Текст книги "Гнездо орла"

Автор книги: Елена Съянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Навестив Лея в клинике, он показал ему список участников и весело наблюдал, как Роберт, группируя имена и названия, пытается разгадать интригу или, проще говоря, суть той пакости, которая, как динамит, где-нибудь непременно заложена.

…Макс Бекман, Отто Дикс, Карл Хофер, Макс Эрнст, Карл Шмидт, Оскар Кокошка, Эмиль Нольде, Леа Грундиг, Альфред Франк…

– А если кто-то приедет сам, то спокойно уедет обратно? – уточнил Лей.

– Мы что, пираты, что ли? – засмеялся Геббельс.

– И Франк?

– Франк и не уезжал никуда. Он давно в тюрьме сидит.

Художник Альфред Франк сидел в тюрьме, министр Геббельс выглядел веселым, и Роберт, еще поразмышляв, в тот же день отправил своего курьера во Францию с приказом срочно разыскать Элеонору Карингтон, подругу художника Макса Эрнста, и передать ей, что всем, решившим принять приглашение германского МИДа, следует все же проявить осторожность; если же ее друг Макс решил показать свои работы соотечественникам, то привезти их в Германию лучше Леоноре. Хотя он понимал, конечно, что Геббельс едва ли поведет себя как «пират», и его «сюрприз» лежит в другой плоскости.

Пока Лей изучал списки, Геббельс с интересом оглядел «палату», в которой Роберта выводили из депрессии: помимо цветов и книг, в ней висело несколько картин – чистый авангард, например те же цветы и фрукты в виде частей женского тела.

Картины попали сюда с международной выставки сюрреализма, которая прошла в этом году в Париже. В ответ Геббельс и задумал собственную, держа пока и название, и «интригу» в тайне. Психиатр Шварц считал, что эти «изыски» придают энергии, лечат нервы и вообще благотворно воздействуют на уставшего, опустошенного человека, потому и купил их для своей клиники.

«Любопытно, что сказал бы по этому поводу фюрер, если бы навестил здесь Лея?» – забавлялся про себя Геббельс.

Картины были первое, на что Адольф обычно устремлял ревнивый взор, входя в незнакомое помещение.

Геббельс еще помнил, как нынешний любимец фюрера Альберт Шпеер, чтобы украсить одну из комнат в перестроенном им доме Геббельсов в Берлине, повесил несколько чудесных акварелей Эмиля Нольде. Йозеф и Магда были в восторге. Но в гостях побывал Адольф и, увидев картины, так рассердился, что даже ногой топнул. Едва он отбыл, Геббельс сорвался на Шпеера, велев немедленно убрать «эту гадость».

Акварели благополучно вернулись в Берлинскую Национальную галерею, а Йозеф навсегда удостоился презрения Шпеера, хотя тот сам и не подумал возразить Гитлеру.

Геббельс с удовольствием еще раз навестил бы Лея вместе с фюрером, чтобы поглядеть, на кого и как наорет Адольф здесь, в «антидепрессивной палате».

Лейпцигская аудитория всегда была для Гитлера тяжелой. Этот город, деловой центр Европы, по-прежнему предпочитал торговать, а не маршировать.

Кстати, именно в Лейпциге в 1933 году профсоюзы дали серьезный отпор штурмовикам и несколько раз отбивали у них свою штаб-квартиру. И рабочие здесь дольше других не признавали унифицированный Трудовой Фронт и его вождя, который с тех пор Лейпцига не любил не меньше, чем Гитлер.

Зато Геббельс с удовольствием вместе с экспертами просматривал картины, принимал гостей, много улыбался и был очень мил.

Элеонора Карингтон, приехавшая в Лейпциг с работами Эрнста и некоторых своих друзей, навестила Лея в клинике Шварца.

Роберт, ежедневно крест-накрест перечеркивающий длинный список посетителей, который ему приносили, несколько имен обвел красными чернилами, в том числе и ее. Он надеялся, что по впечатлениям Элеоноры сумеет хотя бы накануне обнаружить и «разминировать» замысел Геббельса. Но художница ничего особенного не рассказала: рейхсминистр очень любезен со всеми, его супруга – красавица, настоящая леди; сама выставка уже смонтирована; она огромна – «километры впечатлений»; будет много иностранных гостей, экспертов, ценителей; есть надежда на широкую прессу, выгодные заказы.

