Текст книги "Гнездо орла"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Слух о том, что фюрер чрезвычайно доволен тем, как Лей делает «чужую работу», дошел до рейхсляйтеров и министров через наивного судью Буха, и многие не прочь были этим воспользоваться, поскольку лавры от «хорошей работы» все равно доставались им. До иностранцев же доходили другие слухи – о возрастающей близости доктора Лея к фюреру, и сэр Фредерик настроился на вполне конкретные договоренности: о валютном займе (к обещанному по плану «Ван-Зееланда» Лей попросил еще 25 % для закупок на Балканах с тем, чтобы на тамошний рынок снова пошли английские колониальные товары), о срочной поездке в Англию немецкой экономической комиссии, о срочном же создании специального фонда при Банке международных расчетов и т. д.

– Какова главная экономическая проблема Германии на сегодняшний день? – прямо спросил Лейт-Росс. – Помимо валютной?

– Наша проблема обратна вашей, – ответил Лей. – У вас безработица, у нас нехватка рабочих рук. По своей серьезности она перекрывает даже нехватку сырья. Но скоро мы ее решим. Сами. Что же касается сырья и рынков, так не пора ли перейти от слов к делу?

– Безусловно, – согласился сэр Фредерик – Англия чувствует свою вину за то, что этот процесс затянулся. И должен вам заметить, – с особенной любезностью закончил он, – у нас высоко ценят благородную задачу вашего правительства в кратчайший срок повысить уровень жизни немецкого народа и ваш личный вклад в это важное дело.

Пока продолжалась их беседа, в соседнем зале начались танцы, и дамы мягко, но настойчиво принялись извлекать партнеров из «политической скучищи», как кто-то из них назвал мужские разговоры. К сэру Фредерику приблизилась его давняя знакомая, леди Юнити, и попросила уступить ей Роберта.

– Потанцуй со мной, – попросила она Лея, – а то мне весь вечер придется просидеть у стенки. Никто не решится меня пригласить, а ты снимешь табу.

После танца с ней Роберт пошел передохнуть в курительную. Следом за ним туда явился Геббельс и попросил сигарету. Затянувшись, он долго кашлял с непривычки, но продолжал упорно затягиваться. Все заходившие в курительную, полюбовавшись на это зрелище, торопились удалиться.

Зашел Функ, уже совсем пьяный, и, увидев Лея, радостно изумился:

– А ты почему не танцуешь?

– Ноги болят, – поморщился от его вида Роберт.

– Они у тебя здоровые, оттого и болят! – внезапно с такой злобой бросил, выходя, Геббельс, что все невольно посмотрели ему вслед.

– А у меня к тебе еще просьба, – улыбнулся Функ Лею. – Меня так хорошо встречали в Истанбуле, что… поговори с турком. Теперь удачный момент. А то я опять не того что-то.

– Пить надо меньше, – буркнул на это Лей.

Тяжелая болезнь президента Турции Кемаля Мустафы Ататюрка фактически устранила его от руководства страной, и правительство сразу качнулось в сторону дружбы с Германией. Посол Турции только что по-дружески сообщил Функу, что президент при смерти, ему осталось не более месяца. Но Функ оказался к разговору не готов. «Они там, в бергхофском гнездышке, решают что-то, эти ближние, а мне дают только счета подписывать. Вот и пусть…» – злился министр и глотал коньяк.

После беседы с Арпагом[35]35
  Посол Турции.


[Закрыть], в которой Лей предложил его правительству передать все военные поставки для Дарданелл Германии, Роберт снова собрался покурить. Маргарита танцевала и выглядела веселой, а больше его сейчас ничего по-настоящему не волновало.

Выходя, он еще раз отыскал глазами танцующую Грету. Он слишком хорошо знал это выражение на ее лице со слегка поджатой нижней губой, даже когда она смеялась. Напряжение мышц было ему заметно и выдавало переживаемую ею боль. Он-то хотя бы временно забывался, вдалбливая иностранцам политическую волю фюрера, а каково ей?!

