Текст книги "Гнездо орла"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Аппельплац… Дождь… Выстаивание без смысла, без цели…

Гиммлер советовался с Гессом, предлагать ли фюреру на рассмотрение детальный план операции «бабушка умерла» или изложить его в общем.

Гитлер сильно нервничал последние дни; то кричал, что его утомили подробностями, то, напротив, требовал от докладчиков таких технических деталей, к изложению которых те были не готовы, поскольку и сами в них не вникали. Гесс дал совет подготовить детальный доклад.

Операцией руководил Гейдрих. Непосредственное руководство из опорного «пункта» в городке Оппельн поручалось начальнику гестапо Мюллеру (лишь три месяца назад вступившему в НСДАП).

Операцию разделили на три этапа. Штурмбанфюрер СС Науйокс с командой из шести человек по сигналу «бабушка умерла» должен захватить радиостанцию в городке Глейвиц и передать в эфир «воззвание польских борцов за свободу». Затем сто пятьдесят эсэсовцев, переодетых в польскую форму, занимают здание таможни в Хохлиндене, и той же ночью, с 31 августа на 1 сентября, после получения условного сигнала «Агата», следует инсценировать нападение на германскую таможню у польско-германской границы. Само здание подлежало разрушению.

К провокации в Глейвице Гиммлер активно привлекал вермахт: начальник генерального штаба сухопутных войск Гальдер еще 17 августа приказал главе военной разведки Канарису подобрать польские военные мундиры и передать их СС.

И, наконец, в ноль часов сорок пять минут должно начаться вторжение немецких войск на территорию Польши.

Гитлер, напряженно слушавший, на этих словах Гиммлера выпрямился и глубоко вздохнул.

– Хорошо, – произнес он и повторил: – Хорошо. Однако нужно позаботиться и об… истории.

– Все лишние свидетели будут немедленно ликвидированы, – уточнил Гиммлер.

– А как вы назвали операцию? – поспешно спросил Гесс. – Слова «смерть», «умерла» отрицательно заряжены, они не годятся.

Гиммлер усмехнулся:

– Изначально, операция имела название «Гиммлер».

– Хорошо, – снова согласился Гитлер. – Это подходяще.

«Как тянется время… – жаловался он Гессу. – Я бы вычеркнул эти дни и поставил на завтра 1 сентября!!!»

Снова гнали по разбитой колее… Коменданту Хессу было приказано ничего не менять в распорядке.

Заключенных выстроили для наказания на «большом» аппельплаце. Посреди квадратной площади стояли «кобылы». К ним привязывали ремнями, головы закутывали мешковиной, чтобы заглушить крики. Еще имелось четыре столба с перекладинами, на которых болтались веревки, – на виселицы это не было похоже.

Лагерь был наказан за побеги. Комендант назначил порку каждому десятому, в течение десяти дней.

Уже совсем стемнело. Прожектора слепили глаза. Охранники с собаками двигались вдоль рядов. Кого-то вытаскивали и по пути избивали; кто-то выходил сам и шел к «кобыле» или к перекладинам. Послышались первые крики – прерывистые, хриплые рыдания и другие, похожие на вой. Свет так бил в глаза, что невозможно было разглядеть, что там происходило, – повсюду плясали причудливые тени. Один из прожекторов немного отвернули в сторону, чтобы лучше высветить какое-то место, и Лей увидел, как эсэсовцы у столбов на веревках начинают медленно подтягивать вверх двоих заключенных. Он отчетливо видел, как напрягались обнаженные торсы и деревенели мышцы и как потом с хриплым вскриком обрывалась эта борьба – выворачивались плечевые суставы и тело обмякало тряпкою.

Эсэсовец шел по их ряду; на счет «десять» тыкал рукоятью плетки в шеренгу. Двое других пинками гнали очередную жертву. Все происходило очень быстро: «кобылы» не пустовали ни минуты; на перекладинах подвешивали одновременно по восемь человек… Все это – и слепящий, кажущийся беспорядочным свет прожекторов и фонарей, и мечущиеся силуэты собак, и смешение людей и теней внезапно предстало перед Леем воплощением дикой неразберихи, которой уже невозможно управлять. Впервые ему стало страшно.

Он стоял в первом ряду и уже точно знал, что сейчас рукоять плетки равнодушного охранника упрется ему в грудь.

Он ощутил этот толчок так, точно засаленная деревяшка толкнула его в сердце… (Охранник держал ее на расстоянии метра.)

Лей вышел из ряда и сделал несколько шагов. Остановился… Секунды тошнотворно растянулись в его мозгу. До него никто не дотронулся. Он повернулся и пошел куда-то прочь.

