел бы заняться делом, – вдруг повернулся он к Фридриху Тодту. – Я смотрел по карте – мы где-то будем переезжать новый участок автодороги, не так ли? Если он еще не открыт…

– Еще не открыт, – тут же уточнил Борман.

– Отлично! Достаньте мне лопату.

Все присутствующие сидели с серьезными лицами, напряженно соображая, откуда свалилась на Адольфа эта прихоть – открывать автобан, еще не доехав до Берлина, где все готово для торжественной встречи и празднования свершившегося великого события?

Вернувшись после ужина в свой вагон, Лей тоже пошутил по поводу желания фюрера помахать лопатой… Видимо, чтобы снять напряжение?

Маргарита не ответила. Она стояла у столика, за которым недавно рисовали дети, и рассматривала что-то. Роберт тоже подошел.

Перед ними лежали два листа: один с умелым изображением пирамиды, двух сфинксов в основании колонн и между ними женской фигурки в костюме жрицы Изиды – все в серо-алых тонах. Другой – в черно-красных. Большое, продолговатое, темное пятно, несколько смазанное, как будто в движении, – справа, а под ним и за ним – что-то, похожее на множество клякс, посаженных красными чернилами, – целая дорога.

Родители переглянулись. Оба не нашли что сказать. Но, кажется, впервые за многие годы, глядя на это «впечатление» их маленького сына, они испытали одинаковое чувство.

Снимая напряжение на открытии первоклассного автобана, Гитлер так простудился, что во всех торжествах по поводу «австрийского триумфа» участвовал только формально. На первый план опять выдвинулся Геринг: принимал парады, произносил речи, блистал на балах и приемах. Он с видимой радостью взял на себя также и часть обязанностей Рудольфа Гесса, который много времени проводил с приехавшими родителями, женой и малышом.

«Мой неутомимый Герман», – поощрял Геринга Адольф и с удовольствием болел. Юнити тоже была довольна. Она выжила ненавистного Морелля и сама опекала больного фюрера. Дальнейшее также пошло, как Гитлер хотел: 20 апреля отметили в Берлине неутомительно, а двадцать первого он уже уехал к Гессам под Мюнхен, в их чудесное, уютное поместье, полное семейного тепла, как гнездо – пуха.

К Гессам собиралось большое общество; все гости были давно и хорошо знакомы со старшими Гессами и чувствовали себя легко.

Родители очень ждали дочь. А Грета ждала Роберта, который отправился в Данциг, а вернувшись, решительно заявил ей, чтобы она ехала с детьми одна, потому что он «туда не поедет».

– Я на твоих родителей семь лет глаз поднять не могу. Ну, что мне делать? Опять нудеть о том, что их дочь так меня любит, что предпочитает оставаться «фройлейн Гесс»? Я все могу вынести, Грета, кроме чувства стыда.

В дверь тихонько постучала Анхен. За ней топтался Генрих, однако, сделав над собой усилие, мальчик первым шагнул в комнату:

– Папа, мы поедем к дедушке и бабушке? – спросил он.

– Да, поедем, – ответила за Роберта Маргарита. – Ани, войди сюда. А ты выйди, пожалуйста, – улыбнулась она сыну. – Вместе с папой. Мы скоро вас позовем.

…Это платье она заказала в Париже, в одном из русских «модных домов». Заказала просто так, от тоски, но со странным ощущением, что однажды все-таки его наденет. Платье было роскошно и как-то нежно-задумчиво. Оно очень шло той девушке-манекену, которая его примеряла. Девушка была из эмигранток-аристократок и звали ее Натали. Маргарита это запомнила, потому что так звали жену русского поэта Пушкина.

Дочь ахнула, увидев платье, и еще раз – увидев в нем мать.

– Ты самая красивая на свете, – вздохнула она и, не отрывая взгляда, на цыпочках, отступала к двери – поскорей позвать отца. Генрих тоже будет восхищен и тоже станет посматривать на отца, проверяя, нравится ли ему мама.

Дожидаясь, пока Маргарита позволит ему и Генриху войти, Роберт отыскал среди бумаг не отправленное в Александрию письмо, а под ним два детских «впечатления». Он еще раз полюбовался мастерством дочери и, отложив ее рисунок, взял в руки рисунок сына. Генрих подошел и стоял рядом, потупившись.

