Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Ну, что, устала, маленькая? – неожиданно для Груни спрашивает Сашок, трогая ее лоб локтем, проверяя пульс.
«Где же ты раньше-то был, ласковый мой? – хочется ответить Груне. – Когда задумал сюда меня привезти?»
Но от жары язык совсем разленился, не ворочается. Да и мысли какие-то глупые у Груни.
«Везет же иногда людям», – думает она о сказочном Емеле, выползает из своего укромного местечка, ведомая под руку Сашком, добирается-таки до гостиницы.
Завтра местная газетенка, какая-нибудь застойная «Любимская правда» напишет, что «певица наш город не уважает, приехала вдрызг пьяной».
В гостинице дежурная передает ей красочно оформленный подарочек от поклонников творчества популярной певицы. Предусмотрительный Сашок осторожно трясет коробочку, перевязанную розовой ленточкой, отходит от Груни подальше, не спеша раскутывает «подарочек» – розовые пинеточки в коробочке.
– С намеком подарочек, – подмигивает Сашок Груне.
У певицы, от дальней дороги и от духоты, наверное, начинается истерика: смех не прекращается.
Дежурная за стойкой испуганно смотрит, как Груню Лемур уносят по лестнице на третий этаж, в номер.
– Да ведь меня здесь убьют, убьют, – кричит и смеется, и бьется подстреленной птицей певица на руках у крепких парней из ансамбля. – Дайте мне милицию, хотя бы одного храброго милиционера. Иначе, ха-ха-ха, мне коне-е-е-ц!
Дежурная по гостинице терпеливо ждет, пока холл опустеет, воровато оглянувшись, придвигает к себе телефон, набирает номер и с удовольствием начинает рассказывать подруге, «кого это к нам в город на этот раз привезли».
Вот уже целый час любопытная Сычиха – соседка покойной Катерины Ивановны Зиминой – не выпускала из поля зрения свою входную дверь, не покидала удобный полигон для наблюдения за квартирой, где теперь жила Катюша, отходила от «глазка» два раза по пять минут – в туалет сходить, и один раз – на десять минут, чтоб чайку попить и перекусить печенюшкой. А как же? Страсть как было интересно вездесущей старухе узнать, чем Катюша со своим мужем у себя в квартире так долго занимается.
«Вот тебе и бывший муж, – злорадно думала Сычиха. – Вот тебе и не живем вместе. Разводиться она, видите ли, собралась».
Сычиха в четвертый раз «отлипла» от двери, пошла посмотреть, сколько времени на большом, громко тикающем будильнике. Посмотрев, расстроилась. Ну, так и есть – сейчас из школы «оглоеды» прибегут, придется бабушке с полигона сваливать. Другое наблюдать надо будет: как бы вечно голодная молодежь не оприходовала зараз ее печенье.
– Ой, – заерзала Сычиха у дверей так же, как она это делала у телевизора. – Наверное, не досмотреть мне будет конца любовной истории, не увидеть лица молодых, не понять по их выражению, чем там дело-то у «просто Марии», тьфу, ты, просто Катюши закончилось. Помирится она со своим пентюхом или…
Додумать Сычиха не успела. Не успела также и, слава богу, осуществить свое рискованное желание выскользнуть шпионкой на лестничную площадку, подкрасться к квартире соседки и приложить к дверям правое ухо: оно лучше слышит. Пришибло бы ее внезапно распахнувшейся железной дверью, ох, пришибло бы, расплющило до инвалидности. Не успела бы крикнуть: «Козлы, кто ж так двери-то открывает? А если соседка соли пришла попросить? Компенсацию давай, Славик».
– Не-е-т, – осадила свою нереализованную прыть бабуся Клавдия Сычева, замерев у «глазка» своей накрепко закрытой входной двери в неудобной позе, от которой ее немолодое, нетренированное тело начало ныть и затекать. Но, что делать – подглядывание и подслушивание – тоже искусство. Не каждый соглядатай способен изогнуться у дверей так, будто дверной «глазок» вкрутился в тебя вместо глаза – словно ты часовых дел мастер.
