Текст книги "Гнездо орла"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

«Завтра Ваш день рождения… Вчера герр Гитлер сказал мне, что 15-го все должны хорошо сыграть свои роли. Я спросила, какова моя роль. Герр Гитлер ответил: „После отъезда фрау Гесс в Бергхофе остались две хозяйки – фрау Лей и ты“ (я)», – написала Ева.

Чувствуя слабость своих позиций, Ева предприняла демарш. У Гитлера сохранилась привычка выставлять свои сапоги за дверь спальни, как это делают в гостиницах, и Ева декорировала сапогами фюрера порог его спальни, а рядом поставила собственные меховые ботиночки. Но Юнити посмеялась над нею, украсив дверь пустой спальни огромным амбарным замком, и написала Лею очередную записку с требованием отдать ей тот ключ, которым Маргарита заперла Гитлера. Вскоре и Ева обратилась с той же просьбой – о ключе, объяснив ее тем, что забыла в кабинете фюрера свои часики, его подарок.

Отправляясь вечером в город, Лей бросил все записки в камин, послав Юнити к черту, а Еву – к Борману, хранителю заветного ключа. Еву было жалко. Роберт знал, что Борман как огня боится влияния Юнити на Адольфа; Еву же ни в грош не ставит, поэтому, скорее всего, впустит ее в вожделенный кабинет.

Легко догадаться, с каким удовольствием Роберт, забрав Грету и детей, уезжал в тот вечер из резиденции фюрера. Хороший беккеровский рояль ему поставили в городском охотничьем клубе. Эсэсовцы выгнали оттуда даже ночных сторожей, выставив собственные посты.

Дом был большой, удобно обустроенный для приятного времяпрепровождения местных состоятельных горожан. Дети все в нем обследовали, рассмотрели охотничьи трофеи, собранные в отдельном зале, потрубили в рожки…

В начале первого Роберт налил вина в два бокала и сказал Грете, что его уже можно поздравить с днем рождения, поскольку мать называла ему точное время его появления на свет. Он взял бокал и долго смотрел сквозь него на свет. Грете показалось, что ему отчего-то вдруг сделалось грустно, и она спросила, кого бы он хотел сейчас здесь видеть.

– Детей. Не телеграммы от них, а всех шестерых, здесь, со мной. И с тобою, – добавил он.

Всех шестерых в последний раз удалось собрать вместе в дни Берлинской Олимпиады. А потом они снова разъехались. Старший, семнадцатилетний Вальтер, учился в Кельне, четырнадцатилетний Фридрих и тринадцатилетняя Элен жили с матерью там же, а двенадцатилетний Робер – в Англии, в Итоне. Мальчик еще шесть лет должен был носить фамилию Монтре: таково было условие, поставленное старшим Монтре, мужем покойной матери Робера. Зная своего настоящего отца, который следил издали за воспитанием сына, мальчик не мог не переживать внутренней раздвоенности, поэтому, должно быть, Роберт всегда нервничал, думая о своем четвертом ребенке, и вспоминал о нем чаще, чем о других.

– Хотел бы видеть еще Рудольфа с Эльзой и Буцем, Альбрехта, Руди Шмеера, старину Эрнста, твоих родителей, конечно, Альфреда, Лени, Феликса, Юнити, хотя она мне и до смерти надоела, – продолжал Роберт. – Еще моих французских друзей, Гренделя например… А почему ты спросила?

– Чтобы ты их всех вспомнил и хотя бы на мгновенье они появились здесь! – Маргарита подняла бокал.

Прибежали дети, захотели тоже чокнуться своим лимонадом и поздравить отца. Анна что-то зашептала матери на ухо; Генрих стоял рядом, нетерпеливо подпрыгивая.

– Что там за тайны мадридского двора? – спросил Лей, притянув к себе сына. – А ну, признавайся.

– Если уже день рождения, нужно же подарок! – волнуясь, объяснил Генрих. – А мы же с собой ничего не взяли, папа!

– Вот Ани предлагает… – неуверенно начала Маргарита. – Они разучили кое-что. Но…

– Отлично! Меня в детстве родители всегда просили «дарить» им какие-нибудь музыкальные или поэтические опусы собственного сочинения и старательно изображали восторг, – живо отреагировал Роберт.

