Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
– Как мы дельце-то провернули, – восхищенно сказал Славик и, наверное, дунул Ирке в шею, в легкий завиток волос.
Лифт наконец подъехал, и Катюше ничего не оставалось делать, как войти в него. Поэтому она, естественно, не слышала, что ответила Славику Ирка.
– Мы еще и ту квартиру у нее оттяпаем, – засмеялась Сидоркина. – Как ты думаешь, она ни о чем не догадывается?
– Куда ей, Масленку, – успокоил любовницу Катюшин муж и понес ее в спальню – дальше успокаивать.
Выслушав рассказ сестры Ксении о дневном происшествии, калека без ног и с культей вместо левой руки достал здоровой рукой из пачки «Примы» папиросу. Монашка щелкнула зажигалкой, дала калеке прикурить, стала любовно смотреть, как он курит, затягиваясь.
– А ты не ошиблась? – спросил калека монашку, докурив папиросу. – Что мать-то ее говорит?
– А что мать? – пожала плечами сестра Ксения. – Она и не знает, поди-ка. Доченька как двадцать лет назад уехала в Москву, так ни ответа от нее, ни привета. Стыдится, наверное, Анечка такой мамаши. Думает, пронюхают корреспонденты, каких она кровей, имидж ей подпортят. Людмилка-то как начала квасить тогда, так до сих пор и не просыхает.
– Тогда – это когда? – неосторожно спросил калека.
У монашки изменилось лицо – окаменело.
– Тогда, – ответила она и замолчала, припомнив за несколько секунд все, – это тогда.
Андрей, так звали калеку, перебрался с кровати на широкий подоконник, посмотрел в открытое окно.
В голубом небе на фоне белых облаков бреющим полетом летали стрижи, в воздухе пахло скошенной вчера травой – уже сеном. По лесным аллеям – вытоптанным до земли тропинкам, бродили пенсионеры – старики и старухи, которые доживали свои оставшиеся годы в интернате для престарелых. Среди деревьев блестела река. По утрам немногие местные жители из расположенной рядом деревни ловили там рыбу для продажи в городе.
Андрей Голубев тоже жил в интернате, хотя ему было всего-навсего сорок два года. Его взяли сюда по личной просьбе военного комиссара города Любимска да еще потому, что государство его не обидело – пенсию дало хорошую, да еще потому, что никто из родных не знал, что он жив. Никто, кроме монашки Ксении – его ненаглядной Олеси Голубевой.
– Красота какая, – тихо сказал Андрей. – Так и хочется тебя по руке погладить.
– Не вижу я этой красоты, – ответила сестра Ксения, но к окну подошла. – Другое перед глазами. Плакатик тот и надпись под ним: «Любите, люди, друг друга!». Так ты поможешь мне?
Калека положил голову на плечо монашки, посмотрел на свои культи вместо ноги и одной руки.
– Жалко мне, что сам я этого сделать не могу. Боюсь я за тебя. Если что с тобой случится, я жить не буду, ты же знаешь.
Ксения тоже склонила голову.
– Ничего со мной не случится. С нами – бог, – ответила она Андрею и вспомнила, оба они вспомнили – она равнодушно, он с нехорошим предчувствием, что эта же самая фраза была написана на ремнях у фашистов во время далекой войны.
Бог, как известно, злодеям не помог.
– Когда начинаются гастроли? – спросил калека монашку.
– Через две недели.
– Ну, что ж, время есть. Успеем подготовиться.
Через три дня, похоронив любимую бабушку, Катюша Маслова вышла на работу. Первый же день принес ей одну неожиданность и одну неприятность. Неприятность касалась зарплаты – деньги опять задержались где-то в пути. Хотя какой тут путь – через дорогу. Именно там находилась бухгалтерия отдела культуры, к которому был приписан киноклуб «Современник». В штатном расписании киноклуба значился директор – фанатик кино Максим Рейн, и его помощница на полставки, она же – финансовый директор Катюша Маслова.