– Нет, – опять предупредила себя любопытная Сычиха. – К Катькиному мужу, или кто он ей там теперь, я обращаться не стала бы, хоть и не робкого десятка старушка.
Уж больно рожа у Славика была злой, когда он, грохнув дверью о стену, выскочил от Катюши, как черт из преисподней, тряся чертовской лапой.
«По всему видать, не получилась у соседки любовь, – поняла расстроенная таким оборотом дела Сычиха и вздохнула: – О-хо-хо!»
Думы Сычихи прервал известный топот по лестнице. То «оглоеды» бежали из школы уничтожать бабушкино печенье. Клавдия Сычева, и сама большая любительница сладкого, успела отсыпать из кулька две трети сахарного печенья, купленного сегодня с пенсии, спрятать в надежном месте до того, как в дверь щедро закурлыкал звонок.
Стараясь выглядеть спокойно, потому как соседка наверняка опять подглядывает – будто это ее работа – Катюша подошла к входной двери, проверила, не слетело ли «железо» с петель, закрылась на все замки. Руки ее отчаянно тряслись, но вот это уж Сычиха вряд ли заметит. Хоть и носит имя остроглазой птицы.
«Да что ты все об окружающей среде думаешь? – спросила себя Катюша и согласилась сама с собой. – Да лучше дать волю эмоциям. Не томить их, как тигров и львов, в клетке приличий. Да и кого мне стесняться в собственной квартире. Квартира, будь она проклята», – заплакала Катюша тяжелыми слезами, которые не могли вернуть ей бабушку.
Глухо порыдав с полчасика, Катюша остановилась. Слезы облегчения не приносили, только еще больше затягивали в водоворот нежелания делать что-либо и думать. А думать Катюше надо было теперь больше, чем раньше. Как никогда, надо было думать Катюше, оставшейся в жестокой жизни одной. Ну, ладно, допустим, с бывшим мужем она кое-как разделалась. Долго не заживет у него синяк на руке от Катюшиных зубов.
– Ишь, чего надумал, – сказала бы в этом случае Катюшина бабушка, наблюдавшая встречу жены и мужа с фотографии. – Руку поднять хотел на внученьку. Да как у тебя, Славик, не отсохла рука-то?
«Может, и отсохнет еще», – мстительно улыбнулась Катюша.
Вот и стало ей смешно, вот и полегчало на время. Вспомнила она уже почти с юмором тяжелый разговор со Славиком. Но для этого ей пришлось вспомнить сначала, чем закончилась ее вторая встреча с человеком-солнышком, Родионом Раскольниковым, в Москве, около здания на Петровке. И стало ей еще легче.
– Больше вы от меня никуда не сбежите, – сказал подполковник Родион Катюше, когда поймал платочек, взял ее, как любимую девушку, за руку и, показав охраннику удостоверение, гарантирующее ему проход под арку, провел с собой и Катюшу.
Усадив ее на лавочку среди зеленых деревьев, подполковник пристроился рядом.
– Рассказывай, девушка, что с вами стряслось.
«Спец, – поняла Катюша. – Мягко переходит границу – с «вы» на «ты».
И она рассказала следователю все, вынула из сумочки пузырек из-под снотворного с отпечатками пальцев многих людей, а также стакан – подарок бабушки, который она, уходя от мужа, «отняла» у подозреваемого номер один Славика.
– Дайте слово, что не сдвинетесь с этого места полчаса, а может быть, и больше, – попросил Катюшу Родион.
– Не знаю, обрадуетесь вы или нет, – сказал он ровно через полчаса (какой обязательный). – Но вот результаты экспертизы. На пузырьке и стакане есть идентичные пальцы двух людей. Одни отпечатки, вероятно, ваши. Вторые принадлежат другому человеку, который держал и пузырек, и стакан.
– Славик? – ахнула Катюша, приняв известие близко к сердцу.
«Солнышко» нахмурилось, пожало плечами. Катюша чмокнула его в круглую, как колено под брюками, щечку. «Солнышко» просияло.
«На термометре наверняка тридцать градусов, – подумала Катюша, заметив на лбу Родиона капельки пота. – А на часах?»
Она спросила у Родиона, сколько сейчас времени, чтобы услышать его голос еще раз.