– Мама не стала посылать, – объяснил он. – Она сказала, что дедушке и бабушке… может быть непонятно.

– Мне тоже, – не удержался Роберт. Генрих еще ниже опустил голову. Но тут же поднял ее, как учил отец, чтобы ответить:

– Они ведь были живые, папа. До того, как мы проехали по ним.

То, что его маленький сын сказал этим своим «впечатлением», Роберт узнает позднее, из оперативного отчета, представленного Гиммлеру начальником главного имперского ведомства безопасности (РСХА) Гейдрихом. В результате «мирного воссоединения братских народов» погибло около… семи тысяч австрийцев. Хотя запланировано было всего несколько сот! Гиммлер даже советовался с Герингом, показывать ли эту «статистику» фюреру. Геринг категорически заявил – ни в коем случае! Все-таки, как ни крути, а для «мирного вторжения»… многовато.

Гиммлер и сам пребывал в тяжелом недоумении. Обещал наказать виновных. Но – кого? Гейдриха! Мюллера? Самого себя?

– Никого он не накажет, – сказал Лею Геринг. – Да и… его можно понять. Он оказался в самом трудном положении. Все-таки, скажем честно… фюрер поторопился.

Отложив рисунок, Роберт сел в кресло и посадил сына к себе на колени, крепко прижав к груди. Мальчик замер, очарованный этой необычной, редкой лаской отца, и сам прижимался все сильнее – незаметно, без видимых усилий, – как будто врастая нежным тельцем в сильную, надежную мужскую плоть. Роберт же чувствовал себя так, точно это беззащитное существо было его собственной открытой раной, лишь слегка затянутой тонкой кожицей, которую может порвать любой ворвавшийся ветерок.

Что-то почувствовав, мать и дочь не позвали мужчин, а вышли к ним сами – обе в белом; у Анхен в руках была кукла, тоже в белом платье и венке.

Роберт только на мгновение прикрыл глаза и сейчас же встал, спуская с колен сына. Обида за семь лет ожидания слегка, холодком, тронула сердце.

Через час новенький ФВ-200 был уже в воздухе. Лей попросил своего друга весельчака Эрнста Удета немедленно доставить их под Кельн, где находилась красивая, протестантская церковь 17-го века, напоминающая Кельнский собор.

Маргарита не спросила, отчего он выбрал именно этот храм, а он не объяснил.

Только спустя много лет, вновь посетив это место, она нашла разгадку: могилу РОБЕРТА ЛЕЯ с датой рождения и смерти – 1922, сына Роберта от Елены Ганфштенгль, первую из потерь, с которой не примирилось его сердце.

В Харлахинг, новое поместье Гессов, они прилетели только 26 апреля и были встречены шутливым негодованием общества.

Дом напоминал александрийскую виллу старших Гессов, поскольку Рудольф все свои указания архитекторам свел к тому, что вручил им пачку фотографий дома, в котором родился, и попросил сделать «в том же роде».

И дом, и парк, и цветники очень понравились Маргарите, вызвали у нее ностальгические воспоминания. Гости чувствовали себя здесь просто замечательно: гуляли, купались, играли в теннис, загорали.

Мать отвела Маргариту в дальний уголок парка, где Эльза посадила любимые цветы Рудольфа – лиловые крокусы, точно такие, какие росли у них в александрийском саду. Несколько растений, по-особому укрытых, еще сохраняли свои цветки, и Маргарита улыбнулась им как трогательным друзьям из детства.

Мать и дочь улучили лишь минутку уединенья, и Грета, прижавшись щекой к щеке матери, шепнула: «Мы обвенчались, мама». Фрау Гесс перекрестилась. «Слава богу», – отвечал ее просветлевший взгляд.

– Ты поскорее скажи отцу и братьям, – попросила мать.

– Хорошо, – кивнула Маргарита. – Альфред обрадуется, а Рудольфу все равно.

– Не говори так. Мы воспитывали вас в искренней и глубокой вере. Это так легко не выветривается.

Маргарита не стала возражать, что «это» выветрилось отнюдь не легко.

– Непременно сама скажи Руди, – снова попросила мать. – Он сейчас… как бы это сказать… С ним что-то происходит.

«Не с ним одним», – опять не возразила Маргарита.

Она спросила о гостях, кто как проводит время, какие планы… Мать отвечала, что все приехали уставшими, предпочитают спокойный отдых.