– Прими мои соболезнования, Катюша, – сказал ей Максим Рейн. – И собирайся в дорогу. У нас на носу вечер, посвященный творчеству великого режиссера современности Артема Басманова. Поедешь в Москву, встретишься с людьми, которые его знали, поработаешь в архиве, ну и фильм какой-нибудь его покажем.
– Максим Робертович, – попробовала отбрыкнуться от неожиданной поездки Катюша, – у нас же по плану – Серж Гейнсбур.
– Серж подождет, никуда от нас не денется, и потом, он уже давно умер.
– А при чем тут Басманов? Почему Басманов?
– Да ты что, Маслова, – возмутился Рейн. – Не любишь кино, что ли? Ты телевизор-то смотришь? – Он понизил голос, как будто сообщал Катюше страшную тайну: – Басманова неделю назад нашли в собственном загородном доме с раскроенным черепом.
– И кто ж его так, родимого? – мрачно спросила Катюша – очень уж ей не хотелось по такой жаре трястись в поезде, битком набитом дачниками и отдыхающими.
– Ты мне тут не остри, – погрозил пальцем начальник и ответил сначала довольно легкомысленно, потом – с энтузиазмом. – Да это неважно. Какой-то то ли немой, то ли глухой, то ли вообще, человек с умственными отклонениями. Для нас главное, что имя Басманова сейчас на слуху у народа, даже у такого дремучего, как тот, что проживает у нас в Любимске. Мы можем сделать на этом очень неплохие деньги. Надо только ловить момент, не опоздать. Я дам тебе координаты одного человечка в Москве – профессора ВГИКа Чепурного. Он был у нас два года назад на заседании киноклуба. Хороший мужик. Мы с ним на рыбалку вместе ездили. Думаю, он меня помнит. Поедешь к нему, он поможет подобрать тебе материал о Басманове. Понимаешь, Маслова? – прикрикнул он на Катюшу, слушавшую его с постным лицом. – Как финансовый директор, понимаешь? Ты соображаешь, что весь коллектив – и ты, и я, можем вообще остаться не у дел, потому что городу, по большому счету, наш киноклуб не нужен. Город ничего не хочет знать о настоящем французе – Серже Гейнсбуре. Городу интереснее своя, доморощенная «француженка» – Груня Лемур. Видела плакат?
Максим Робертович показал головой в угол, где валялось что-то бумажно-глянцевое, большое и красочное.
– Это я его с дверей нашего киноклуба содрал, – злорадно усмехнулся фанатик и энтузиаст кино. – Она, видишь ли, рада сообщить землякам о своем приезде. Тоже мне – Эдит Пиаф.
Катюша подошла поближе к блестящему, разорванному пополам, плакату, под неодобрительное хмыканье начальника расправила его и увидела свою бывшую одноклассницу Аньку Григорьеву.
Много лет назад, так много, что Катюше и вспоминать не хотелось, жили в городе Любимске три девушки, три неразлучные подруги: Олеся Морозова, Аня Григорьева и Катюша Маслова. Олеся и Аня были высокими красавицами – голубоглазыми брюнетками, Катюша – кем была, тем и осталась – миловидной, полноватой блондинкой. Почему дружили Олеся и Аня, окружающим было понятно, – поразительное сходство девушек распространялось не только на внешность, но и на их внутренний мир. Обе они закончили музыкальные школы по классу фортепиано, серьезно занимались бальными танцами, великолепно пели, читали одни и те же книги одних и тех же авторов, когда пришло время любить, выбрали одного парня.
Что делала в их компании тихая, как первый снег, и маленькая, как пони или конек-горбунок, Катюша, никто не понимал.
– И напрасно, – сказал бы окружающим любой психолог, рассмотрев отношения девушек изнутри, – ибо именно Катюша Маслова является связующим звеном между одинаковыми и оттого соперничающими во всем подругами, звеном, без которого долголетняя дружба Олеси и Ани не просуществовала бы и дня.
Катюша и сама понимала это, но вела себя с подругами честно – никогда не использовала свое «служебное положение» в корыстных целях. Это означало, что она никогда не передавала Олесе слов, которые говорила о ней по секрету Аня, и, наоборот, никогда не говорила Ане, что узнала о ней от Олеси. «Громоотвод», которым чувствовала себя Катюша на протяжении десяти лет, не сработал только один раз – когда великолепные во всем подруги влюбились в своего одноклассника Андрюшу Голубева.
