Текст книги "Гнездо орла"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

«Свирепый Берлин» в лице партийных руководителей и министров прибыл сегодня во французское посольство поздравить с днем рождения супругу посла – мадам Кулондр, а заодно и успокоить французов насчет германской экспансии на запад.

Посол Кулондр – министру иностранных дел Франции Бонне, от 19 марта 1939 года:

«После аннексии рейхом Богемии и Моравии и перехода под немецкую опеку Словакии я хотел бы охарактеризовать перемены, резко изменившие карту Европы, и определить, в каких направлениях будет развиваться немецкая экспансия…

По моему мнению, захват немцами Богемии и Моравии и распространение германской опеки на Словакию вполне соответствуют политике движения на восток, о которой Германия открыто заявляла с осени прошлого года.

<…> Мюнхенские соглашения больше не существуют. <…> Мы находимся перед лицом совершенно новой ситуации. Германия не довольствовалась лишь расширением и упрочением своего экономического и политического влияния на народы, живущие в границах рейха. Она проявила намерение поглотить, если не уничтожить, эти народы. От политики экспансии она перешла к политике захвата, а требования, основанные на расовой общности, отныне уступили место военному империализму.

<…> Германия, все валютные ресурсы которой были почти полностью израсходованы, наложила руку на большую часть золотого и валютного запаса чешского эмиссионного банка. Полученная таким образом сумма (50 млн долларов) является весьма ценной поддержкой для страны. Еще более важным является тот факт, что Германия получила в свои руки значительное количество первоклассного вооружения, а также заводы Шкода. <…> Обладая заводами Круппа и предприятиями Шкода, рейх теперь, бесспорно, имеет все преимущества для поставки вооружения в Восточную и Юго-Восточную Европу.

Кроме того, захват Богемии и Моравии значительно улучшит продовольственное снабжение Германии. <…> Чехи, которых немцы считают недостойными службы в армии, поставят миллионы рабочих, которые потребуются в случае всеобщей мобилизации.

<…> Наряду с ростом материальных сил следует учитывать также огромное чувство национальной гордости, которое не могло не вскружить головы германским руководителям. Всего за год, без боев, без особых затруднений, влить в рейх 20 млн человек; полностью перетасовать структуру Европы, создать военный аппарат такой силы, что Европа вынуждена неоднократно и в решающие моменты уступить немецким требованиям, – все это действительно может вскружить даже самые уравновешенные умы. <…> И как же теперь Гитлеру не возомнить, что ничто не может устоять перед его волей? <…>

Кулондр».

В последнее время Гитлер поменял форму общения с соратниками. Вместо вызовов в кабинет, постоянных совещаний и заседаний стал приглашать к себе, на своего рода «вечеринки» и непременно с женами. Впервые Гитлер отослал от себя «бергхофскую затворницу» – тихую Еву Браун, которая вместе с матерью и сестрой Гретль отправилась в длительный круиз по Северному морю на комфортабельном лайнере, принадлежащем организации Трудового Фронта «Сила через радость». В отличие от прошлых лет, Еву окружали уже не рабочие и работницы, а общество избранное – чиновники различных ведомств, партийные руководители и дипломаты.

…Сегодня вечером у фюрера собрались счастливые семейные пары: Гессы, Геринги, Геббельсы, Шпееры, Тодты, Риббентропы, Дитрихи, Шмееры (Рудольф недавно женился), Розенберги… И Лей с Ингой. Ради нее все эти перемены и затевались.

Насколько всерьез Гитлер увлекся юной фрау Лей, судить было трудно: он был чересчур занят в эту великую («величайшую») весну. Но при всех перегрузках и круглосуточном напряжении нервов он умудрялся по нескольку раз в неделю видеть Ингу. В свете уже шутили, что Лей, наставивший рога целому стаду мужей, теперь сам оказался с «маленькими гипотетическими рожками».

Чуткая Инга постоянно ощущала себя на поле какой-то игры, в которой она сама почти ничего не значила. Гитлер оказался единственным, в ком она видела неподдельный мужской интерес, живые к себе чувства. Остальные ее разве что немного жалели.