Он шел, стараясь сохранять достоинство.

На станции дожидался поезд, который шел в Берлин из Ганновера. Поезд задержали всего в 15 километрах от Берлина, чтобы прицепить к нему особый салон-вагон, в каких обычно ездили сам фюрер или верховные вожди.

В этом поезде возвращалась после путешествия по Северному морю графиня фон Шуленбург, супруга заместителя полицай-президента Берлина.

Вилли фон Шуленбург уже полчаса гуляла по платформе и громко возмущалась таким безобразием – одного человека вынуждена ожидать сотня!

Наконец подъехал кортеж из черных «Мерседесов». Из одного вышел Феликс Керстен, которого графиня хорошо знала; из другого… в накинутой на плечи куртке, небритый и странный Роберт Лей. Увидев графиню, он изобразил улыбку и скрылся в свой вагон.

Вилли поджала губы. За минувшие два года она одержала множество громких побед и имела репутацию «самой соблазнительной недоступности», как галантно окрестил ее Геббельс. Но появление юной Инги Лей ввело Вильгельмину в новый соблазн. За сопливой девчонкой увивается сам фюрер! Вот бы какую соперницу ей «обставить» и «обойти»!

Вилли, надувшись, сидела в своем купе, когда ее неожиданно пригласили в салон-вагон.

Подремав в горячей ванне, Лей отказался от услуг Керстена: ему захотелось женских рук.

Лежа в постели, он приказал отдернуть шторы и приоткрыть окно. За прошедшие двое суток он так свыкся с ветром и сыростью, что теперь впустил их к себе, как старых знакомых. В роскошной спальне у него было все, не хватало только ощущения женских пальчиков на утомленном теле.

Вилли пришла, и он, легко раздразнив в ней чувственность, получил то, что хотел: приятный массаж женскими ноготками и зубками, и уже начал сладко засыпать, как внезапно точно догнал его и ударил по сомкнутым векам белый луч прожектора.

Навстречу шел товарный состав – «экспериментальный». Начальник Главного бюджетно-строительного управления и Управления концентрационными лагерями СС Освальд Поль распорядился пустить несколько таких экономичных составов с открытыми платформами для перевозки заключенных. Четыре платформы, до отказа забитые людьми, двигались сейчас к Заксенхаузену.

Всего на несколько мгновений, как из ада, вышли на мутный свет спрессованные человеческие тела, острые плечи, жалкие лица…

«Зачем мне все это нужно было?.. – лениво пытался припомнить Лей. – Ах, да, вспомнил. И напомню немецким рабочим, как теперь ходят германские поезда. Пусть благословят фюрера! Он дал их детям шанс – ехать в моем поезде. А победи тогда коммунисты – скотов опять перемешали бы с богами и получилось бы… дрянное „человечество“. В котором хорошо плодятся одни неполноценные. Селекция неизбежна… Но раса лучше доллара. Боже мой, Грета! Почему… почему ты этого не приняла?!»

– Что ты бормочешь? – целуя его, спрашивала Вильгельмина.

– Так, ничего.

– Ты любишь меня?

– Люблю, детка.

4 сентября 1939 года.

«Я не стану объяснять Вам, почему выбрал Вас в качестве адресата для этого трагического сообщения. Наша с Вами общая цель сейчас – максимально смягчить этот удар для всех, кто искренне любит леди Юнити. Первое и главное – она жива. Обстоятельства сейчас таковы, что никаких сообщений по поводу случившегося вы пока получать не будете, поэтому я считаю своим долгом написать Вам правду и только для тех, кому следует ее знать.

Сегодня утром, в одном из мюнхенских парков, возле Нусбаумштрассе, леди Юнити нашли без сознания, с двумя пулевыми ранениями в висок. Но, повторяю, она жива. Наш посол в Берне сообщит все подробности ее состояния, как только это станет возможным. Но уже сегодня вы можете передать барону Редсдейлу, что, несмотря на объявление войны между Германией и Англией, он может приехать в Мюнхен. Хотя в этом нет необходимости. Жизнь его дочери будет спасена – в этом меня заверил лично профессор Магнус. В письмо я не могу вложить записку, оставленную леди Юнити перед попыткой самоубийства: записка адресована фюреру. Я приведу Вам лишь ее суть. Первые несколько фраз – о выборе между долгом подданной королевства и преданностью нашему вождю. Леди Юнити также считает, что начавшаяся война – катастрофа для обоих братских народов, и теперь они обречены на падение в пропасть. Она пишет и о том, что все, кого она любила, разделены этой пропастью, а потому ее собственная жизнь потеряла для нее смысл.