– Четыре с четвертью, – ответил Родион Раскольников (как сладко звучит его имя), и в это момент его кто-то позвал.
Он с сожалением посмотрел на Катюшу, как будто понял, что ей пора уходить, а не то она опоздает на пятичасовую электричку и Злата Артемовна снесет ей башку топором.
Ночью в поезде, после того как ей срочно пришлось убежать сначала от Родиона, а потом, совсем не запланированно, от тети Зины, Катюша представляла, как она вывалит на Славика правду, которую теперь знала наверняка: в день смерти бабушки он был, был у нее, он врал, когда говорил, что не был.
«Он и убил», – осознала наконец Катюша, и под стук колес ей стало ужасно жалко, что прекрасные черные ресницы с детскими загогулинками на концах достались негодяю.
«Это Ирка его сгубила», – попробовала оправдать мужа Катюша, потому что, какая она жена, если за человека, с которым столько лет прожила, хоть чуть-чуть не вступится.
Но сегодня Катюша не стала искать для Славика смягчающих обстоятельств его преступления. Сегодня она потребовала от мужа рассказать, как все в этой квартире в день бабушкиной смерти происходило.
– Я была на телефонной станции и выяснила, что предварительно ты позвонил бабушке, – добила Катюша мужа еще одной уликой, в дополнение к бумажному заключению московского эксперта, между прочим, с Петровки, 38.
Всегда прекрасное, как утренняя роса или первый снег, лицо Славика стало тупым и некрасивым. Он и так-то едва понимал слова, написанные в официальном заключении черным по белому, смысл которых сводился к тому, что «надо, Слава, брать ручку, бумагу, писать чистосердечное признание, а уж явку с повинной мы, милиция, тебе оформим».
«Врешь, не возьмешь», – заходил ходуном кадык, забегали в глазницах Славкиного черепа глаза – нежные, карие глаза человека, убившего другого человека, старуху.
– На телефонных станциях таких справок не дают. Я знаю это точно, – попробовал уйти в «глухую несознанку» подозреваемый, да сам себя, глупый, и выдал: – Тем более когда с сотового звонишь.
Сотового у Славика – художника, плохо разбирающегося в трех кнопках стиральной машины-автомат, не было. Сотовый был у Ирки. Славка и подругу продал.
– Может, ты и прав, муж, – последнее слово Катюша произнесла с чувством некоторого удивления. – Может, мне и не дали такую справку. А милиции, как ты думаешь, дадут? По запросу суда, как ты думаешь, дадут?
– Ко-ко-кого суда? – закудахтал Славик, только что руками-оглоблями не забил по-петушачьи, захотел до Катюши одной «оглоблей» дотянуться. – Да я тебя, – никогда не замахивался, а тут, на-ко, замахнулся, как муж на жену. Вспомнил, видать, что спали когда-то в одной кровати.
– Да нет, – не испугалась прошлого, настоящего и будущего Катюша. – Это я – тебя, – и вонзила в длинную руку бывшего мужа зубы.
– А-а-а, – по-мужски простонал Славик. – Зубаста к какой!
– Получи за зубастика, – разозлилась Катюша – потому что зубы-то у нее действительно несколько вперед выдавались, но она всегда считала, что это ее только красит, – и сомкнула на мясе челюсть.
Увидев на зубах Катюши кровь, Славик – человек с развитым воображением – побледнел. Наверное, подумал, что одноруким он Ирке Сидоркиной не нужен будет. Кстати, верно подумал.
Катюша его пожалела, не искалечила, отпустила с миром на все четыре стороны. Только вопрос о квартире, на которую Слава претендовал, отпал сам собой.
– Чтоб духу твоего там не было, – сказала Катюша, вытирая красный, соленый, липкий от крови, рот. – Завтра же замки поменяю и на сигнализацию квартиру поставлю. У меня теперь друзья в милиции есть, – многозначительно прибавила она, глядя, как не ее больше муж дует на багровое пятно на руке. Но пятно от усиленного дутья только меняло цвет, а не исчезало.