Роберт случайно увидел мелькнувшее в толпе довольное лицо Леонардо Конти и испытал такое острое желание вцепиться ему в глотку, что невольно поднял руки, и бдительный лакей тотчас же подставил ему поднос с бокалами. Роберт машинально взял бокал. К нему, слегка толкнув плечом, шагнул Эрнст Удет, тоже с бокалом:

– У меня созрело намерение надраться, старина. Не могу слышать того, что они болтают. – Он покосился на приближающуюся компанию: Геринга, английского посла Гендерсона, генерала Шперрле и двух молоденьких асов – Вильгельма Бальтазара, прозванного в люфтваффе за благородство «рыцарем Бальтазаром»[36]36
  Военнопленных перед отправкой в лагерь он поил шнапсом и не позволял оскорблять.


[Закрыть], и сына Муссолини, отважно летавшего над тихой Эфиопией. Теперь он делился впечатлениями. Особенное наслаждение паршивцу доставляло глядеть сверху, как после сброшенной бомбы «кучка людей внизу раскрывается, точно красный бутон». Бальтазар при подобных сравнениях глядел в пол, Удет злился и пил, посол слушал, а Геринг по-отечески усмехался, понимая, что темпераментному итальянцу просто захотелось похвастать своим хладнокровием перед немецкими героями; Гендерсону же полезно послушать.

Несколько дам тоже с интересом прислушивались к этому разговору. Лею почудилось, что он увидел среди них бледно-розовое декольте Маргариты.

Роберт на мгновение так напрягся, что правая рука, отчаянно сдавив зажатый в ней бокал, с хрустом разломила его. Осколки глубоко впились в ладонь, порвав какую-то жилу, и кровь хлынула на пол, смешиваясь с шампанским.

В ладони у Лея застрял большой осколок. Шперрле, ловко выдернув его, туго перетянул запястье Роберта носовым платком, как жгутом, остановив кровь; другим перевязал ладонь. К ним подошла находившаяся в этом же зале Эльза.

– Нужно наложить швы, – сказал Шперрле.

Лей поблагодарил, и они с Эльзой прошли к стоящему у стены дивану. Случившееся казалось Роберту забавной нелепостью: красноватая лужа шампанского на полу выглядела устрашающе, как будто здесь кого-то зарезали.

– Нужно показать врачу… ты слышишь меня, Роберт? – теребила его Эльза. – Позвать Грету?

Внезапно он так побледнел, что она поспешно встала, но почувствовала, как он удержал ее руку.

– Эльза, я теряю ее… Что мне делать?

Эльза медленно села, лихорадочно подыскивая слова.

– Она со мной начинает презирать себя. Гессы с этим не мирятся, – продолжал Лей, не замечая обращенных на него взглядов. – Теперь только уехать с ней мало. Теперь… я должен бороться. А-а, летят, стервятники, – сквозь зубы бросил он, с ненавистью глядя в зал.

К ним быстро шли Карл Брандт и Леонардо Конти.

– Роберт, возьми себя в руки, – жестко приказала Эльза.

Он покорно пошел за вождями от медицины, куда они повели его, сел там у стола и стал глядеть в стенку. Брандт был немного пьян, поэтому зашивать взялся Конти.

Пришла Маргарита, за нею – Гесс. Грета молча обняла сзади за шею и, наклонившись, прижалась щекой к его виску.

– Видимо, треснувший бокал попался, – заметил Рудольф. – Не повезло.

– Вообще, вам в этом году удивительно не везет, Роберт, – заметил Брандт, готовя шприц. – Это может значить, что следующий обойдется без неприятностей.

Через полчаса все возвратились на банкет. Еще предстояла работа. Риббентроп важничал. Гесс был чересчур деликатен. Геринг, Лей, Штрайхер, Отто Дитрих, Геббельс, Вильгельм Фрик были те люди, что проталкивали политическую волю фюрера и прихлопнули сегодня не одну из «отрастающих иллюзий» европейских политиков, в чем на этом же банкете периодически ходили отчитываться перед Гитлером. Маргарита, старавшаяся больше не оставлять Роберта, стала свидетельницей того, как ее любимый, не церемонясь, сообщил чеху Хвалковскому, что фюрер желает видеть его, Хвалковского, на посту министра иностранных дел Чехословакии, и весело добавил, что «вообще-то оставшаяся часть страны экономически мало дееспособна и лучше бы ей сразу войти в состав рейха». Будущий (уже с октября) министр так побледнел, что даже синева у губ выступила.