– Так ты едешь в Москву?
Настойчивый голос фанатичного любителя и почитателя кино Максима Рейна прервал Катюшины воспоминания о дружбе и любви.
– У меня денег нет даже на хлеб, – вздохнула она, понимая, что от судьбы не уйдешь и ехать за каким-то чертом в столицу все равно придется.
Максим порылся в кармане, достал кошелек с единственной десяткой, вытянул трубочкой губы, что всегда делал, когда хотел пойти напролом или нахамить, и с криком: «Жди меня здесь», – выскочил из кабинета. Выглянув в окно, Катюша увидела, как он, не глядя по сторонам и не обращая внимания на гудки автомобилей и вопли шоферов, перебежал дорогу и скрылся в дверях бухгалтерии департамента по культуре и спорту. Через пятнадцать минут Максим вернулся, совершив подвиг. В его маленьких, но цепких, как лапки лемура, руках Катюша увидела целое состояние – свою зарплату за три месяца, материальную помощь и командировочные – всего пять тысяч рублей.
С поездом Катюше несказанно повезло. Согласно билету, ей полагалось ехать в Москву в середине плацкартного вагона, на нижней полке, по ходу движения состава.
«Только бы соседи попались хорошие, – думала она, стоя на перроне с вытянутой шеей и высоко поднятой головой, – чтоб молчаливые были и спать сразу легли».
Состав, ползущий перед ней питоном, резко остановился, и порыв теплого воздуха, выскочивший из-под его железного брюха, пошутил над Катюшей – сорвал с ее головы красную соломенную шляпку с большими полями и нелепо воткнутой желтой розой, такой же одинокой, как тот, кто ее воткнул. Катюша охнула, всплеснула руками, будто деревенская баба, у которой, пока она доила корову, тесто из квашни через край поперло, и побежала шляпку догонять. Теперь уже ветер посмеялся над маленькой, полненькой и чертовски миловидной женщинкой – покатил шляпку, похожую на красное колесико прочь с вокзала, словно хотел сказать Катюше своими порывами: «Не езди, не езди, останься дома».
– Держите свой чепчик, девушка, – сказал Катюше крепкий мужичок среднего роста, круглолицый и веселый, как солнышко.
Он поймал ее шляпку ловко и легко, будто специализировался на ловле женских головных уборов. Катюша так и сказала ему, вместо того чтобы мило улыбнуться и поблагодарить.
– Ага, – не перестал улыбаться крепкий, надежный мужичок – такой надежный для какой-то женщины, что Катюша, брошенная мужем, ей сразу позавидовала, – я всю жизнь ловлю. Работа у меня такая.
– Какая еще работа? – спросила Катюша, протягивая руку за своей вещью.
– Когда мы с вами познакомимся, я расскажу какая, – ответил мужичок, не спеша выпускать шляпку из крепких рук.
Катюша посмотрела на его круглые мускулы, выкатившиеся из-под коротких рукавов чисто выстиранной джинсовой рубашечки, и горько вздохнула.
– У меня, между прочим, муж есть. За шляпку, впрочем, спасибо.
На лицо-солнышко набежала тучка, сказала: «Жаль».
Катюша развернулась и ушла, уверяя себя, что Славика она еще очень любит.
Поезд «Ярославль – Москва», в который наконец-то села Катюша, был проходящий, битком набитый командировочными, местными дачниками, которых запрещено было подвозить за отдельную плату – приработок проводников, и которые тем не менее всегда толпились в тамбурах, мешая законным пассажирам – командировочным и отдыхающим – спокойно пройти к своему месту. Последние, как большинство нормальных людей в советское время, сейчас уже – классовое меньшинство, стремились через Москву на юг – в Сочи, в Ялту, Геленджик, Судак и Алупку. Для Катюши названия южных курортов звучали как песнь о мечте, которая тем и прекрасна, что никогда не осуществится. Ей оставалось довольствоваться тем, что в столицу нашей родины Москву она еще может раз в год съездить, если вовремя выдадут зарплату.