Роберт же оставался по-прежнему равнодушен.

«Мне нужна жена. Хотите стать ею?» – спросил он ее еще в лейпцигской клинике, когда она, собравшись с духом, записала свое имя на листе посетителей, и ее неожиданно пригласили. Он произнес это так, точно просил о какой-то мелочи, вроде: «Мне нужна шляпа, не могли бы вы пойти и купить?»

Конечно, она еще надеялась. С жадностью ловила каждый его взгляд, проводила сутки в нервном ожидании, в сладком трепете первой любви… Иногда, уже под утро, он лениво давал ей то, чего она ждала неделями. Зато едва ли не через день заезжал за ней вечером и, велев одеться, вез к Гитлеру. При этом ворчал и ругался, что должен таскаться с ней на какие-то «ничегонеделанья» в то время, как дела его скоро совсем задушат.

Сегодня он был как-то особенно раздражен. По обрывкам доносившихся телефонных разговоров Инга догадалась, что у него неприятности на заводах, и впервые робко спросила, отчего он сердится.

– Я же не могу им прямо сказать, в каком болоте всеобщей некомпетентности мы сидим! – возбужденно заговорил Лей. – От нашего «партийного духа» все профессионалы передохли, как мухи, или разлетелись! Я сегодня после посольства заехал на одно предприятие и, знаешь, меня на трибуне все время не оставляла смешная мысль, что, будь теперь осень, кто-нибудь непременно запустил бы в меня гнилым помидором.

Инга не нашла что ответить. Но эти несколько фраз – первое его переживание, которым он с нею поделился, – так ее взволновали, что она постоянно о них думала.

Фразу Роберта она, слово в слово, повторила Гитлеру, когда этим вечером он спросил ее, «какие мысли держат сегодня в плену ее прелестную головку?». В ответ фюрер лишь понимающе кивнул и согласился, что «Роберту трудно». Девочке он, конечно, и виду не показал, насколько эти опасения Лея были и его собственными.

В эту «величайшую весну» 1939 года Адольф панически боялся двух вещей: хотя бы временного союза Запада с Россией и активного протеста махины ГТФ – этого монстра, которого с 33-го года ублажают и откармливают, как… каплуна.

– Подержите их еще немного, Роберт, еще немного, – прямо сказал он сегодня Лею. – Повысьте зарплату, хотя бы символически, проведите какие-нибудь общегерманские «иды»… Привлекайте кого угодно, моим именем. Средства… Средства возьмите из моего «фонда». Одним словом, я понимаю, что ставлю перед вами почти невыполнимую задачу. Но у нас все задачи такие. Пока мы не доберемся до кавказской нефти и украинского хлеба, мне вас по-настоящему поддержать нечем.

«Спасибо, мой фюрер, а то я сам не знал!» – про себя огрызнулся Лей.

– Вместо «мартовских ид» я, пожалуй, начну общегерманскую кампанию по борьбе с пьянством, – сказал он вслух. – Во-первых, резерв экономии семейного бюджета, во-вторых, женщины обрадуются.

– Я всегда говорил, что вы умница!!! – Гитлер хлопнул себя по колену.

Оба мрачно поглядели друг другу в глаза. И захохотали.

31 марта Чемберлен в Палате общин британского парламента сказал:

«…B случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши и которой польское правительство сочтет необходимым оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах. Оно дало польскому правительству заверение в этом».

«Слава богу», – вздохнул доверчивый рядовой гражданин Европы.

Гитлер же отреагировал в характерной для него теперь самоуверенно-агрессивной манере: «В отношении Польши мы пойдем пока „чехословацким“ путем, и сэру Невиллу мы предоставим еще месяцев пять-шесть для болтовни».

«Чертов день рождения мне все планы сбивает», – досадовал он Гессу.

Гитлер готовил большую речь в рейхстаге с «программным» обвинением Польши и ответом Рузвельту, послание от которого пришло к нему 14 апреля.

Президент США прислал длинный список из 30 стран, на которые Германия должна не нападать в ближайшие 10 или 25 лет, и тогда все будет прекрасно, и Америка в качестве «доброго посредника» всех в Европе помирит и все уладит.