Художник, творческий человек, красавец мужчина с черными ресницами с загогулинами на концах, разозлился, как он с таким пятном ходить по улицам Любимска будет, никому из знакомых подать руку не сможет, никто в ответ не подаст ему. Ногой он чуть не вышиб дверь.
«Побежал Ирке жаловаться, – поняла Катюша и посмотрела на фотографию бабушки. – Ну, как, бабуля? Все правильно я сделала?»
От ветра распахнулась форточка, фотография Катерины Ивановны Зиминой упала.
«Одобряешь, значит, – поняла Катюша. – А форточка, пока я в Москве была, видать, сама вот так же и открылась».
– Значит, вы говорите, что вас хотят в нашем городе убить? – спросил Груню Лемур начальник Любимского УВД полковник Сыроежкин и почесал в ухе.
«Что-то я сегодня с утра медленно думаю, совсем не врубаюсь, чего эта певица от меня хочет», – подумал и еще раз, произнося слова с большими паузами, спросил Груню о ее предполагаемом убийстве.
Пригнувшись, певица заглянула в опущенные, с красными прожилками, глаза заместителя главного милиционера города.
«Алкаш, – поняла она. – Наверное, пил вчера, как лошадь, а сегодня на работу вылез».
– А ваш начальник генерал из области долго в отпуске будет? – вежливо спросила она у зама-пропойцы.
– Через неделю выйдет, – буркнул виноватый и начал куда-то названивать, вызывать какого-то Раскольникова, который сегодня утром должен был вернуться из Москвы.
– Сейчас я вам следователя дам, – с видимым облегчением наконец сказал Сыроежкин и почесал голову, лоб и шею. – Самого лучшего в нашем управлении. Он вашим заявлением и займется. А я, – полковник вышел из-за стола, подошел к дверям, – на важное задание поехал. Подождите пока в приемной.
Груня пожала плечами, поняла, что ее выпроваживают, вышла, вспомнила, что забыла на столе начальника сигареты, которые в Любимске не купишь, вернулась.
Полковника Сыроежкина она застала на месте преступления – он стоял в проеме дверей, с прикрытыми от наслаждения глазами «драл» волосатую под мундиром спину об косяк – утробно постанывал, похожий на кабана, которому клево.
Груня быстро захлопнула дверь.
«Черт с ними, с сигаретами. Вдруг он до них уже дотрагивался?» – подумала она и машинально почесала нос.
Сидевшая в приемной секретарша попросила у Груни автограф и едва смех сдержала. Она-то знала, от сведущих в управлении людей, как полковник Сыроежкин ездил вчера на природу, перебрал маленько – впрочем, как всегда, и упал в муравейник, из которого его всем командным составом едва вытащили, едва отчистили от рыжих сикунцов.
Наконец Мирра Леопольдовна Катович, по последнему мужу – Совьен, поняла, что было особенным в Сабине Огневой на момент знакомства той с Артемом. Наивность отличала девушку, вечно щенячий восторг на лице, постоянное, исключительное недоумение по поводу факта своего появления на свет. Будто ребенок очень удивился, когда воды стали выталкивать его – головастика, из темного, сырого, уютного местечка, где не надо было заботиться о пропитании и тепле, в холодный мир, освещенный искусственными лампами и желтым солнцем, от которого с непривычки болят глаза. Будто ребенок испугался, понял, что он умирает, со страху научился орать. Будто потом он понял, что и на новом месте, у теплой, вкусной, молочной дудки тоже неплохо, только пеленки жмут. Но, если проявить характер, раскутаться, то почти не страшно, интерес к жизни пересиливает страх перед ней.
Некоторые, большинство, идут дальше – взрослеют, начинают жизнь понимать. Сабина не захотела, не смогла. Ей было интересней удивляться всему, нежели все понимать и объяснять.
«Дура какая», – чуть не заплакала от жалости к Сабине Мирра, понимая, что она, Мирра Совьен – не такая, а умная.
Наивность Сабины сквозила отовсюду. С фотографии «Федры», которую та играла с выражением лица, как у Алисы, когда Коонен в Камерном театре слушалась Таирова. Из воспоминаний старожилов Любимского театра – гардеробщицы тети Дуси, внешне крестьянки, в душе – театралки, и сторожа Иваныча – при театре еще его дед служил дворником.