Ее вожделенная нижняя полочка, до которой она все-таки добралась, оцарапав левую ногу и больно ударившись о какой-то железный ящик правой коленкой, оказалась занята толстой теткой с двумя малолетними детьми – хулиганистыми даже на вид мальчишками лет семи-восьми.
С верхней полки свешивался, корчил рожи третий хулиган – старшенький. Катюша поняла, что тетку с тремя детьми беспокоить и спрашивать о нижней полке не надо. Судя по расправленным постелям и огромному количеству еды на столике, семейство расположилось в незаконно занятом купе всерьез и надолго.
«Ну-ка, попробуй, тронь нас», – словно говорил весь вид честной компании.
Катюша не решилась, сделала вид, что ей просто надо пройти мимо. К тому же из туалета лез, расталкивая дачников и пиная ногами их скарб, такой же толстый, как тетка, дядька – очевидно, глава семейства.
Катюша поспешила обратно – к проводнице.
– А я при чем? – накинулась на Катюшу толстая – близнец той, что сидела в чужом купе, к тому же красная, потная и злая – проводница. – Тебе билет неправильно продали, а ты мать-героиню с ее дитями согнать с их местов хочешь.
– Да не хочу я никого сгонять, – начала оправдываться Катюша, хотела сказать, что она согласна на любое другое, свободное место.
– А не хочешь, так и сиди здеся, не мешай мне работать, – ответила проводница и с грохотом закрыла перед носом Катюши дверь.
– Что же мне до Москвы стоя ехать? – крикнула Катя, но проводницу больше беспокоить не стала, решила, что, наверное, карма у нее такая – что все ее обижают.
Час она отстояла в потной толпе, в коридоре, находя прелесть в разглядывании однотипного пейзажа за окном – поле, лес, деревня, поле, лес, станция, поле, лес… Постепенно коридор, тамбур, проходы между вагонами опустели: дачники вышли. Катюша осталась стоять одна. Проводница выскакивала из своего служебного купе на каждой станции, но Катюшу в упор не замечала. Пришло время вечернего чая. Почти во всех отсеках звякали ложками, размешивая в стаканах сахар, негромко разговаривали. Проводница наливала в стаканы горячую воду из титана, нарочно отклячив зад, чтобы Катюша втиснулась в угол и не дышала.
– И чего стоит, – бубнила себе под нос толстая тетка. – Местов нет и не будет. Села бы тихонько в уголок и сидела, людям не мешала отдыхать.
«Пожалуй, она меня и с поезда ссадит», – испугалась Катюша, но тут дверь, ведущая из тамбура в вагон, открылась, и на пороге возник давешний Катюшин знакомый – крепыш с лицом солнышка.
Не ожидая увидеть Катюшу вот так сразу, крепыш смешался, сказал: «Вот какая встреча неожиданная», – и она поняла: он здесь, потому что искал по всему поезду ее.
Потом крепыш-солнышко перевел глаза на Катюшин багаж, стоявший у ее ног маленький стильный чемоданчик – подарок бабушки, понял, что девушку, так он назвал Катюшу на перроне, обидели, и повернулся суровым лицом к наблюдающей за их встречей проводнице.
– Местечка девушке не досталось, – не дожидаясь вопроса, заискивающе сказала та и сделала движение, похожее на поклон вежливых японцев.
Крепыш использовал представившийся ему шанс познакомиться с понравившейся ему Катюшей на все сто процентов. Очень важно он достал из кармана чисто выстиранной джинсовой рубашки удостоверение подполковника милиции, сунув его под нос проводнице, подождал, пока она прочитает, что там о нем написано, вслух, сказал:
– Девушка едет в Москву на задание. У меня – отдельное купе в последнем вагоне. Предоставьте нам дополнительный комплект белья. И чтобы никто о том, что я вам сказал, кроме нас троих, не знал.
– Что ж вы раньше-то молчали? – испуганно спросила проводница открывшую рот Катюшу и опять поклонилась, подавая белье.
