Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– Дискету у меня украли. И я знаю, кто это сделал. Ваша задача, конечно, не вернуть мне дискету, это вам не по силам, а помочь вернуть. Чувствуете разницу? Что для этого нужно делать, я вам сейчас скажу.
Тогда Катюша дала Злате верное слово помогать ей в поисках дискеты – иначе Катюшу увез бы милицейский «уазик».
Сегодня она, разобравшись со Славиком и Максимом Рейном, вернулась домой, подсела к телефону и начала обзванивать все городские гостиницы. В одной из них должна остановиться, больше ей некуда было деться, женщина с редким именем Мирра Леопольдовна Катович, по мужу Совьен. Всего-то через полчаса Катюша нашла временное место жительства Мирры – гостиницу «Сатурн» при машиностроительном заводе. Обычно там селили иностранцев, имеющих с заводом дела. Да и как не найти, не такая уж это большая удача – обзвонить всего три любимские гостиницы и спросить не Маню Петрову, а Мирру, да еще Совьен.
Поставив себе за успешное начало пятерку, Катюша собралась в путь-дорогу. Только две улицы нужно было перейти Катюше, чтобы уткнуться носом в закрытый автоматический замок на воротах «Сатурна».
«Где-то здесь должен быть звонок», – догадалась о способе прохождения через решетчатые ворота Катюша и стала по новенькой тротуарной плитке бегать туда-сюда.
Нет, конечно, в полном смысле слова «бегать» она не стала. Просто жизнь в Любимске вообще, а около дорогущей гостиницы, да еще в полуденное время, после обеда, в частности, казалось, остановилась вместе с солнцем на небе, и любое движение на пустынной улице, которую от жары даже голуби покинули, вместе с воробьями спрятались в листве деревьев, сразу и резко бросалось в глаза. Если, конечно, кто-то наблюдал за Катюшей: какой-нибудь любимец из окна спальни, окна которой выходят на север, или дежурная по гостинице на своем рабочем экране, соединенном с видеоглазком на воротах.
Солнце не висело над горожанами, над Катюшей и «Сатурном» желтым шариком, оно оккупировало все небо – спрятаться от него на улице было невозможно – только в помещениях, но большей частью душных. Туда и забрались все любимцы, потому что около гостиницы, стоявшей на пересечении двух главных улиц города, ни одной живой души не было. Автомобили – да, шныряли. Но они же не могли подсказать Катюше, от жары одуревшей, как добраться до «планеты» «Сатурн».
Ан, нет! Вот черный, огромный, даже несколько пузатый джип лениво вылез из-за угла, «подошел» к автоматическим воротам, басом, как бык, «замычал». Ворота поняли, кто к ним в гости пожаловал, черного, пузатого впустили. Катюша, совсем уж солнцем расплавленная, совсем уж не понимая, правильно она делает или не правильно, за джипом так и пошла, так и пошла. Как Иван-царевич за волшебным клубочком. Ниточка от клубочка привела Катюшу в подземелье. На первом этаже, больше похожем на подвал – туда надо было спускаться по лестнице, – она вошла на чужую территорию. И сразу поняла по лицу строгой дежурной в белой кофточке, что здесь таким, как Катюша – простым и милым, – не рады.
– Скажите, у вас остановилась Мирра Совьен, госпожа из Франции. Мне очень, очень нужно с ней поговорить, – пошла в «наступление» Катюша, решив не дожидаться, когда ее вышвырнут вон.
Может быть, дежурная подумала, что Катюша тоже приехала на джипе. Может, она и не совсем была в этом уверена, но тем не менее, решив подстраховаться, начала разговаривать с Катюшей, как с приехавшей на джипе.
– Вот и госпожа Совьен, – продолжала быть любезной вышколенная дежурная, показав Катюше на стильную женщину в шарфике прохладного цвета.
Та спускалась вниз по лестнице, направлялась на выход, на солнце.
– Секундочку, госпожа Совьен, – разулыбалась дежурная, словно стильная Мирра была ее родная сестра из Санкт-Петербурга, приезжающая на свою малую родину раз в год, – с вами вот эта девушка хочет поговорить.
