Текст книги "Гнездо орла"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Не все, а Адольф, мама? – не удержалась Маргарита. – У него очередная депрессия, значит, все должны ходить с постными лицами.

Возвращаясь к дому, они увидели у бассейна почти все общество.

В стороне от большого бассейна находился малый – «лягушатник», тоже с подогревом, для Буца, когда подрастет. Сейчас в нем плескались и визжали старшие девочки Геббельсов – шестилетняя Хельга и четырехлетняя Хильда, вместе с Анхен. Генриху тоже очень хотелось в воду, но Кронци, старший сын Бормана, которого отец, единственного из детей, иногда позволял Герде брать в общество, сказал, что в «лягушатнике» нельзя плавать, и Генрих из вежливости остался с ним на берегу.

Геринги тоже привезли дочь. Эдда уже пробовала ходить, но отец считал, что рано – могут искривиться ноги, и девочку часто оставляли с пятимесячным Буцем, глядя на которого она забывала о своем возрасте и опять ползала.

Во «взрослом» бассейне тоже было весело. Удовольствие позволили себе все, за исключением Гитлера, который к воде даже не приближался, и Бормана, давно и откровенно копировавшего поведение вождя.

Маргарита едва успела шепнуть несколько слов Эльзе, когда к ним подсела мокрая Эмма Геринг и пожаловалась на Магду, которая смотрит на нее, «как удав».

– Что я ей сделала? Объясните мне, наконец, если я настолько тупа, что не понимаю!

– Магда вечно беременна, у Йозефа романы, а ты чересчур… победоносна, – ответила Эльза.

– Да я готова сделаться, как серая мышь, так мне ее жаль, бедняжку! Однако, по-моему, все не так безнадежно. – Эмма перешла на шепот. – Я из верного источника знаю, что фюрер на ее стороне.

– А что это дает Магде? – спросила Маргарита.

– Все! Кроме развода, конечно, который ей и не нужен. А нужен ей хороший совет: объявить Адольфу, что хочет развода с Йозефом. Дальше… я точно знаю, что произойдет.

– А Герман не преувеличивает влияния Адольфа? – заметила Маргарита.

– Это ты его преуменьшаешь, Гретль! Потому что сама имеешь над ним власть. Вот я готова спорить на что угодно, что если бы ты захотела, то заставила бы его надеть плавки и искупаться.

Маргарита пожала плечами. Ей было лень отвечать. Хотелось просто вытянуться в удобном кресле и… вернуться во вчерашний день.

…В церкви было так тихо… Свет из высоких окон падал, как золотой дождь в спальне Данаи… Пахло чем-то строгим и кружилась голова…

Голова закружилась и сейчас, едва она прикрыла глаза. Слова Эммы вокруг точно вальсировали:

– Тебе наплевать… Но сделай это для меня. Я уже поспорила. Я была уверена, что тебя уговорю. Я была так уверена, что поспорила на свое изумрудное колье. Гретль, ты слышишь меня?

– Слышу. – Маргарита глубоко вдохнула влажную свежесть вперемежку с новыми духами Эммы. – Для чего загонять Адольфа в воду?.. Ну, не хочет он.

– Хочет! Но не может пересилить себя! Он… не может того, что можешь… ты. Понимаешь? Самый сильный из мужчин слабее женщины!

– А пари – с Германом? На его же подарок? – Грета устало потянулась и, выпрямившись, с укором посмотрела на Эмму.

– Здесь все уже знают о пари. Кроме Адольфа и твоего брата, конечно, – энергично пояснила та. – Если ты откажешься, мы проиграем.

– Кто «мы», господи?!

– Женщины!

Маргарита посмотрела на Эльзу. Но хозяйка дома не могла запретить гостям устраивать себе маленькие «шалости», как выразилась Юнити.

Маргарита вдруг поняла, что произошло. Шутки шутками, а ведь это… заговор. И все в нем участвуют. С целью выставить Адольфа на посмешище?

Она снова посмотрела на Эльзу, уже серьезно-вопросительно. Эльза опустила глаза.

– Я подумаю, – кратко обещала Маргарита.

Через четверть часа Эльза зашла к ней в спальню и присела у окна.

– Однако, гадость какая, – заметила Маргарита.

– Эмми сама не предполагала, что шутка зайдет так далеко, – объяснила Эльза. – Она поспорила с мужем, а тот рассказал остальным. И вызвал ажиотаж. Теперь все в предвкушении.

– По общему мнению, я, конечно, соглашусь? А Роберт знает?

