Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Елена Аверьянова
Бабочка на огонь
«Старый я стал, – подумал кинорежиссер Артем Басманов. – Работать не хочу, а созерцать нравится».
Лежал он в длинном плетеном кресле, в котором можно было удобно вытянуть ноги, в соломенной шляпе, с вкусной сигаретой в руке, накрытый клетчатым пледом: его принесла и заботливо укрыла мужа Леночка, на которой Басманов семь лет назад женился. Позади него стоял большой каменный дом – почти такой же, как у других важных соседей по поселку, расположенному недалеко от Москвы. Перед глазами и вокруг Артема стелилась березовая роща. В ней раздавался монотонный звук топора. Это нанятый рабочий, молодой немой парень, к тому же больной даунизмом, избавлял рощу от старых деревьев. Парня звали Сережа.
Деревья хвойных пород – лохматые ели и сосны, похожие на столбы, – Басманов не любил за тучи комаров, их населяющих, и за вампиризм, который, по свидетельствам ученых, эти деревья проявляют по отношению к человеку. Больше всего старому, но моложавому режиссеру хотелось бы иметь в своих владениях липовую аллею – шикарно долгую, с могучими, высокими деревьями по обеим сторонам не широкой, но и не узкой дороги. Чтобы и конь мог по ней проскакать, и карета прокатиться, и машина проехать, не задеть за чудесно вырезанную столетиями кору лип, ну и сам, конечно, чтобы мог прогуляться.
«Для этого мне нужно было родиться в прошлом веке и желательно – князем, например, Юсуповым», – думал режиссер, но и на свою судьбу не обижался.
Пусть время больших свершений миновало, слава осталась при нем. Фильмы, снятые Басмановым, часто показывали на всероссийских экранах, его имя неизменно фигурировало в составах почти всех киношных жюри, недавно, от нечего делать, он издал культовую книгу воспоминаний о себе и о своих женах, знаменитых только знакомством с ним. Чего еще ему было желать? Разве что какой-нибудь обыкновенной, простой мелочи. Докурить, например, эту вкусную сигарету, досмотреть закат за рощей, дослушать соловья.
Удар топора сзади по голове, в которой было много мыслей о бренности существования, не позволил уже убитому режиссеру сделать ни первого, ни второго, ни третьего. Его жизнь раскололась, как голова, как большой кокосовый орех из рекламы шоколада «Баунти». Несмотря на то, что красивый плод с пальмы, упав, разбился на две одинаковые по размеру половинки, жизнь режиссера Басманова раскололась на две части неровно. Одна часть была, собственно, почти вся жизнь, вторая – ее несколько последних минут, в течение которых перестало биться сердце, кружиться по телу кровь.
– Я только молю бога, чтобы он ничего перед смертью не понял, – плакала через неделю на плече у Златы молодая жена убитого режиссера, которую он звал не иначе как Леночка.
«Леночка, передай соль, пожалуйста», «Давай пить чай», «Что тебе подарить на день рождения, Леночка?», «Я пойду в сад встречать закат, Леночка».
– Вот и встретил последний в своей жизни закат, – со скорбью в голосе сказала Злата – единственная дочь убитого режиссера, поглаживая худенькие плечи Леночки.
Молодая вдова зарыдала еще пуще – в голос. Чтобы прекратить истерику – сама еле сдерживалась, – Злата напоила Леночку снотворным и уложила в кровать, ласково сказав: «Утро вечера мудренее». Леночка заснула моментально и крепко, но и во сне, и в горе выглядела просто великолепно.
Злата вспомнила, как интересно вела себя Лена на похоронах – не плакала, а тихо скулила, время от времени вскрикивая: «Не пущу, Артем Сергеевич, не пущу» или обращаясь к сыну: «Трогай папу, Гриша, гладь».
Такое Злата видела впервые, думала, что в подобной ситуации вдовы каменеют или бурно рыдают. Как будущий режиссер, Злата была благодарна Леночке за этот вид горя.
В кабинет знаменитого отца Злата поднималась медленно. Казалось, открой она дверь, и восседающий за массивным дубовым столом дух режиссера, не отрывая взгляда от экрана монитора, спросит ее нетерпеливо: «Зачем пожаловали, коллега?»