Совьен пробормотала что-то по-французски. Как Ален Делон. По интонации дежурная поняла: постоялица удивлена, оттого на Катюшу посмотрела по-другому, с подозрением, будто сейчас заметив, какая она некрасивая от жары – красная и растрепанная. В пузатых джипах такие не ездят.
Поняв, что опростоволосилась, дежурная поменяла выражение лица с добродушного на строгое – подготовилась к выполнению «особо важного задания» – не привлекая ничьего внимания, без шума, изолировать Катюшу от законно проживающих в «Сатурне» важных людей. Четко печатая шаги, почти, как солдат, ответивший сам себе: «Есть!», дежурная в белой кофточке справилась бы с заданием и без положенной ей медали, заради интереса, да Мирра Совьен, оказавшаяся ласковой, культурной и вежливой, запорола дежурной все дело, всю малину попортила: подошла зачем-то к лазутчице Катюше и с ней заговорила.
– Приходите ко мне сегодня вечером, – услышала дежурная, опять принявшая свой естественный, любезный вид. – Часиков в семь.
– Ладно, – ответила Катюша.
Вместе они вышли. Мирра пошла по своим делам. Катюша стала за ней следить. Это дежурная подумала так.
На сцене любимского «Дзинтари» – так назывался местный Дворец спорта «Полет», где Груне предстояло сегодня выступать, с самого утра вовсю шла обычная рутинная работа – репетиции. Техники монтировали сцену, осветители настраивали иллюминацию, в лучах которой популярная певица должна была выглядеть молодой и неподражаемой, сопровождающий Груню ансамбль крепких бритоголовых парней проверял готовность инструмента к работе: тихо «драл» струны гитар, баловался с клавишными, шумел крепким барабаном и блестящими тарелками.
Руководитель действа – продюсер и худрук на полставки Сашок следил за приготовлениями к предстоящему вечером единственному концерту из зала: следил зорко, как орлан. Рядом, на жестком, неудобном сиденье, с поднятыми на спинку впередистоящего кресла ногами, сидела его пара – орлица, она же – лебедушка белая, она же Груня Лемур, она же, как вчера могло выясниться, бывшая местная жительница Аня Григорьева. Груня всю ночь после истерики думала, рассказать Сашку правду о себе, в прошлом нехорошей, любимской девчонке, или она сама «справится» с розовыми пинетками, с розовыми ползунками и распашонкой. А милиция, которой Груня уже написала заявление о помощи и защите от непонятных хулиганов, присылающих ей вещи грудного ребенка, судя по цвету вещей – девочки, обязана была помочь ей в этом. Думала, думала Груня и решила Сашка в свою прошлую жизнь не втягивать. Неужели она его любила?
И сквозь толщу прожитых лет, сквозь темноту беспокойной от дум ночи, сквозь холод страха прорезался в Груне зеленый, липкий, дрожащий от капелек нежности росточек чувства, которое она, вероятно, давно к Сашку испытывала, но осознала это, соотнесла росточек с Сашком только сейчас, в момент ее глубокого раскаяния за не так прожитую жизнь. Каким-то дальним чутьем, которое осталось в людях от зверей, Груня понимала, что раскаяние это хоть и глубокое, но не долгое. Длина его соответствует времени, проведенному Груней в Любимске – на месте ее прошлого преступления.
Закончится концерт, Любимск, покатит Груня петь дальше, и раскаяние исчезнет, и зеленый росточек к Сашку завянет. Груня сама вырвет его. Некогда заниматься разведением цветов, когда на кону – деньги, успех, слава. Но сейчас, в этот торжественный, в этот единственный, может быть, в жизни Груни Лемур момент глубокого раскаяния, почему ей так хочется сказать перед концертом не дежурное приветствие зрителям в зале, не «Хип-хоп», не «Аплодисменты. Не вижу рук», а хочется речь «толкнуть»?