Все это очень печально.

По просьбе фюрера я сам буду держать известный Вам круг лиц в курсе происходящего. Барон Редсдейл, миссис Дебора Мосли и мисс Джессика Редсдейл могут связываться со мной по каналу, о котором сообщит курьер.

Повторяю, все это очень и очень печально. Мы искренне сожалеем и по-настоящему удручены.

Р. Л.»

Это письмо было доставлено самолетом и вручено мадмуазель Андре, бывшей гувернантке двойняшек и подруге Маргариты и Джессики, жившей с ними в Нью-Йорке, вечером 4 сентября 1939 года.

Лей отправит еще три письма. Последнее, о состоянии Юнити, Маргарита получит в конце марта 1940 года, когда после многомесячной комы Юнити сможет говорить, несмотря на прогрессирующий паралич. В письмо будет вложена записка:

«Мои дорогие! Я мечтаю увидеть вас дома. Все это был очень длинный и скверный сон. Сейчас я проснулась и улыбаюсь заходящему солнцу. День оказался таким коротким…

Валькирия».

Олег Дарк
ПОЛЕТ ПОД ГНЕЗДОМ ОРЛА

На двух страницах подряд читаем в новом романе Елены Съяновой:

«Альбрехту Хаусхоферу

7 января, 1938.

Прости меня. Я как будто заболела, тяжело и безнадежно, и такою тебе лучше не видеть меня и поскорей забыть. Я виновата перед тобой и перед тем человеком, твоим другом, о котором ты спросил меня и все понял. Забудь меня, выброси из своей жизни, как случайную колючку из букета. Бог любит тебя, и он защитил тебя от такой никчемной и порочной глупышки. А меня бог не простит. Это я знаю.

Инга».

«Из письма полномочного представителя СССР в Англии И. Майского народному комиссару иностранных дел СССР.

25 октября 1938 г.

…Какова будет дальнейшая линия английского премьера? …Никаких серьезных попыток противостоять германской экспансии в Юго-Восточной Европе со стороны Чемберлена ожидать не приходится… Чемберлен недавно создал специальную комиссию для выработки плана или планов по удовлетворению колониальных притязаний Германии. …Германия создает себе „африканскую империю“ в составе Того, Камеруна, Анголы и большей части Бельгийского Конго…». И т. д.

«План речи рейхсканцлера Германии на совещании представителей военных, экономических и партийных кругов Германии (рабочий вариант):

1. Обсуждение экономических вопросов и вопросов рабочей силы. Фюрер: Насущная проблема – обеспечить себя источниками сырья, необходимого для его благосостояния. Для того, чтобы немецкий народ мог пользоваться этим благосостоянием, должны быть полностью истреблены его враги: евреи, демократии и „международные державы“. Все они представляют угрозу мирному существованию немецкого народа». И проч.

Первое письмо принадлежит невесте Альбрехта, оставившей его, влюбившейся в Лея, впоследствии ставшей женой последнего. Положение авторов, героев, адресатов второй и третьей «записок» видно из них самих, из их заглавий. Все три документа, включая первый, очень личный, подлинны.

Елена Съянова – мастер композиции, сведения, соположения очень разного материала, официального и «из частной жизни», их постоянного, порой страшноватого диалога. Но не на всякой странице романа его композиционный принцип и его главная тема представлены так парадоксально и почти шокирующе, как в приведенном нами эпизоде. Создается впечатление, что для автора равны и почти не различаются по значению: жалобы влюбленной (или разлюбившей) девушки, донесение посла великой державы и проект выступления главы правительства… – это с точки зрения жанра «записок»; а вот с точки зрения их содержания: равны по значению девичьи переживания, нерешительность одного политического деятеля, чудовищные планы другого…

Композиционный принцип романа можно сформулировать так: «а в это время». Вот вам история, политика, столкновения государств и «высших интересов» наций. А вот – обыкновенная жизнь «маленьких», очень маленьких безобидных людей, которые приносят друг другу страдания. На самом деле «времена» здесь разные: быстрое, катастрофическое, постоянно взрывающееся время политики и очень медленное время «частной жизни», где человек подробно и детально занимается своими проблемами, решает их и решить не может. Но эти «времена» не параллельны, они переходят друг в друга, постоянно смешиваются, теряют разделяющие их границы.

Вот об этом и роман: о постоянно вершащейся катастрофе смешения границ, о том, как частный человек оказывается внутри большого, общего и ужасного. И если читатель чувствует эту катастрофу, если он испытывает страх, читая Съянову, – страх не за героев, а за себя, потому что с ним может случиться то же самое, да нет, с ним это-то ежедневно и происходит – значит, он читает правильно.