– Я не знала, что господин Гитлер – поклонник современного искусства! – удивлялась Леонора. – А иначе зачем бы с таким размахом это искусство здесь представлять?!

…Приближалась ночь. Ночи всегда приносили ему «океан тоски».

Положив на подушку последнее письмо Греты, он обычно лежал, закрыв глаза, и видел ее на колышущейся палубе, глядящею на него. Так они теперь глядели в глаза друг другу… через космос.

Но сегодня он не увидел глаз Маргариты. Может быть, она уснула?

Сердце металось, точно больной в бреду, и Роберт, одевшись, вышел в сад клиники. И вдруг подумал – а черт с ним, с Геббельсом! Огромный павильон, «километры впечатлений», как выразилась Элеонора. Пойти туда, походить одному, просто подышать, как Грета – возле детишек. Эти современные художники – тоже дети. Они не понимают реальной жизни, но не понимают – каждый по-своему. А это интересно. Это то, без чего задыхается душа.

Не обращая внимания на напряженную охрану и переполошившихся врачей, Роберт сел в машину и велел везти себя к выставочному павильону.

Целый квартал зданий на Адольфплац полыхал огнями. Повсюду была выставлена усиленная охрана. Машину рейхсляйтера аккуратно сопроводили к самым входным дверям, и Лей с досадой обнаружил, что в павильоне светло, как днем, и вовсю кипит работа. А он-то надеялся побыть здесь один.

Он собрался уже ехать обратно, как вдруг вспомнил слова Леоноры о том, что выставка полностью готова и вечером все участники в последний раз перед открытием прошлись по ее залам.

Он вошел внутрь. Первое, что глянуло на него с торца стены, была огромная – метр на полтора – фотография… идиота, должно быть, пациента какой-нибудь психиатрической больницы: отвратительное, лишенное мысли лицо с тупой злобой во взгляде и отвислым слюнявым ртом. А над ним надпись – «ДЕГЕНЕРАТИВНОЕ ИСКУССТВО XX века».

«Перепутал павильоны?» – мелькнула мысль.

Но вторым впечатлением – нежно-феерическим облаком экстаза – взглянула на него «Леонора в утреннем свете» – вздох счастья Максимилиана Эрнста.

Напротив – два пейзажа Карла Хофера. Между ними какое-то нагромождение геометрических фигур в розовой рамке, облепленной кусочками сусального золота. Дальше – «Белые стволы» Эмиля Нольде, несколько работ недавно умершего Кирхнера: ранние – задорные, колючие, как «Красная башня в Галле», и поздние – поблекшие, точно уставшие, полные тоски сельские пейзажи… А рядом нечто грязно-размытое, слепое, дохлорожденное.

Лей шел по залу, уже все понимая, но еще боясь в этом признаться. Вся выставка была как гнилью поражена: рядом с картинами художников висели фотографии клинических уродов, сумасшедших и их «творения». Рабочие, перевешивавшие картины, и чиновники министерства пропаганды, отдававшие им распоряжения, испуганно отворачивались от гневных взглядов рейхсляйтера; несколько раз его рука сама поднималась, чтобы сорвать со стены очередную гадость и швырнуть прочь. Но что-то его удерживало, что-то накатывалось на его презрение и гнев, точно за первой волной шла другая – мощнее, черней.

Эти работы душевнобольных, их неумелые попытки и беспомощное «самовыражение» собирала по клиникам и лечебницам… Маргарита.

Отдельно, сами по себе, они производили совсем другое впечатление, вызывали скорее жалость, боль за этих людей, напоминание о них обществу и укор ему.

Остановившись посреди зала и словно кружась в безумных контрастах, агрессии мазков и лиц, в убийственном хаосе собственных мыслей, Лей внезапно осознал… о чем просила его любимая и… что он должен сделать для нее.

Или взорвать, сжечь, уничтожить это зло… или не дать ей больше к себе прикоснуться. Как же он сразу не понял?! Не от Германии ушла Маргарита, а от него. От того, кто сейчас уйдет отсюда в свою «депрессию», в пьянку, на трибуну…

«Сделай так, чтобы я больше не возвращалась в Германию. Пока…»

Вот теперь ясно. Прости, детка. Застрелиться я себе позволить пока не могу: у меня здесь еще четверо… Но я добью свою душу, и ты постепенно излечишься, отдохнешь.