Геринг в это время «работал» с английским газетным магнатом и политиком лордом Бивербруком. Оба были довольны друг другом.

Сам Гитлер ни в какие разговоры с иностранными гостями не вступал. Ни одна из самых влиятельных европейских и прочих персон не смогла бы похвастаться тем, что сегодня услышала что-либо лично от самого канцлера. Когда Геринг после беседы с Бивербруком отправился к Гитлеру, Маргарита, оставив Роберта, пошла вместе с ним. Геринг, под голый локоток, провел ее через зал и усадил рядом с фюрером.

– Когда мы уедем в отпуск? – спросила она Гитлера.

– Детка, мы это уже обсуждали. – Фюрер дипломатично улыбнулся на публику, точно Маргарита сказала ему приятное. – В конце октября.

– Вы знаете, что сейчас произошло?

– Да… Он сильно поранился?

– Четыре шва.

– Я прикажу нашего интенданта за ноги повесить.

– Бокал тут ни при чем. Роберт просто сдавил его слишком сильно. Вот так. – Маргарита взяла стоящий рядом с Гитлером бокал с минеральной водой и показала.

Гитлер взял у нее бокал, несколько раз, пробуя, стиснул его в ладони и пожал плечами.

– Конечно, была трещина. Вот я же давлю.

– У вас не хватает силы.

Гитлер быстро взглянул на нее, подняв брови, и прищурился. Маргарита резко отвернулась:

– А ты, Герман, смог бы?

– Легко! – воскликнул Геринг, к своему несчастью слышавший не все из их разговора. Он взял салфетку и, обхватив ею бокал, сильно сдавил. Потом, выдохнув, еще раз. Бокал хрустнул и распался.

– Салфетка помешала, – объяснил он первую неудачу. – А-а, собственно, для чего…

Он не договорил – бокал в правой руке поднапрягшегося Гитлера тоже хрустнул и раскололся.

– Убедились? – невозмутимо улыбнулась Маргарита.

Она взяла его ладонь и провела по ней пальцами.

– Видите, ничего. А у него четыре глубоких пореза. Это результат нервного возбуждения.

Гитлер глубоко вздохнул и, быстро оглядев зал, усмехнулся.

– Не думаю, детка, чтобы у Роберта нашелся здесь возбудитель более сильный, чем ты. Что же ты хочешь? Я могу приказать ему работать, но не могу запретить. Подобное уже было однажды неверно понято. Однако… хорошенький спектакль ты мне тут устроила! – Он снова быстро огляделся. – У меня такое чувство, что сейчас все начнут хрупать эти несчастные бокалы.

– Так когда же? – настаивала Маргарита.

– Детка…

– Но хотя бы после двадцать четвертого…

– После двадцать четвертого – конечно! – быстро ответил Адольф.

Маргарита встала. Она собиралась разыскать Роберта, но тут из одного кружка оживленно беседующих вышел актер Эмиль Яннингс[37]37
  Эмиль Яннингс (1884–1950) – самый известный актер Германии 20—40-х гг., член Имперского Сената культуры.


[Закрыть] и, кашлянув, шагнул к ней. Маргарита взяла его под руку, и они пошли по залу, полуобернувшись друг к другу, давая понять, что беседа личная.

– Просто не знаю, как мне уговорить рейхсминистра Геббельса не предпринимать больше попыток вернуть Дитрих в Германию, – пожаловался Яннингс. – Он ставит себя и всех в унизительное положение.

– Если Геббельс задался целью, он все равно не свернет, – вздохнула Маргарита. – С Дитрих ведут переговоры, а после очередного отказа выливают накопившееся ведро помоев. Цель – не вернуть ее, а дискредитировать.

– Ужасно, но мне эта мысль тоже приходила в голову, – признался Яннингс.

В это время, закончив очередную обработку, Лей тоже разыскивал Грету и, увидев ее в обществе приятного ему человека, быстро провел обоих в укромное местечко – небольшой зимний сад, где стояло несколько столов с мороженым и удобные кресла.

– Вы продолжайте, продолжайте… – кивнул он, пробуя мороженое левой рукой. – Я тут с вами посижу немного, передохну.