– Тебе они хотят подарить не собственный «опус», а Пушкина, – сказала Грета. – Это сказка. Они вместе со мной перевели ее на немецкий и разучили по ролям. Называется «Сказка о рыбаке и рыбке». Только я не уверена, что…

Но дети уже убежали.

Из найденной в шкафах одежды охотников соорудили себе костюмы. Большой синий плед изображал море. Анхен была то ненасытной старухой, которая заглатывала дары рыбки и едва не слопала ее саму, то золотой рыбкой, у которой в конце концов иссякло терпенье, а Генрих – безвольным стариком, ходившим к морю кланяться и просить.

Маргарита следила за реакцией Роберта, но ничего не заметила, кроме удовольствия. И только позже, уложив детей спать, решилась спросить, понравился ли ему «подарок»?

– Понравился! – ответил он. – Все понравилось – и оригинал, и перевод, и исполнение. Все талантливо! Аллегория тоже понравилась.

– Слава богу, а то я боялась, что ты снова упрекнешь меня, – улыбнулась Маргарита. – Я читала с ними несколько сказок, но они сами выбрали эту для перевода, а потом захотели разыграть.

Лей усмехнулся:

– Едва ли кто-то, кроме тебя, способен на какие-то… ассоциации.

Грета промолчала.

– Рейнская область – это, значит, новое корыто, Австрия – новая изба, а Судеты… что там следующим старуха попросила? – продолжал усмехаться Лей.

– Судеты?

Теперь промолчал он. Маргарита поняла: он просто сказал ей то, что должен был и хотел сказать.

Он ушел в зал, где стоял рояль, и почти сразу Грета услышала первые аккорды. Они и в самом деле были сильными, даже величественными.

Эта увертюра ломала канон: она не выражала основную мысль будущего действа, а лишь предваряла его. Как музыкант Гитлер, безусловно, был подражатель, но как политик… Если присоединение Судетской области, сосредоточившей в себе семьдесят процентов чехословацкой промышленности, и последующей безусловный развал и ликвидация этого государства совершатся так же бескровно, как оккупация Рейнской зоны и захват Австрии, то… Адольфа даже не с кем будет сравнить. Если… Если! Это «если» все еще казалось немыслимым. Золотая рыбка из сказки соглашалась хотя бы из благодарности за освобождение, но почему молчит Европа?! Устыдилась за Версаль? Обманута мирной «увертюрой»?

Стиснув виски, Маргарита мучительно пыталась вспомнить один разговор, свидетелем которого стала случайно и не придала ему значения… Тогда она на минутку зашла в гостиную, где находились Гитлер и Гесс. Гитлер пытал Гесса вопросом – почему, почему… «Почему они мне поверят? Почему ты так в этом убежден?» – «Потому что Чемберлен, Даладье и компания вышли из прошлого века, – вкрадчиво разъяснял Рудольф. – Они воспитаны в его традициях, вера в публичное слово у них на лбу написана. Если ты дашь слово пуб-лич-но, заверишь, поклянешься… – он, кажется, даже засмеялся, – они сыграют по твоим правилам. Понимаешь?»

Маргарита сейчас поняла, о чем они говорили. И Рудольф все смеялся, чуть не хохотал, даже невзирая на видимое напряжение Гитлера. Неужели тогда все и решилось?! В бергхофской гостиной, с бархатными подушечками на креслах, с подложенными под вазы кружевными салфетками?!

Музыка из зала звучала все решительней. Она словно взвинчивала самое себя; каждый новый пассаж взлетал выше предыдущего, и казалось, что к концу все это перейдет в визг.

Внезапно звуки оборвались. Нервическое эхо еще дрожало в воздухе, а Лей уже стоял в дверях, широко расставив ноги, точно готовясь отразить удар.

– Я и за стеной слышу твои… размышления, – выговорил он. – Я не могу их заглушить! Опять ты, как школьная учительница, ходишь с линейкой и прикладываешь – тут короче… принципа, тут – уже, а тут так грязно и темно, что делений не видно. Грета! Я не хочу жить в вымеренном мире!