– Он сказал, что ты откажешься.

– А если рассказать Руди?

– Даже не представляю себе, что он сделает, – усмехнулась Эльза.

– Да перестреляет всех! Любопытно, что потом об этом прелестном вечере напишут историки!

Обе нервно рассмеялись. В спальню вошел Лей, в шортах, с полотенцем на шее. Посмотрев на них, тоже хмыкнул:

– Я рад, что вам весело, девочки. И человечество этой ночью может спать спокойно – вожди развлекаются. Смотри, что мы с Гретой привезли Рудольфу в подарок, – сказал он Эльзе. – Реставраторы из Академии едва успели очистить с них мышиный помет.

…Узкие темные конверты с золотыми оттисками герба Пруссии и истонченными, точно обгорелыми краями… Это были два десятка отлично сохранившихся писем короля Фридриха Великого, датированные 1773–1774 годами. «По всей Европе распродают наше национальное достояние на поганых аукционах», – жаловался Роберт, показывая коллекцию золотых монет времен Августа Сильного, которую он приобрел по случаю. Монеты тоже предназначались в подарок Рудольфу. Маргарита была отчасти против таких подарков, утверждая, что Рудольф все равно отдаст в Национальный музей, но Роберт был уверен, что письма Фридриха, по крайней мере, он себе оставит. Они едва было не заключили еще одно пари, призвав в свидетели Эльзу.

А она подумала, что Роберт, конечно, проиграет этот спор, но и Грета его не выиграет. Письма Фридриха Великого, кумира нации, были настоящим сокровищем, и Рудольф, по своей скромности, безусловно, не оставит их, как свою собственность. Но и в музей сам не отдаст. А кому же?

Эльза подумала, что если не Маргарита, то Роберт должен был догадываться. Но она ничего не сказала, только немного погодя попросила Лея сделать Рудольфу подарок без свидетелей. Как она и предполагала, муж сразу выставил монеты для всеобщего обозрения; о письмах же ни словом не обмолвился. Даже с ней.

Этот апрель был по-летнему жарким, вечера и ночи теплыми, как в июле.

Выполняя пожелание Адольфа, Гессы позаботились, чтобы в происходящем не было официоза. Всеобщий разброд и гуляния! Рудольфа все поздравляли сообразно с собственными фантазиями, так же и проводили время – на верандах и газонах между клумб, в саду, у бассейна, группами, парами, наедине с этой апрельской ночью, с ее ароматной, звенящей тишиной.

Но одиночества никто долго не выдерживал, и в конце концов все собрались вместе на огромной веранде, залитой слегка мерцающим розовым светом, который Юнити назвала «омолаживающим».

Отдохнувший, всем довольный Адольф предложил выпить шампанского за здоровье своего Руди и треснул бокал об пол. Бокалы взорвались и на ступеньках, и на каменной кладке дорожек, усыпав их блестками, и рассеянно глядевший в сад Геббельс вдруг поразился этому дробному мерцанию, точно просыпавшемуся с веранды вниз:

– Взгляните, господа! Какая изящная, переменчивая… хрустальная ночь!

Бедный Йозеф! Лучше бы он помалкивал! Сейчас же скользнула к нему возбужденная леди Юнити и потребовала поэтической импровизации, столь «долгожданной из уст министра культуры».

Йозеф, конечно, мог бы просто пожать плечами и налить ей еще шампанского или предложить сымпровизировать кому-нибудь другому, например, министру труда… Но он и сам ощущал сейчас вдохновение, подъем душевных сил, набегающие волны мечтаний, невнятных образов, то есть признаки того «душевного запоя» (выражение Магды), что уже был в полную силу пережит им в годы страданий по Елене.

Йозеф в молодости писал стихи, тогда казавшиеся ему гениальными, а теперь – бессильными и смешными. Мгновенно восстановив в памяти несколько прежних опусов, он решил, что для легкой импровизации подойдет что-то вроде:

 
Этой ночи мерцанье
Я невольно услышал,
Как осколки Посланья,
Что ниспослано свыше.
 
 
Я сложить их не в силах.
Угасает мерцанье…
В темной ночи Желанья
Гаснет Неба Посланье…
Все аплодировали.
 

– И в двадцать лет был таким же х…м, – зло шепнула Магда Маргарите. – Извини. Я решила – сразу после родов разведусь с ним. Давай прогуляемся.