– За советом, – ответит ему дочь и проскользнет потихоньку в уголок.
Там стоит большое кожаное кресло ручной работы: его подарили отцу в Мексике на фестивале латиноамериканских фильмов. Сначала, прямо на сцене, усадили уважаемого режиссера в кресло – коричневое, с индейскими мотивами, потом на кресле пронесли по всему залу, под аплодисменты зрителей. Момент был очень интересный, его даже показывали в советской программе «Время». Злате тогда было всего десять лет, но она смогла понять величие Басманова, начала боготворить отца. Кресло же, «приехавшее» вслед за режиссером из Мексики, обрело для нее поистине королевский смысл – величия и почитания, власти и славы.
С тех пор Злату было из кресла не вытащить.
Двадцатисемилетняя женщина, тоже режиссер, Злата Басманова и сейчас бы заняла свое законное место в уголке, да дела и время не располагали к воспоминаниям. Уверенным шагом она направилась к компьютеру отца, быстро защелкала мышкой по осветившемуся экрану, начала читать главы второй, еще не напечатанной книги воспоминаний режиссера Басманова. Рабочее название мемуаров звучало так – «Между прошлым и будущим».
В гостиной на первом этаже дома весело закричал мальчишка – позвал маму. Это Гриша – сын ее юной мачехи прибежал из сада. Злата заторопилась – в поисках матери брат мог подняться в кабинет отца. Вход ему сюда, как и ей, никогда не был заказан. Когда Гриша открыл дверь, Злата уже почти все сделала.
– Я хочу поиграть, – безапелляционно заявил чумазый от недозревшей черной смородины нахаленок и встал рядом с компьютером.
Понимать братца и уступать ему свое «место под солнцем» Злата не торопилась.
– А ты спросил разрешения у матери? – спросила она недовольно сопящего мальчишку и не спеша порылась в своей потертой коричневой сумке (подарок отца на предпоследний в его жизни Новый год).
– Она спит, – буркнул Гриша, посмотрев не на Злату, а на экран.
– Значит, нельзя, – вздохнула Злата, сочувствуя брату. – Жди, когда мама проснется. Не станешь же ты ее будить, – добавила она, надеясь на обратное (ей очень надо было, чтобы мальчишка на минутку исчез из кабинета).
– Значит, можно, – не послушался Злату Гриша и, схватив мышь, задвигал стрелкой по монитору.
– Хочешь – фокус? – спросила его находчивая Злата Артемовна.
Гриша соизволил взглянуть на нее, интересуясь.
Довольная, что нашла с братом контакт – привлекла внимание слишком самостоятельного и колючего семилетнего парня, – Злата показала глазами на экран.
– Видишь текст?
– Ну?
– Хочешь, чтобы он исчез?
Гриша хмыкнул.
– Я и так это знаю.
Злата не сдавалась.
– А хочешь, чтобы он исчез и сразу появился снова?
– Вот этого я не знаю, – ответил брат и посмотрел на Злату с некоторой, совсем маленькой долей уважения, потому что авторитетов Гриша в принципе не признавал.
– Нажми эту кнопку, – показала она на одну из клавиш.
Гриша решительно выдвинул вперед нижнюю челюсть и сделал так, как попросила Злата Артемовна.
– А теперь – на эти три вместе, – сказала она, вставая со стула – уступила игроку место.
Мальчишка нажал, но текст, исчезнувший секунду назад с экрана, обратно туда не вернулся.
Гриша еще не очень хорошо, не так, как Злата, умел скрывать свои настоящие чувства, поэтому на старшую сестру он посмотрел обиженно.
– Извини, – широко улыбнулась она. – Фокус не получился.
Не забыв взять коричневую сумочку, Злата вышла из кабинета. Сын Артема Басманова не проводил ее взглядом до двери – он угрюмо смотрел на экран. Через несколько минут из кабинета раздались звуки игрушечных выстрелов. В силу возраста Гриша еще не умел горевать долго.
Раньше над ее именем смеялись часто. Теперь – реже: в эпоху экономических реформ народ косяком пошел неграмотный и равнодушный, да и фильм «Воскресение», который советский экран показывал с завидной регулярностью – раз в три месяца, пропал. Выныривал из небытия иногда, редко, на некоммерческом канале «Культура», который народ, щелкая пультом, обходил стороной: сторонился, значит.