Гитлеру выставка не понравилась. Он ходил молча, недолго; лицо точно замерзло изнутри, губы были брезгливо сжаты.

Вечером он разразился монологом, из которого следовало, что эта «злая неэстетичная выдумка» полезна, как горькая пилюля, которая лично у него «в горле застряла», а затем, излив одно раздражение, впал в другое, вспомнив, как не поступил в Венскую Академию художеств, так как не представил требуемое количество работ, а именно – портретов.

– Но это бы ладно! Я был такой распиздяй, что и поделом мне! Но мои пейзажи хотя и прошли творческий конкурс, но были помечены отзывом «склонен к подражательству». Вы подумайте! Я пришел учиться! И не подражая? Кретины!!! Мы говорим – «школа Рубенса», «школа Рембрандта»! Ни один эксперт на их картинах не отличит руку мастера от руки ученика, потому что допущенные к холсту мастера ученики сами почти мастера. Под-ра-жа-тели! Но со временем, доведя подражательство, то есть мастерство, до совершенства, освоив технику рисунка, анатомию, те из них, кто отмечен был талантом, выходили из мастерских с собственными сюжетами, становились оригинальны, то есть сами делались мастерами и создавали школы. А нынешние? Взял в руки кисть, плюнул в охру, мазнул. Самовыразился! Зачем учиться?! Чему?! Если можно поваляться на диване, поковыряться в себе, изобразить… нечто левой ногой и назвать «творческими поисками»! «Самовыражением»! Не-на-вижу эти слова!

Гитлер говорил долго. Постепенно успокаиваясь, закончил так:

– Конечно, среди наших новаторов есть такие, кто сознательно отошел от ряда школ. Хофер, Пикассо, Шлихтер, например, – бесспорные мастера. Их поиски мне не интересны, но я признаю за ними право. В конце концов, мы все экспериментируем. Но эксперименты этих единиц взбаламутили поисковый инстинкт у сотен бездельников, которым место…

На этом он оборвал себя. Потом жаловался, что три ночи не мог уснуть.

Но Геббельсу не сказал ни слова.

Йозеф, давно и прочно отделивший собственные эстетические пристрастия от застарелой болезни самолюбия, был почти удовлетворен. Он распорядился срочно изъять картины названных фюрером художников и еще пару-тройку, на свой вкус, и в таком виде «Дегенеративное искусство» отправилась в «воспитательное» турне по Германии.

Лей не вернулся в клинику Шварца, и напрасно ждала его там Элеонора Карингтон, пораженная, не желающая верить в то, как обошлась с ее Максом его родина.

В ночь после посещения переделанной Геббельсом выставки Нора долго сидела в сквере перед клиникой, чувствуя необычную легкость в коленях и шум в голове, – тоже непонятный, состоящий из множества голосов, из которых она пыталась расслышать хотя бы один, способный объяснить… Нора думала о Максе, о том, как рассказать ему, как оправдать то, что увидела[41]41
  2 сентября 1939 года Макса Эрнста арестуют в Париже за немецкое происхождение. Он проведёт в лагере год. Его выпустят, но в мае 1940 арестуют снова. Нора, до конца преданная, любящая, не найдёт объяснения, не расслышит оправдания жестокой абсурдности бытия. Проведя ночь в одном из парижских скверов, мучительно вслушиваясь в свои «голоса», она успокоится, лишь когда они смолкнут в ней. Элеонора Карингтон сойдёт с ума.


[Закрыть].

– Я этого года просто не помню, – сказал Гитлер Гессу под Рождество 1938 года в Бергхофе. – Остались какие-то картинки, «сцены», например как сидел на венском кладбище, у ее могилы, и как Лей отдал мне ее пистолет. Еще – как катался с Гретой в лодке у вас в Харлахинге и ловил звезды. Ни одной «сцены» для истории! Забавно, как работает память. А у тебя?

– Помню первый день рождения сына, твою речь в Вене, еще кое-что. Да в общем – так же. Наверное, память оставляет то, что выбрало сердце, – ответил Рудольф.

– Ах, Грета, Грета, – сетовал Гитлер. – Просто поверить не могу! Зачем ей эта Америка?! Как ты считаешь, не бросит он все и не уедет за ней?