Не глядя на нее, он прошел вглубь и встал у окон. Плотные шторы были задернуты, но он упрямо смотрел сквозь них:

– Чего ты хочешь? В Австралию? Чтобы наш сын видел меня в белых штанах на корте или в смокинге среди праздных болтунов?! Или вообще в халате с газетой, в которой пишут о том, как меняется мир за шторами?! Пойми, устойчивое развитие исчерпало себя! Я еще помню ту жизнь. Потому и люблю эту! С толпами, парадами и трибунами! С ложью и мечтами, с проклятиями, с обожаньем! С бешеным ритмом, с хаосом! Даже со своей усталостью и вечно повышенной температурой. Я люблю все это! А ты… любишь меня. Ты, умная, чистая… идеал женщины… любишь меня… таким.

Резко повернувшись, он снова ушел в зал. Рояль точно взорвался – с такой силой вырвались из него звуки.

Ни Роберт, ни Маргарита не видели, что у приоткрытой боковой двери, ведущей в смежные помещения, в пижамке и босиком, стоял мальчик – их сын – стоял все время, с первого до последнего слова отца.

Пятнадцатого вечером всем собравшимся поздравить Лея с днем рождения самим виновником торжества был преподнесен сюрприз.

Когда после поздравлений и ужина еще не вполне очнувшийся, рассеянный Гитлер беседовал с канцлером Австрии, а гости, попарно и группами, усиленно изображали непринужденную болтовню, рейхсляйтер Борман неожиданно попросил всех пройти в соседний зал и первым направился туда вместе с Леем, который без каких-либо объяснений уселся за стоящий у стены большой концертный рояль.

Знавшая о сюрпризе Юнити сумела проследить за реакцией Адольфа, и, по ее наблюдениям, он лишь к середине увертюры начал узнавать произведение, которое сочинил за одну ночь, но после переделывал месяцами. Переделки не пошли на пользу. Не знавший о них Лей интуитивно вернулся к первоначальному замыслу, при этом вложив в него собственное неистовство. Лей доработал произведение, своеобразно выстроил финал.

Впечатление было сильным, но странным. Позже слушатели поделились возникавшими у них ассоциациями. Они оказались похожими. Геббельс увидел гигантское пламя, бьющееся среди океанских волн. Пламя, разгоравшееся в глазах Адольфа, наблюдала и Юнити.

Гитлер, оживший, сосредоточенный, натянутый, как струна, слушал с жадностью; на скулах загорелись два красных пятна, побелевшие пальцы впились в подлокотники кресла. Казалось, Адольф вот-вот вскочит, ринется на невидимого врага. «Браво, Роберт, – мысленно одобрял происходящее Геринг. – Это то, что ему сейчас нужно».

Выстраивая финал, Лей, похоже, подумал и о другом человеке.

…Как будто сбили точным ударом что-то округлое и летящее-штраусовское, – а после вдавили каблуком в пол. Впечатление было мгновенным; оно судорогой прошло по лицу австрийского канцлера… Или это только привиделось впечатлительному Геббельсу, с любопытством наблюдавшему за обреченным политиком уже не существующей на немецких картах страны?!

…Ах, как желал бы Йозеф оказаться сейчас на месте Роберта Лея!

Все его душевное состояние располагало к такому нервическому, артистичному позированию для коллег и дам. Успевая наблюдать и анализировать, Йозеф постоянно видел при этом соблазнительную картинку: себя – на месте Роберта и Лиду, свою любовь, – глядящую на него с изумлением и нежностью. Вот именно таким сочетанием чувств возлюбленная еще ни разу не одарила его, хотя их роман подошел уже к той точке вскипания, когда нужно или выпустить пар, или погасить пламя.

Только что, накануне, Лида сказала ему, что согласна с ним остаться, но не в Германии. Он это и сам понимал. Ей, «неполноценной славянке», не было достойного места в новой Германии, значит, предстояло выбирать. Но выбор – всегда потеря. Йозеф же находился сейчас в той счастливой ситуации жизни, когда терять не хочется ничего. И он страстно желал оказаться в поле какого-нибудь напряжения, где, как шаровые молнии, родятся алогичности, порой выводящие из тупиков. Увы!.. увы!.. Все счастливые «алогичности», как и прежде, доставались не умеющему ценить их Лею. Сейчас Йозеф был убежден, что от сочинения самого фюрера в психопатическом по обыкновению исполнении Роберта не осталось и трети.