Судя по архивам, тоже: Сабина – сплошная наивность. От главной роли в выигрышном спектакле о партии смело могла отказаться в пользу актрисы, остро нуждающейся в деньгах. Мотивировала отказ просто – мне неинтересно. Годы были уже не такие страшные, как до войны (тиран уже перестал кровавить страну), но опаску, по старой памяти, люди имели. Все, кроме Сабины. Ей и в политической тюрьме, наверное, стало бы со временем, когда первый ужас прошел бы, интересно. Кто-то умный понял это, и наивную Сабину, талантливую актрису – талантливые, они все – чудики, не от мира сего – за попорченный портрет Главного Товарища страны – слегка пожурил. Комсомольцы на собрании думали, что портрет вождя – вождь стоял, прислоненный к стене – попортила товарищ Радлова Кассандра, случайно упав на него. Ведущая актриса Огнева пришла на заседание в лиловых перчатках, лиловой шляпке под лиловой вуалькой – как буржуйка, красиво закурила длинную сигарету и спокойно объяснила, что это она, а не сестра, не удержалась на ногах, когда любовалась на портрет, это у нее, а не у Кассандры, от переизбытка чувств закружилась голода, и она, а не Радлова, сама не помнит, как при падении вперед сделала на товарище вожде небольшую, всего с поллица, дырочку.
Комсомолку Радлову товарищи по театру, большинство из которых в спектаклях говорили: «Кушать подано» или играли толпу, отпустили, а дело о покушении на вождя передали в местное отделение НКВД. Туда актриса пришла в голубых перчатках и голубой шляпке с вуалью. Какой-то умный человек, послушав, как Сабина Огнева виртуозно владеет речью, мимикой, жестами, обличающими ее как очень талантливого и наивного – она хотела обмануть НКВД – человека, сказал:
– Не надо врать. Я вас отпускаю. Идите в театр. Ваше место там.
Конечно, этих слов Мирра Совьен в тощем архиве Любимского драмтеатра не нашла. Но она же – писательница, она не солжет, а придумает. Главное, чтобы дух времени, дух человека, жившего в той или иной эпохе, был передан верно.
Дух Сабины Огневой. Он витал, он был где-то рядом с Миррой. Он не позволял ей уехать сейчас же, когда факты биографии, творческой жизни четвертой жены Артема Басманова (человека, которого Мирра одного и любила на свете, и сейчас, мертвого, любит) лежали перед Миррой, как листы бумаги, как кассеты диктофона, как линии на ладонях. Дух Сабины Огневой, который, возможно, уже и дух Артема Басманова (Я только предполагаю, – ревниво поправила себя мадам Совьен, – что после смерти они свились, переплелись), завлекал Мирру красивой жирной точкой в главе об актрисе и режиссере, завлекал ее тайной Кассандры.
Да, она правильно сделала, что оставила Сабину на «закуску», на потом – Любимск, где прошла большая часть жизни Сабины – детство, отрочество и юность, которые в жизни любого человека – стержни в землю, крепежи на земле, они – истоки личности, и написание главы о провинциальной актрисе и режиссере на год положила в долгий ящик. За этот год, в память о муже, она проделала колоссальную работу – съездила два раза в Америку к пятой и шестой женам Артема, выслушала их жутко неинтересные, без изюминки, рассказы о бывшем муже, собрала сведения о первой и второй женах – давно покойных, сделала из сведений и чужих рассказов конфетку «Читайте, люди». Артем был для них просто мужем, они же, в его жизни, так Мирра поняла – проходными ролями второго плана, эпизодами между главными сценами: Миррой, Сабиной и Леночкой.
С Леночкой все было ясно – она родила Гришу Басманова. К тому же походила на Сабину.
Себя Мирра Совьен считала главной потому, что стыдно ей, старой, признаться, как она любила Артема. Когда он стоял рядом, у нее внутри начинало жить солнце – особенно в кишках было жарко. Чтобы не вспыхнуть от нежного жара факелом, она начинала потеть и плакать. То защитные силы организма усиленно вырабатывали влагу, которая Мирру спасала от иссушения, а Артему, вероятно, она была непонятна и, может быть, даже противна. Господи, теперь-то уж чего об этом думать, стыдиться слов Артема: «Ты бы шла в душ, окатилась».