– Нет, не уедет, – покачал головой Рудольф. – Ты в этом сегодня убедишься.

Когда-то в Бергхофе собирались тесным кружком – человек двадцать – и веселились как могли. Теперь по залам расхаживали известные политики, аристократы, подобные принцу Гессе или принцессе Стефании, увлеченной политикой и Адольфом, или актрисы, вроде венгерки Марики Рокк, неуравновешенной Маргарет Слезак или гордячки Ольги Чеховой. Обе не сводили с Гитлера глаз. Вообще, дамы сегодня как сговорились, готовясь к атаке на неприступный бастион – Адольфа Гитлера, который, по их мнению, должен был (да просто обязан!!!) остановить, наконец, свой выбор на одной из достойных.

Бедная Ева тихой мышкой жалась к доброй фрау Гесс и вечно беременной Герде Борман, но Юнити отнюдь не собиралась уступать и пяди завоеванных ею позиций. Ее не беспокоили происки глупых актрис или одиозных аристократок; ее раздражал сам Адольф. За час до выхода он неожиданно зашел к ней в комнату, когда она еще была не одета, уселся в кресло у нее за спиной и четверть часа наблюдал, как она примеривает бриллианты.

– Ты можешь меня поцеловать, – наконец не выдержала Юнити.

Встал, подошел сзади, посмотрел в зеркало, перед которым она сидела, наклонился и поцеловал в шею.

– А дальше? – улыбнулась она.

– Тебе разве хочется? – спросил он – Я всегда чувствую… – не договорил и снова уселся.

Она поняла, что допустила ошибку. У него была дьявольская интуиция и звериное чутье. А что вообще в нем было человеческого? Ревность! Зайди он к ней и найди в объятьях любовника, перед ней был бы сейчас совсем другой Адольф!

Юнити стало скучно. В такой толпе нужно или быть в центре, или уйти куда-нибудь и увести нескольких друзей… хотя бы в ближний «Чайный домик». На Рождество хочется уюта в душе.

Юнити поделилась идеей с Магдой Геббельс, и та тотчас выразила готовность предупредить Гессов, Герду Борман, Лея, Керстена. И исчезнуть всем, часа на два. Геббельс сам явится. Можно не сомневаться, что придет и Адольф. Неожиданно Юнити почувствовала, как Магда сжала ее руку. Юнити поискала глазами, куда та глядит. Магда глядела туда же, куда и Гитлер.

У самых дверей стоял только что приехавший Роберт Лей, хмурый, прижав пальцы к виску. Рядом с ним робко глядела в зал совсем юная девушка, в принужденной улыбке чуть приподняв верхнюю пухлую губку. Ее левая рука лежала на согнутой руке Роберта, правая, в бриллиантовом браслете, висела вдоль бедра.

На эту пару все обратили внимание. Во-первых, Лей давно не водил на приемы любовниц; во-вторых, сама девушка была так юна и свежа, что казалась попавшею сюда из «другой сказки».

Первыми к ним подоспели фон Риббентропы. Всегда медлительная, лениво-высокомерная Аннели фон Риббентроп проявляла необыкновенную расторопность, когда дело касалось сплетен и слухов. Она и тут все узнала первой: Лей привез в Бергхоф не любовницу, а будущую жену – фрау Ингу Лей. Но сам он и не подумал представить ее фюреру или Гессу, а, оставив с Риббентропами, ушел в буфет.

Ингу тут же взял под покровительство и Геринг, который помнил ее по Лейпцигу. Он познакомил ее с Эммой, а та – с Геббельсами. Все это время Гитлер буквально не сводил с нее глаз и несколько раз тихо воскликнул: «Какая девушка!», «Ах, какая девушка!»

Гесс, знавший о намерении Лея жениться «самым нелепым образом», был поражен, хотя сам и подал другу эту идею. Рудольф подумал сейчас не о Грете, а об Альбрехте Хаусхофере, и увидел его таким, каким тот сидел рядом с ним за чтением «Суллы».

Юнити тоже была поражена и озадачена. Магда предупредила ее, что они с Эльзой, Гердой Борман и Керстеном готовятся потихоньку перебраться в тихий «Чайный домик» – в конце аллеи, ведущей на холм; мужчины уже предупреждены и присоединятся, как только закончат свой политический «пин-понг».