– У меня к тебе просьба, – сказала Магда, когда они отдалились от дома по боковой аллейке, ведущей к озеру. – Ты не заменишь меня в Женском Союзе, месяца на три? Хорошо бы написать несколько программ, а главное – пробить их в министерстве. Ты ведь знакома с Гертрудой Шольц[6]6
  Гертруда Шольц (1902—?) – глава Национал-социалистического Женского Союза и Женского бюро ГТФ.


[Закрыть]? Она энергичная девочка, но этот тупица Руст ее буквально затерроризировал. Кстати, леди уже следовало бы знать, что министр культуры у нас господин Руст. Вот он бы ей… сымпровизировал?

– Хорошо, я попробую, – кивнула Грета. – Родители летом хотят побыть с детьми, и я свободна. Два месяца буду в Бергхофе совершенно одна. Адольф берет фройлейн Браун в Италию, – быстро добавила она, предупреждая вопрос Магды.

– А леди?

– Юнити едет на съемки с Лени Рифеншталь.

Магда махнула рукой:

– По-моему, даже французские короли все же подписывали отставку старой фаворитке, прежде чем объявить о новой… А знаешь, я начинаю думать, что эта Браун не так глупа и, возможно, всех пересидит.

На них сзади радостно набежала Берта. За нею кто-то шел, тихо насвистывая.

– О, прошу прощения, медам. – Гитлер шутливо поднял обе ладони. – Я пошел погулять с Бертой, а она, видимо, учуяла вас. Пойдем, Берта, не будем мешать.

Но овчарка уже унеслась вперед к поблескивающему сквозь деревья озеру с насыпным песчаным пляжем и пристанью с десятком лодок и белой детской яхтой под парусом. Магда тут же сказала, что после родов ей еще трудно долго ходить и она хочет вернуться. Маргарита не успела ее остановить. Магда, сверкнув на нее глазами, уже скрылась в аллее; Гитлер виновато глядел ей вслед:

– Магда решила, что я искал тебя. А я… честное слово… Там Геббельс свирепствует, требует от всех импровизаций. Я и ушел.

Они прошли еще немного, спустились по каменным ступеням к озеру и сели на скамейку.

Маргарита ждала. Но Адольф молчал. Подождав еще, она посмотрела на него вопросительно.

– Что? – вздохнул он. – Я тебя задерживаю? Мне запрещено ходить одному. Если ты уйдешь, сразу кто-нибудь явится.

– Кто осмелится?! – усмехнулась Маргарита. – Разве что Рудольф или Юнити.

– Твоя подруга так жаждет моего общества, что даже в Италию со мной ехать отказалась. Прибудет лишь в Венецию, на карнавал.

«Так не о Юнити пойдет речь, – поняла Маргарита. – О Рудольфе?…»

Она снова взглянула на Гитлера, на этот раз нетерпеливо.

– Что, детка, хочешь уйти?

– Хочу знать, что не так с Руди? – резко ответила Маргарита.

– Что не так… – Гитлер как будто задумался. – Ты тоже заметила? Что ж, если ты сама об этом заговорила… я попытаюсь объяснить. Я недавно поймал себя на мысли, что почти забыл, как он… улыбается.

Пауза.

– И еще… Он словно… избегает меня. За все время, пока я здесь, мы ни разу не поговорили, просто так, ни о чем. Как раньше.

Снова пауза, длиннее первой.

– Раньше… со мной тоже было трудно, я знаю. Но мы спорили, ругались, уступали друг другу… еще неизвестно, кто кому чаще. Была в этом потребность! Куда она девалась у него? Куда вообще девалась… – Он резко вскинул голову и стал смотреть вверх.

Маргарита почувствовала, что Адольф перестал притворяться. Вспомнилась глупая шутка, которую хотели сыграть с фюрером его преданные соратники. И она вновь поразилась интуиции этого человека. Адольф как будто почуял холод, повеявший на него из чужих и чуждых душ, не потому ли и нашла на него тоска по теплой душе его Руди?

– Прости, детка. – Гитлер чуть дотронулся до ее руки. – Ты спросишь, отчего я сам с ним не поговорю, как сейчас с тобою? Дело в том, что я… не слышу его… – он усмехнулся. – Вот тебя я слышу. Все твое раздражение, негодование на меня, и тебе я мог бы ответить. Роберта я тоже слышу. И могу верить. И Эльзе. А Рудольф… Я скажу тебе одну вещь, не сердись – меня это и самого напугало. Мы с Руди вчера говорили о каком-то деле, сидя напротив друг друга, и внезапно я понял, что если сейчас закрою глаза, то передо мною… Ангелика. Прости еще раз. Ведь ты меня понимаешь?..