Мирра шла под холодную воду, плакала там от счастья, тряслась не от холода, стекающего по спине мощными потоками горной речушки, а от непрекращающегося жара в животе. Тело не хотело приходить в норму – остывать, оно насмешничало над Мирриной душой, которая жаждала ласки и такого же солнца в животе у Артема. Увы, подобный фокус случался не часто. Так как Сабину, Артем Мирру не любил. А на другое она, в его присутствии растворяющаяся в воздухе, не согласилась.
Вот почему Сабину Мирра оставила на «закуску». Ей было трудно, она понимала, как именно Артем относился, как любил Сабину. Да точно так же, как Мирра любила его. Иногда у Мирры даже возникали мысли по поводу этой ненормальности Артема к Сабине.
«А что, если это я заразила горячо любимого мужа вирусом страсти, а он, зараженный, поехал в Любимск, где встретил другую?»
Но почему – Сабина, почему, например, не Кассандра – ее сестра? Та в молодости, Мирра видела на фотографиях в архиве театра, была хороша в профиль. И хотя теперь выясняется, что с Кассандрой и Артемом тоже много непонятного, в Москву с Басмановым законной супругой уехала Сабина.
– Вот я и поняла, отчего – Сабина, – сказала себе Мирра Леопольдовна, когда вышла из театра, пришла на набережную и стала смотреть на Волгу. – Наивная, грустная девочка, которую всем, даже мне, когда я о ней узнала, хотелось защитить, не дать пропасть среди жестоких, примитивных по сравнению с ней, с ее талантом, с ее отношением к жизни, людей, сделать чуть-чуть счастливей. Что уж говорить об Артеме – благородных кровей человеке: будь они прокляты и будь они воспеты Миррой и всеми, не родившими от Артема женами – потомство было бы качественным.
Волга жила своей жизнью, но и на Мирру поглядывала. То выскочит из общего потока маленьких гребешков один с белой пеной – барашек, то более темный, почти черный, закрутится на одном месте вьюном, то большой рыжий камень, живущий в воде, начнет расплываться в глазах, терять четкие контуры. И вот уже ни белого барашка, ни вьюнка не видно – сплошная живая масса Волги сочувствует Мирре. Иначе отчего же ей так сладко – от сочувствия реки и горько – от утраты молодости плачется?
«Долго мне еще этого слабака успокаивать?» – думала голая Ирка Сидоркина, развалившись в кресле и покуривая, глядя на потолок.
Ну, не на Славика же ей смотреть – лихорадочно бегающего по комнате в поисках своей и ее одежды, беспомощного? Как же, товарищ генерал Масленкин велел убираться из квартиры.
«Будет исполнено. Есть, товарищ генерал», – вот чем занимается сейчас трусливый подчиненный генерала.
А ведь как клялся-божился, что будет отныне все по ее, по Иркиному.
«Ну, нет, – подумала верная подруга подчиненного генералу Масленкину. – Я тебе гениальный план, мной разработанный, гробить не дам. Я лучше тебе вообще больше не дам, чем спокойно смотреть, как ты обе квартиры, которые, по существу, уже наши, без боя сдаешь противному противнику».
– Ты бы лучше помогла мне или хотя бы прикрылась чем-нибудь, – начал хамить Славик, но Ирка на провокацию не поддалась.
Она, как можно ласковее, улыбнулась, расставила пошире ноги – из-за жары, спросила капризно:
– А зачем? Я отсюда никуда не пойду.
Славик, не обращая внимания на прелести («Э-э, да он их просто не замечает, – поняла Ирка, – как дело-то у него далеко зашло»), подскочил к подруге, зашептал-зашипел:
– Да ты в своем уме, милая? Ты что, не понимаешь, в каком я положении?
– Беременный, что ли? – притворяясь испуганной, спросила Ирка о Славкином положении и вместе с креслом упала на пол.