16 февраля стало ясно, что план «Отто» можно считать наполовину выполненным. Под вдохновенным напором Гитлера австрийский канцлер согласился на назначение Артура Зейсс-Инкварта министром внутренних дел с правом неограниченного контроля над полицией. Гитлер потребовал также немедленного освобождения всех австрийских нацистов, и прежде всего убийц бывшего канцлера Дольфуса. Шушниг, естественно, отказался. Гитлера эта «мелочь» так раздражила, что он сам отдал приказ новоиспеченному министру – немецкий фюрер уже распоряжался на своей бывшей родине как хозяин.

Семнадцатого в Берлин возвращался Гесс, а девятнадцатого там ожидали Гитлера.

Из Бергхофа разъезжались, точнее разлетались, в течение одного дня. Самолеты поднимались один за другим, «точно птенцы из гнезда», по выражению кого-то из наблюдающих. В горах не смолкало эхо; по южным склонам кое-где зловеще стронулись пласты снега, угрожая вскоре сойти лавинами.

Гитлер улетал последним: он всю последнюю ночь работал над речью, которую ждали от него в рейхстаге 20 февраля. Гесса рядом не было; Бормана он послал в Берлин; приходилось писать самому.

Адольф расхаживал по кабинету, то и дело выходил на веранду, где температура была нулевая, и вскоре почувствовал боль в горле.

В доме к этому времени оставались из женщин лишь Юнити, Маргарита и Ева Браун, а из мужчин – адъютанты, доктор Морелль и доктор Лей, который, узнав от двойняшек, что «мой фюрер» ругается с тетей Юнити из-за какой-то «горькой травки», предложил собственное средство, состоящее из разбавленного спирта и некоторых специй, их он предпочел бы не перечислять. Дети как раз забежали к отцу попросить тоненькую голубую книжку с названием «Пятая колонна», которую Адольф случайно увидел у Маргариты. Убрав книжку подальше в стол, Роберт пошел вместе с двойняшками к Гитлеру и, объяснив в двух словах, о чем пьеса, предложил свое полоскание. Адольф не возражал.

Один из адъютантов фюрера, державший поднос с приготовленным снадобьем, стал свидетелем этой сцены, к участию в которой женщин Лей не допустил. Фюрер, набрав полный рот «средства», прополоскал горло и глазами поискал, куда бы выплюнуть… В этот момент Лей резко скомандовал: «Глотайте!» Гитлер проглотил. Минуту он стоял, шатаясь и с таким выражением, вынести которое без смеха адъютанту позволили лишь его тренированные нервы. Еще несколько минут фюрер пытался отдышаться и, наконец, жалобно спросил Лея: «Что это было?»

– Когда я в двадцатом сидел в плену у французов, меня там так вылечил один бельгийский доктор, – объяснил тот. – Средство сердитое, но не дает ожога. Через четверть часа вы почувствуете себя очень хорошо. Здесь важен был и эффект неожиданности. Извините.

Гитлер, как мог, улыбнулся. Он и в самом деле начал ощущать приятное умиротворение. Адъютант придвинул еще одно кресло; Гитлер положил на него ноги и прикрыл глаза… Открыв их, он потянулся и спросил Лея, прошло ли уже четверть часа. Роберт ответил, что прошло четыре с половиной.

Лей за это время позвонил в Берлин, и Гесс продиктовал для фюрера почти полный текст завтрашней речи. Рудольф находился в приподнятом настроении, чего с ним давно не бывало. И речь вышла такая же – бодрая, в меру решительная. Гитлер, прочитав ее, сказал Лею, что рад за Гесса, чувствуется, что тот встряхнулся наконец.

– Все-таки… это выражение… «пятая колонна» довольно точное, – заметил Гитлер. – Нельзя ли нам использовать его?