– Мы говорили о Марлен Дитрих, – пояснил Яннингс.

– А что Дитрих?! Играет шлюх, упакованных в жидовские миллионы, да запивает наркотики коньяком. А вынь ее из упаковки, останется несчастная баба, без семьи, без родины. Без души. Маска. Манекен.

– Ты не находишь в ней шарма? – улыбнулся Яннингс.

– Шарм был в тебе, старина, когда ты душил ее в «Голубом ангеле». А в ней одна сонная фальшь.

Яннингс собирался возразить, но лишь безнадежно посмотрел на Маргариту:

– Я с вождями не умею спорить. Так иногда скажут! Сонная фальшь! И это о Марлен-то?!

– А чего с нами спорить? – Лей продолжал поглощать мороженое. – Мы все злющие… У нас скепсис, как раковая опухоль.

– А я вот мечтаю сыграть вождя, – признался Яннингс.

– Верховного? – улыбнулась Маргарита.

– О, нет! Не конкретно. Типаж.

Лей засмеялся.

– А если честно, – продолжал Яннингс, – я бы с удовольствием сыграл Роберта Лея.

– Что бы вы стали играть, Эмиль? – спросила Маргарита.

– Контрасты! Неуравновешенность. Напор! Скепсис. Боль. То, как он, сам того не желая, постоянно подает примеры. Недавнюю сцену с бокалом сыграл бы. Еще… автогонки. Как он копается в моторе с механиками, весь перепачканный машинным маслом, а через два часа танцует с герцогиней Виндзорской. Сыграл бы усталость – до истерики, напряжение на грани срыва. Любовь.

Лей отодвинул вазочку:

– Нашей почтеннейшей публике, старина, было бы полезней, если бы ты сыграл актера – немца, арийца, национальную гордость, недосягаемую мечту всех театров и киностудий мира, живущего, однако, дома, с нами, с вождями, примерно как женщина с негодяем мужем, которого еще не успел разлюбить ее обожаемый ребенок-народ. – Он встал. – Все. Нужно идти. Извини, старина. Я ведь не о ком-то конкретно, а о типаже.

Когда Роберт ушел, Маргарита поймала на себе как бы нечаянный, но так много сказавший ей взгляд актера. Вождь всех вывернул наизнанку. Сам ушел, а их оставил сидеть друг напротив друга.

Но им не хотелось возвращаться в насквозь продуваемые ветрами европейской политики залы, в которых маялось еще несколько зябнущих душ.

Юнити Митфорд устала от роли поклонницы, конформистки и адепта режима, к которому у нее накопилось слишком много вопросов, да и просто – от необходимости притворяться глупее, чем есть. Увы! Именно сегодня ей открылись подлинные планы Адольфа – почти осязаемая цепь, которая будет наброшена на шею Британии, и его истинное желание – превратить гордую владычицу морей в поникшую рабыню. Но Адольф не знает Британии!!! Он не захотел понять эту страну, как не захотел понять ее, Юнити, Валькирию, посланную ему самою Судьбой.

Это была ошибка Гесса. Большая и… фатальная. И Гесс за нее еще станет платить.

Сегодня с особым отвращением взирала она на радостно галдящих американцев. У Адольфа с «еврейскими королями доллара» свои счеты, и если он доберется до британских военных баз, то исполнит свою мечту «замешать доллары в еврейской крови».

Еще одни глаза с ненавистью глядели на самоуверенных американских дипломатов – глаза Йозефа Геббельса.

Компания наглых янки была сегодня его «партийным участком», от которого он сразу попытался избавиться.

– Они все евреи, меня от них тошнит, – сказал он Вернеру Науману, главе отдела кадров своего министерства.

Верный Вернер – белокурый атлет, под два метра ростом, только что выигравший проведенное тайком, в курительных, состязание по «хрупанью бокалов» у асов люфтваффе, – покорно занялся «обработкой» янки, вдохновив Гитлера на следующий монолог:

– Геббельс ничего не желает делать! По-видимому, у нашего доктора хватает сил только на Баарову. Да и та скоро от него сбежит. А Науман хорош! Энергичен, умен, смел. Настоящий викинг. Сколько ему – двадцать девять? Вот такая молодежь со временем сменит нас, стариков, а кое-кого, возможно, и в ближайшее время.