«Люди! Ходите по земле медленно. Не торопитесь обижать друг друга. Смотрите на себя и соседей благосклонно. Любите свои руки, ноги, глаза, пальцы. Откуда все это взялось? Как это действует? Задумайтесь. Вглядитесь в прошлое мира, планеты. Что видите вы там самым главным? Множество жизней, пласты судеб, тени предков, спрессованные временем так плотно, что, кажется, нам, живым, и места среди них не осталось. (Не надейтесь!) Поэтому мы живем беспечно, то есть тратим короткое время жизни на то, чтобы стать кем-то. Но спросите любую тень, у которой знакомо звучащее имя – Наполеон, Екатерина Вторая, Сократ, поменяли бы они свою известность на еще одну, простую, незаметную жизнь садовника, крестьянки, плотника. Каждый из них ответил бы: «Да!» В чем суть моего выступления, товарищи, господа, братья и сестры? Сдавайте билеты на концерт Груни Лемур, берите из кассы деньги, идите в лес, в поле, собирайте цветы, общайтесь с птицами, насекомыми и грызунами. Дышите полной грудью, валяйтесь в траве, смотрите на небо, на свои руки и ноги, потому что всего этого у вас завтра уже не будет. Любите, люди, друг друга, пока вы не стали пластом земли, тенью, прошлым планеты. Забудьте слово «личность», слово «успех» и множество слов, им подобных. Аминь!»
От талантливых раздумий о прошлом и будущем всего человечества Груня расплакалась, расчувствовалась и вспомнила, как она познакомилась с Сашком.
По приезде в Москву много лет назад работала она продавщицей в палатке – торговала «паленой» водкой десяти видов, как велел хозяин – черноглазый, юркий парень по кличке Сирота, жвачкой, рулетами, кексами, соками по 0,2, по 0,5, по 1 литру, газированной водой трех видов, чипсами с сыром, с луком, с перцем. Названия товара, его расфасовку и цену Груня будет помнить, наверное, до конца своих дней. Все это диковинное по тем временам «богатство» она пересчитывала поштучно: один раз, когда принимала смену, и раз пять, когда сдавала смену, выводила в тетради дебет и кредит. Летом в железной палатке от жары и постоянного сидения на ящике у Груни начинали опухать ноги, болеть голова и вся одежда сзади была в клеточку. Зимой… Зимой было просто страшно и страшно холодно. Груня сидела в искусственной, коричневой, «чебурашковой» шубе, иногда сверху накидывала искусственную, пятнистую, «леопардовую» и в таком виде дожидалась конца смены.
Темные улицы пустели быстро, на них оставался гулять только ветер. Палатка стояла на второстепенной дороге, в глухом месте, ограбить ее было раз плюнуть, настоящим, квалифицированным ворам даже неинтересно было грабить, западло. Улица выбитыми фонарями не освещалась. Свет в палатке манил местных алкашей, бомжей, редких, припозднившихся прохожих и снег. Груня садилась по обе стороны маломощного электрического нагревателя, не боясь, что ее может убить током, пыталась согреться. Нагреватель и снег были ее единственными друзьями ночью, ее единственными немыми собеседниками до тех пор, пока к палатке за сигаретами не подошел Сашок.
Потом, когда они были уже в большой дружбе, с его стороны – так даже любовь была, Сашок признался Груне, что она понравилась ему сразу.
«Еще бы не понравилась, – подумала тогда Груня. – По закону единства и борьбы противоположностей я, черноглазая и черноволосая, и должна была тебе, альбиносику, понравиться. Это было естественно и все-таки странно. Потому что в тот морозный день как ты разглядел во мне, синей от холода, с красными пальцами и шмыгающим носом, будущую Груню Лемур с красочного плакатика, непонятно».
Купив сигареты, Сашок не ушел, курил около палатки. Груня, от холода и грязи, в которой уже привыкла работать, привлекательной девушкой себя не ощущала, поэтому на невысокого крепкого парня внимания не обращала. Две размалеванные девахи купили у Груни бутылку водки и не успели и шага сделать, как попали в руки милицейского патруля, вероятно, десантом заброшенного в глухой уголок столицы.
– Вы продали девочкам бутылку водки? – строго, как два прокурора, спросили «десантники» Груню.
– Ну и что? – не стала отпираться она.