– Не позвать ли и девочку, – рассуждала Магда, – ведь совсем дитя. К тому же если она невеста… – Магда вдруг зло усмехнулась, близко склонившись к уху Юнити. – Видишь, как все просто решается – с одной венчаться, с другой – подпись на бланке гауляйтера. А мой Поль не догадался!

Юнити нашла Лея на заснеженной веранде, в расстегнутом мундире и, конечно, с бутылкой. Когда она видела его таким, ей хотелось наговорить ему гадостей. Но она сдержала себя.

– Прежде чем ты вернешься в зал и представишь девочку Адольфу как свою жену, выслушай меня, пожалуйста. Только не глотай коньяк, хотя бы пока я говорю.

– Хорошо. – Лей поставил бутылку в снег. – Судя по тому, что ты раздета, монолог не будет длинным.

– Не будет, – кивнула Юнити. – Ваши с Гретой отношения перешли в такую степень сложности, что мой слабый ум отступил. Но я догадываюсь, что ты делаешь это для нее. Тогда тебе безразлично – кто, не правда ли?

– Нет, не безразлично, – резко перебил Лей. – Во-первых, Инга молода и мало что понимает. Ей будет проще сыграть нужную мне роль. Во-вторых… она меня любит.

– Боже мой, Роберт! – поразилась Юнити. – Ты же все сказал сам – она вдвойне уязвимей…

– Кого, тебя? – Он холодно засмеялся. – Старая песня! С новыми словами? Теперь я кандидат тебе в мужья и красная тряпка для Адольфа? Ты смешна. Все! Ступай в зал, а то подхватишь воспаление легких.

– Я смешна. Но я хоть что-то еще делаю.

Он молча застегнул мундир и сам ушел в стеклянные двери. Юнити подняла бутылку, сделала несколько глотков. Ее бросило в жар – от его грубости, от своего бессилия. Дико и страшно было стоять так, посреди ледяной террасы, с бутылкой в руке и глядеть в замутненную светом ночь.

…Грета уехала, Эльза ушла в свой мир… А что ей делать?

Юнити не вернулась в зал, а, накинув шубку, пошла вверх по заснеженной аллее к «Чайному домику», глядящему на расцвеченную огнями виллу одним теплым желтым глазком. Только что, перед нею, туда вошли Магда, Эльза, Герда Борман и сам Борман, сразу же занявшийся растопкой камина.

Как Мартин не любил подобных беспорядков! Что бы стоило дамам предупредить – было бы уже и тепло, и светло, и красиво. Тем более что следует ожидать скорого появления фюрера, который, конечно, не пропустит эту «тайную вечерю».

Гитлер уже сказал ему и Гессу, что устал от «толкотни», что от улыбки у него «сводит челюсть» и что дамы «отлично придумали». Пусть Геринг на два часа возьмет на себя роль хозяина, Эмма – хозяйки; им помогут Риббентропы.

Камин быстро разгорелся. Дамы сняли шубы, адъютанты принесли ящики с вином, фруктами и живые цветы.

Гитлер пришел с Гессом и Керстеном. Он громко смеялся (само по себе уже редкое явление) и выглядел возбужденным. Быстро окинув взглядом маленький зал, он как будто не нашел в нем кого-то и не сумел скрыть разочарованья. Когда через несколько минут послышались шаги и приоткрылась дверь, он заметно напрягся, глаза снова блеснули… Но это заглянул Геббельс.

Извинившись, Йозеф попросил Магду выйти к нему в соседнюю комнату. Оказалось, что молодые адъютанты, бегая с ящиками к павильону, раскатали в одном месте крутую дорожку, и Йозеф, добираясь сюда в одиночестве, поскользнулся и упал, сильно ударившись спиной.

Геббельс ненавидел такие приключения. Мучительно стыдясь своей физической неловкости, он всегда и от всех скрывал их. Кроме Магды.