Маргарита кивнула:

– Я тоже часто ее вижу. Она все еще с нами. Здесь.

– Как ты хорошо сказала. – Он вздохнул. – Роберт считает, что она – между двух миров. А ты говоришь – здесь. Значит, она… меня простила?

– Она вас не судила. Когда судят, это… слышно.

Гитлер, вздернув голову, опять долго смотрел вверх. Маргарита поняла, что он улыбается. Он точно получил подарок, который и ждал от нее.

Над парком трещали фейерверки; зеленые, красные, желтые пучки рассыпались над деревьями; сигнальные ракеты скользили долго и плавно, еще светящимися уходили в воду озера.

– А я в детстве мечтал поймать звезду, – вдруг сказал Адольф. – Думал – вот падает с неба удача… кому-то. Почему не мне?! А зачем она мне была нужна в десять лет? Вот теперь бы!

Берта носилась у берега, лаяла на падающие «звезды»; заскочив в лодку, взвизгнула. Гитлер позвал собаку, но лодка немного отплыла от берега, и овчарка, встав передними лапами на корму, принялась лаять.

– Это она нас зовет, – воскликнул Гитлер. – Хочет покататься. До чего умна!

Он встал и спустился к воде. Маргарита, посмотрев по сторонам, пошла за ним следом. Гитлер подтянул лодку за цепь к берегу.

– Мы с Бертой прокатимся до середины, – сказал он. – Может, и звезду заодно поймаем.

Маргарита снова огляделась. Никого. Охрана за внешней оградой, гости развлекаются. Пришлось тоже спуститься к воде и протянуть руку. Гитлер помог ей переступить в лодку, затем, сбросив цепь, шагнул туда сам и взял весло. Берта сразу смолкла и прочно уселась на корме, замерев как изваяние.

Лодка пошла зигзагами, а то и вовсе вальсируя, – Грета направляла Адольфа туда, где упадет очередная «звезда», и он энергично греб в это место. Так развлекались полчаса. Гитлер снял пиджак и галстук, засучил рукава; потом попросил позволения снять рубашку.

Наконец одну «удачу» они все-таки поймали – фиолетовый огонь растаял прямо над лодкой, осыпав их гарью.

Адольф, развернув лодку, стал грести к берегу. Он был весь мокрый, волосы прилипли ко лбу, грудь так и ходила ходуном; видимо, сердце едва справлялось с нагрузкой. Маргарита посматривала на него с опаской; даже предложила взять весла, на что он сделал возмущенную физиономию, сказав, что мог бы катать ее до утра.

Причалили они в стороне от пристани. Берта, не получив команды, продолжала сидеть на корме, а Адольф, бросив весла, перешагнул через борт прямо в воду и, подтащив лодку к каменному столбику, набросил на него цепь. Потом, довольно ловко взяв Грету за талию, переставил ее на влажный песок.

– Вперед, Берта, – скомандовал он. – Звездопад кончился.

Маргарита торопилась вернуться в дом. Дышал он по-прежнему тяжело и часто и был мокрый до пояса, а она знала, что он только что перенес очередной бронхит. И она, не церемонясь, взяла его за руку и повела прямо к залитой светом веранде, где в креслах беседовали гости и кружилось несколько пар, потому что обходить с заднего хода значило бы сделать изрядный крюк. Грета спешила и не видела выражения его лица, на котором было в эти минуты столько удовольствия, точно он и впрямь нес под мышкой пойманную звезду, завернув ее в свою рубашку.

Гитлер напрасно старался пройти как можно незаметнее. Музыка еще продолжала играть, но общее движение сейчас же приобрело хаотический характер, замедлилось, пока наконец совсем не остановилось. Только Берта сочла нужным по-своему что-то объяснить. Она несколько раз обвилась гибким телом вокруг ног Рудольфа, лизнула ему руку, тявкнула на луну и улеглась у дверей в гостиную.

К позднему завтраку Эмма Геринг вышла в изумрудном колье, мало подходившем к остальному туалету.

Сегодняшний день еще был днем полного отдыха; на завтра многие планировали вынужденный отъезд. Когда все вновь разошлись, Юнити нашла Маргариту возле беседки, в которой двойняшки и Хельга Геббельс занимались с учителем немецким языком, и предложила прогуляться. Юнити выглядела унылой и невыспавшейся. Ночь она провела в спальне Адольфа, выслушивая его рассуждения «бог знает о чем». Когда она ночью следом за ним вошла в спальню, он был «мокрый, полуголый и веселый», однако вместо того, чтобы снять то, что на нем еще оставалось, взял и оделся, прямо у нее на глазах!