– Им нет и пятнадцати, – торжественно, как будто приговор с большим сроком зачитывал, сказал один «прокурор»: генеральный. – Мы выпишем вам штраф в сумме трех минимальных зарплат, выпишем штраф владельцу палатки, пошлем документы в торговую комиссию за нарушение правил торговли, за продажу спиртного несовершеннолетним.
Показав на «девочек», Груня попробовала воззвать к совести милиционеров.
– Да на них клейма негде ставить. Да за такой «штукатуркой», да еще ночью, разве разглядишь, кто перед тобой?
«Ничего не знаем, – отвечали ей лица милиционеров. – Попалась, гражданочка».
Груня приуныла. Что же ей делать? Свой штраф она как-нибудь покроет через месяц каторжной работы. А штраф Сироты – юркого парня? А страшная торговая комиссия? Не понаслышке Груня знала – взятки за прикрытие дела о нарушении комиссия берет большие: может, и Сироте не по карману. По всему выходит, погубила Груня бизнес Сироты, а такое кто ж простит?
«Ну, что же мне – в петлю теперь?» – мрачно подумала Груня.
Но рано ей было намыливать веревку.
В дело вмешался вышедший из-за угла Сашок.
– А я в свидетели к девушке пойду, а она заявление в органы напишет о вашем вымогательстве, а вы на «девочек» посмотрите внимательно. Девчонки, по сколько абортов сделали?
Девахи захихикали, ответили трехэтажным матом.
Десантники-прокуроры пошептались, сказали Груне: «Ну, ладно, давай две бутылки водки».
– А вы пошли отсюда, петрушки! – прикрикнули они на «девчонок», взяли товар и пропали в начавшейся метели.
Груня поставила перед стеклом табличку: «Технический перерыв», открыла железную дверь палатки, впустила Сашка погреться и проговорила с ним по душам до утра.
Утром, когда хозяин – юркий парень Сирота, приехал на маленькой дизельной машинке с товаром, Сашок, показав на Груню, сказал ему:
– Она на тебя больше не будет работать.
У Сироты глаза забегали. Он и так, по какой-то странной привычке, никогда не смотрел честным людям прямо в глаза, а тут уж вообще – от злости, что потерял почти дармовую продавщицу-лимитчицу, не знал, куда свои бегающие глаза приладить, на чем остановиться, за что зацепиться. Наконец нашел, к чему придраться, обрадовался, обрел уверенность в собственных силах, посмотрел Груне прямо в плечо, Сашку – в спину.
– Я и невооруженным глазом вижу, что здесь большая недостача товара, – сказал Сирота Груне и незаметно спрятал в карман маленькую шоколадку.
– Ты все взяла? – спросил Сашок Груню, постукивая с силой кулаком одной руки о ладонь другой и наоборот. – Тогда подожди на улице, чтоб мы тебя не задели, когда товар считать будем.
Груня вышла. На душе у нее было так легко, как никогда, по приезде в Москву, еще не было.
– Так будем товар считать? – услышала она голос Сашка из закрытой палатки.
Сирота, оправдывая свою кличку, закричал сиротинкой обиженной, преступником-малолеткой, голодным птенцом, да еще и сусликом, заметившим орлана в последний момент своей жизни.
По интонации крика Груня поняла, что Сирота против ее беспрепятственного ухода не возражает.
– Ну, вот и договорились, – подтвердив ее догадку, сказал Сашок.
Так Груня стала жить у Сашка – плохого баяниста в привокзальном ресторане. Зарабатывал тогда Сашок совсем мало, жили они очень трудно, но дружно. Сашок был покладистым парнем, не жадным, имел свою квартиру и Груню работать не заставлял. Она сама пошла в тот самый привокзальный ресторан петь всякие песни – какие народ пожелает: «Сулико», там, «Мурку», «Бесаме мучо», хиты новой российской эстрады. Наверное, у нее совсем неплохо получалось, потому что Сашок, понаблюдав за Груней месяц, решил делать из нее, ни больше ни меньше, звезду всероссийской эстрады. Справив девушке новый паспорт – старый не отдал, сказал, что потерял, гад Сирота – придумав Груне, которую тогда звали Аней, звучную, «звездную» кликуху, Сашок сказал, что «жизнь положит», а из Груни Лемур народную певицу сделает. Сказано – сделано. Двадцать лет прошло.