…Когда он молчал и у него что-нибудь болело, он был похож на мокрую птицу, сердитую и жалкую, и Магда принимала его таким без тени раздражения. Возмущал он ее, когда, прицепив павлиний хвост, принимался выводить свои «трели». А в последний год он подобное наловчился проделывать и с ней…

Она хотела позвать к нему Керстена, но Йозеф попросил только раздобыть ему какого-нибудь обезболивающего и молчать. В это время появились Лей с Ингой. У Роберта всегда имелись при себе всевозможные препараты, которые сам он потреблял горстями. Лей ничего слушать не стал, а, отправив дам в гостиную, сам прошел к Геббельсу. Довольно скоро оба присоединились к обществу. Возможно, в другое время подозрительный Гитлер и поинтересовался бы, что там за заминка. Но сейчас «какая девушка!» – только и стояло в его глазах, блестевших, как в разгар какой-нибудь воодушевляющей речи, да и то в прежние годы. Глаз он не сводил с Инги, сидевшей с дамами, и все его слова обращены были к ней одной. А говорил фюрер не смолкая.

Живопись, музыка и философия; архитектура с экскурсами в историю, собственные мечты о будущей гармонии немецких городов, его самые любимые планы и проекты, которые присутствующие знали наизусть… Слова изливались из него, как тугие струи фонтана. Было время – между 1932 и 1934 годами, когда такие же «песнопения» возносились в честь другой женщины – леди Юнити, Валькирии.

Тогда она решила, что нашла своего воина-героя, и готовилась ему служить. А сейчас равнодушно взирала на разгорячившегося Адольфа, удивляясь лишь тому, что могла так обманываться и разглядеть нечто «мифологическое» в обычном мужчине, вожделеющем по свеженькой девочке.

«Но эта девочка все же не такая дурочка, как я, – подумала Юнити, заметив, как Инга несколько раз бросила на Роберта быстрый вопросительный взгляд. – Хотя… и она, кажется, думает, что нашла себе „героя“».

Посреди разглагольствований фюрера Лей встал и вышел покурить. Его проводили, как всегда, завистливо-недоуменными взглядами. Юнити последовала за ним.

– Похоже, мы там с тобой лишние, – заметила она.

– Накинь шубу, я хочу тебя кое о чем спросить, – сказал Роберт. – Скажи мне вот что, – продолжал он, когда она вернулась. – Отчего ты как-то раз назвала Грету коммунисткой?

Юнити не удивилась вопросу. Она его ждала.

– Однажды я услышала, как Грета объясняет детям суть трех мировых порядков – фашизма, коммунизма и демократии. Отсюда и сделала вывод.

Он нетерпеливо ждал.

– Фашизм – это когда хорошо только избранным, лучшим, а остальным – не очень. Коммунизм – когда всем одинаково не очень. А демократия – когда хорошо худшим, а лучшим и остальным – не очень.

– Это она так объясняла? – уточнил Лей.

– Да, она.

– И что же?

– Анна сказала, что если лучшим хорошо, а остальным – не очень, то лучшие не лучшие. А если худшим хорошо, то это не правильно. А Генрих сделал вывод: пусть лучше всем будет одинаково, тогда все вместе постараются и сделают, чтобы стало хорошо.

– О, господи! – Лей бросил сигарету и стиснул ладонями виски. – Три часа голова не болела. Как будто стукнуло… Теперь надолго. Спасибо. Ты мне ответила. Пойдем.

– Я еще подышу.

Он снова ушел, и она осталась в одиночестве, на склоне обдуваемого ветрами холма, с которого видны были мерцающие огоньки Зальцбурга.

…А что делать ей?! Сорваться вместе с ветром и лететь в ледяных потоках над цепями гор в пустую Валгаллу, где больше некому прислуживать на пирах? Что делать Валькирии, не нашедшей героя в самой грандиозной из битв?

В течение января – февраля 1939 года эмиссары президента Чехословакии Эмиля Гахи и члены кабинета нового правительства Берана ездили в Берлин и всякий раз возвращались «ощипанными». С ними Гитлер придерживался уже блестяще показавшей себя тактической игры. Решения фюрера для обдумывания сообщал иностранным представителям Роберт Лей, как «воплощение» тела и массы немецкого народа, – в приватных беседах, на приемах, за бутылкой. Затем на эмиссаров наезжал танком Геринг в форме главы люфтваффе, часто его сопровождал зверообразный Шперрле со своей улыбкой. И только после этого в игру включались официальные лица из «бюро Риббентропа» и он сам.