«Отчего это кресло упало?» – подумала она от неожиданности, когда Славик ударил ее, ее – Ирку Сидоркину, красавицу с длинными ногами и с умным лицом женщину – по щеке.
Пока она понимала, что кресло не само упало, не так все просто объясняется, ее надежда на лучшую женскую долю – ее будущий законный муж подскочил к ней и, взяв за горло жесткими руками, а раньше – нежными, начал трясти Иркину шею. Словно очень хотел, очень, словно другого желания по отношению к любимой и не испытывал, как только сделать так, чтобы Иркина голова отвалилась и покатилась под Катькин диван в Катькиной квартире.
Пораженная вероломным предательством подчиненного генерала Масленкина, Ирка Сидоркина, по воле Славика тряся головой, обиделась и возмутилась до глубины всей своей прожженной души. Из недр души вырвалось пламя: несмотря на сдавленную шею, Ирка начала издавать вопли. Словесный диапазон их не был богат и разнообразен, но был ярок интонацией и чувствами. Славик испугался, что их – Ирку, Славика и вопли – услышат соседи. Он шею с сожалением выпустил из жестких рук. Ирка момент не упустила – вцепилась любимому подельнику в рожу. И стали они похожи на лису Алису и кота Базилио, которые на Поле Дураков Буратинины деньги делили.
Дальше случилось непонятное для Славика, желанное счастье для Ирки. Он в нее уткнулся, как в мамку, спрятался, потому что стало ему страшно оттого, что они задумали сделать с Катюшей. Ему уже давно, сразу, было страшно. Только теперь он как бы признавался в этом. А Ирка – мастерица врать, успокаивала его, как могла. А могла она в постели многое.
Вот так и поставили они Катюшину жизнь на карту еще раз. Теперь уже пути назад у Славика не было. Теперь уж какой он мужик, если откажется убить. Теперь уж – окончательно.
В знак признательности и уважения к Катюше, вернувшейся из Москвы с отличным, просто отличным, материалом для вечера, посвященного жизни и творчеству Артема Басманова, руководитель Любимского киноклуба «Современник» и фанатик кино Максим Рейн вспомнил Катюшино отчество и стал обращаться к ней на «вы».
– Вы – гений, Катерина Ивановна. Послушайте, как вам это удалось? Вы даже интервью у дочери режиссера взяли. Ах-ах-ах, эксклюзив какой! Ах-ах-ах, это просто интеллектуальное пиршество!
Вспомнив, что он все-таки какой-никакой директор и надо бы ему выглядеть солидно перед единственной подчиненной, Максим Рейн перестал восклицать, хотел закончить выступление словами: «Я – в восторге», а сказал «…удовлетворен». Только что каблуками не щелкнул, шпорами не звякнул, головой не боднул красиво, как это делали в восемнадцатом веке гусары-дуэлянты.
Катюша к вечному энтузиазму начальника, который она, впрочем, никогда не поддерживала даже видом своим, привыкла, поэтому ко всему происходящему сейчас с ним отнеслась бы скептически, если бы не находилась в угнетенном состоянии духа из-за утренней разборки со Славиком. Да еще верное слово, данное ею Злате Артемовне, висело над Катюшей дамокловым мечом или, хуже, топором, которым можно снести башку. По этим худым (от слова «худо», а не «худой») причинам Катюша слушала и смотрела на искренне восторженного начальника равнодушно, едва сдерживая, от жары и духоты закрытого помещения, да и от самого Максима, зевоту. Ей хотелось побыстрей опять остаться одной, в прохладной бабушкиной квартире, заснуть и проснуться тихой ночью, когда нет за окном шума машин и троллейбусов, когда и птицы спят, и плохих людей на улицах мало, когда есть готовое решение, как жить и что делать дальше. Готовое решение представлялось ей правильно заасфальтированной – методом горячей заливки – дорогой: это когда землю сначала выравнивают песком и галькой, потом кладут решетку, заливают горячим асфальтом, проглаживают, как утюгом, маленьким катком. Час не ходи, через час – пожалуйста, не ломай ноги.