– Все готово, Аня. Иди на сцену, – повернулся орлан к своей белой лебедушке, Сашок к размышляющей о себе Груне.
Сорвался с места, побежал галопом конь или камень с утеса упал, покатился – то забил барабан, зазвякали тарелки, гитары догнали коня-барабан, перегнали, барабан устал, остался позади, камень падал с утеса теперь изредка. Движение музыки вошло в норму, мелодия зазвучала постоянно-однообразная: куплет, припев и так три раза. Груня Лемур равнодушно задергалась, попадая в такт музыке по привычке, завыла волчицей, залаяла собакой – а она-то чем виновата, что зритель от такого «тащится», что соловьи нынче не в моде?
Краем глаза Груня увидела, как в раскрытые двери «Полета» въехала инвалидная коляска. Въехала не сама. По причине отсутствия у инвалида рук и ног – страх-то какой, горе-то какое – коляску везла пожилая монашка в черных одеждах. Странная пара остановилась на середине зала, Груня остановилась на середине песни. Сашок, проследив за взглядом народной певицы, обернулся, закричал:
– Почему в зале посторонние?
Олеся Голубева, она же – сестра Ксения, опустив голову, мелкими, старушечьими шажками робко приблизилась к грозному продюсеру.
– Разреши, господин, солдату-инвалиду, который Родине отдал свои руки-ноги, послушать любимую певицу. Мы не помешаем, тихонько в углу посидим.
Груня, словно услышала, что монашка у Сашка просит, опередила продюсера, крикнула на весь зал, чтобы все техники, осветители, парни из ансамбля и местные уборщицы слышали:
– Путин инвалидам пенсии повышает, а я что – хуже? Пусть слушают, как я репетирую. Давайте музыку к любимой моей.
Ансамбль заиграл единственный Грунин хит, с которым она на музыкальный Олимп и залезла – «Любите, люди, друг друга!».
Инвалид сжал один кулак. Монашка глубоко вздохнула, чтобы не сорвать дело сейчас. Если бы Груня только знала, кому она песню поет, если бы только знала… Но Груня думала, что Олеся сбросилась с вышки и свернула себе шею, а Олесин молодой муж – Андрей – погиб в Афганистане. Так, двадцать лет назад, написала дочери мать – Людмилка, которой Груня не ответила.
Втянувшись в репетицию, Груня не заметила, когда и как инвалидная коляска и сопровождающая ее монашка исчезли. Словно их тут и не было.
– Даже не поблагодарили, – спохватившись, обиделась певица и расстроилась. – Я стала сентиментальной.
Обида и расстроенные чувства очень хорошо легли на мотив и слова медленной жалостливой песни из репертуара Груни. Сашок даже прослезился и воспрял духом от явного творческого подъема певицы, которую многие средства «желтой» массовой информации и столичный музыкальный бомонд рано «списали в обоз».
– Что-то с ней явно происходит, – подумал Сашок. – Открылось второе дыхание – вот как это называется. Ай да Анька!
От блестящих перспектив, ожидающих Груню Лемур, открывшихся проницательному взору продюсера, Сашку стало радостно и тревожно. Он знал, что так бывает с некоторыми певицами, заполонившими эстраду, с очень немногими из них, с теми, которые хоть и взлетели в музыкальное поднебесье страны с чьей-то ощутимой помощью, да и сами за душой кое-что имели.
«Разве песня поется только голосом? – знал Сашок еще в пору, когда был ресторанным баянистом. – Песня поется сердцем, человеческой индивидуальностью, которую дарит нам природа. Выстави свою индивидуальность на показ – и тебе удивятся, ты – в фаворе у судьбы. Спой песню не так, как до тебя ее пели другие, а как тебе лучше поется. Вот Аня сейчас это и сделала. Может быть, первый раз за все время, что я ее знаю».
«За первым разом придет второй, третий, – размечтался счастливый Сашок. – Начнет Груня петь, как зрелая певица без возраста – умно, мастерски, сердцем. Только отчего это случилось здесь и сейчас? Нет ли какой конкретной причины для моей неожиданной радости – Груниного вдохновения? И где, наконец, милиционер, который должен народную певицу охранять от лишнего народа?»