Раньше бывало, как скажешь, предварительно вздохнув и мысленно зажмурившись: «Меня зовут Катюша Маслова», так и отвернешься поскорей от того, кто спросил: «Как вас зовут, девушка?», чтобы не видеть реакции. Особенно несладко приходилось ей во всяких конторках, выдающих разнообразные справки. Столы там стояли плотно, потому что народу, большинство из которых были женщины, работало много. Все они тут же начинали ухмыляться, переглядываться и даже хихикать, не скрывая своей радости по поводу чужого «горя». Ну, еще бы не горе – родиться с известным всей стране именем и вследствие этого почувствовать на своей шкуре ассоциации самых читающих людей в мире, связанные с именем несчастной героини великого писателя. Теперь ей полегче стало жить. То ли народ перестал уважать и читать классиков, то ли сама Катюша повзрослела и стала называть свое имя уверенно, глядя собеседнику прямо в глаза, но бурной реакции в конторках по известному поводу она больше не наблюдала. Людям и своих несчастий хватало – некогда было чужим придавать значение.
– Ну и хорошо. И слава богу – радовалась еще совсем недавно за сорокалетнюю Катюшу ее единственная бабушка, тоже Катерина.
Катерина Ивановна Зимина.
– Кем приходилась вам покойная? – строго спросил неделю назад участковый абсолютно слепую и глухую от горя Катюшу. – Соседи говорят, вы ее внучка, – сам и ответил, пожалев миловидную толстушку с красными глазами, которая сидела перед ним неподвижно, по-истуканьи. – Женщина, вы отвечать будете?
– За что?
Катюшин взгляд стал осмысленным. Милиционер обрадовался, засуетился, живехонько зашуршал бумажками.
– Подпишите, дамочка, здесь и здесь. Для протокола. Сейчас труповозочка приедет.
Катя вцепилась бюрократу в рукав.
– Ее убили. Разве вы не видите? За что, я вас спрашиваю?
Милиционер попытался выдернуть свой рукав.
– Дамочка, вы тут не хулиганьте, – прикрикнул он на Катюшу. – Никто вашу бабушку не убивал. Вот, читайте сами. Медики – не дураки. Они все правильно написали. Приняла бабуся лекарство, а сердце и не выдержало. Дозу не рассчитала покойница. Да отдай же рукав, мундир спортишь.
Катюша уронила голову на руки, лежавшие на столе, безнадежно сказала скорее себе, чем участковому, которому по службе было положено разобраться с маленькой, но чрезвычайно важной деталью:
– Она никогда не пила снотворное. У нее в квартире вообще никаких таблеток не было.
Страж порядка и законности посмотрел на светлые волосы придавленной горем внучки и ответил ей сочувственно:
– Девушка, у меня на участке десять нераскрытых краж, два бытовых убийства, семь ограблений. И это только – за месяц. А вы, наверное, думаете, что у меня, кроме вас, и делов-то нет. Стыдно, девушка.
Посочувствовав себе, участковый ушел. А тут и труповозка приехала – два молодых парня.
– Сотня с этажа, – сообщили они Катюше.
– У меня нет денег, – растерянно ответила она.
Парни развернулись.
– Тогда сама неси или соседей зови.
– Подождите, – остановила парней Катюша. – Я найду денег. Берите носилки.
Заняв сто рублей у бабушкиной соседки, по прозвищу Сычиха, Катюша спустилась к труповозке и расплатилась с парнями. Те повеселели. Машина повезла Катерину Ивановну Зимину в морг.
Катюша поднялась в бабушкину квартиру и только хотела полежать, повспоминать и поплакать, как в дверь опять позвонили. На пороге стояла Сычиха – переминалась с ноги на ногу, заглядывала в комнату поверх Катиных плеч рыжими, навыкате, как у ночной птицы, глазами.
– Мне Катерина свою шаль после смерти завещала. Дала бы мне ее на память, – «убитым», соответственно обстоятельствам, голосом прохныкала ушлая соседка и, чтобы Катюша не думала, давать или нет, закричала о хорошей соседушке Катерине Ивановне, как на похоронах.