Так продолжалось до 18 февраля. Утром чиновник министерства иностранных дел Германии передал чехословацким дипломатам документ о предоставлении их стране гарантий независимости на условиях выхода из Лиги Наций, присоединения к «антикоминтерновскому пакту», сокращения армии и т. д. Дальнейший сценарий, по которому следовало вручить Гахе ультиматум об отторжении Чехии и Моравии, пока находился «в работе». Устроив в своей берлинской резиденции прием, Роберт Лей громко и внятно представил фрау Лей и гостям Фердинанда Дурчанского, одного из лидеров чехословацких фашистов, как «уполномоченного словацкого правительства». Другому лидеру, Иосифу Тисо, тоже приглашенному в гости, он тут же продиктовал текст телеграммы, которую тот обязан будет отправить лично Гитлеру до 14 марта:

«Испытывая огромное доверие к вам, вождю и канцлеру Великогерманского рейха, Словацкое государство отдает себя под вашу опеку».

Чехословацкие фашисты взялись за дело, и с 10 марта в Словакии была фактически установлена военная диктатура. Дурчанский уведомил Гитлера об официальном отделении Словакии и попросил «защиты». Через три дня словацкий парламент провозгласил независимость Словацкого государства. А еще утром того же дня Тисо послал Гитлеру ту самую телеграмму не изменив ни слова. Гитлер подтвердил ее получение и назвал этот день «величайшим в своей жизни».

14 марта Риббентроп передал чехам германский ультиматум, а Гитлер уже по-хозяйски вызвал к себе в Берлин Гаху и министра иностранных дел Хвалковского. Когда те прибыли, вручил им документ о включении Чехии и Моравии в состав рейха и велел подписать. Гаха пытался протестовать.

– Переговоров больше не будет, господин президент, – оборвал его Гитлер. – Это время закончилось. Я уже подписал приказ войскам перейти границу.

– Подписывайте, господин президент, – спокойно произнес Геринг. – Иначе и я отдам приказ – бомбить Прагу.

Гаха побледнел и пошатнулся. Более крепкий Хвалковский поддержал его под руку. В результате свет увидел следующий документ:

«Обе стороны высказали единодушное мнение, что их усилия должны быть направлены на поддержание спокойствия, порядка и мира в этой части Центральной Европы. Президент Чехословакии заявляет, что для достижения этой цели и мирного урегулирования он готов вверить судьбу чешского народа и самой страны в руки фюрера и германского рейха».

Фюрер же, со своей стороны, выразил твердое намерение «взять чешский народ под защиту и гарантировать ему автономное развитие в соответствии с национальными традициями».

16 марта Гитлер со свитой в королевском замке Градчаны подписал декрет о создании «Протектората Богемия и Моравия».

Рейхспротектором он назначил бывшего министра иностранных дел Константина фон Нейрага, как человека «умеренного и терпеливого».

Нейрат и в самом деле был умерен, а потому очень скоро сделался лишь прикрытием для своего статс-секретаря Карла Франка, генерала СС, в прошлом заместителя Генлейна, профессионального провокатора, тоже проявившего «терпение» и буквально потопившего протекторат в крови. Про Карла Франка в Праге говорили: «Если у Франка есть что-нибудь человеческое, так это его стеклянный глаз».

15 марта 1939 года части вермахта вошли в Прагу. А двадцать третьего фюрер был уже на крейсере «Германия», чтобы присутствовать при следующем «мирном захвате» – главного литовского порта Клайпеда. И тут же, на борту, Гитлер в очередной раз «успокоил» Европу: «В наши намерения не входит причинение миру страданий. Мы хотим лишь одного – чтобы обиды, нанесенные немцам, были возмещены. Считаю также, что этот уникальный процесс в значительной степени завершен».

– Что за парадокс?! Ресурсы наши растут, бюджет пополняется… А мне уже ни на что не хватает! – жаловался Лей Вальтеру Фрику после очередного весеннего отчета в министерстве финансов. – Ответь мне просто, как президент Рейхсбанка, где валютные кредиты? Где 50 миллионов долларов чешского банка? Куда деньги деваются?!

В ответ Функ развел руками так, что правая оказалась направленной в сторону довольного Геринга, а левая указала на Гиммлера; заметив внимание к себе, тот одарил коллег дружелюбной улыбкой.