Лей пьесы не читал и кто такой Хемингуэй тогда не ведал. Он просто догадался, что речь идет о той самой, пятой – помимо четырех наступавших на республиканский Мадрид – колонне, состоявшей из испанских нацистов, желавших с помощью немцев захватить власть. Как это всегда бывает, свои к своим оказались особенно жестоки. Именно испанцы из пятой колонны расстреливали поголовно всех пленных испанцев, которые попадали к ним в руки. А как это описал американский журналист, можно было понять по тому, что книга оказалась у Маргариты. (Скорее всего, ее прислала Джессика, младшая сестра Юнити.)

На вопрос Гитлера Лей хотел ответить, что для сочетания предательства и жестокости всегда можно найти эффектное слово, но уж лучше переправить его в арсенал секретных служб Гиммлера, а не в словарь национального вождя. Но он вовремя сдержался.

– Боюсь, что ассоциации еще не устоялись, – рассеянно произнес он.

Гитлер понял. Тень прошла по его лицу, не изменив общего довольного выражения. Чувствовал он себя прекрасно, горло больше не беспокоило.

Этот вечер был последним накануне «второго скачка» (первым была рейнская операция), который потребует от него напряжения всех сил. Сегодня еще можно было позволить себе расслабиться и отдохнуть в обществе красивых женщин и чистеньких воспитанных детей.

Предприимчивая Анхен предложила поиграть в «исторические карты». Игру придумала для детей Маргарита; масти в ней обозначались историческими эпохами – античность, Средневековье, буржуазные революции, а фигуры – действующими лицами известных событий: полководцы, императоры, революционеры… Эти карты было интересней разглядывать, чем в них играть. В «античной» масти, например, Маргарита королевой сделала Кассандру, а в «революционной» королем Франсуа Бабефа, о котором в немецких учебниках теперь вообще не упоминалось. Наполеона же заменял у нее валет.

– Ваша мама – историческая шутница, – смеялся Адольф, изучая карты. – Или уж отделять историю от литературы, или не отделять! Я бы, впрочем, не разделял. А германскую историю ты знаешь? – спросил он Генриха.

– Только до Барбароссы, – с готовностью ответил тот. – Папа говорит, что нужно читать хроники, а не… не… – Мальчик забыл слово, которое отец употребил для характеристики некоторых современных историков-германистов.

– Да, я понял, – снова засмеялся Гитлер. – Хорошо, давайте играть. Разделимся на команды! Кто хочет в мою?

– Я! – тут же вскочил Генрих.

«Ну, мы им покажем», – подмигнула Юнити Анхен, которая с некоторым удивлением посмотрела на брата.

– Ты заметила, как меняется мальчишка? – шепнул довольный Роберт на ухо Маргарите. – Ему нужно мужское общество, а не твои парижские феминистки. Дай время, и наш сын возьмет свое! Будет волевым и крепким парнем. Только не разлучай нас надолго.

– Мы поедем с тобой в Австрию, – тихо сказала Маргарита.

Он ушам своим не поверил. Это была нежданная большая радость – показать детям предстоящий триумф.

Роберт внимательно посмотрел на Маргариту, следившую за играющими.

– Ты согласна, что нашим детям пора жить в истории, а не играть в нее? – осторожно спросил он.

Маргарита опустила глаза, но больше ничего не сказала. Роберта поразило похожее выражение на лице его Греты и Евы Браун, листающей журналы. Обеим как будто было трудно дышать.

У Маргариты это началось в последние дни. В Бергхофе словно скопился какой-то газ; вдыхая его, она чувствовала, как слабеет воля, сковывает мышцы, как она засыпает… Но окончательно засыпая в объятиях Роберта, она забывала себя. Кажется, именно теперь в ней, тридцатилетней, исстрадавшейся, поднималась та неистовая волна страсти, что опадает, лишь захлебнувшись собой.

Впервые в жизни Маргарита почувствовала, что может дать любимому полное, абсолютное наслаждение – то есть то, к чему всегда и стремилась природа его сильного, необычного организма. Значило ли это, что она получала над ним такую же полную и абсолютную власть?

В ночь на пятнадцатое он, по сути, объяснил ей, как легко замыкается и размыкается цепь их взаимной зависимости, сказав: ты любишь меня таким.

Несколько минут назад она должна была произнести другое слово: «Мы поедем с тобой в Австралию».