В подъезде раздались звуки открываемых дверей.
– Берите, – сцепив зубы, разрешила Катюша.
Соседка нырнула в глубь квартиры, к комоду, открыла нижний ящик и со словами: «Я видела, Катерина всегда шаль сюда складывала», – выдернула из-под тряпья большую толстую, теплую шаль.
Катюша вздохнула – шаль ей самой нравилась. В осенний период, когда тепло в квартиры не спешили давать, бабушка закутывала ее в эту шаль и поила горячим чаем с малиновым вареньем. За малиной в лес бабушка всегда ездила сама – покупной не доверяла.
«…А вы говорите – перепутала дозу снотворного», – вспомнила участкового Катюша и, глядя на крутящуюся у зеркала соседку в бабушкиной шали, спросила:
– А вы Катерину Ивановну когда последний раз видели?
– Вчерась и видела, – радостно, как о живой, сказала Сычиха, но, посмотрев в заплаканное лицо Катюши, быстро сменила тон на хнычущий. – С рынка она шла, а я счетчик вышла посмотреть – он у меня крутит и крутит. Уж и телевизор не включаю, и свет везде погасила, а он все крутится. Я Катерине говорю: «Будь свидетельницей. У меня в квартире свет выключен, а электричество мотает». А она мне, вот голова, и говорит: «А ты холодильник-то не выключила». Я бегом домой, холодильник выключаю, смотрю – не крутится счетчик. Спасибо, говорю, Катерина, а ее уж и след простыл. В квартиру зашла она. Там телефон у нее минут пять орал. Наверное, ты звонила?
– Нет, я ей вчера поздно вечером звонила. Она уже, врач сказал, тогда мертвая была. А вы во сколько с бабушкой разговаривали?
– Часа в три. Катерина на рынок всегда перед закрытием ходила, чтоб подешевле купить.
– Да. Я как-то не подумала об этом. Спасибо. Деньги я вам сразу, как выдадут зарплату, отдам.
– Ничего, ничего. Я подожду. Соседи ведь мы. Вся жизнь на глазах друг у дружки прошла. Квартирка-то кому теперь достанется? – сменила тему разговора соседка. – Тебе, наверное? Не прогадай, девка. Такая квартира в центре, да на втором этаже, да «сталинка» дорого сейчас стоит.
– Да, да, – рассеянно отвечала Катюша, думая, кто бы это мог звонить бабушке вчера часа в три.
– Квартиру-то, говорю, будешь продавать? – крикнула ей в ухо Сычиха. – Меня уж Колька из пятой спрашивал о тебе. Если что, к нему обращайся – он, этот, как его, маклер.
– Не буду я ничего продавать, – разозлилась Катюша. – Самой жить негде.
– Так у тебя же еще одна есть. С мужем где живешь, – с любопытством спросила-сказала старуха.
– Да идите вы все, – в сердцах ответила Катюша и захлопнула перед носом Сычихи дверь. – Нет у меня мужа, – шепотом сказала она себе. – Никого у меня теперь нет. Ни мужа, ни бабушки.
В дверь опять позвонили. Катюша посмотрела в «глазок», глубоко вздохнула и, открыв дверь, спросила неугомонную соседку:
– Ну, что еще?
– Ты меня прости, – нормальным голосом хорошего человека сказала Сычиха. – Я вот еще вспомнила. К Катерине в тот день, почти сразу после звонка, приходил кто-то, и она на того человека так кричала, так кричала. Будто он ее обидел очень. Может, из-за этого у нее сердце не выдержало?
– Тот человек – женщина или мужчина? – быстро, как умелый следователь-дознаватель, обнаруживший след преступника, спросила Катюша.
– Не знаю, – до шепота понизила голос Сычиха. – Молчал он. Да и я не особо прислушивалась. У меня как раз в это время из школы оглоеды приходят. Я на кухню ушла их кормить. Даже в «глазок» потом не поглядела, – с сожалением вздохнула старуха.