Сегодня рейхсфюрера сопровождал высоченный детина с бычьей шеей, глубоким шрамом от носа до угла рта и сверлящими глазами – Эрнст Кальтенбруннер, которого Гиммлер недавно прочил на пост начальника австрийского СД. Однако этого «быка» сильно покусал «волк» Гейдрих, и Кальтенбруннера посадили в Вене, ограничив его власть одним этим городом.

Лей, отозвавший Гиммлера в сторону, поймал на себе ненавидящий взгляд Кальтенбруннера; этот взгляд тот без изменений перевел и на вышедшего следом Геринга, затем еще на кого-то. Проколов взглядом всех, кто ему попался, Кальтенбруннер сел в машину и с силой захлопнул дверцу.

– Ну и типажи у вас в учреждении, Генрих, – хмыкнул Лей. – Я этого господина просто боюсь.

– Я его и сам побаиваюсь, – тоже усмехнулся Гиммлер. – Интриган, прикидывается тупицей и озлоблен к тому же. Но это между нами.

– Безусловно. А у меня к вам просьба. У вас в машине можно поговорить?

– И в вашей машине можно, – улыбнулся Гиммлер. – Будьте уверены.

Машина Гиммлера оказалась к ним ближе, и они сели в нее.

– Вскоре ожидается большой приток рабочей силы, и мне придется с этим работать, – объяснил Лей. – В вашей системе концлагерей тоже произойдут структурные перемены. Но мне уже сейчас нужно увидеть, как все организовано: отбор, транспортировка, условия содержания… Одним словом, можно ли рассчитывать хотя бы на какую-то производительность.

– Хорошо, я предоставлю вам документы, – кивнул Гиммлер.

– Бумаги меня не интересуют, – сказал Лей. – Всю процедуру – от ареста до начала трудовой повинности – я хочу пройти сам.

– То есть вы хотите, чтобы вас вытащили ночью из постели, отвезли в тюрьму, допросили, затем в товарном вагоне отправили в лагерь? – уточнил Гиммлер. – Как вы себе это представляете!?

– Ну, бить меня, конечно, не нужно, а все остальное… Товарного вагона я, что ли, не видел?!

– Заче-ем вам это? – поморщился Гиммлер.

– Боюсь, вам меня не понять. Вы имеете дело с железной дисциплиной, а я – с хаосом. Вы приказываете – я объясняю. Перед вами строй – передо мной стадо, которое изо дня в день стало мычать одно и то же: «Где обещанное и почему так много арестов? Получается, что врагов становится больше? Поче-му-у?» Пока я еще как-то отбрехиваюсь, но это уже не действует. Нужно переходить на другой язык, другую систему доводов… А у меня нет внутреннего ресурса, вдохновения.

– Я-то как раз вас понял, – вздохнул Гиммлер. – Я и сам иногда проделываю с собой похожие «процедуры». Это оттого, Роберт, что мы с вами еще дилетанты. Вот Кальтеннбрунер – профессионал. Потому я его и побаиваюсь.

– Значит, договорились! – улыбнулся Лей. – Это моя личная просьба, и всю ответственность я беру на себя.

Гиммлер кивнул. Просьба Лея его даже позабавила. Во всех «экскурсиях» по концентрационным лагерям, которые рейхсфюрер в воспитательных целях устраивал для своих коллег-руководителей, Лей всегда отказывался принимать участие. «Что ж, если государственных ресурсов не хватает, – рассуждал Гиммлер, – вождю следует изыскать их в себе – установка правильная. И все-таки…»

– И все-таки, давайте начистоту, – предложил он. – Зачем вам это? Знание умножает скорби…

– У всех свои опоры, Генрих. Моя опора – знать. Как и ваша. Так что, кто профессионал – вопрос еще спорный.

«Что ж, тоже понятно», – усмехнулся про себя Гиммлер.

Кортеж машин, отъехавший от министерства финансов на Кайзергофплац, уже выруливал на Доротеенштрассе, к французскому посольству. 21—22-го ожидались переговоры в Лондоне между Чемберленом и Бонне. Министр иностранных дел Франции только что, 15 марта, сыграл в полное неведение по поводу словацких событий («Для меня это чистая неожиданность!») и роли Польши. Тогда же он пожаловался, что Лондон «предпочитает не вмешиваться» и «нам одним приходится иметь дело со свирепым Берлином».