Сашок покрутил головой, но так и не заметил на балконе незаметно стоявшего в дверях крепыша, который внимательно смотрел на сцену и в зал, а не улыбался, как солнышко. Потому что здесь это вовсе ни к чему было.
В гробовом молчании сестра Ксения прикатила коляску с инвалидом в тень деревьев. Отсюда Волга хоть и видна была, да все одно хотелось подъехать к ней, родной им сейчас, поближе.
– Она думает, нас давно на свете нет. Она нас не узнала, – под шум волны сказала Олеся Андрею.
– Отчасти она права, – ответил он, не глядя на свои культи, имея в виду и их тоже.
Больше отсутствия конечностей его беспокоила Олеся: закусила удила, знаки «Крутой поворот», «Ограничение скорости» не видит. Знак «Уступи дорогу» снесет грудью и сама погибнет.
«Эх, сделать бы все самому, взять грех на себя, любимую только потом поставить в известность: я отомстил, на мне, только на мне – грех. Как же неудачно я на мину-то встал».
Вниз по течению текли воды реки, вниз по течению – воспоминания о последнем в жизни Андрея дне афганской войны.
Их части крупно повезло, а роте, где служил сапером рядовой Голубев, – особенно. Часть выводили с войны одной из первых, роту, где были саперы, – самой первой. До моста им, загорелым мужчинам, героям Афгана, сидевшим в грузовиках, оставалось переехать небольшое поле – сплошь в невзрачных полевых цветах.
– Стой, – закричал главный по колонне, майор Малышев. – Проверить бы надо дорогу.
Первая машина остановилась, остальные недовольно загудели. Родина была рядом, руку протяни и цветок со своей земли сорвешь, а тут, мать твою, задержка происходит.
«Кончай, командир, пургу гнать, воду мутить. Мы – дома», – хотелось сказать каждому советскому солдату.
– Три человека – на дорогу, по два – на обочины, – не глядя на лица подчиненных, скомандовал осторожный майор.
«Я за вас отвечаю, я всех вас хочу живыми привезти к родителям, женам и детишкам», – наверное, думал он.
– Выполнять приказ, – крикнул Малышев. – Остальным – перекур.
Один из лучших солдат – Голубев, вместе со своей помощницей-овчаркой с киношной кличкой Джульбарс, пошел по обочине пыльной дороги, туда, где ждала его мина.
Джульбарс спас его, потому что умер от взрыва первым. Андрей был жив, когда думал, что вот подорвался, а боли не чувствует. За миг до взрыва под ногами он успел если не увидеть, то шестым чувством понять неладное, перестал обращать внимание на некрасивые полевые цветочки: почему он забыл, что они растут на земле противника, отвернулся от яркой вспышки.
«А то бы и глаз лишился», – успокаивал он себя потом, в московском госпитале, безногий, с одной здоровой рукой, бесполый, и плакал, как мальчишка: слабое было утешение.
Иногда он думал, что лучше бы его убило всего сразу, а не так – по частям. Чтобы такие злые мысли лезли ему в голову поменьше, инвалид начал курить. До войны не хотел гробить здоровье, всю войну прошел без единой затяжки, а тут уж выхода не было – начал. Сперва в этом сложном и непривычном деле Андрею помогали друзья по несчастью и по палате. Потом он сам навострился совать здоровой рукой сигарету в рот, культей чиркать спичкой о коробок, осторожно, чтобы огонь случайным ветерком не сдуло, подносить спичку к сигарете и дымить как паровоз. Много дымить и много думать.
Здесь, в родном городе, в родном доме – интернате для престарелых, Олеся помогала ему закуривать. Ей нравилось это делать, а уж ему-то как! В этом действии был их союз, дружба навеки и вся любовь. Без детей и прелюдий.
А какая у них с Олесей была шикарная встреча: она – монашка из церквушки, он – инвалид на колясочке, единственный молодой среди радостных и грустных – всяких старичков и старушек. Дело было так.