Накануне, тринадцатого, были получены тексты деклараций: Англии – о предоставлении гарантий Греции и Румынии; и Франции – о гарантиях Греции, Румынии и Польше.

Гитлер и Гесс эти послания читали вдвоем, и оба смеялись. Четырнадцатого Гитлер тоже смеялся, а Гесс вдруг рассвирепел. Да так, что даже прикрикнул на Адольфа:

– Что здесь забавного? Что этот колонизатор снисходительно усмехается из-за океана?! Опять желает немцев, как краснокожих, в резервацию загнать! Европа в гигиенических целях вымела из себя мусор за океан, и эта «соединенная помойка» опять указывает нам, великой нации?! Версаль вспомнил господин «добрый посредник»?

– Руди, Руди, постой! Напиши! Напиши мне речь! – живо отреагировал Гитлер. – И ты прав. Смеяться в самом деле нечему. Не сердись!

Гесс прошелся по кабинету и сел в кресло напротив. Оба приняли одинаковые позы: нагнувшись, уперлись локтями в колени так, что их головы почти соприкасались.

– Я напишу. Как решено – о денонсировании польско-германского договора, о возврате Данцига, но это уже пройденный этап. Не пора ли пропихнуть Риббентропа в Москву? Не опередили бы нас, – тихо произнес Рудольф.

На лице Гитлера появилось выражение зубной боли.

– Сталин так же боится войны на два фронта, как и мы, – продолжал Гесс. – Начнем с торгового договора.

– Хорошо, с торгового… После Риббентропа пропихнем, как ты выразился, – еще сильнее сморщился Гитлер. – А потом… ты предложишь мне поцеловаться со Сталиным?

На этот раз улыбнулся Гесс, а Гитлер разозлился:

– Руди, я тебя предупреждаю! Ради дела я готов прикинуться куском дерьма и плавать под английским флагом! Но в Москву, в крайнем случае, поедешь ты!

– Надеюсь, до этого не дойдет, – спокойно, уже по-деловому, ответил Рудольф. – Но в тексте твоей речи я демонстративно ни разу, не обругаю Советы. С этого начнем. Кстати, в Москву мог бы съездить наш «трудовой вождь», – добавил он. – В крайнем-то случае.

В тот же вечер, четырнадцатого, Гесс навестил Лея в его новом доме на Кроненштрассе, неподалеку от Министерства авиации и личного Кабинета фюрера.

Местоположение было ужасно; сам особняк отлично подходил для пышных приемов и обедов, но жить в нем было неудобно. Прежние свои резиденции, еще сохранявшие запах духов Маргариты в их спальне и рисунки детей в его кабинете, Роберт запер и жил теперь в служебных квартирах или, как здесь, в Берлине, – в большом помпезном особняке, в самой атмосфере которого, казалось, чувствовался смертный приговор.

Сегодня тут было особенно мрачно. Обычно, получив большой конверт из Нью-Йорка или Сан-Франциско с рисунками детей и запиской Греты, Роберт несколько дней ходил точно пьяный от радости. В такие дни он становился похож на себя прежнего, и все вокруг него кипело. Но сегодня… Распечатав конверт и прочитав письмо, он так и остался сидеть с этим листком в руке – неподвижный, с застывшим взглядом. Потом с трудом произнес одну фразу ожидавшему его секретарю о том, что никуда не поедет, ушел в спальню, лег там ничком и до сих пор не поднимался.

Рудольф узнал обо всем от Инги, которая не смела не только ни о чем спросить, но даже зайти к Роберту. Гесс прошел к нему сам. Лей спал. Около него на постели лежали четыре листа с рисунками Генриха и Анны и наполовину вложенное в конверт письмо. Почерк был не Маргариты. Встревоженный Рудольф взял было письмо, но положил обратно и потрогал Роберта за плечо. Тот медленно повернулся на спину. «Можно мне прочесть?» – спросил Рудольф. Лей кивнул.