Роберт не понял, что Грета просто оговорилась.

Из приказа Гитлера от 11 марта 1938 года:

«Осуществить вторжение в Австрию вооруженными силами, чтобы <…> пресечь дальнейшие акты насилия над настроенным в пользу Германии населением <…>

<…> Соединениям сухопутных войск и военно-воздушных сил находиться в походной готовности не позднее 10.00 12 марта 1938 года.

<…> В интересах рейха придать нашим действиям характер мирного вхождения в страну без применения оружия и с одобрения населения <…> Однако там, где мы встретим отпор, необходимо действовать беспощадно, не жалея пуль».

Утром 11 марта Гесс и Гиммлер снова вылетели в Вену. Геринг готовился приступить к выполнению обязанностей главы государства во время отсутствия фюрера; Геббельс буквально поселился в радиокомитете, читая обращения Гитлера и собственные речи.

Йозеф был в ударе. Он делал из своих радиообращений настоящие драматические спектакли, каждое слово возводя в превосходную степень. «Самая несчастная нация на Западе теперь стала самой счастливой!» – объявил он под запись выкриков из толпы австрийцев, приветствующих вступление немецких войск «Благодарим тебя, фюрер!».

12 марта Борман записал в своем блокноте:

«…Вылетел в Мюнхен вместе с фюрером. В 10 приземлились в Обервейзенфельде. На военном грузовике выехали в штаб 7-го армейского моторизованного корпуса, расквартированного в городке Мюльдорф-на-Инне; оттуда – поход на Браунау. Здесь родился фюрер. От Браунау 90 км до Линца. Там фюрер учился».

Все шлагбаумы были подняты. Однако эти 90 км до Линца колонна немецких войск преодолевала более четырех часов: мешали толпы австрийцев, приветствующих «братьев по крови».

В Линце Гитлер произнес первую речь. На балконе гостиницы вокруг фюрера стояла такая плотная свита, что конструкция грозила не выдержать.

12 марта кортеж машин и следовавшие за ним колонны вермахта появились на улицах Вены. «Мирное вхождение» выглядело устрашающе. Но это был единственный проезд. Улицы Вены не только рукоплескали; Гиммлер имел серьезные опасения, что они могут и выстрелить. Его «оперативная группа» – дне тысячи сотрудников гестапо и СД – рассеявшись по стране, занималась арестами и «чистками». Первыми, как и в фатерланде, брали коммунистов и политических конкурентов. После назначения канцлером Зейсс-Инкварта был арестован и Шушниг.

«Как фюрер и канцлер немецкого народа и рейха объявляю историческим фактом вступление моей родины в германский рейх», – заявил Гитлер.

(Через месяц, 10 апреля, на вопрос референдума: «Ты за нашего вождя Адольфа Гитлера и тем самым за объединение Австрии и Германии, свершившееся 13 марта 1938 года?» – подавляющее большинство из семи миллионов австрийцев ответило «да». (Без комментариев.))

14 марта директор Государственного банка Австрии передал Роберту Лею коды хранилища золотого запаса страны.

15 марта австрийская армия была приведена к присяге на верность фюреру и включена в состав вермахта.

11 апреля государство Австрия было официально переименовано в Остмарк (Восточная марка).

«Какие чувства испытывал великий человек, глядя на освобожденную Вену?!» – патетически вопрошал радиослушателей Геббельс. – Ведь еще подростком он ходил по этим улицам в составе демонстраций, требуя создания Великого германского рейха, а прислужники режима Габсбургов арестовывали и мучили его!!!"

Таким образом, и вторая половина плана «Отто» также была выполнена, сломав статус-кво послевоенной Европы. На очереди стоял план «Грюн».

Утомленные вожди позволили себе короткую передышку. Гесс еще пятнадцатого улетел к жене и сыну. Геббельс, к голосу которого немцы начали привыкать, как к весеннему щебетанию воробьев, тоже уехал в горы, с Лидой. Туда же собирались и Роберт с Маргаритой (детям были обещаны лыжные катания с гор). Но накануне триумфального возвращения фюрера в Берлин, за день до планируемого вылета, Лею позвонил Гесс и спросил, не могут ли они с Гретой задержаться ненадолго.