Он никогда не считал себя трусом, поэтому все произошедшее с ним в последний день войны описал жене в письме подробно. О последствиях не умалчивал. Если она не захочет его видеть – такого, пусть так и напишет или сама придет и скажет. Теперь он живет сносно и недалеко – военный комиссар города Любимска и майор Малышев устроили его судьбу, поместили в хороший, чистый Любимский дом престарелых, в отдельную палату номер одиннадцать.
«Приходи!» – молился он, когда писал письмо.
Наверное, письмо задержалось в пути или родители не сразу передали его Олесе. Но никогда и никому, даже ей, единственной и неповторимой, верной жене своей, которая святой возникла на пороге его комнатушки через два месяца, Андрей не расскажет, о чем он думал, во что верил и как жить остался.
Добрые и злые – разные старички и старушки, ветераны войны и труда – плакали, глядя на их встречу в незакрытые двери палаты. Кому не видно было, вставали на носочки, плакали так же горько, так же искренне, как вечером у телевизора, сочувствуя придуманной авторами мыльных сценариев мексиканке, бразильянке, аргентинке. Некоторые, сдержав слезы, молча уходили. Им верилось больше. Наверное, такие и о своей жизни что-то сразу вспоминали, наедине с собой начинали разбирать ее, как полевой букет: цветы и просто траву отдельно. Хорошее дело. Кропотливое.
– И все равно мы рисковали, – опомнился от далекого прошлого Андрей: помогла волна, разбившаяся о камень. Брызги попали в лицо.
– Она нас не узнала, – повторила Олеся.
Не оборачиваясь, по интонации жены, Андрей понял, что все время, которое он посвятил воспоминаниям, Олеся только и делала, что повторяла про себя эти слова, как заклинание, с механической последовательностью некоего часового устройства. Например, бомбы, которую завтра нужно будет правильно подложить. Для разведки того, где и как это лучше сделать, чтобы убить только одного человека, а не зрителей, супруги сегодня и посетили «Полет», репетицию Груни Лемур.
Ожидаемый Катюшей звонок из Подмосковья раздался вечером. Злата была точна: вышла на связь со своим агентом в Любимске в точно назначенное время. Волнуясь от стыда, который она испытывала, следя полдня за Миррой Совьен, Катюша доложила заказчику о результатах проделанной работы.
На ее взгляд, особых достижений не было, результаты казались Катюше неутешительными. Судя по плохой на миг связи, по внезапной немоте телефонной трубки, Злата Артемовна, возможно, даже немножко выругалась.
– Значит, вам не удалось разговорить старуху? – спросила Злата Катюшу через большое расстояние.
– Мне показалось, она не обманывает, когда говорит, что ни о какой дискете и слыхом не слыхивала, – дала свою оценку беседы с Миррой Катюша.
После непродолжительной паузы – Катюше было слышно, как Злата дышит и думает, – далекая собеседница сказала:
– Повторите адрес, по которому Совьен ходила.
– Почта, рынок, маникюрша, – начала перечислять Катюша уже известный Злате маршрут «объекта» слежки.
– Адрес дома, квартиру, к кому она ходила, – тяжелым, мрачным и раздраженным голосом, которым гвозди можно забивать, прервала режиссерша Катюшу.
Катюша поняла, что она – глупая. То есть не Злата глупая, а Катюша. Хотя и Злата не лучше. Заплатила бы Мирре за дискету большие деньги, и все дела. Так все сейчас в кино делают. И следить никому ни за кем не надо.
«Господи, детский сад какой-то, игры в казаков-разбойников, пионерская «Зарница», – с тяжелым от собственной глупости сердцем подумала Катюша и продиктовала Злате адрес, по которому Мирра Совьен днем носила огромную сумку продуктов.
– Не надорвалась? – еще мрачнее спросила Злата, чтобы заполнить очередную паузу.
А Катюша опять не совсем поняла ее. То ли Мирра не надорвалась, таская тяжелую сумку с рынка, то ли Катюша – полдня по жаре следя за Миррой.
– Не очень. Там – первый этаж, – уклончиво ответила Катюша.
Дескать, понимай, Злата Артемовна, тоже, как хочешь. То ли Мирра не надорвалась, донеся сумку с рынка только до первого этажа обыкновенной «хрущевки», то ли Катюша – следившая за Миррой, оставшаяся из предосторожности у приоткрытой двери подъезда.