Слова фюрера в точности были доведены до Геббельса. Йозефа охватила внутренняя дрожь от такой злобы, какой он не испытывал со времен «бамбергского кризиса». А ведь если бы тогда, в двадцать шестом, он поднажал, кто знает – возможно, «жалкого буржуа» Адольфа Гитлера вышвырнули бы из партии, как напаскудившего щенка!

Геббельс ушел из зала и в тоске, случайно забрел в тот же зимний садик, где сидели Маргарита с Яннингсом. Обнаружив там мороженое, принялся глотать его, порцию за порцией, чтобы охладиться.

И снова остро вспомнилась та конференция в Ганновере, когда он сорвался на визг, требуя исключить из партии «жалкого буржуа Адольфа»… Не там ли и зародилась ненависть ничего не прощающего фюрера? Руст тогда тоже что-то бубнил о «собственных убеждениях» – вот и сидит на посту министра образования, где об «убеждениях» ему пришлось накрепко забыть. Зато Лей… О!

Когда при голосовании об экспроприации недвижимости императорской семьи, за которую выступили все, неожиданно против поднялась одна его рука в белоснежном манжете и раздался бульдожий лай о том, что собрание неправомочно, что вышвырнуть следует «всяких случайных болтунов» и что фюрер непререкаем… не тогда ли благодарность Адольфа и распростерла над ним свои крылья, прикрывая все будущие выходки и самодурство?!

«Тогда что я здесь делаю? – зло спросил себя Йозеф. – Рано или поздно месть Непререкаемого все равно обрушится на мою голову, как Дамоклов меч!»

…Еще одна мятущаяся душа искала убежища от чуждых ей стихий. Маргарита первой заметила, как эта девушка вошла в садик и присела у крайнего стола.

Инга сопровождала своего отца, крупного чиновника министерства иностранных дел, и всеми силами старалась остаться незаметной для людей, которые, как ей казалось, все были посвящены в ее тайну.

                                      Альбрехту Хаусхоферу.

                                                 7 января, 1938.

«Прости меня. Я как будто заболела, тяжело и безнадежно, и такою тебе лучше не видеть меня и поскорей забыть. Я виновата перед тобой и перед тем человеком, твоим другом, о котором ты спросил меня и все понял. Забудь меня, выброси из своей жизни, как случайную колючку из букета. Бог любит тебя, и он защитил тебя от такой никчемной и порочной глупышки. А меня бог не простит. Это я знаю.

Инга».

Из письма Полномочного представителя СССР в Англии И. Майского Народному комиссару иностранных дел СССР.

                                              25 октября 1938 г.

«…Какова будет дальнейшая линия английского премьера?… Никаких серьезных попыток противостоять германской экспансии в Юго-Восточной Европе со стороны Чемберлена ожидать не приходится. Наоборот, как раз из его окружения я слышал такую сентенцию: „Какой смысл подкармливать корову, которую все равно зарежет Гитлер?“ Даже в вопросе о колониях Чемберлен занимает явно капитулянтскую позицию. Я уже передавал вам по этому поводу мнение Бивербрука…Чемберлен недавно создал специальную комиссию для выработки плана или планов по удовлетворению колониальных притязаний Германии. Германия создает себе „африканскую империю“ в составе Того, Камеруна, Анголы и большей части Бельгийского Конго. Не знаю, насколько Гитлер удовлетворился бы сейчас подобным подарком… В окружении премьера сейчас в большом ходу теория, что Германия „свирепствует“ лишь потому, что у нее „пустой желудок“. Когда „желудок“ несколько наполнится, Германия станет спокойнее…»

План речи рейхсканцлера Германии на совещании представителей военных, экономических и партийных кругов Германии (рабочий вариант):

1. Обсуждение экономических вопросов и вопросов рабочей силы. Фюрер: Насущная проблема – обеспечить себя источниками сырья, необходимого для его благосостояния. Для того чтобы немецкий народ мог пользоваться этим благосостоянием, должны быть полностью истреблены его враги: евреи, демократии и «международные державы». Все они представляют угрозу мирному существованию немецкого народа.