– Я его спросила – неужели я тебя не возбуждаю? – рассказывала Юнити. – А он говорит: «Очень возбуждаешь, оттого-то я и не могу остановиться». В смысле – остановиться говорить. Каково?! Что ты там делала с ним, на озере?

– То же, что и ты, – выслушивала, – ответила Маргарита.

– Тогда почему при тебе он разделся, а при мне – наоборот? Ну ничего! Вернется из Италии, получит сюрприз.

– Все-таки решила завести громкий роман?

– Не громкий, а оглушительный! Чтоб ему уши заложило! Вот, гляди, – Юнити отломила веточку жасмина, сорвала бородатый ирис и, поискав глазами, добавила крупноголовый декоративный лук. Сев на скамейку, она разложила все это у своих ног и назвала трех кандидатов – Альбрехта Хаусхофера, Рудольфа Шмеера и Эрнста Удета. Совершенно разных, но похожих тем, что во всех троих можно влюбиться «до отчаянья».

– А ведь правда можно, – вздохнула Маргарита.

Энергичное выражение на лице Юнити растаяло; лицо сделалось печальным и нежным, каким и было от природы. Как Грета любила ее такой!

– Не нужно… – тихо попросила Юнити. – Я сама для себя все выбрала. Я уже… обречена.

Она подняла веточку жасмина и, покрутив в пальцах, бросила обратно в куст: «Альбрехта я трогать не стану», – обещала она. Мыском туфли потрогала ирис и лук.

– Значит, Руди или Эрнст… Кто же? Ты мне, конечно, совета не дашь. Ладно! Начну со второго. Пойду проиграю ему пару сетов.

– Он тебе хоть немножко нравится? – спросила Маргарита.

– Да. – Юнити легко встала. – И не немножко. Увы!

Через полчаса, когда Маргарита привела детей для занятий на корт, на соседнем уже шло «представление». Юнити, в короткой теннисной юбочке, целиком открывавшей красивые смуглые бедра, легкая, ловкая, с разлетающимися золотистыми волосами, которые, опадая на плечи, всякий раз точно их ласкали, притягивала взгляды собиравшихся возле кортов мужчин, из которых едва ли кто не позавидовал сейчас ее партнеру – такому же ловкому, белозубому и синеглазому красавцу генералу, любимцу женщин и люфтваффе. Геринг, Геббельс поглядывали на эту пару с ироническими улыбками, Борман – взглядом энтомолога; Гитлер, прогуливавшийся по парку в обществе Альбрехта Хаусхофера и Альфреда Гесса (брата Рудольфа), старался смотреть на плетистые розы, окружавшие корт, однако, удаляясь в глубь аллей, уже в четвертый раз возвращался к площадкам, чтобы бросить на играющую пару быстрый гневный взгляд.

Вечером довольная Юнити рассказала Эльзе и Магде, что Адольф только что устроил ей истерику, потребовав, чтобы она сопровождала его в Рим.

– А я сказала: у меня другие планы… Так рассеянно сказала.

Маргарита об этой победе узнала позже. Она думала о другом: о Роберте, который никак не мог проснуться и жаловался на головную боль, о том, что надо найти время и поговорить с братом, сообщить ему о венчании и об огорчениях Адольфа.

Рудольф целый день не выходил из кабинета. Он читал письма Фридриха. По многу раз возвращался к одной и той же строчке, слову, мысли, подняв глаза, подолгу смотрел перед собой.

Хорошо знакомые, близкие сердцу мысли по-иному открывались ему через эти, его рукой написанные строки. Одна из них вызвала неожиданную мгновенную оторопь:

«Никогда не воюйте с Россией», – предупреждал великий король.

Пришла сестра, села в кресло, поджав ноги. Так она приходила в детстве в его комнату, посмотреть, как он читает или пишет.

– Можно я у тебя тут поплачу? – спросила она.

Он кивнул, решив, что она выразилась фигурально. А через минуту испуганно вскочил, услышав тихие всхлипывания.

Маргарита и сама не ожидала, что расплачется. Зажатое внутри напряжение распрямилось, как пружина, и подступило к горлу этими слезами, смутившими и напугавшими брата.

Рудольф ни о чем не спрашивал. Он сел рядом и обнял ее, крепко прижав к себе и тихонько поглаживая спину и плечи.

– Что ты? – спросил он, только когда она перестала вздрагивать.