«Я понимаю, что причиняю тебе этой просьбой лишнюю боль, а это именно то, чего так боится Маргарита. Она тебя любит до безумия. В прямом смысле, Роберт. Я боюсь за нее. Каждый раз, как она тебе пишет или читает письмо от тебя, с ней начинает твориться что-то, что всех путает. Она словно уходит к тебе и вызвать ее обратно не всегда могут даже дети. Она и их пугает. А Генриху этого нельзя. Его нервное заболевание сразу дает о себе знать. В последний раз мы нашли Грету сидящей на набережной. Дул сильный ветер, она улыбалась… Позже она успокаивается и становится прежней Гретой, но только – до следующего письма. Я заметила: чем дольше этот перерыв между письмами, тем живее, естественнее и теплее ее поведение, тем радостнее с ней детям. Таков мой опыт. Я это видела уже несколько раз. И я должна была тебе об этом рассказать. Рисунки детей я послала тебе сама, без ведома Греты. Она сейчас спокойна, много пишет статей, переводит, увлечена. Я могла бы иногда писать тебе о детях, о Грете. Конечно, ты все, как всегда, решишь сам. Но разве… ты уже не решил?! За себя и за нее. Прости.

Джессика».

* * *

Рудольф вложил письмо в конверт и сунул в карман.

– Я это дам прочесть Эльзе? Может быть, она… – Он не договорил.

Лей сел на постели:

– Ты по делу зашел? Я сейчас, только умоюсь.

– Ты решил что-нибудь? – не глядя на него, спросил Гесс.

– Джесси добрая девочка и любит Грету. Ей сейчас видней, – он обхватил голову руками. – Господи, да у меня только и осталось, что эта возможность – писать ей. Меня как будто опять ударили по больному месту. Но, видимо… Джесси права. Больные места нужно защищать. Так ты говоришь, дело не срочное… – Он встал и прошелся. – Может, поужинаем? Или у тебя, говорят, какая-то… биодинамическая диета?

– Это адъютанты Адольфа издеваются, – заметил Рудольф, рассматривая рисунки племянников, лежавшие на постели. – Просто мне теперь все готовят на пару. Хотя, знаешь, от жареного мяса я бы сейчас не отказался.

Рудольф позвонил жене. Но еще до звонка отослал своего шофера домой с письмом Джессики. Как он и предполагал, Эльза приехала с Буцем.

Десяток пылающих каминов так не согрели этот дом, как крохотный ребенок в считанные минуты. Лей умел обращаться с детьми. Пораженная, счастливая Инга, как зачарованная, не сводила с него взгляда. Взгляд был слепой, взгляд любви.

Двадцатое апреля все-таки наступило, как ни морщился Адольф, как ни жаловался на свою нелюбовь к «датам умирания» – так он называл свои дни рождения после двадцати пяти лет. И погода с утра была скверная, и колокола в Берлине гудели с каким-то присвистом от навешенных на них свастик (их только к одиннадцати успели переместить на фасады), и голова у него болела оттого, что пришлось встать в семь утра… Да еще подаренный накануне живой орел, которого фюреру предстояло эффектно выпустить в горах как символ германской мощи, вырвался из клетки и распугал нарядных секретарш. Пока адъютанты его ловили, этот «символ» сумел испачкать злополучный белый китель Геринга, приехавшего из радиокомитета в самом боевом и приподнятом настроении.

Это происшествие сняло раздражение и насмешило Гитлера, зато теперь Геринг расстроился. Старшая секретарша фюрера Хильда Фат аккуратно почистила мундир какой-то жидкостью, но пятно все-таки осталось.

Гитлеру предстояло выехать из рейхсканцелярии и в открытом «Мерседесе» проследовать по новому восьмикилометровому берлинскому бульвару, переполненному людьми, к Площади Парадов. В половине двенадцатого начнется движение войск, и свита уже должна к этому времени занять трибуны и дожидаться фюрера.

Было двадцать минут одиннадцатого, а соратники вместо того, чтобы ехать на площадь, «утешали» огорченного рейхсмаршала.

Геринга перед этим и так уж обидели: не позволили поднять в небо МЕ-110, открывающий воздушный парад. «Вы, Герман, как мой преемник, должны стоять рядом со мной, а не летать где-то, как птичка», – сказал ему Гитлер.