Катюша вернулась в комнату, из которой только что вынесли ее единственного родного человека на земле – бабушку, с обшарпанного деревянного столика двумя пальцами, за крышку и дно, взяла наполовину пустой пузырек с каплями снотворного, повернулась к окну, посмотрела пузырек на просвет, увидела много отпечатков пальцев. Некоторые из них принадлежали участковому – он тоже брал пузырек в руки в присутствии Кати, некоторые – врачу «Скорой помощи», какие-то – самой Катюше: когда она обнаружила бабушку мертвой, первым делом схватилась за лекарство на столике, еще одни, естественно, повторяли рисунок пальцев бабушки.
– Многовато для экспертизы, – поняла Катюша. – Скорее всего, тот, кто принес пузырек, а это уж точно была не бабушка, может особо не волноваться. Его отпечатки пальцев затерты.
Но пузырек с уликой спрятала в укромное место, положив в целлофановый пакетик и завязав на нем узелок.
После того, как предварительная работа по расследованию причин смерти бабушки закончилась, Катюша Маслова настрадалась вволю.
Известная эстрадная певица по кличке Груня Лемур, в миру – Анна Григорьева, жевала белоснежный «Орбит», не отрывая взгляда от телевизора. Показывали «Музон на ТиВи». Юные певички и певцы, похожие на певичек, преподносились ведущей – рыжей, дергающейся девицей – законченной наркоманкой, как шедевры исполнительского искусства. Поголовно всех невменяемая ведущая с характерным именем Куча называла гениями и великим будущим великой страны, поголовно со всеми целовалась взасос. Наконец один из гениев, самый женоподобный – стройный, смуглый, с круглой попкой, обтянутой блестящими штанами, подхватил рыжую Кучу на руки и унес ее, захлебывающуюся от смеха, со сцены прочь.
– Наверное, кто-то велел ему это сделать, – поняла жующая Груня. – На «Музоне» импровизацию не любят.
– Наверное, Борька ему велел, – сказал за спиной у Груни ее менеджер, рекламный агент и продюсер в одном лице Александр Куличев – для друзей и знакомых – просто Сашок. – Куча совсем с катушек слетела. Смотри, что вытворяет. Выгонит ее Борька.
На экране Куча, выскочив оттуда, куда ее унес женоподобный певец, танцевала вместе с новой исполнительницей нечто, похожее на «Чунга-чангу», ломала ровный ряд подтанцовки немыслимым кривлянием. Исполнительница не растерялась – продолжала петь и улыбаться, как ни в чем не бывало. Балет тоже быстро сориентировался и начал импровизировать – передавать рыжую ведущую по цепочке рук подальше от исполнительницы. Под заключительные аккорды зажигательной песни о голубом самолете Куча «улетела» с «Музона».
Следующей по счету пела дочь нефтяного магната, очень похожая на вяленую рыбу. Груня хмыкнула:
– Как можно с таким лицом петь о любви?
Сашок пожал плечами.
– С такими бабками, как у нее, можно петь о чем угодно.
Когда под грохот аплодисментов на сцену вышел главный продюсер страны Борис Чалый и в знак признательности поцеловал дочери нефтяника, бывшего бурового мастера, слабенькую от недоедания ручку, Груня прицелилась и выплюнула жвачку в телевизор, попав в хитрый глаз Чалого – продюсера как раз показали крупным планом. Тут же она выключила телевизор, чтобы Чалый никуда не успел пропасть и остался в памяти Груни с бельмом.
– Налей-ка мне винца, – приказала она Сашку, устраиваясь в кресле поудобнее. – Башка что-то разболелась от телевизора.
– Опять? – насмешливо спросил он. – Ты же вчера еле приползла со своей гребаной тусовки. Чего ты туда ходишь? Чтоб тебя не забыли? Так надо работать больше, а не пить, мать.
– Какая я тебе мать? – обиделась Груня. – Я всего на год старше тебя, нахал.
– Хорошо, – вздохнул любящий Груню Сашок, – Будем считать – на год. Но выступать-то ты почему не хочешь?
– Перед колхозниками на полевом стане? – язвительно ответила певица. – Перед солдатами в воинской части? Спасибо тебе, прадю-ю-ссир. Я уж лучше здесь, перед телевизором, досижу до пенсии.