– Вы поняли меня? – переспросил крепыш, оказавшийся важной милицейской шишкой. – Никто не знал. Пойдемте, коллега, – уважительно сказал он Катюше, и та повиновалась.
А что ей оставалось делать? До Москвы путь не близкий – не куковать же всю ночь в коридоре.
Творческое воображение, которое всегда выручало ее в трудную минуту, уже, по-видимому, спало, как и большинство пассажиров поезда, и не предупредило Катюшу об опасности. Сама Катюша тоже очень хотела пить, есть и спать, поэтому шла не столько за крепышом, сколько в направлении, где можно было попить, поесть и поспать. Если б она только знала, какую цену ей придется заплатить за исполнение этих простых человеческих желаний, она бы ни за что не пошла. Она бы попросила или купила у проводницы большую банку клея, намазала бы им пол в коридоре и встала бы на это место, чтобы никто не смог отодрать ее от пола до самой Москвы. Но задний ум тем и силен, что в минуту опасности находится в резерве у человека – отдыхает, готовится к объяснениям по поводу того, что произойдет без его прямого участия.
– Располагайтесь, как вам удобно, – сказал подполковник, когда Катюша зашла в купе. – И давайте знакомиться. Я – Родион Раскольников.
Катюша хоть и засыпала уже прямо на ногах, но неожиданно взвизгнула и засмеялась от сказанного крепышом-солнышком. Тут же, не останавливаясь, продолжая смеяться, она пришла в ужас. Во-первых, потому, что своим дурацким смехом могла обидеть хорошего человека. Во-вторых, потому что имечко у подполковника действительно было странноватое, с биографией – имечко. В третьих, – и это оказалось самое смешное, над этим Катюша, собственно, и смеялась, не могла сдержаться, – потому, что ей, в свою очередь, тоже полагалось представиться.
Родион смотрел на Катюшу спокойно, не обижаясь. Видимо, как и она, привык наблюдать радость людей по поводу своего «горя». Правда, не такую бурную, как та, что выдавала взвизгивающая, стонущая, даже подвывающая от смеха Катюша.
– Очень приятно, – прорыдала она наконец. – Я, ой не могу, – вытерла слезы, – Катюша Маслова.
Родион Раскольников, хоть и был подполковником, тоже не смог сдержаться, перегнулся от смеха пополам и в таком удобном положении, чтобы живот ненароком не разорвался, начал ухать филином.
В стены купе заколотили, закричали «безобразие» проснувшиеся пассажиры. Катюша и Родион повалились на одну и ту же нижнюю полку, схватили одну и ту же подушку, с двух сторон вцепились в нее зубами, чтобы прекратить наконец «безобразие», задушить глупый смех. Близко-близко от себя Катюша увидела глаза Родиона, испугалась, но было уже поздно.
Подушка полетела на пол – теперь она им мешала.
Никакой романтики не было. Посопели, повздыхали страстно на нижней полке, легли спать на разных. Глубокой ночью проснулись одновременно, встретились еще раз, разошлись опять: он – теперь уже до утра, она, Катюша, так и не заснув, села за стол есть. Колеса поезда стучали, укачивали, и это было хорошо. Что стало бы с ними, если бы состав замедлил ход и крепыш Родион проснулся? Пришлось бы завязывать отношения.
К долгим отношениям Катюша не была готова, да и, честно сказать, не очень-то на них рассчитывала. Короткие – не то, чтобы презирала, не понимала: зачем они? Лично с ней такое случилось впервые. Катюша ела курицу, смотрела в окно – из темноты в темноту: там что-то проплывало. Катюша заплакала – просто так, не отчего. За час до прибытия поезда в Москву, когда пассажиры только-только начали просыпаться, она вышла на станции, где и планировала остановиться, – здесь жила бабушкина подруга тетя Зина.
Раскольников крепко спал.