Геринг именно эту «птичку» и не мог забыть, а тут еще другая птичка подгадила.

– Перевесь какой-нибудь орден на это место и забудь, – предлагал ему Гесс.

– У меня все ордена на своих местах, – отвечал на это Геринг.

– Ну, хочешь, возьми мой. Вот этот нюрнбергский знак – он как раз по форме подходит. И орел на нем… воспитанный, – продолжал издеваться Лей.

– А ну вас всех к черту! – наконец фыркнул Геринг и пошел к дверям.

Сегодня был нерабочий оплаченный день, и на улицы Берлина вывезли даже паралитиков и грудных детей. Пока «Мерседес» с фюрером плавно скользил по аллее среди аплодирующей, кричащей, плачущей и смеющейся толпы, у Гитлера, конечно, поднялось настроение. Он потом признавался, что, случайно увидев в толпе первую рыдающую женщину, в первый момент испугался, но потом заплаканные лица замелькали, как в калейдоскопе, и он понял: это слезы благодарности и любви. Предвкушением торжества был и военный парад, который вместе с руководителями Германии будут смотреть и несколько сотен важных иностранных гостей: фюрер заранее распорядился пригласить побольше этих «трусливых штатских и свинорылых демократов».

«Я им покажу парад самой современной армии в мире!» – говорил он.

И показал.

Всего в параде участвовало 320 армейских частей и подразделений, примерно 40 тысяч солдат: пехотинцев, конников, мотопехоты. Тракторы провезли длинные артиллерийские стволы. Затем раздался гул, как из преисподней, – пошли танки: 100 новеньких машин, некоторые с выразительными именами: «Мемель», «Прага», «Карлсбад»… И, наконец, разверзлись небесные хляби и тенью накрыла Берлин гордость Геринга – 162 серебристые «птички» люфтваффе, от тяжелых пузатых бомбардировщиков до хищных «ястребков».

«Рейх покоится под защитой немецкого оружия. Немецкий народ чувствует, что вместе с Гитлером он поднялся еще на одну ступень в мире, в котором имеет свои права», – утром в радиообращении к нации сказал Геббельс. Эту мысль сегодня трудно было оспорить.

Парад длился четыре с половиной часа. Все это время Гитлер с соратниками должен был стоять, гордо выпрямившись, почти не опуская вытянутой руки. Двенадцать кинокамер фиксировали малейшее движение на трибунах.

Когда парад закончился, кортеж открытых автомобилей отбыл не так красиво, как прибыл сюда: утомленные соратники развалились на мягких сиденьях, и фюрер последовал их примеру – стоять у него уже не было сил.

Предстояло еще принимать поздравления и подарки, улыбаться, благодарить и олицетворять собою крепость тела и бодрость духа. И все перед камерами.

Журналистам было объявлено (и передано по радио), что сегодня Сенат Данцига (Гданьска) присвоил Адольфу Гитлеру звание своего Почетного гражданина. А кто-то из дам преподнес фюреру в подарок золотые запонки со свастиками над гербом «Вольного города».

Очень по-женски, но в самую суть!

Вообще, подарки были удивительные. Помимо так огорчившего Геринга живого орла, лежала, например, большая серая куча – мягкая и шерстистая. Юнити, зашедшая после парада с Магдой Геббельс в одну из комнат рейхсканцелярии поправить туалет, едва не упала в обморок, приняв ее за холмик из трупов мышей. А это оказались добротные вязаные носки – «подарок от женщин Вестфалии» солдатам фюрера.

Из подарков можно было бы составить выставочную экспозицию, демонстрирующую не только любовь к фюреру, но и кустарное мастерство различных немецких земель.

Был и целый арсенал оружия: от револьверов и кинжалов с инкрустированными драгоценными камнями рукоятями до каких-то диковинных ножей с потайными лезвиями, с которыми удобно было бы ходить на «большую дорогу». Подарен был и живой лев, которого, в отличие от орла, хотя бы не привезли в рейхсканцелярию, а сразу отправили в берлинский зоопарк.