– Мы обвенчались, Руди.

– Так это от счастья?

Он пересел в кресло, напротив и взял ее руки в свои:

– Давай вместе подумаем… Что плохо?

– Все.

– В мировом масштабе – понятно, а у тебя?

– А я счастлива.

– Ты предпочла бы – наоборот? Все-таки, что с тобою?

– А с тобой? – прошептала Маргарита, совсем не ожидая, что он ответит так быстро и так просто, точно этот ответ не перечеркивал годы.

– Малыш, я взялся не за свое дело, но обязан делать его.

– Вчера ночью Адольф говорил со мной, – начала Маргарита, невольно морщась от неприятного ощущенья.

– Я догадываюсь, о чем, – прервал ее Рудольф. – Он скоро поймет, что я не от него отдаляюсь, а от власти, которая мне не по плечу. Я ему говорил об этом, но он не захотел… услышать.

– Почему же ты не уйдешь? Если не чувствуешь достаточно силы…

– Да, я слабый заместитель и тусклый политик. Но Адольфу я нужен и такой. А пока это так…

Пока «это так», прочее не имело смысла.

– Еще он сказал, что ты перестал улыбаться, – тихо добавила Маргарита.

– Но я хоть не плачу, – усмехнулся Рудольф. – Йозеф той ночью читал стихи славянского поэта, что-то вроде… счастлив тот, кто пришел в мир в его роковые минуты… он с небожителями на равных, пьет бессмертие из их пиршественных чаш… А ведь ты Германии совсем не знаешь, – вдруг заметил он.

Что она могла возразить? Роберт тоже как-то упрекнул ее, сказав, что она не видела современной Германии. «Ты смотришь на меня, на Геббельса… на нас, и думаешь, что видишь немцев. Ты наблюдаешь, как мы лжем, суетимся, интригуем, и ты уверена, что так же суетится и интригует нация. А нация работает! Мы дали работу нации. Суетясь и интригуя. Мы!»

Возражать и теперь не хотелось. Напряжение не то рассеялось, не то снова ушло внутрь.

Этой ночью Роберт сказал ей, что больше не может отпускать ее от себя, тем более теперь, когда «господь смотрит на них милостиво».

Она отвечала поцелуем.

Май был месяцем поездок по стране; вождя ГТФ ждали в семнадцати городах.

30 апреля 1938 года.

«Милый Руди!

Ты упрекнул меня в том, что я не знаю Германии… Я не сразу почувствовала этот упрек.

Мне очень захотелось рассказать тебе о нескольких впечатлениях, которые появились и еще появятся у меня во время этой поездки, и, может быть, ты найдешь время ответить мне – то ли и так ли я видела.

Я опишу только то, что меня тронуло, „зацепило“ по-настоящему.

Итак, мы прилетели в Берлин 30 утром. Опускаю весь тот сумбур и ажиотаж, которые всегда окружают Роберта, где бы он не появлялся.

Он предоставил мне свободу, и я решила для начала просто походить по улицам Берлина.

Сегодня здесь повсюду оживление. Много женщин гуляют с маленькими детьми, лет трех – четырех (значит, родились в 34–35 годах). У детей в руках флажки. Я видела, как малышка пыталась таким флажком поковырять в песочнице; мать ее за это шлепнула. (Позже я рассказала Роберту. Он сказал: „С флажками ходят по твердому“.) Все заняты украшением всего. В Тиргартене юная пара развешивала гирлянду из флажков на деревце у самой ограды. Здесь ее никто не увидит. Выяснилось – дерево им показалось грустным и они захотели нарядить его к празднику. Смешные, милые мальчик и девочка!

В булочных пекут пирожки, выносят прямо на противнях на улицу, бесплатно. Одна женщина сказала, что пробует уже в третьем месте и везде хорошие: хозяева не поскупились все положить как надо – и сахар, и ваниль, и начинки.

На Кюрстен открыли новый магазин, в два этажа: на первом – продукты, на втором – одежда, обувь, товары для домашнего хозяйства, детские игрушки. Рабочих привозили целыми автобусами; при входе всем вручали разноцветные карточки (они называются талоны). Мне это объяснил рабочий, дежуривший у одного из входов. Он сказал: „Жаль, фрау, что вы не член нашего Трудового Фронта, сегодня привезли очень красивые ткани. Многие женщины захотят использовать свои талоны на более нужные вещи, но для такой красивой фрау это очень бы подошло. Вы, конечно, можете пройти, – добавил он, – нам приказано всех пропускать, особенно женщин, но без талонов вы не сможете ничего купить… так что уж не ходите лучше“. Он меня пожалел! Спасибо, товарищ.