– Он сказал, что хочет один побыть с Гели, – объяснил свою просьбу Рудольф. – Ты знаешь, во что это может у него вылиться. Нельзя его оставлять одного. Если вы не останетесь, я сегодня же сам вылечу.

– Хорошо, мы останемся. Не беспокойся, – не сразу ответил Лей.

Гитлер не любил Вену. Когда власти выслали его из Австрии, он поклялся вернуться туда только триумфатором. Но нарушил клятву один раз, приехав хоронить на венском кладбище Ангелику Раубаль, свою двоюродную племянницу, которую любил.

Ангелика застрелилась. Факт самоубийства замяли, и семья получила разрешение от властей на похороны по католическому обряду.

Тогда, в тридцать первом году, Гитлер почти сутки провел у свежей могилы, сказав сопровождавшим его Гессу и Штрассеру, что хочет сдохнуть здесь, как пес на могиле хозяина.

В Мюнхене, в квартире, где он прежде жил вместе с племянницей, ее комната все эти годы оставалась нетронутой. Туда входили лишь доверенные лица менять цветы у мраморного бюста Ангелики и вытирать пыль. Гитлер, бывая в Мюнхене, надолго запирался в этой комнате, а выходя, пугал окружающих отрешенным видом. Кто знает, как он, возбужденный, переутомившийся, поведет себя в такой близости от праха Ангелики?!

Лей долго ломал голову, как ему навязаться Адольфу в провожающие, но так и не придумал. Если человек хочет побыть один, то с этим ничего не поделаешь. Но опасения Гесса были слишком серьезны. Обращаться же за помощью к Маргарите Роберту сейчас не хотелось: Грета уже побывала на могиле подруги. Оставалось разыграть спектакль.

Лей сразу после звонка Гесса распорядился закрыть кладбище для посетителей и повсюду выставить посты-невидимки. Посвященный в дело Борман, почти постоянно сопровождающий фюрера, должен был сообщить Лею о «зреющем намерении Гитлера куда-то на время скрыться». Веселая задачка! Но Мартин с нею справился. В шестом часу он позвонил Лею в рейхстаг, и Роберт, бросив все дела, поехал на кладбище, помянув недобрым словом Гесса, уже в который раз ставившего его черт знает в какое положение.

Кладбищенский сторож быстро провел Лея в самый центр, к похожей на цветочный холм могиле. Роберт раскопал среди цветов мраморную плиту, чтобы удостовериться. «Здесь покоится… любимое дитя… наш солнечный лучик… умерла 18.09.1931». Он все еще хорошо помнил то 18 сентября – нелепый, тяжелый день, нелепая смерть…

Роберт сел на скамейку; достав свой именной браунинг, положил его на колено, а сверху – руку. Посидев какое-то время, он оперся рукой с браунингом о закругленную спинку, опустил голову. И почти сразу задремал. Но и во сне он, как всегда, оставался настороже. Почувствовав, как кто-то осторожно вынимает у него из руки оружие, он и виду не подал, что проснулся. Теперь стоило лишь немного скосить глаза, и он мог спокойно наблюдать за фюрером, который, проверив затвор, отложил браунинг в сторону и сел на другой конец скамейки.

Роберт не знал, сколько прошло времени; у него онемела рука и начало так ломить шею, что он едва терпел. Но что оставалось делать?! Фюрера нельзя оставлять без присмотра. Он не должен сейчас впасть в какое-нибудь невротическое состояние, депрессию, прострацию и тому подобное.

Но шея болела, и Роберт решился выпрямиться. Открыв глаза, поискал свой браунинг.

– Вот он, – кивнул Гитлер. – Вы уснули с ним, прямо у виска. Это… тот самый?

– Меня замучил один сон, – начал Роберт. – Она… приходит ко мне и просит отдать эту «игрушку». Точно так же, как просила в тот день. Но тогда я не отдал. Сон такой навязчивый, тяжелый…

– Отдайте его мне! Пусть… – резко повернулся Гитлер. Он хотел сказать: «Пусть ко мне приходит!». Но вскочил и подошел вплотную к плите.