2. В этой связи: Прага нужна как средство доступа к сырью. Не позднее 15 марта 1939 года Чехословакия должна быть полностью оккупирована войсками.

3. Затем последует Польша. Господство Германии над Польшей необходимо для того, чтобы снабжать Германию сельскохозяйственными продуктами и углем. Сильного сопротивления тут ожидать не приходится.

4. Венгрия и Румыния также относятся к жизненно необходимому пространству Германии. Падение Польши и оказание соответствующего давления сделают их сговорчивыми. Тогда Германия будет полностью контролировать их обширные сельскохозяйственные ресурсы и нефтяные источники.

Это план, который будет осуществлен до 1940 года. Тогда Германия станет непобедима.

5. 1940 и 1941 годы: Германия сведет счеты со своим извечным врагом Францией. Эта страна будет стерта с карты Европы. Англия старая и хилая страна, ослабленная демократией. После победы над Францией Германия с легкостью установит господство над Англией и получит все ее богатства и владения во всем мире.

Таким образом, впервые объединив континент Европы в соответствии с новой концепцией, Германия предпримет величайшую за всю историю операцию: используя британские и французские владения в Америке, уничтожит эту еврейскую демократию. Еврейская кровь смешается с долларами. За все оскорбления нашего народа американцы дорого заплатят.

6. И наконец, в середине 1941 года Германия обратит свои взоры на восток. Наша главная цель – Россия. Колосс на глиняных ногах будет опрокинут.

До середины октября фюрер уехал с инспекцией в Судеты, и Геринг вживался в статус преемника. Он не пропустил ни одного из публичных мероприятий, особенно – ГТФ, на которых, подражая уехавшему с фюрером Лею, опирался локтями о трибуну, махал руками, обнимал работниц, хохотал и ругался и все это в костюме из одной рубашки. В конце концов, он простудился, охрип и, обозлившись, сказал Лею по телефону, что у него «на всю эту демократию здоровья нет».

Гесс тоже болел: у него участились приступы резей в животе. В доме поселились врачи и целители. Эльза грустно шутила, что и сама сделалась специалистом по нетрадиционной медицине. Но облегчение не наступало. Наконец одно из европейских «светил» сделало заключение о том, что источник боли – инфекция, которая гнездится в корнях зубов. Гессу удалили часть здоровых зубов, но и это не помогло.

Непонятная болезнь обострила в Рудольфе врожденную склонность к мистицизму, к отходу от всего рационального, объяснимого, лежащего на поверхности. Теряя внешние опоры, Гесс уходил в свой мир ему одному внятных образов и ассоциаций, доступ в который был закрыт для всех. Даже Гитлер, всегда стремившийся к близости со своим Руди, пугался, не понимая, что с ним происходит, и однажды пожаловался Эльзе, как невыносимо тягостен для него теперь каждый разговор с другом.

Пожалуй, только Маргариту и Альбрехта Хаусхофера не огорчало и не пугало самоотстранение Рудольфа. «Мне пока не важно, куда он уходит, – сказал Альбрехт отцу той осенью тридцать восьмого года. – Лишь бы уходил».

– Я чувствую себя лишним, – признавался Гесс жене, приехав с нею по просьбе Гитлера в Бергхоф накануне очередных переговоров по Данцигу. – Сейчас и здесь я Адольфу не нужен.

– Он ну-ужен мне!!! Почему он сбежал?! – стонал Гитлер едва ли не вслед отъехавшей машине Гессов. – И Эльзу увез! Господи, да почему же вы все меня бросаете?!

Маргарита, 25 октября заехавшая за Робертом в Бергхоф и провожавшая по-английски отбывших родных, поспешно прошла мимо Адольфа, стоявшего на ступеньках веранды. Она еще сама надеялась на такой же скорый отъезд.

Хлестал обычный осенний бергхофский ливень. Воду отстреливало от стен, от каменных ступеней… Гитлер в первую же минуту вымок до последней нитки, но Маргарита знала, что спектакль начался, и Адольф не сдвинется с места, пока она не вернется и не уведет его, как ребенка, за руку. Именно она, Маргарита! Остальные станут бегать на отдалении и ужасаться. В очередной раз она поразилась степени своего недоверия к чувствам этого человека. Но, конечно, вернулась.