– Ах, так ты меня обвиняешь в своих провалах? – понял Сашок и с силой крутанул кресло вместе с Груней, чтобы видеть ее лицо. – Давай, подруга, посчитаем. Прошлым летом ты сорвала гастроли в Сочи. Зимой на съемках «Веселого огонька» устроила скандал – подралась с мадам Банкиной. Теперь ты не хочешь ехать в провинцию.
– Вот именно, – истерично крикнула Груня. – В провинцию. Как в Америку кого послать, так я – недостойна. У меня, видишь ли, репертуар не тот. Как на «Евровидение» – голос слабоват. Как будто я товар внутреннего употребления – как обувь, не гожусь на экспорт. А я, может быть, не туфлей себя чувствую, а танком российским, самолетом, нефтью, в конце концов. Ну, уехала я из Сочи. Не захотела петь следом за Борькиной любовницей. Она – кривоногая, и потом, он их – дурочек безголосых, как перчатки меняет. А я что – клоун, каждой улыбаться. Пусть деньги платит за это.
– Дура! – в сердцах ответил Сашок. – Он бы с тобой эфиром рассчитался.
– Меня и так народ любит, – гордо ответила Груня.
– Любил, – с нажимом сказал Сашок и начал «вправлять» Груне мозги. – Потому что по телевизору видел такую певицу – Груню Лемур. У нас народ – простой, к хорошей эстраде не приученный. Мы, россияне, все больше себя специалистами по Пушкину и Лермонтову считаем. Как правильно чечетку бить, не знаем. Оттого эстраду в душе презираем и ничего в ней не понимаем. А кого показывает нам вот этот ящик, который в каждой квартире стоит в «красном» углу, того мы и любим. Могла бы уж и сама понять. Все-таки двадцать лет поешь и пляшешь.
– Нет, это невозможно, – зарыдала Груня и побежала в ванную. – Он постоянно намекает на мой возраст. Так и скажи, что разлюбил меня, – крикнула она из-за закрытой двери и, не слушая ответа Сашка – продюсера, менеджера и любовника, включила воду на всю мощь.
Через час, когда Груня наплескалась в теплой водичке, Сашок постучал в дверь.
– Анюта, – сказал он ласково. – Ну что ты, моя маленькая, решила? Насчет провинции? Поедешь?
– Поеду, – расслабленно ответила из ванной певица. – Отвяжись.
Сашок шутейно перекрестился, вытер со лба пот и пошел готовить обед.
Сестра Ксения сидела на своем посту, на своем рабочем месте – на рынке. Собирала мелочь. Иначе пожертвования покупателей рынка – добропорядочных граждан Любимска – назвать было нельзя. Сестра Ксения не обижалась, понимала – время нынче тяжелое, настоящей веры в бога у людей нет: не каждому дано понять, что не хлебом единым жив человек, но духом и верой своей. Сама она прибилась к женскому монастырю на окраине города давно – четверть века назад. Прибилась, да так и осталась в нем навсегда – ни разу с тех пор не пожалела.
Звякнула в ящичке на коленях у Ксении мелочь, сказала она: «Спаси вас господь» жалостливому прохожему, очнулась от дум. И тут же увидела Ксения большой глянцевый плакат, сию минуту приклеенный на стену молодым человеком в шортах. На минуту бог лишил ее дара речи и разума, потому что сильная волна гнева захлестнула Ксению, просто грохнула по ее душе девятым валом. Сестра замычала, как немая, и повалилась на пол, уронив с коленей деревянный ящичек со скудными пожертвованиями – его тут же подхватил выскочивший из толпы чумазый мальчишка, сиганул с ним с лестницы, побежал вдоль улицы, через дорогу. Никто не останавливал его – сестра Ксения потеряла сознание, а прохожие, снующие по рынку от прилавка к прилавку, воровства не заметили.
Очнулась она сама, поискала глазами ящичек. Не найдя, вздохнула, перекрестилась за вора – большой грех на душу взял, побрела домой, в монастырь. На плакат она больше не смотрела – чтобы опять не упасть.
На улице, недалеко от рынка, она увидела толпу. Подойдя поближе, разглядела – под колеса грузовика попал мальчишка.
– Пацаненок совсем, – жалел кто-то погибшего, а она разглядела под ногами насмерть раздавленного мальчишки свой деревянный ящичек.