За окном кинотеатра «Центральный», при котором существовал киноклуб «Современник», дорожники делали из развороченной дороги новую, ровную, с тротуарами, выложенными плиткой. В городе с такой дорогой и жить хотелось по-новому.
Отчего это, отчего это ей так хочется жить по-новому, воскликнула бы сейчас Катюша, выйдя на берег великой русской реки Волги и разводя, взмахивая руками, как птица для полета. Неужели оттого, что два раза встретила она Родиона Раскольникова и два раза потеряла? Отчего она чувствует, как дышит грязная от канализационных сливов река, отчего понимает чайку, которая то подлетит к поверхности воды, то отлетит – боится зараженную рыбу кушать? Отчего ей, хоть и жаль чайку и Волгу, а все радостно стоять на берегу, представляя, что вот взмахнет она сейчас крыльями, да и полетит в небо. С высоты птичьего существования увидит Катюша город Любимск с могучими трубами заводов – кажется, что они здесь, а не люди – главные, разглядит отреставрированные, заново позолоченные купола церквей, страшно востребованных сейчас: многие, многие молятся, найдет и свой дом, догадается – он там, в самом центре города, рядом с рынком, казино и прочими культурными заведениями, среди зеленой массы деревьев – хорошее место, удобное – за него и поплатилась бабушка. Жила бы бабушка на окраине, и никто бы ее не напоил обманным путем снотворным. Птица-Катюша стала снижаться, стремительно терять высоту. А когда поняла, что и Родиона Раскольникова – не местного парня, а москвича, никогда в своей жизни больше не встретит, грохнулась бы на землю, если б умела летать.
– А я тебе за хорошую работу премию приготовил, – пришел «упавшей» Катюше на помощь непосредственный, но очень хороший начальник Максим Рейн. – Правда, не в денежной форме. Зачем нам презренный металл, верно?
– Верно, – ответил сам, со значительной улыбкой выложил перед Катюшей две розовые бумажки. – Билетики достал, – не удержался, опять сам прервал Катюшино молчание, – на Груню Лемур. Завтра. Вместе пойдем. Согласна?
– Да хоть в зоопарк, – вздохнула от тяжести жизни Катюша и ответила за невесту на картине Пукирева «Неравный брак»: – Согласна.
Даже в душе не стала Катюша ехидничать над Максимом, который недавно еще называл Груню доморощенной француженкой. Не до того ей было. Что-то Катюше в своей жизни не нравилось, что-то тяжелым гнетом лежало на сердце, как камень на квашеной капусте. Что-то неясное и от неясности – страшное даже пугало ее.
– Я не верю, что моего отца убил дебильный парень, – заявила недавно Катюше Злата в красивом доме под Москвой.
Там и тогда в яркой вспышке озарения Катюша увидела смешную, а не страшную, вислоухую собаку с языком-галстуком, нарисованную на калитке у тети Зины, соседку Дусю, Дусин поход к прокурору за правдой по поводу глухонемого сына Сережи, который «не убивал никого топором», который и есть Златин «дебильный парень». Озаренная Катюша со Златой почему-то согласилась: может быть, из-за смешной собаки.
– Перед смертью мой отец закончил вторую часть книги «Между прошлым и будущим». Надеюсь, вы читали первую?
Катюша врать не стала. Злата усмехнулась – Катюшина «серость» была ей кстати. Меньше понимать будет, легче запутается, замажется в нехорошем деле.
– Вторую часть, еще не опубликованную, отец, видимо, боясь чего-то или кого-то, переписал на дискету и отдал мне. Понимаете, что такое дискета?
«Твердый, пластмассовый квадратик, который вставляется в дисковод», – хотела ответить Катюша, но «шутить» со Златой не стала – слишком уж лицо у дочери режиссера было серьезное.
Поэтому она просто кивнула.
– Так вот, – сказала Злата и замолчала.
Между стекол забился тяжелым ярко-полосатым телом шмель. Катюша поняла, что сейчас шмель с отбитыми боками вылетит из форточки, а Злата скажет главное. Дочь режиссера не стала ждать, когда глупый мохнач найдет выход из ловушки самостоятельно. Она встала, открыла окно, выпустила недовольного шмеля на свободу, повернулась к Катюше.