– Я не об этом, – сказала Злата, а Катюша вздохнула, потому что никак не могла понять ход размышлений своего далекого работодателя. – Вы не ошиблись? Это точно она была?
– У госпожи Совьен на шее такой шарфик нежно-салатовый, оригинальный, какого у нас в городе я ни у кого еще не видела, – доказала свою правоту Катюша.
– До связи, – неожиданно попрощалась с ней госпожа Басманова.
Катюша хоть и была рада, что больше сегодня Злату не услышит, что допрос кончился, а обиделась.
«Бесцеремонная какая», – подумала она, глядя на трубку, повернув ее к себе «лицом».
Хотела стереть с собственного телефона собственные отпечатки пальцев, как агент 007, да тряпки под рукой не было, вовремя спохватилась и усмехнулась – ей-то чего из-за чужих проблем расстраиваться.
«А устрою-ка я себе завтра разгрузочный день, – «плюнула» на далекую Злату Катюша. – Обману Артемовну, скажу – никуда Мирра из гостиницы не вылезала, заболела, наверное. А сама, – улыбнулась она, придумывая себе на завтра развлечение, – а сама… – тут кстати вспомнилось ей приглашение Максима Рейна на концерт Груни Лемур, – а сама пойду и повидаюсь с подругой детства Анькой. Авось не выгонит Груня Катюшу из гримерной».
Следующий день начался паршиво – с дождя и криков за окном. От сырой погоды у Кассандры Юльевны начинался ревматизм: кости ныли, будто их собаки грызли. От боли спать уже не моглось, а вставать не хотелось. Оставалось одно – думать. Но это в юности хорошо думается о будущем, лежа в кровати, глядя в потолок. В старости у лежачего впереди только смерть, приходится вспоминать о делах былых, причем не всегда приятных, и, желательно, не натощак. Кряхтя, Кассандра Юльевна кое-как одевалась, что-то завтракала, закутывалась в одеяло, садилась в кресло-качалку и смотрела в окно с видом на двор.
Сегодня там, около мусорных бачков, из которых выскочили кошки, из-за еды, бутылок и картона дрались бомжи. Два существа мужского пола, одно – женского. Те, которые были в штанах – бомж Вася по кличке Теркин, с палкой для ходьбы, и подвижный как ртуть Цуцик, – вели разборку между собой. Их общая подруга, Клава-огонь, несмотря на горячее прозвище, сидела на земле тихо, изредка поддакивая то одному, то другому сердешному другу. Кличку Клава получила не за огненный нрав, а за то, что, пропив в свое время квартиру и по необходимости ночуя в нежилых домах и на дачах любимцев, умудрилась их всех ненарочно спалить. Оставляя на месте временного жилья пепелище, Клава спокойно перебиралась на соседнюю дачку, которую через неделю ждала та же участь. Как так получалось, Клава-огонь, протрезвев, и сама не могла объяснить. Участковому Мише Солдаткину она, недоуменно хлопая обгорелыми ресницами, «баюкая» обожженную руку, говорила: «Заснула, очнулась, дом горит». «Отдохнув» и подлечившись три дня в кутузке, Клава выходила на свободу и на поиски нового жилья. Взять с нее было давно уже нечего. Единственным богатством поджигательницы являлись аж два мужа, которые сейчас и доказывали ей и друг другу, кто из них круче. Вася Теркин орудовал палкой, Цуцик драл горло. Так и не договорившись, мужья накинулись на Клаву: Вася с палкой, Цуцик со словами: «А ты чего, курва, лыбишься?» Не обращая внимания на равнодушных прохожих, давно привыкших к виду городских маргиналов, и на белую потрепанную, припарковавшуюся за углом дома «девятку», каких в городе Любимске множество, бомжи начали жить своей параллельной жизнью прямо здесь и сейчас – драться, пить и мириться. Дальнозоркая Клава, собрав из мусорного бачка пожитки, первой заметила в кустах «чужака» – длинного, худого, бывшего плотника Сергея, который давно следил за компанией и ждал, чем там дело у мужей и жены закончится.