А в кино меня не пустили! Я еще поняла бы, если б по удостоверениям ГТФ пропускали бесплатно, а без них – за деньги, но чтобы всех бесплатно, но только по удостоверениям, это, по-моему, уже не национальный, а какой-то… трудфронтовский социализм.»

1 мая 1938 года.

«Сегодня впечатления расплывчаты. Берлин похож на пожилую даму, украсившуюся лентами и бантами. Этому городу не идут легкомысленные и дешевые украшения. У берлинцев плохой вкус. Но берлинцы стали улыбчивы. Это очень приятно.

Парады, митинги, качания, спортивные игры… Со всех сторон музыка, все идут толпами, все машут цветами, громко смеются… У берлинцев, оказывается, бурный темперамент – никогда не видела столько поцелуев на улицах.

Речи воспринимаю плохо. Не могу уловить смысл. (Роберт: „Меньше смысла – чаще сердцебиенье“.) Я знаю, что канцлер выступает в Мюнхене, а тебе достался Нюрнберг. Как там?

Я ездила по городу только до семи часов. Банкет был в новой Рейхсканцелярии. Выручила Магда. Пробыли там с ней полчаса и ушли вместе.

Салют, гуляния, карнавал на набережной… Только сегодня я узнала, что 1 Мая – также и день вермахта.»

2 мая 1938 года.

«Напросилась к Роберту в „оруженосцы“. У него такая свита, что в ней может раствориться целый полк. Однако, чувствую, что мое присутствие многих смущает.

С утра посетили три завода, три школы, Университет.

Речи, речи…

„…Демократический принцип большинства всегда и везде означает лишь победу более низкого, плохого, слабого, трусливого и безответственного.

…Принадлежность к элите определяется не происхождением, богатством или образованием. Люди, обладающие энергией, способные лучше других воплощать требования национального духа, готовые твердо идти к своей цели, – вот те „частицы массы“, из которых выдвигаются вожди.

…Человек должен признавать авторитет. Общность без авторитета немыслима. Фюрер, воплощающий авторитет, непререкаем. Все, что говорит фюрер, всегда верно“.

Сколько раз я слышала подобное! Но я безумно боюсь, что это хотя бы раз услышат из уст своего отца наши дети.

Посетили клуб Национальной студенческой организации. Как Роберт не хотел туда ехать!

Студент задал вопрос, согласен ли доктор Лей с определением террора, как меча, сверкающего в руках героев свободы?

Мой любимый не задумался ни на минуту:

„У нас хладнокровно слушают рассказы об ужасах, совершаемых тиранами по отношению к защитникам свободы, о наших жестоко изуродованных женщинах, о наших детях, убитых у материнской груди, о наших пленных, в страшных муках искупающих свой трогательный и возвышенный героизм… а излишнюю медлительность в наказании нескольких чудовищ, упившихся невиннейшей кровью отечества, называют ужасной бойней“.

Аплодисменты. „Все-таки да или нет?“ – снова спрашивает студент. „Конечно, нет“, – отвечает доктор Лей. „Тогда для чего вы только что процитировали Робеспьера?“ Ответ: „Чтобы показать, насколько не изменилось наше эмоциональное „да“. Но мы научились ставить заслоны нашим „внутренним убеждениям“ в виде цивилизованных законов. Аппарат СС – не „сверкающий меч“, а скучный следственный орган“.

Последний визит на новостройку, незапланированный. Два больших трехэтажных дома, развернутых входными дверями друг к другу, между ними – спортивная площадка. Дома новенькие, краска на дверях еще не высохла; при нас вставляли стекла на верхних этажах. Около домов – толпа людей, грузовики, тележки с пожитками, мебель, кучи вещей. Все шумят, кричат, полицейские стоят тут же, не вмешиваясь. Эти дома должны были заселить к Первому мая, но строители что-то не доделали, и заселение отложили. Когда Роберт был уже в городе, рабочие решили вселяться сами, не дожидаясь официального разрешения. Они вывезли из своих старых бараков все вещи и потребовали у мэра ключи от своих новых квартир. Но ключей им не дали. Тогда они послали делегацию к Роберту. Делегацию не пропустили. Они послали еще и еще… Так тянулось до вечера. Их семьи сидели на улице с детьми, голодные и злые, и ругали власти. Когда Роберт приехал, мэр уже распорядился всем раздать ключи, но рабочие пошли на принцип – они решили дождаться вождя ГТФ и высказать ему все. Не знаю, что услышал Роберт в первые минуты общения и что говорил в ответ, но я увидела, как женщины принялись таскать вещи в дома. Роберт, продолжая разговор, взял какой-то чемодан и понес к дому. Свита тут же последовала его примеру. Хирль[7]7
  Константин Хирль (1875–1955) – имперский руководитель рабочих, рейхсляйтер.