«Начинается», – подумал Лей, пряча браунинг подальше за пазуху.

Он никогда по-настоящему не верил в силу чувства Адольфа. Гели Раубаль помнилась ему простенькой и легкомысленной. Эта девушка только начинала выбираться из своего невежества, и, возможно, со временем, из куколки и вышло бы что-нибудь с крылышками. Правда, Маргарита считала ее талантливой, а Эльза Гесс – отмеченной и еще какими-то особыми дарами ума и сердца. Впрочем, дело-то было не в Ангелике.

Феликс Керстен, например, утверждал, что гипертрофированный эгоцентризм часто не позволяет человеку переступить черту родственного, кровного круга – отсюда и происходит взаимное тяготение родственников.

– Так, отдадите? – едва слышно переспросил Адольф.

– Не сейчас. После, – так же мрачно, но внятно ответил Лей.

– Хорошо. После. А… правду скажете?

Правду… Это только Маргарита тешит себя тем, что знает ее. Кажется, она даже предлагала рассказать Юнити… Все-таки напрасно он тогда не спросил.

Роберт поморщился ненужным мыслям.

– Чтобы любить вас, нужны силы. Она их в себе не нашла. Вот правда, – твердо ответил он. – Девочка просто испугалась.

Гитлер медленно повернулся. Его взгляд, нацеленный на Лея, должно быть, прожег деревянную спинку скамьи у того за спиной.

– Вы… так думаете? Вы убеждены?

– Она сама мне сказала. Когда мы с ней искали в тот день художника, она сказала, что не хочет причинять вам боль, потому что любит слишком сильно. Она сказала, что любит так, как нельзя любить в этом мире. С художником же все проще. С ним она ходит по земле. Она собиралась бежать с ним. Они даже уехали в машине Гесса. Но вернулись. Она вернулась, я думаю, потому, что и в этом простом мире ощутила себя чужой. Она как будто потерялась между двух миров. И испугалась, бедняжка.

Лей говорил скорее равнодушно, устало, как о само собой разумеющемся, давно понятом и несложном деле, хотя и печальном. Он сразу выбрал эту тональность и не ошибся. Адольф жадно слушал, подавшись вперед и сгорбившись; сведенные судорогой губы подрагивали.

«Вот на этом бы и закончить», – размечтался Лей.

По всей Вене третий день гудели колокола; гул и звон хорошо были здесь слышны. Они напомнили Роберту о том, что этот напряженный, ушедший в себя человек, уязвимый для воспоминаний о надежде на счастье с женщиной и, по-видимому, уже навсегда одинокий, все-таки не только кумир, на которого молятся миллионы… И Роберт не то чтобы устыдился, а внутренне придержал себя, подумав, что на сегодня солгал достаточно.

Он встал и несколько секунд постоял у спрятанной под цветами плиты. Потом кивнул фюреру и пошел прочь. За воротами рядом с его машиной стояла машина Гитлера. Лей подождал немного. Гитлер медленно шел к выходу по усыпанной мраморной крошкой кладбищенской аллее, шел устало и тяжело, но уверенно.

– Вы куда сейчас? – спросил он Лея. – Хотя, у вас ведь здесь семья.

– Маргарита с детьми в опере, – ответил Роберт. – Вы сегодня обедали?

– Рудольф поручил вам за мной присматривать? – усмехнулся Гитлер. – Кажется, мы что-то ели в посольстве.

– Это было в одиннадцать часов. Может быть… На площади, у оперы есть ресторан. Меня там ждет один славный малый с интересной информацией, предназначенной для Рудольфа… Но, думаю, он и с нами поделится.

– А этот славный малый меня не испугается? – снова усмехнулся Гитлер.

Они вдвоем сели в машину фюрера. Гитлер легко понял, кто ждет Лея на оперной площади, и с какой информацией – тоже догадался. «Островная активность» Гесса (так он называл контакты с англичанами) всегда его настораживала, и более всего тем, что Рудольф неохотно рассказывал о ней. Но теперь, видимо, решился посвятить своего фюрера в английские дела и попросил Лея свести его, при возможности, с Альбрехтом Хаусхофером, который и ждал сейчас Роберта в уютном кабинете дорогого венского ресторана.