Частное, домашнее время человека и «историческое», в которое он втянут, переходят друг в друга и друг в друге продолжаются. Но еще интереснее, как они друг друга отражают. Второй роман Съяновой, как и первый, – об общей вине. Это вообще «романы вины» (жанр). Виноват Чемберлен в нерешительности или соглашательстве (здесь возможно любое имя западного политика), виноват Гитлер и его окружение в уже начавших осуществляться чудовищных планах, виновата Инга перед женихом… Вы думаете, это несравнимые явления? Арифметика здесь, как сказал бы Достоевский, неуместна. Страдания одного человека, конечно, не выше, чем страдания народа. Но и сам этот выбор: что допустимее, когда страдает один или много, – этически бестактен. Роберт Лей виноват перед евреями, как – перед Ингой. И эти две вины не просто соположены, они отчасти друг друга производят, отчасти проистекают из одних и тех же причин. Эти причины и внутри характера обаятельнейшего Лея, и вне его, в исторической действительности.

Эксперимент над Ингой Лея, превращающего ее в свою новую жену ради каких-то целей, как в зеркале, отражает и политические, и медицинские эксперименты «над другими», в которых Лей участвует или о них знает. Лей превращает Ингу в жену ради Маргариты, своей настоящей жены, ради ее спокойствия. Любые эксперименты фашистов также производились из каких-нибудь очень высоких целей. За обоими экспериментами: над «одним» и над «многими» – абстрактное представление о другом, о его отвлеченной от индивидуальной изменчивости и своеобразия роли. Так и Маргариту, которую Лей, кажется, очень любил, он пытался превратить в свою совесть из реальной женщины – тот же абстрактный, инструментальный подход к человеку.

Второй роман Елены Съяновой – «роман вины», каким был и первый. Но между ними есть очень существенная разница. В первом механизм преступлений еще не был запущен, только готовился. О его будущих масштабах не знали еще и его создатели. Эти пока не запятнанные действием, а только мыслью «создатели» очень естественно являлись то любящим мужем, то любящим отцом, то разочарованными, то сомневающимися и столь же естественно вызывали сочувствие: писателя, читателя. Во втором романе механизм преступлений уже действует, причем по нарастающей. Уже «работают» концентрационные лагеря, уже пытают, убивают, отнимают детей у родителей и проч. Этот материал сложнее для того, чтобы сохранить в нем «человеческую составляющую» героев. Все в нас (и в писателе, и в читателе) сопротивляется тому, чтобы наблюдать человеческие и неминуемо симпатичные черты злодеев. Что станется с обаянием Лея, философичностью Гесса, сентиментальностью и ребячливостью Гитлера? – должен был бы задавать вопрос представляющий хронологию читатель, приступая к новому произведению Елены Съяновой.

Ее книги – не только романы вины, но и «романы частной жизни» (это их другая жанровая характеристика). Все это не так просто, как кажется. В основе произведений Съяновой мысль, которую стоило бы додумать, может быть, и распространить за пределы романов. Мысль не столь уж необычная, но часто ускользающая, а тут очень последовательно воплощенная.

Какую бы важную роль ни играли в эпопее Съяновой общеевропейские события или отражающие их официальные документы, главное – домашняя, частная, приватная жизнь героев. Именно здесь фашисты являются, «какими мы их не знаем». Проблема обаяния Лея или ребячливости Гитлера (но эти качества можно и поменять местами: и Гитлер порой обаятелен, и Лей ребячлив) решается так: в частной жизни они злодеями быть не могут. Какую бы вину герои ни несли перед близкими, как бы абстрактно ни воспринимали их, все-таки и от привязанностей никуда не денешься, и близкие время от времени, а являются героям суверенными, неприкосновенными личностями. Любовь, как всегда, дает другому суверенность.

Дело не в том, что фашисты то «плохие», то «хорошие», как и не в том, что «первые» фашисты лучше последующих. Гиммлер «хуже» Лея, потому что частной, внутренней, в любви, жизни у него не было. Философская мысль же такая (и ее надо осмыслить от начала до конца): в частной жизни злодеев не бывает, ими становятся, причем каждый и всегда, едва переходит из «домашнего времени» в «историческое». И становится злодеем с неизбежностью.

Тут ведь бессмысленно подсчитывать и сравнивать количество жертв. В «историческом» времени торжествует принцип абстрактного отношения к человеку, вообще к миру. Этот принцип абстракции и становится основой любого преступления. И всякий, кто в согласии с этим принципом живет может стать каким угодно чудовищным преступником, вернее, им уже является (помните нашу мысль: будущих преступлений не бывает?).