Леночка Басманова – вдова убитого режиссера – после неожиданной смерти мужа чрезвычайно и резко, это бросилось всем в глаза, похорошела. Все сидели на большой стеклянной веранде басмановского дома и пили чай. «Все» относилось к родственникам Леночки и Златы. Вообще родственников было много, целый клан хорошо известных стране людей. Но здесь и сейчас собрались далеко не все представители многочисленных династий артистов, художников, детских поэтов и рестораторов. Все бы просто не уместились на двадцатиметровой веранде, ибо побочных ветвей у крепкого генеалогического дерева Басмановых, корнями вцепившегося еще в боярскую Русь, было… и не сосчитать сколько. Да что говорить, у одного только покойного режиссера, на девятый день которого собралась родня, законных жен было аж семь штук. И всех их он, как ни странно, любил в свое время, каждой посвятил главу в книге воспоминаний «Между прошлым и будущим».
Воспоминания тут же стали литературным событием месяца, бестселлером, и последней жене великого режиссера, вдобавок писателя, это льстило. Несмотря на то, что семь лет назад она подарила своему горячо любимому и уважаемому супругу сына Гришу, Леночка была еще совсем молоденькой – всего двадцать четыре года, и охочей до славы.
«А что в этом противоестественного? Все мы люди», – думала Злата, понимая, что для ее молодой мачехи слава – такая же игрушка, как и сын.
Не доросла еще девочка Леночка ни до всеобщего уважения, ни до воспитания ребенка.
Злата – человек взрослый и мудрый, относилась к славе по-другому: конкретно уважала, любила, добивалась ее. На лаврах отца она почивать не собиралась. В роду Басмановых так было не принято. Леночка – не в счет, она – пришлая, а потому – прекрасное исключение. Ее сын Гриша, и, разумеется, сын покойного Артема Сергеевича, не будет воспитываться гениальным отцом, как Злата, поэтому тоже пока – прекрасное исключение. Мальчик и сейчас уже с лица – ангел, в душе – черт. Вот взял и стер из компьютера почти законченную вторую часть воспоминаний папы, в которых тот хотел рассказать читающей публике о своих последних трех женах.
– Между прочим, там и обо мне было, – с сожалением сообщила всем собравшимся Леночка и поцеловала перемазанного клубникой сына в светлую макушку. – Кушай, Гришенька.
Мальчишка недовольно засопел, своенравно дернул головой и вытащил из глубокой тарелки самую крупную ягоду. На лице его легко читалось раздумье – откусить ли от клубничины большой кусок или попытаться засунуть ее в рот всю целиком. Брат покойного Артема Сергеевича, Василий Сергеевич Басманов-Маковский, тоже известный режиссер и красивый усатый мужчина, с интересом смотрел на единственного и обожаемого племянника. Когда Гриша подумал и не стал мелочиться, Леночка ахнула, а дядька довольно расхохотался.
– Наша порода, басмановская. Своего не упустит. Как же ты книжку-то у папки стер, орел?
Гришутка, сосредоточенный на жевании, сурово молчал и смотрел в одну точку, чтобы не отвлекаться и не подавиться.
– Он случайно стер, – ответила за него Злата. – Правда, малыш?
– Господи, зачем вы, Василий Сергеевич, столько клубники привезли? – взволнованно перебила Злату Леночка, с тревогой глядя на хомячьи щеки сына. – Да еще вместе с корзиной. Надо же додуматься купить клубнику у какой-то деревенской бабы на обочине дороги. Вам до супермаркета лень было доехать?
– А вы, девочка, сами-то давно от сохи оторвались, чтобы так народ презирать? – вступилась за родственника одна из предыдущих жен Артема Басманова – Мирра, намекая, очевидно, на происхождение Леночки – совсем не благородное. – Вы до замужества, я забыла, в каком ПТУ учились? На швею-мотористку? Или повыше рангом – на продавца?
– На парикмахера, – с вызовом ответила Леночка. – А что в этом плохого? По крайней мере, я в своей стране как жила, так и живу. Не бегаю, как некоторые, по заграницам и родину свою не оклеветываю.