Церемония поздравления растянулась часа на четыре – столько длился парад. Гитлер запретил своему окружению делать ему ценные подарки, предложив ограничиться цветами и конфетами, и дамы были очень этим недовольны. Зато их мужья проявили фантазию и обошли запрет: Функ преподнес полотно Тициана, зная, что к этому художнику у Гитлера особенное отношение. Геринг подарил коллекцию старинного саксонского фарфора; Геббельс – гигантскую фильмотеку, практически все, отснятое в мире к 1939 году; Лей – внешне совершенно обычный «Фольксваген», но с кондиционерами, баром и особой системой безопасности, а Гесс – коллекцию писем Фридриха Великого, ту самую, и она обрела, наконец, своего владельца.

Пышный и многолюдный банкет Гитлер тоже запретил. Он поблагодарил всех и скромно удалился, напомнив, что завтра рабочий день.

Дипломаты и гости разъехались; многие разбрелись по продолжавшим праздновать ярко освещенным берлинским улицам.

А Гитлер, наконец, смог остаться среди своих и отдохнуть от официоза. К полуночи он был уже изрядно пьян, присоединяясь ко всем тостам.

Юнити с Эльзой и Магдой Геббельс мрачно наблюдали, как, держа за руку Ингу, Адольф заплетающимся языком излагал ей «Фаль Вайс» («Белый План») – операцию по нанесению фланговых ударов по Войску Польскому.

– …На южном фланге мы используем Словакию, на северном – свяжем восток Пруссии с Померанией, займем исходные позиции наличными силами быстро… быст-ро! Блокируем морские пути, нейтралов – вон, из Данцига – вон! На Северном море будем осторожны… Не станем их злить, этих свинорылых! Но! Авиации я дам три часа. Три!!! Где Геринг? Накрыть все польские аэродромы!

– Да, да, мой фюрер, непременно, – хмурился Геринг, который тоже был пьян.

– Однако, – продолжал Гитлер, беря Ингу за вторую руку. – Де-точка! У меня от голландской границы до Базеля всего пять дивизий. Но я сознательно рискую, потому что… свинорылые будут – тс-с! И ни с места. Де-точ-ка! Вам ведь это неинтересно…

– А разве нельзя мирным путем? – спросила Инга. – Если Данциг нам отдадут и железную дорогу – тоже?

– Деточ-ка! Зачем мне мир? Что может дать мир? Зачем мне Польша? Мне нужна не Польша, а польская земля! Зачем нужны поляки…

– Но ведь будут гибнуть немецкие солдаты! Разве они не дороги вам?

Гитлер нахмурился, но, подумав, нашел решение:

– Немецкая женщина должна рожать много детей.

Ответ ему самому не понравился и он сосредоточился:

– Знаете, Инга, кто начинает войны? Военные? Политики? Нет. Войны начинают бездарные экономисты. Это они приводят страну к кризису и отдают бездарным дипломатам, а те – военным. Если же и военные бездарны, страна погибнет. Но если военные талантливы, то есть шанс исправить ошибки экономистов и дипломатов.

– А может быть, войны начинаются с бездарных идей? – тихо спросила Инга.

Присутствующие, как ни были пьяны, а все же несколько напряглись.

Но Гитлер улыбнулся:

– Безусловно, мое дитя. Не было на свете бездарнее идеи, чем идея уподобить немцев краснокожим и черномазым! Однако, господа, выпьем за наших дам!

Выпили за дам. У Гитлера от коньяка и усталости уже сами закрывались глаза. Но он все держал Ингу за руку и говорил ей о том, что пьян, а завтра опять будет трезв и скучен, что такого состояния у него больше не будет никогда, потому что счастье неповторимо, что ему так хорошо сейчас, что он готов умереть, потому что лучше уже не будет, и договорился до того, что хочет умереть прямо здесь, у ее ног.

«Гипотетические рожки» Лея, однако, ничуть не подросли, поскольку, утопив Ингу в словоизлияниях, Адольф целомудренно держал лишь кончики ее пальцев и томно вздыхал, не опуская глаз ниже ее ротика.