Надежды на сегодняшний отъезд таяли.

Переговоры в Бергхофе велись с середины октября. 18-го Гитлер принял отбывавшего в Италию бывшего французского посла в Германии Франсуа-Понсе. Фюрер наобещал ему много, вплоть до рассмотрения вопроса о запрещении бомбардировок в целях «гуманизации войны»(!). Однако никакого коммюнике беседы до сих пор не появилось, хотя оно было Гитлером обещано. Французская печать начала кампанию; кто-то уже назвал «историческую встречу» очередным блефом, и Гитлеру все же пришлось дать указание Риббентропу. Коммюнике было подготовлено, вместе с другим – о вчерашней встрече с послом Польши по вопросу о «вольном городе» (Гданьске-Данциге), после которой к послу срочно вызвали врача. Гитлер, прочитав оба документа, выругался и отдал «польский» Борману, а «французский» Лею, чтобы «прошлись» по ним.

Это отняло еще сутки.

– Если мы завтра же не уедем, то Генрих разболеется до Рождества, – сказала Маргарита Роберту. – Я специально не принимала никаких мер, рассчитывая на то, что в это время мы будем уже у моря!

Лей промолчал. Весь вечер и ночь он был занят и наконец двадцать седьмого, утром сказал Маргарите, чтобы к трем часам спускалась с детьми к машинам.

Около трех, уже усевшись у окон, двойняшки снова выскочили и побежали поздороваться с дядей Йозефом.

Геббельс попросил у Маргариты позволения лететь в их самолете до Берлина, а то пришлось бы дожидаться своей очереди, поскольку его отлет на сегодня не был запланирован, а расписание очень плотное.

– Разве мы летим в Берлин? – уже с трудом сдержалась Маргарита, когда кортеж отъехал наконец.

– Только на пару часов, – ответил Лей. – Там мы пересядем в гражданский ВФ и – в Париж, а оттуда в Ниццу. Но если хочешь, вы можете прямо…

– Нет уж! Летим вместе.

Она не спросила, для чего ему эта «пара часов» в Берлине, а он был рад.

Он еще сам не ведал, как и что у него получится. Он решил нанести визит партийному судье Буху и полностью взять на себя всю ответственность за все нарушения в ГТФ. Больше того – он собирался оставить Судье подробный отчет обо всех негласных директивах и секретных инструкциях сотрудникам своего аппарата, из которых «дело» можно было скатать, как ком из рыхлого снега, не утруждаясь.

Сколько тонкого расчета и хитроумного коварства припишут после этому поступку «рабочего вождя»!

Через семь лет, при обстоятельствах чрезвычайных и толкающих к оправданиям, Лей сам дал объяснение, которому можно доверять: «Нет, это не было актом даже внутреннего сопротивления. Я был настолько вымотан, что решил положиться на судьбу. Если бы меня отстранили и даже судили, я не испытал бы сожаления, зная, что, теряя, приобретаю несравнимо больше».

Последние три слова остались загадкой для адвокатов, истолковавших их по-своему. Но все загадки когда-нибудь проясняются.

В самолете Геббельс играл с детьми в какие-то математические игры на пальцах; двойняшки быстро сдавались и проигрывали, но Давид держался долго и был достойным соперником. Играющие производили массу шума. Геббельс вел себя несколько странно: громко хохотал, страстно объяснял что-то, спорил на равных с одиннадцатилетним мальчуганом… Маргарита понимала, что у Йозефа просто до предела взвинчены нервы. Но дети, конечно, ничего не замечали и радовались игре.

Этим утром Геббельс попросил у фюрера аудиенции. Вероятно, он выбрал не лучший момент, но еще вероятней, что лучшего для него уже и не предвиделось.

Гитлер принял его настороженно, в присутствии Бормана, но через пару минут все же попросил Мартина перейти с бумагами в соседний кабинет.

Геббельс, не глядя в стеклянно-прозрачные глаза Адольфа, изложил суть дела: он был с фюрером на всех этапах борьбы; он делал все, что было в его силах, но теперь в нем, похоже, перестали нуждаться. Он воспитал себе достойного заместителя в лице, например, Наумана. Он сам, конечно, тоже готов служить общему делу, но, может быть, на другом посту, где-нибудь в дружественной стране, в Японии к примеру.