Сестра Ксения хотела подобрать ящичек, да не стала. Она только подумала – почему бог не бывает таким справедливым всегда. Раскаиваться в жестоких мыслях Ксения не желала. Ей даже стыдно стало за свои монашеские одежды, выделяющие ее, аки черную ворону, из толпы горожан, одетых пестро, по-летнему.
Домой Катюша пришла поздно. Если бы не муж Слава, которого нужно было покормить, она бы с бабушкиного дивана не сдвинулась. Открывая дверь ключом, она вдруг вспомнила, что беспокоилась-то она зря – Слава-то ей вроде и не муж теперь, вроде он с ней разводиться собрался из-за другой.
«Как же я забыла об этом?» – подумала Катюша.
Еще она подумала, стоит ли ей вообще входить в квартиру – а вдруг ее муж Слава там не один? Вдруг он там голый со своей любовницей лежит на Катюшиной кровати.
«Вот еще глупости», – не послушалась своих мыслей Катюша, и зря сделала.
Воображение оказалось право. Красавец муж был в квартире не один, а с женщиной, которая много лет называла себя Катюшиной подругой. В общем, Слава был с Иркой Сидоркиной – еще той стервой, как говорили о ней окружающие. Когда-то Ирка Сидоркина училась с Катюшей в одной школе, но была на пять лет моложе. У нее были длинные ноги и кудрявые волосы. Вот, в общем-то, и вся красота. Но для мужиков это было самое то – ноги и волосы. Волосы у Ирки, когда отрастали, становились роскошно волнистыми. Ноги… Да что тут говорить. Они или есть, или их нет. Ирка была выше Катюши на десять сантиметров. К сожалению, эти десять роковых сантиметров приходились у Славкиной любовницы не на тело, не на шею, не на голову – вот смеху-то было бы, а на ноги. Да что говорить, проворонила Катюша свое счастье, когда Ирку Сидоркину с такими-то ногами в дом впустила, да еще с собственным мужем – красавцем неописуемым – познакомила.
От огорчения Катюша чуть не завыла, да сил не осталось на истерику и скандал. Ирка смотрела на нее с вызовом, не особенно стараясь прикрыться простынкой. Катюша поняла, что к бою подруга готова.
– Вы тут отдыхайте, – только и смогла сказать разбитая горем Катюша, краем глаза заметив разочарованные лица любовников, попила на кухне чайку и пошла спать в другую комнату.
Утром она приготовила завтрак на троих, ввела, как говорится, голубков в заблуждение. Дескать, не понимаю, чем вы тут в мое отсутствие занимались, или, дескать, все понимаю, да мне плевать глубоко.
– Вот яички вареные, сосиски, – показала Катюша на стол. – Угощайся, Ира. Слава, тебе маслица побольше намазать, как ты любишь? Или, может, у тебя вкусы изменились. Так ты скажи, не стесняйся.
Ирка закурила, закинула длинную ногу на другую длинную ногу, метнула в Славика взгляд-приказ. Тот, уже уплетающий за обе щеки, подавился и яйцом, и сосиской, и булкой с маслицем, понял, что пора и ему сказать свое решающее мужское слово.
– Масленок, – ласково, даже заискивающе начал муж.
Иркина нога резко качнулась, будто пнула Славика, и он заторопился – как за поездом побежал, высказал Катюше сразу и все, что от нее им требовалось. Ему и Ирке.
Катюша даже заулыбалась, потому что не поняла сразу, как это можно требовать от нее, чтобы она из собственной квартиры съехала.
Славе и его любовнице жить, видите ли, негде.
– Тебе от бабушки теперь квартира по наследству перейдет, – даже будто обиделся Славик. – И потом, если по совести говорить, то одна половина квартиры – моя, – сказал он, «разинув роток на чужой кузовок», ибо двухкомнатное жилое помещение площадью пятьдесят шесть квадратов принадлежало Катюше еще до знакомства со Славиком. Сюда ее принесли в розовом одеяльце из роддома, отсюда она через тридцать лет проводила в последний путь родителей, сюда же она привела, на свою голову, и Славика. Но в данную минуту это не имело никакого значения, потому что мужу и его любовнице негде было жить.