– Что? – с интересом переспросила Мирра. – Как вы сказали? «Не оклеветываю»? Чудненько. Позвольте мне, бегающей, как вы только что выразились, по заграницам, вам, патриотке родины, заявить, что нет в русском языке такого слова, которое вы только что изволили употребить. Есть слово – в знак особого отношения к вам говорю его по слогам – «кле-ве-щу». Можете взять ручку, если вы умеете ею пользоваться, и записать сие слово на память. И в дальнейшем, если у вас возникнут трудности в произношении или написании русских слов, а они у вас будут возникать регулярно, не стесняйтесь, звоните мне в Париж. Я вам все растолкую по-родственному.
Красная, как клубника, Леночка хотела уж было вспомнить свою пэтэушную юность и ответить выпендривающейся старухе-иностранке по-простонародному, нахамить с наслаждением, но Гриша, потеряв еще большую клубничину, с шумом полез под стол. Да и Василий Сергеевич, знавший за девочкой грешок простонародного «красноречия», не дал ей развернуться и отвести душу.
– Милочки, не ссорьтесь, – обратился он больше к Леночке. – Давайте я вас лучше обниму обеих, чтобы брат мой, который на небесах сейчас, увидел, как же дружно мы живем – одной большой семьей.
– Не ссоримся, – сказала, как всегда, глупая жена Василия Сергеевича – Лизавета.
Как всегда, она что-то вязала – то ли носок, то ли шарфик.
Василий Сергеевич ласково посмотрел на супругу.
За это он ее и любил. За носок, за шарфик, за глупость. За уют, простоту и домашность, знание своего места и знание его места в жизни, за то, что при слове «семья» он с нежностью, пронзающей душу насквозь, представлял сидящую в широком кресле под красным абажуром Лизавету, беззвучно считающую петли в недовязанном полосатом носке: Васеньке на зиму. Как будто он был охотник или рыбак.
«А в целом Лизавета ухватила суть проблемы правильно, – не раз думал по поводу носков и шарфов на зиму Василий Сергеевич. – Не охотник я и не рыбак, но тоже – добытчик. Спасибо ей, что на иерархической семейной лестнице я стою выше всех. Она сама меня туда поставила и спустилась вниз вязать носки. Оттого и живем с ней душа в душу тридцать лет. А вот Темке не повезло. Все его бабы с закидонами были. Все выше мужа взлететь хотели. Как брат не понимал, что не его они любили, а славу его. Сначала восхищались славой, потом добивались славы и начинали чужой славе завидовать. Примеряли ее на себя, как платье, а она им, как фасон, не подходила. Вот и не свилось у брата настоящего семейного гнездышка. Вот и разлетелись его птички. Кто – уже на кладбище, как Маша и Рита, кто – в Америке нашел себе мужичков попроще, под себя – как Галя и Валя. Мирра по свету мотается, себя не находит. Леночка добилась славы мужа, но еще не успела ей позавидовать. С ней брат еще был счастлив, когда его убили. Сына она ему родила – хорошо, а все равно не сложилось бы у них такое счастье, как у нас с Лизаветой. Слишком разные они были».
Словно прочитав мысли знаменитого родственника о ней, Леночка хмыкнула, сбежала с веранды и присоединилась к молодежи – детям Василия Сергеевича и Лизаветы. Вслед ей никто, хотя все и были свои люди, не сказал ни слова. Сплошной такт, культура, молчаливое взаимопонимание.
– Злата, как твой фильм? Может, помочь? – спросил режиссера Басманову режиссер Басманов-Маковский.
– Нет, конечно, – ответила Злата.
Дочь Артема Сергеевича сделала такое же уклоняющееся от участия движение головой, как несколько минут назад Гриша, и, чтобы больше ни у кого из присутствующих не возникло желания задавать ей подобные, для нее – глубоко личные, вопросы о работе, сошла с веранды в сад, наполненный несозревшими еще яблоками и вишнями. Там, в беседке, веселилась молодежь, почти все – ее сверстники. Но с ресторатором Кешей, художницей Настей – его женой, Кешиной сестрой – будущей актрисой, и Леночкой Злате заранее было неинтересно. Пришлось пойти в противоположную сторону – в березовую рощу, где немой Сережа убил Артема Басманова.