От его близости Инга безумно устала. Этот человек, которым она всегда восхищалась, вызывал у нее сейчас странное чувство: ей казалось, что это не он, а его двойник, мало похожий на оригинал и дурно его играющий.

По-видимому, опьянение вызвало такой резкий сбой во всем жестко и точно отлаженном организме Адольфа Гитлера, как если бы часы, к примеру, вместо того, чтобы идти вперед, внезапно запрыгали на месте, точно резиновый мячик. Зрелище это всем было не по вкусу, и когда Гесс предложил последний тост, все испытали облегчение.

Перед своей речью в рейхстаге Гитлер посетил смотр дивизии «Тотенкопф» («Мертвая голова»), специально натасканной на уничтожение гражданского населения Польши. Речь фюрера была короткой:

«Солдаты! В бою главное – победа! Ваша победа – это победа и над собой! Вы должны победить в себе жалость. Жалость – ваш враг. Если жалость победит, Германия проиграет. Убивайте жалость! Только так вы завоюете необходимое нам жизненное пространство. Польша должна быть обезлюднена и колонизирована. Вы раса господ! Вы победители!»

Одновременно Гейдрих начал операцию «Акция АБ» – по планомерному уничтожению польской интеллигенции. Для начала из Краковского университета бесследно исчезли четыре профессора. «В дальнейшем, – инструктировал сотрудников Гейдрих, – никаких перевозок и лагерей для них. Этот контингент подлежит уничтожению на месте».

С другим, менее «вредоносным» контингентом Гиммлер готовился поступать более рационально, с хозяйственной выгодой: ему полагалось «уничтожение трудом». Но предварительно, конечно, предстояло потрудиться «селекционерам». Например, детей «чистой расы», как писал в инструкции Гиммлер, «следует отбирать у родителей и вывозить в Германию, где они будут воспитываться в специальных детских садах или детских домах в арийском духе».

В начале лета Гиммлер пришел к Гитлеру за поддержкой против части армейского руководства, еще надеющегося не быть втянутым в прямой геноцид в отношении мирного населения Польши. Гиммлер хотел получить официальное согласие командования на полную свободу рук СС в тылу немецких войск.

– В этом вопросе я вас полностью поддерживаю, – коротко отвечал Гитлер. – И вот еще что. Мы, по-видимому, скоро подпишем с русскими мирный договор, – продолжал он. – Но вас это не должно расслаблять ни в малейшей степени. Ваши разработки по Европе для России не годятся. Они чересчур гуманны. В России у нас другие цели.

– Я это понимаю, мой фюрер, – ответил Гиммлер. – Мы активно работаем и по России.

– Ускорьте эту работу, Генрих. События развиваются стремительно. Порой мне кажется, – заметил он, – что наше сознанье катастрофически отстает от реальности, и мы все еще где-то в начале тридцать восьмого… Но ваш аппарат отличный стимулятор. Да, да, СС отличный стимулятор для тех, кто еще грезит о мире и еще нежится в середине тридцатых. Работайте и с ними, будь то военные или гражданские – все равно. Это тоже ваш фронт борьбы. У вас еще что-то, Генрих? – прищурился Гитлер, заметив едва промелькнувшее замешательство Гиммлера. – Говорите. Говорите мне все.

– Я хотел посоветоваться, – начал Гиммлер, – относительно леди Юнити. Это касается конфликта Лея с группенфюрером Полем…

– Я знаю, – поморщился Гитлер. – Если Лей требует рабочих из лагерей, он должен их получать. Если хочет предоставлять им всякие блага, пусть. Но я его предупредил: основной приток рабочей силы должен быть выведен в отдельное русло. Я ему предложил взять на себя все функции уполномоченного по использованию рабочей силы. Он бы от Геринга был совершенно независим, более того… Герингу следует сосредоточиться на другом, а Лей мог бы впрямую заняться экономикой. – Гитлер с досадой покачал головой. Он вспомнил недавнюю сцену, когда Лей (изрядно пьяный) заявил ему, что привык иметь дело с «рабочей, а не рабской силой», что «гоняться за рабами от Балтики до Урала он не станет», что он «не рабовладелец»…

– В общем, объясните Полю и остальным, чтобы не конфликтовали. Все, что Лей требует, пусть получает. Даже если захочет целый концлагерь переселить в новостройку, подарить каждому по «Фольксвагену» и назначить отпуск по тридцать дней. Пусть потешится. Вы ведь его знаете, Генрих! У него голова на месте. Сам после все расставит по местам. И еще точней, чем было. Да… А при чем здесь фрау Митфорд?