Катюша задумалась. Как же ей поступить? Если она сейчас откажет Славику, начнется затяжная война с численным перевесом на его стороне. Победит, конечно, Катюша – документы на квартиру были оформлены правильно, а Славка не был даже прописан здесь, – но какой ценой? Нервы, слезы, скандалы, хождение по судам оторвут ее от важного дела, которое, она дала себе слово, нужно было начать и закончить. Убийцу бабушки необходимо найти.
– Ты бабушке вчера не звонил? – спросила Катюша теперь уже своего бывшего мужа.
– Нет, – быстро ответил тот, – и не приходил. Ты же знаешь, что она меня не любит.
Катюша вздохнула – что правда, то правда: Катерина Ивановна Зимина родственничка не жаловала, называла его оболтусом, стреляным воробьем и пентюхом. Насчет оболтуса Катюша через пять лет семейной жизни со Славиком готова была согласиться. Муж называл себя свободным художником, но, скорее всего, был вечным безработным – в дом не приносил ни копейки. Насчет стреляного воробья бабушка тоже оказалась права – как только на горизонте Славика забрезжила новая жизнь в лице Ирки – умной, красивой, с хорошим окладом секретарши большого начальника, Катюша, потерявшая стабильный заработок и подвизавшаяся на поприще искусства в полуобщественном киноклубе «Современник», оказалась для Славика пройденным этапом. Что имела в виду бабушка, называя оболтуса и стреляного воробья пентюхом, Катюша еще не знала, предполагала, что это и первое и второе вместе.
«Да, – вынужденно согласилась с мужем Катюша. – Бабушка Славку не любила. Значит, и приходить ему было не резон. Кто же по собственному желанию и доброй воле пойдет в гости к человеку, который тебя не жалует?»
От сделанного в уме вывода Катюша повеселела – все-таки тяжелое это занятие – подозревать собственного мужа в преступлении. Хорошо, что убийцу надо искать в другом месте.
– Ладно, ребята, – на радостях, что муж не виновен, сказала Катюша. – Живите здесь. Я на ту квартиру пойду.
«Ребята» заулыбались, переглянулись. Катюша, вспомнив прошедший день, подозрительно спросила мужа:
– А разве я тебе говорила вчера, что бабушка умерла?
– А как же, Масленок, – с шутливым возмущением ответил Славик. – Ты вчера при мне переживала, ходила здесь по комнате, волновалась, почему бабушка не звонит и на твои звонки не отвечает. Потом сказала, что с ней что-то случилось, и выбежала из квартиры, как сумасшедшая.
– И ты сделал вывод, что бабушка умерла?
– Катю-ю-ша, – укоризненно ответил муж. – Ты можешь считать меня кем угодно, но Катерине Ивановне было семьдесят пять лет. Свое она уже прожила. Ты обвиняешь меня в том, что я это понял?
– Нет. – У Катюши стало жарко в сердце, но она не замолчала, чтобы Славик больше не сморозил глупость. – Я тебя ни в чем не обвиняю. Только странно, что, когда ты это понял, – она проглотила комок, – когда ты понял, что у твоей жены – горе и что она, скорей всего, не придет этой ночью домой, ты быстренько привел в дом любовницу.
Славка и Ирка открыли рты одновременно, намереваясь дать ей отпор, но Катюша их опередила – не дав им худого слова молвить, отчеканила:
– Я ни в чем тебя не виню. Я поступаю благородно – оставляю тебе эту квартиру с моей кроватью, с моим столом и стульями, с вилками и ложками. И прошу тебя, сделай так, чтобы я никогда не видела ни тебя, ни Ирку.
Катюша ушла из своей собственной квартиры, в которой прожила сорок два года, как положено уходить только богатым женщинам – в чем была и с одной сумочкой в руке. Правда, через минуту ей пришлось вернуться, но это уже неважно, это уже мелочи жизни. Никакой роли в том благородном и великом, что сделала Катюша только что, они не играли.
– Стакан отдай, – сказала Катюша Славику. – Из которого ты не допил. Извини уж, это бабушкин подарок мне.
Лифт на девятый этаж добрался не скоро – Катюша успела услышать, как за дверью ее собственной квартиры тискались и лобызались счастливые любовники.