Проходя мимо веранды, она услышала, как объевшийся клубникой Гриша ответил на заданный сто лет назад вопрос Василия Сергеевича, сказал никому и всем:
– А я и не стирал ее (понимай, книжку). Меня Златка попросила кнопку нажать.
– Маленький паразит, – про себя обозвала Злата брата и усмехнулась по поводу его же.
Пожалуй, она сильно поторопилась, посчитав брата прекрасным исключением. Гришка ей нравился – характером он был очень похож на своего отца и Злату. Такой же независимый и равнодушно-жестокий ко всему, что его лично не касалось.
На земле наступило утро – совсем раннее, еще тихое и такое ясное, что стало понятно – скоро будет жарко. От населенного пункта, где жила тетя Зина – то ли деревни, то ли поселка, то ли небольшого городка, – до Москвы на электричке езды было минут тридцать, что очень устраивало Катюшу. Москву она, как и большинство приезжающих в столицу по надобности, не любила. Большой и показной принципиальности в этом не было. Москва – не Любимск: вот и все объяснение. Когда Катюша видела по телевизору или слышала тоже там о Кремле, о золотых куполах заново отстроенного храма, о Воробьевых горах и Арбате, о площади трех вокзалов, она не испытывала каких-то особенных, верноподданнических чувств по поводу того, что вот это все – есть. Чувства Катюши к столице родины, можно сказать, висели на волоске. Когда она уезжала из Москвы, волосок рвался и чувства пропадали. Кое-что в Москве ей нравилось, например, большая сутолока и скученность, кое-что – нет, но эта любовь и нелюбовь застряли в Катюше на каком-то обыденном, обывательском уровне. Просто было приятно, и ей это подходило, что в сутолоке столицы можно было жить своей, независимой жизнью. Никто особо не присматривался – если только так, случайно бросят взгляд и пройдут мимо, – во что ты одета, обута, как накрашена. Кстати – гениальная черта любого мегаполиса, где каждый сам за себя. Если бы Катюша жила в Москве, ее любовь к Славику давно бы прошла, и объяснение этому нашлось бы быстро. Шла бы она, скажем, по Охотному Ряду или Тверской, вспоминала бы Славика, показалось бы ей, что в сердце у нее кольнуло. Остановилась бы Катюша, а поток людей вокруг нее двигаться не прекращает. Раз бы толкнули Катюшу, другой, а на третий она бы упала и умерла. Или – хошь не хошь – забыла бы Славика, чтобы остаться живой.
А не нравилась Катюше в Москве – тоже какая-то ерунда – что мэр столицы, любя свой город, приказывал по праздникам палить из специальных пушек в небо, чтобы разогнать тучи, которые, очень напуганные и злые оттого, что их выслали за сотый километр, кидались в разные другие области. В частности, прилетали и зависали над Катюшиным городишком. Начинался затяжной дождь, во время которого жители Любимска смотрели в окно на небо и ругали маленького мэра Москвы, возомнившего себя Зевсом.
От станции до зеленого бревенчатого домика тети Зины Катюша шла, как и положено было по времени, пятнадцать минут. Не стояла она лишнего на станции, не глядела вслед уходящему поезду, в котором сладко, словно агнец невинный, спал ее ночной знакомый подполковник Родион Раскольников. Во сне его лицо было таким редким по нынешним временам, таким… Если уточнить, многие засмеются, не поймут – не таких сейчас любят.
«Ну, ладно, скажу только себе, – решила Катюша. – Его лицо было добрым, вот что обидно. Добрый мужчина сейчас большая редкость, как бамбуковый медведь панда. Их обоих надо заносить в Красную книгу природы».
А обидно Катюше было потому, что встретился ей такой редкий экземпляр, а она, недобрым словом будь помянут Славик, не может, не хочет, не знает ничего из того, что другая бы на ее месте смогла, захотела, узнала о случайном попутчике.
Несмотря на раннее утро, тетя Зина уже работала на грядках – в стеклянную банку собирала с капусты гусениц. Кружившиеся над ее головой белые бабочки не доставляли ей радости. Она махнула рукой, прогоняя их, как птиц: «Кыш, кыш!», и увидела в раскрытой калитке Катюшу.