Принцип абстракции делает так, что преступление может быть всегда совершено (человек к нему уже готов), а затем всегда и совершается. Только масштабы его разные. Частная приватная жизнь этому принципу абстракции сопротивляется, до какой-то (разной) степени его разрушает. Можно сказать и так: романы Съяновой – о том, как частный человек становится злодеем, едва переступает границу собственной приватности. Тут действует почти математический закон. Этот закон не снимает личную вину, напротив, делает ее и наше представление о ней глубже. Принцип публичности, обобществленности личности – известное условие существования тоталитаризма, и «первые лица» государства тут ничуть не исключение, с них-то необратимые изменения и начинаются.

Елене Съяновой в своих романах удается в «лицах и сценах» воплотить то, о чем философы 20 века уже говорили. Она показывает, как две человеческие «программы», в разной степени окруженные традиционной симпатией, с неизбежностью, если последовательно и неуклонно «работают» приводят к фашизму. Собственно, эти «программы» потенциально уже есть фашизм, правда обычно недовоплощенный, остановившийся.

Романы Съяновой отличаются особенной, почти шокирующей честностью. «Программы», о которых идет речь, – «романтизм» и «пессимизм». Сосредоточиться на том, что (а кто-то и до Съяновой уже догадывался) романтизм и пессимизм чреваты фашизмом, неприятно. А на их стороне ведь мировая поэзия, и традиции русской интеллигентности. Помните у Пушкина: скука есть принадлежность существа мыслящего? (Маргарита и Роберт Леи читают и переводят Пушкина.) Французский философ Мерло-Понти писал о воплотившейся в фашизме тоске.

На самом деле мы продолжаем говорить о том же. Романтизм и пессимизм – это те «программы», которые выводят за пределы собственной приватности, частности, разрушают семейственность, которую романтизм называет буржуазностью. Тоска тут, разумеется, мировая. Романтизм – это направление даже не мыслей, а чувств, которые действуют и развиваются «в мировом масштабе». Романтик – максималист, ему не до «частных случаев» (например, жизней).

Романтизм и склоняет к абстрактности, к представлению мира в виде противоборствующих сил, духов, начал. В этой грандиозной эпической борьбе, разумеется, теряются маленькие, отдельные существа и существования. О грандиозных битвах и себе в роли их то свидетеля (главное, не пропустить ничего), то участника бредит прекрасная Валькирия. То, что любимый писатель Гесса – Шиллер, очень естественно. Но и у Гитлера, который Шиллера не любит, после спектакля по «Разбойникам» настроение улучшилось. Почему? Драма Шиллера и, вероятно, соответствующая игра актеров отвечает его настроениям и отношениям с миром. Так и Роберт Лей играет с детьми в Древний Рим, а потом с Гессом и его женой, вчетвером, дружеской компанией единомышленников, вспоминает французских великих революционеров, в которых они все (удивительное единодушие) тоже играли – в детстве. Вот оно, разрушение приватности, обособленности в действии, как педагогический принцип. Ребенка заранее уже выводят за пределы теплой «детской» на исторический холод. Для Лея это очень принципиально.

Это все представляет единое романтическое, очень возвышенное пространство моделей и примеров. Но романтик – пессимист всегда, тут неизбежная и обратимая связь (как пессимист всегда романтик). Лей и Гесс – пессимисты. Но и Геббельс – пессимист и романтик (вспомним его надрывную и обреченную, эта обреченность его и пленяет, любовь к чешке), и Гитлер, и Гиммлер, с его печальным влечением в мир средневековья и готики. Разве что Борман, функционер и посредственность (мы говорим о романе) свободен от пессимизма и романтизма.

Пессимизм и освобождает от ответственности, и определяет жестокие, очень личные счеты с действительностью. Он очень многоликий, этот пессимизм. Тут и взгляд на человеческую природу, нуждающуюся в управлении, и парадоксальное неверие в осуществление собственных планов, начиная с плана прихода к власти (а значит, любая теория нравственно допустима, раз она все равно не осуществится), и какая-то глубокая личная несчастливость, и неверие в возможность счастья вообще, и значит, лучше всего – погибнуть (по крайней мере красиво).

Действия и поступки фашистских вождей постоянно напоминают, при их методичности и тактической продуманности, непрекращающуюся почти цыганскую истерику. Конечно, сначала они очень долго убивали других (романтик жизнь всегда не ценит), но бесспорно и то, что крах и гибель были тем, к чему они очень долго готовились. Об этой внутренней психологической подготовке, растянувшейся на годы, обернувшейся потоками крови, – романы Елены Съяновой.