Геббельс сделал паузу и посмотрел на Гитлера. У того в лице ничего не переменилось. Холод и скука. Йозефа слегка бросило в жар.

Он продолжал, сказав, что Магда хочет развода и он не намерен этому препятствовать, потому что чувствует свою вину перед ней. Да, он полюбил другую женщину и хотел бы связать с ней свою судьбу, а какова эта судьба, будет зависеть от воли фюрера. Он, Геббельс, ко всему готов.

Гитлер молчал. Озноб у Геббельса перешел в нервную дрожь; голову охватило пламя. Гитлер знал силу своего молчания и продержал в нем Йозефа не меньше трех минут.

– Рейхсминистр и вождь не может позволить себе подобное поведение, – наконец произнес он. – Никаких разводов. Никаких романтических чувств и дружественных стран. Мы стоим у границ Европы! Мы на грани войны со всем миром!.. Едва ли мне нужно излагать вам свою волю – вы ее знаете. Работа и очищение от всего, что ей мешает! Заместителей много, но Геббельс один. Вы должны немедленно порвать с этой женщиной. Это мой приказ, и он должен быть выполнен.

Еще помолчав, Гитлер приглушил звон металла:

– Как смягчить этот удар неповинной женщине, позаботятся ваши друзья. Но вы с ней больше не должны видеться, ни при каких обстоятельствах.

Зазвонил телефон. Это Борман, по договоренности, сигнализировал о том, что прошли отпущенные на аудиенцию десять минут.

Гитлер встал. Геббельс тоже. Они несколько секунд стояли друг перед другом, но их взгляды ни разу не пересеклись.

«Друзьями», которым предстояло позаботиться о «смягчении удара» Бааровой и об остальном, стали полицай-президент Берлина граф Вольф фон Гельдорф (после безобразной истории с компроматом на Бломберга крепко и над многим призадумавшийся) и… Геринг. Гельдорфу, как человеку деликатному, было поручено побеседовать с девушкой. Геринг же, если Геббельс будет настаивать на последней встрече, должен был предоставить для нее свой дом. И сам присутствовать, не оставляя влюбленных без свидетелей.

Поручение показалось Герингу препротивным, но и забавным одновременно, и он согласился.

О развитии этой истории нет достоверных сведений – только домыслы; на поверхность вышел лишь финал.

Когда двадцать девятого Геринг вернулся из Бергхофа, ему позвонил Гельдорф и сообщил, что Баарова требует разговора с Геббельсом, в случае же отказа угрожает покончить с собой.

Сам гауляйтер все это время находился дома, никого не принимал и нигде не показывался.

У Йозефа не было друзей. Прежде его это не беспокоило. Но сейчас оказалось, что ему некому даже выговориться. Разве что матери? Чтобы она снова принялась причитать над ним: «ты мой маленький» да «ты мой бедненький»?! Была еще Магда. Всегда выслушивавшая, утешавшая… Как, однако, неприятно оказалось лишиться ее!

О Лиде он заставлял себя не думать. По тому, как говорил с ним Гитлер, Йозеф понял, что выбирать ему предстоит не между женщинами или странами, а между жизнью и небытием. Лет пять назад он, возможно, еще мог бы уехать, «выйти из игры», затеряться, как это сделал Пуци, но теперь он… кентавр. Ему уже нет места в табуне – чересчур заметен.

Чтобы избавить себя от болезненных эмоций, он несколько раз принимал снотворное и трое суток практически проспал.

Когда неожиданно позвонил Геринг, Йозеф даже не сразу понял, чего от него хотят. Геринг объяснил, что Баарова требует последнего свидания.

– Я п-перезвоню, – с трудом произнес Йозеф.

Его точно ударило упругой волной. Эта девушка – такая родная, доверчивая, вся открытая ему и такая нестерпимо похожая на Хелен – как будто уже стояла за дверями, готовая шагнуть навстречу. Разве такое по силам ему? Снова уснуть, ничего не знать, не чувствовать – вот что он только и может сейчас, чтобы потом как-нибудь выбраться и снова начать дышать, жить…