[Закрыть] тоже взял чемодан, его секретарь схватил сразу два, мэр тащил узел, в котором что-то гремело и звякало, должно быть посуда. Хюнлейн[8]8
  Адольф Хюнлейн (1881–1942) – руководитель Н-с автомобильного корпуса, рейхсляйтер.


[Закрыть] поднял на руки мальчика лет четырнадцати, с парализованными ногами. Мальчик, обернувшись, попросил не забыть его тележку. Я увидела среди вещей эту тележку, на которой мальчик, наверное, привык передвигаться. Его мать положила на нее связанные подушки. Я взяла тележку и чемодан и пошла к дому. Чемодан у меня тут же забрал мой телохранитель; он же помог этой семье перенести остальные вещи.

Их квартира оказалась на первом этаже – в три комнаты, с большой прихожей и кухней-столовой (это что-то новое в архитектуре). Хозяйка, фрау Миллер, в первый раз вошла в нее вместе со мною, но остановилась у порога. Взгляд у нее был ошеломленный. Она спросила Хюнлейна, внесшего ее мальчика, не ошибка ли это, ведь их всего пятеро в семье, а тут целый дворец? Адольф весело ответил, что это может быть ошибкой только в другую сторону. Прибежал хозяин, стал извиняться, видимо, за то, что без него все перетаскали, пока он „дискутировал“. Мужчины что-то двигали, а фрау Миллер все ходила по квартире, вытирая слезы; ее сын Макс ездил на своей тележке и смеялся. Он сказал, что у него есть еще две сестры – отличные девчонки, обе сейчас в спортивном лагере Гитлерюгенда. Для них самая подходящая комната – та, что с балконом: на нем они разведут цветы. Мать, услышав наш разговор, похвасталась сыном: мальчик хорошо учится, его приняли в Национал-социалистический Шахматный союз. Девочки тоже активные: младшая состоит в Союзе девочек, старшей скоро восемнадцать, и она уже работает в отделе SP Гитлерюгенда, занимается связями с издательствами и архивами. „Такие умные дети, – говорила она, опять вытирая слезы – Сама-то я мало училась, и муж – тоже. Мы никогда так не жили, спасибо нашему фюреру, да продлит господь его годы. Он заботится обо всех немцах. А уж о нас, рабочих, никто не позаботится лучше нашего дорогого вождя, да усыплют ангелы путь его розами и лилиями. Он сам из бедных крестьян… он наш, и мы его так любим! А то ведь эти подлецы из муниципалитета, уж конечно, такой хороший дом хотели к рукам прибрать и прибрали бы, хоть и наврали с три короба, а он приехал, и все сразу забегали“. Она засмеялась, но вдруг смолкла и посмотрела на меня с опаской. Пока я соображала, как мне назваться, чтобы ее успокоить, она опять заулыбалась и предложила выпить чаю. Через полчаса мы сидели за столом: хозяин с хозяйкой, их сын Макс, мой телохранитель, Фридрих Рейнгардт[9]9
  Фридрих Рейнгардт (1895–1969) – статс-секретарь министерства экономики.


[Закрыть] и Адольф Хюнлейн со своими секретарями. Позже я узнала, что вслед за нашим такие же „чаепития“ начались почти во всех квартирах, но наше оказалось самым представительным – рейхсляйтер, обергруппенфюрер, да еще заглянул доктор Рентельн[10]10
  Эдриан Теодор фон Рентельн (1897—?) – начальник штаба Трудового Фронта, будущий Генеральный комиссар Литвы.


[Закрыть], но посмотрел на меня (удостоверился) и, поздоровавшись с хозяевами, удалился. Я поставила слово „чаепитие“ в кавычки, хотя мы-то как раз пили именно чай. Я спросила Адольфа, нельзя ли сделать для мальчика удобную коляску, современную, легкую, и он обещал. Хозяин все время порывался выставить на стол бутылку и, по-моему, вскоре начал догадываться, что его гости не выражают готовности из-за присутствия здесь моей персоны. Это обстоятельство сильно его смущало, и он стал посматривать на меня с опаской, как недавно его жена.