– Дело в том, что фрау Митфорд посетила несколько концентрационных лагерей, получив разрешение за подписью Поля. Он вместе с Эйке сопровождал ее, в частности в лагерь Гросс-Розен, под Штутгартом. А Лей был в это время в городе. Он узнал об их визите, поехал в Гросс-Розен, наорал там на Поля, фрау Митфорд посадил в машину и увез. В результате у него конфликт с Полем и Эйке, в который уже втянулись Тодт, Заукель, Шпеер и Хирль. Тодт мне сказал, что Эйке сумасшедший и его нужно вернуть в психиатрическую лечебницу.

– Чего эти верещат, не знаю, а у Лея на Эйке «большой зуб» из-за Рема, – вздохнул Гитлер. – Мне Эйке тоже не особенно приятен. Но… человек полезный. Пусть работает. Да вам-то что до всего этого, Генрих? Черт с ними!

– Дело в том, что фрау Митфорд теперь просит меня подписать ей все необходимые разрешения на посещения лагерей. Я хотел посоветоваться.

Гитлер задумался. Он все понял. Весь этот шумный конфликт, похожий на погремушку, имел своей «начинкой» Теодора Эйке, который в 34-м году собственноручно застрелил полусонного Рема. Эйке с тех пор всегда держали на отдалении, «на обочине», поручая «грязную работу», и черт его занес под Штутгарт, когда там находился Лей!

– Эйке отправьте в Польшу, – сказал фюрер Гиммлеру. – А что касается фрау Митфорд, так покажите ей лучше какой-нибудь красивый ритуал в вашем Вевельсбурге[42]42
  Старинный замок, главная резиденция «чёрного ордена СС».


[Закрыть]. Я знаю, вы к ним женщин не допускаете, но для нее, я думаю, можно сделать исключение.

Речь фюрера в рейхстаге, полная насмешек по адресу Рузвельта (Гитлер, например, предложил ему в ответ на германские гарантии Европе дать такие же всем народам, населяющим континенты Северной и Южной Америки), тем не менее оставляла мир в неведении: остановится германская военная машина или нет?

Любопытно, что еще в начале лета 39-го года Геринг в присутствии своих асов – зевающего Удета и плотоядно улыбающегося Шперрле – вовсю морочил поляков, предлагая им вместе напасть на СССР: «Вы нам отдадите свое побережье (Балтийское), а мы вам – Украину». Чем плохая сделка?

План «Фаль Вайс», который Гитлер на своем дне рождения излагал Инге Лей, между тем был выверен до деталей; к нему прилагалось несколько сценариев «инцидента на границе».

А Бергхоф в это лето стал похож на Генштаб: там теперь собирались в основном военные, и даже «Гнездо орла» предоставлялось для особо важных совещаний и в такие часы выглядело особенно угрожающе. Гитлер тоже смотрел орлом, но нервы у него были на пределе, и в Бергхофе опять поселился Морелль.

Летом 1939 года Гитлер шел на самую крупную в своей жизни авантюру и как никогда был близок к краху. 90 французских и британских дивизий на франко-германской границе противостояли… 33 немецким! Остальные части (и все танки) были переброшены на восток – против Польши. Да еще и Риббентропа никак не удавалось «пропихнуть» в Москву, поскольку русские до середины августа надеялись договориться с французами и англичанами. В Москве с 12 августа ежедневно шли заседания военных миссий СССР, Англии и Франции под председательством попеременно маршала Ворошилова, адмирала Дракса и генерала Думенка. Дракс и Думенк постоянно атаковали свои правительства с просьбой дать им хотя бы какие-нибудь полномочия. Последнее заседание состоялось 21 августа и окончилось в семнадцать часов двадцать пять минут. Заключительными словами адмирала Дракса были: