Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Аня похолодела от страха. Все в школе знали, что Александра Ивановна принципиально считает девочек менее способными к точным наукам, нежели мальчиков. Получить у нее пятерку по алгебре, тем более геометрии, считалось чрезвычайной удачей. А уж войти в ограниченное число отличниц точных наук было почти невозможно. Несмотря на то, что по природе своих способностей Аня являлась ярко выраженным «технарем» (сама в доме электропроводку чинила), ее восхождение на математический Олимп, где правила суд Александра Ивановна, было, как у всех девочек школы, долгим. Единовластно решая, достойна или не достойна кандидатка в отличницы по математике получить сие почетное звание, рыжеглазая деспотичка вытягивала из жертвы обучения все жилы, прежде чем соглашалась с очевидным фактом – ну, ладно уж, пока достойна. Вот это самое «пока» – хрупкое, как мир, в котором мы живем, в торжествующем сочувствии Александры Ивановны угадалось Аней и закачалось, как стул под ней.
Пришлось Ане, чтобы не слететь с математической вершины, проявить характер – переключить внимание с чужой любви на «лучших друзей» Александры Ивановны – синусы, косинусы и логарифмы. Сделать это было довольно трудно: Андрей Голубев и самой Ане, назло Олесе, уже нравился. Но только она начинала мечтать о том, как бы у нее, Ани, с Андреем случилась любовь, как тут же, кнутом – сочувственными словами Александры Ивановны «обласканная», Аня срывалась с места в карьер – зубрила математические символы, как потом, став взрослой, любила – в экстазе, до изнеможения. Строгая учительница Анину страсть к цифрам оценила, поставила ее на лобное место – к доске, при всех похвалила. Класс замер – за все годы обучения школьников у рыжеглазой математички такой казус, нонсенс, мировую революцию девочки и мальчики наблюдали впервые. Товарищи смотрели на героиню Аню, как на музейный экспонат, который нельзя трогать руками, потому что он – редкий. Только Андрей не смотрел на Аню, «гипнозитировал» спину сидящей впереди него Олеси, ждал, когда та обернется. Тогда бы они переглянулись, тогда бы на перемене он подарил ей жутко дорогие, страшно дефицитные духи с символическим названием «О тебе», тогда бы они вдвоем пошли выгуливать Джульбарса. Аня пришла домой и поняла, что ей – плохо.
В детстве она очень любила болеть – не ходить неделю в школу, лежать в кровати, смотреть «мультики» и взрослые фильмы. К тому же – уплетать за обе щеки дефицитные по тем временам мандарины и сгущенку, которые Анина мама умудрялась каким-то образом, достать для своей заболевшей девочки. Болезнью состояние немного кашляющей Ани можно было назвать с трудом. На самом деле она и не болела, просто участковый врач на их участке был хороший. Правильно полагая, что начальные симптомы простуды лучше полечить сразу, чем ждать, когда весь класс начнет чихать и кашлять, добрый дядя в белом халате прописывал деткам постельный режим и сладкую микстуру. Но один раз Аня по-настоящему заболела гриппом. Тогда-то она и поняла, и запомнила на всю жизнь, что конкретно может обозначать слово «плохо». Голова не хочет думать – ей больно. Тело не слушается приказов головы – не в состоянии их выполнить. Вирус, который живет и развивается в тебе, поражает организм до печенок. Самое противное во всем, что с тобой происходит, что ты все понимаешь, но сделать ничего не можешь. И врач не в состоянии тебе помочь – если речь идет о тяжелой болезни, и никто на свете – если ты, без надежды на ответ, который тебе нужен, давно и отчаянно любишь. Раньше Аня не знала, что такое возможно – идти по улице, когда сердце рыдает, а никто из прохожих не оглядывается, не замечает в тебе ничего особенного. Обыкновенная девушка, такая же, как все, только чуть-чуть красивее многих. А то, что сердце девушки от слез потеряло форму – сердце просто течет, как будто им, как куском грязи, кинули в стену, и оно, с противным чмоканьем, шмякнулось о кирпич и стало медленно сползать по стене густыми бордовыми соплями – это ничего, это – не видно.
Дружить с Олесей и Андреем Аня не перестала. Она даже стала находить своеобразную, сродни мазохистской, прелесть в такой дружбе. Наблюдая, как влюбленные целуются у нее на глазах, не завидовала, открыто радовалась за подругу, но, когда приходила домой, давала волю своим истинным чувствам. Она ложилась на кровать, смотрела на подушку, представляла, что это лицо Андрея, и начинала его гладить и целовать по-своему и, конечно, лучше, чем это делала наяву детеныш в любви Леська. После выдуманных страстных ночей Аня не хотела идти в школу, смотреть, как Андрей снова и снова «изменяет» ей с лучшей подругой. От фантазий она совсем очумела, перестала понимать, что такое плюс и минус. Александра Ивановна, которая всегда знала, что от девочек ничего хорошего ждать нельзя, тем не менее была настолько поражена «предательством» своей лучшей ученицы, заваливающей одну контрольную за другой – и это накануне выпускных экзаменов, что, поплакав в своей одинокой квартирке от людской неблагодарности, поставила ученице Григорьевой в аттестате четверку.
Аня, конечно, огорчилась, но не сильно. Что значила для нее не та отметка по какой-то там математике на фоне известия о предстоящей свадьбе подруги?
– А почему у тебя пятерка по алгебре? – равнодушно спросила Аня Олесю, заглянув на выпускном вечере в чужой документ о среднем образовании.
Потом до нее медленно, как из-под земли лава, дошла-таки мысль, осенившая сознание и разворотившая вулкан чувств – Олеська-то, любимица учительницы по литературе, плюс к тому, что Андрея «охомутала», умудрилась и Александру Ивановну «на кривой кобыле объехать».
«Да есть ли она, справедливость-то?» – с надрывом героев писателя Островского, искавшего во всех своих пьесах «луч света в темном царстве», хотелось восклицать и восклицать Ане, когда она – сама не своя – прибежала ко второй своей подруге Катюше Масловой.
Катюша одна и знала о любовной трагедии Ани Григорьевой, но чем она могла ей помочь? Сочувственными вздохами и понимающими взглядами делу не поможешь, время назад не повернешь.
Впрочем, на свадьбу Аня пошла, мужественно высидела за столом положенные два дня, выслушала все шутки-прибаутки пьяненьких родственников со стороны жениха и невесты, с кривой улыбкой оценила напутствия молодым – их прокричал ведущий праздника, не спешила уходить и к концу второго дня, когда гости «совесть поимели» и начали постепенно разъезжаться, расходиться, расползаться. Аня тоже бормотала себе под нос: «Сейчас-сейчас, сейчас-сейчас». Как будто часы тикали, отсчитывали минуты чужого счастья, ее горя. Но ноги не слушались ее, выходить из-за стола не хотели. Если бы не Катюша Маслова, которая взяла Аню за руку, как маленькую, и увела прочь от заколдованного места, она бы так и осталась с Олесей и Андреем, легла бы в супружескую постель третьей, между ними.
Все это Олеся узнавала об Ане потом, постепенно, из года в год. Наконец постигла через свое страдание чужое и… превратилась в Аню: Олесе сильно-сильно захотелось отомстить подруге детства, совершить такой же нечеловеческий поступок, который та по отношению к ней много лет назад сделала, не побоялась бога. Судя по красочному, жизнеутверждающему плакатику на рынке, бог Аню и до сих пор не обижает, чего-то медлит. Может, он уважает таких, боится или просто присматривается к смелым людям, не живущим по его, божьим, заповедям, чтобы потом садануть отступника посильнее? Но ей-то, Олесе, от этого не легче, сколько еще ей ждать, пока бог прозреет?
Олеся Голубева вспомнила, что она еще – и сестра Ксения, начала горячо молиться о своей душе. Да уж поздно было ей в рай проситься. Приговор отступнице без божеского благословения Олесей и Андреем вынесен.
И все же ей было еще очень страшно приводить в действие часовой механизм ненависти и мести.
«Нет, – поправила себя Олеся, – только мести. Ненависть обычно слепа и глуха, а месть о своей жертве все знает. Вот и я абсолютно уверена в виновности певицы. Узнала об этом давно, случайно, быстро. Только понять не могла, за что меня бог наказал? Оттого и в монастырь ушла – за правдой. Много лет прошло, пока поняла: то не бог меня наказал, а человек, подруга. А раз так, то мы с ней теперь споем песню на равных. У меня, между прочим, тоже очень хороший, сильный, звучный голос. Как запою, а Андрей мне подыграет, так стекла из концертного зала разлетятся по всему Любимску, и станет ему имя – Кладбищенск».
Олеся вспомнила, как двадцать пять лет назад начал раскручиваться узел неизвестности, затянувший ей шею – когда пропала, вместе с розовой коляской – словно сама уехала от подъезда оставленная на пять минут коляска, – ее новорожденная двухнедельная дочь. Через положенное законом время милиция от поисков отказалась, сказала Олесе, что это, наверное, цыгане хулиганят – детей крадут. Олеся шутки не поняла, продолжала бродить по городу, заглядывать в чужие коляски – не ее ли там Ксюша лежит? Так они с Андреем назвали свою доченьку, такое же имя Олеся приняла, став через год послушницей. Тот год вобрал в себя много событий – вся Олесина жизнь в него, практически, и уместилась.
Во-первых, у Олеси украли дочь, во-вторых, Андрея почти сразу забрали в армию, вместе с Джульбарсом, в-третьих, он тоже пропал – в Афганистане, в-четвертых, и это было чрезвычайно важно, у Олесиной подруги Ани мать, без разрешения дочери, продала пианино. Аня от «горя» с ума сошла, прибежала плакаться Олесе. Вернее, сначала Аня побежала к Катюше Масловой, их третьей, общей подруге, но Катюша в тот момент сидела на диване у Олеси, черной от известия о пропавшем без вести муже. Вместо того чтобы одуматься и отказаться от глупых слез, Анька приперлась к Олесе в поисках Катюши и сочувствия.
– Чаю хотите? – внезапно спросила Олеся подруг, посадила их за стол и пошла к Аниной маме – Людмиле Михайловне, разбираться, вступаться за подругу. Ане и Катюше она, естественно, не сказала, куда пошла. Просто прогуляться.
На самом деле Олеся хотела, очень хотела жить. Поэтому ей во что бы то ни стало нужно было отвлечься на какое-то время от своих горестей, переключиться на чужие и помочь эти проблемы разрешить. Это называлось – эффект отражения. Решив чужие проблемы, она, возможно, поняла бы, как помочь себе дальше – без любимых людей – жить.
Людмила Михайловна оказалась в стельку пьяной. То есть она еще не лежала на полу в бессознательном состоянии, но по опорожненной в одиночку бутылке легко угадывалось – сие недолго ждать. Олеся резко спросила ее о пианино, Людмила Михайловна грубо ответила. Олеся сорвалась, начала кричать на Анину маму, которая своей родной дочери причинила чрезвычайную боль.
– Ты вот ее защищаешь, – мстительно, неизвестно по отношению к кому, сказала Людмила Михайловна. – А она в тот день с твоей коляской по городу бегала. Я сама видела ее в двенадцать часов в районе Стрелки.
Потом она замолчала и уставилась немигающими глазами на объект за спиной Олеси. Объектом оказалась Аня. Дочь смотрела на Людмилу Михайловну с ужасом, страхом и ненавистью.
– Допилась, – наконец нашлась что сказать Аня.
Людмила Михайловна зашуршала по кухне мышью, мимо подруг, бочком пролезла в спальню – там закрыла глаза, скрестила на груди руки, как умерла, и, чтобы дочь так не подумала (а то с нее станется, еще похоронит мать живьем), нарочито громко захрапела.
Олеся осталась стоять на кухне столбом. Она смотрела на подругу, как на причудливого уродца из Ленинградской кунсткамеры, не понимая, где у Ани что находится.
– Хочешь чаю? – хладнокровно спросила Аня Олесю.
Олеся от голоса подруги вздрогнула, поняла, что Людмила Михайловна взаправду свою дочь с розовой коляской в двенадцать часов в районе Стрелки видела. Так же, Стрелкой, называлась и река, в том районе протекающая. Олеся Аню задушила бы, если бы не Катюша, некстати пришедшая вслед за Аней.
– Да как ты могла подумать такое о своей лучшей подруге? – закричала Катюша, моментально введенная кашляющей от удушья Аней в курс дела. – Совести у тебя нет! Мы же с ней весь город в тот день обегали вместе! Я же ее лицо видела! Не могла Анька такого сделать! Сообрази.
– Я пошутила, пошутила, – истерично кричала «ожившая» и от страха трезвая Людмила Михайловна.
Олеся, сидя на полу, смотрела на грязные босые ноги Аниной матери и «соображала» – у кого это, действительно, совести не хватает? То ли у шутницы и пьяницы Людмилы Михайловны, то ли у поверившей ей Олеси? То ли все-таки у Ани?
«Но если это – Аня, то – зачем, за что?» – бессонными ночами, целую неделю после неудавшегося покушения на подругу спрашивала себя Олеся и не находила ответа.
Поэтому она медлила, оттягивала еще один неприятный разговор с семейством Григорьевых, который непременно должен был состояться.
«Иначе я сойду с ума», – поняла Олеся, вспомнила народную поговорку «дыма без огня не бывает», то, что Аня теперь зовет родную мать странно – Людмилкой, и отправилась к подруге.
– А доченька моя уехала в Москву, – вызывающе и одновременно виновато ответила Олесе Людмила Михайловна. – В институт поступать. Так и велела передать, если кто спрашивать будет, – и захлопнула дверь.
– А если не поступит? – с надеждой крикнула в «глазок» на двери Олеся.
– Все равно не вернется, – послышалось с той стороны «глазка», в который, как ни старалась, Олеся ничего не могла рассмотреть.
Жить ей стало незачем. По дороге домой она забралась на десятиметровую вышку на стадионе «Взлет» и сбросилась с нее, стараясь лететь головой вниз – чтоб сразу в землю воткнуться. За несколько секунд до удара налетел сильный ветер, развернул Олесю так, чтобы она упала на мягкий песочек карьера спиной и не убилась до смерти. Словно это не ветер был, а крылья ангела подхватили безвольное тело, донесли до песочка – новой точки отсчета дней, ночей, лет. Ангел сказал Олесе: «Жить».
С тяжелым сотрясением мозга, с многочисленными переломами и ушибами тела пролежала Олеся в больнице, а потом – в психлечебнице, как это самоубийцам положено, полгода. А когда вышла за ворота заведения с тяжелыми решетками на окнах – в них белыми пятнами маячили лица таких же несчастных, как она, так домой, к фотографиям и вещам Андрея и Ксюши, не рискнула вернуться. Ангел велел ей идти на вокзал, сесть в автобус номер «101», доехать до остановки «Черная речка». Там ждал ее бог. Бог жил в монастыре. И Олеся стала там жить. Иногда, по просьбе Олеси – редко, к ней приезжали родители. Мама и папа, которые, оказывается, у нее когда-то очень давно были.
– Ну, здравствуй, бабуля, – сказала Катюша фотографии Катерины Ивановны Зиминой. – Как ты тут без меня? Не простудилась? Зачем опять форточку открыла? На такой жаре живо тебя просквозит.
Катюша полезла на подоконник закрывать хлопающую от ветра форточку, закрыла, сказала себе: «Стоп», опять открыла, вспомнила – перед отъездом она, боясь воров, несколько раз проверила и перепроверила, закрыты ли в квартире все окна и двери. Она осторожно, представляя, что кто-то в шкафу или под диваном есть – жулик или убийца, ее поджидающий, слезла с подоконника – с торшером в руках почему-то уже.
Постояв, послушав, не дышит ли в какой стороне от нее посторонний мужчина – в шляпе, плаще и очках, боясь даже представить, какое у него в руках оружие подготовлено для убийства хозяйки квартиры, Катюша медленно, благодаря немецких военнопленных-строителей за то, что половицы не скрипят (хотя шестьдесят лет дому), стала исследовать те места жилища, в которых человек в шляпе мог спрятаться, чтоб в удобный момент выскочить, выстрелить ей в лицо, зарезать большим ножом.
Зазвонил телефон, почти спугнул в Катюше мысли о ее готовящемся убийстве. Она взяла трубку потными руками, услышала голос Славика, и ей перестало быть страшно. Вовсе не оттого, что этот человек сказал ей:
– Ты дома, Масленок? А я звоню, звоню, беспокоюсь, где ты.
Совсем от другого. От ненависти к бывшему мужу у нее прошел страх перед несуществующим грабителем, перехватило горло.
– Зачем? – клокотнуло горло: «булькнула» она в ответ.
– Ну, как же? – начал объяснять ей Славик. – Квартиру-то свою ты на меня еще не оформила. Але, говори быстрее. А то я из автомата звоню, у меня жетонов больше нет. Когда прийти?
Катюша представила Славика в разбитой телефонной будке – как он топчется длинными, словно у журавля, ногами на ограниченном пространстве, как с силой прижимает к уху тяжелую черную трубку, стараясь понять по дыханию из нее, по ее, Катюшиному, дыханию, что она скажет.
От ненависти Катюша улыбнулась. Тоже – и от предстоящей расплаты со Славиком.
– Мы через час придем, – крикнул «муж», не дождавшись ответа.
– Может, мне квартиру на Иру переписать? – задумчиво, будто на самом деле так и думала, спросила Катюша Славика.
Дескать, посоветуй по старой памяти. Дескать, я тебе доверяю. Как скажешь, так и будет.
– Ах! – вскрикнул, как дама в муслине, Славик, вытолкнул Ирку из телефонной будки, чтобы та не подслушала больше того, что ей знать положено. – Приду один, – сказал он жестко, притворившись мужчиной, но не перестав быть тем, кем он был в Катюшином понятии – дамой в муслине. – Вечером, в семь.
– Это время мне хорошо уже знакомо, – чуть не сказала Катюша, вспомнив бессовестную Злату Артемовну, подговорившую московских милиционеров не заводить временно дела о краже, посмотреть пока на поведение провинившейся перед ней Катюши.
– Делать нечего, – ответила она нервно пипикающей трубке.
Надо было идти в ванную, забираться в теплую воду и думать обо всем и сразу. О Злате Артемовне и ее «просьбе», о Славике и «его» квартире, о форточке – кто же ее не закрыл?
Несмотря на то, что в жизни по разным обстоятельствам Василию Сергеевичу не раз приходилось отступать от собственных принципов, выработанных предками и веками, он все равно полагал себя человеком порядочным. Именно по этой причине да по причине врожденного благородства, которым все Басмановы отличались, он и пошел к известному человеку, генеральному прокурору, с просьбой.
С Матвеем Исаевичем Василий Сергеевич познакомился еще в прошлом году на приеме в честь Дня милиции, куда, наряду со многими должностными начальниками, был приглашен и он, кинорежиссер Басманов, и несколько других крупных деятелей искусства. Речь шла, в частности, и о том, как правильными творческими методами отображать будни правоохранительных органов, делать упор на положительном образе милиционера, а не человеке, преступившем закон.
– А то слишком много в современных сериалах чернухи, порнухи и прочей нечисти, – сказал в назидание кинодеятелям генеральный прокурор.
С ним, естественно, все согласились.
Потом был небольшой, скромный банкет, где Басманов-Маковский, как всегда, остроумно шутил, даже два раза рассмешил Матвея Исаевича до слез. Матвей Исаевич похлопал Василий Сергеевича при всех своих нижестоящих начальниках по плечу, сказал, словно охранную грамоту дал:
– Если что, обращайся прямо ко мне.
Василию Сергеевичу хватило ума вовремя уйти с банкета, в друзья к прокурору не набиваться. Достаточно и того, что есть – держаться на коротком поводке, поблизости от «миски». Это неприятное для Василия Сергеевича сравнение, смеясь, придумал, и довольно давно, Артем. Басманов-Маковский на брата и на правду, грубую на слух, не обиделся. Артем правильно ухватил суть его отношений с властью. А благодаря чему же, как не способности искренне любить, как собака, любую власть, и плодится, и размножается род Басмановых, не потерялся в веках до сих пор?
Матвей Исаевич принял Василия Сергеевича сразу, еще раз выразил соболезнование по поводу убийства брата, уверил, что все силы милиции брошены на раскрытие этого преступления. Дело раскрыто в короткие сроки. Убийца свое получит.
– А я как раз пришел просить, чтоб много парню не давали, – сказал Василий Сергеевич: не таясь от прокурора, прямо в лоб, как искренний человек, которому скрывать нечего. – А еще лучше – отпустили бы его на все четыре стороны.
– Не понял тебя, – по-настоящему удивился, а не притворился бывший следователь, «расколовший» в свое время до основания не одного преступного «авторитета», ушлого взяточника, государственного казнокрада. – У тебя что, какие-то новые сведения о деле появились? Какие-то личные причины? Доказательства невиновности этого парня? Так ты расскажи. Советую ничего не скрывать от следствия.
– Бог с тобой, Матвей Исаевич, – вздохнул режиссер – серьезный, мудрый и смиренный, как монах на Соловках. – Разреши закурить?
Прокурор молча пододвинул к Басманову-Маковскому бронзовую пепельницу в виде крыльев какой-то птицы. Была птица, да нет ее, одни крылья остались, и кому они принадлежали – неизвестно.
Не нравились прокурору круги под глазами Василия Сергеевича, ох, не нравились. И усы по-боевому не торчат. Должно быть, спит режиссер плохо. Отчего бы это?
«Ну, я подожду, подожду, что ты скажешь, – словно говорил весь вид Матвея Исаевича – проницательного, недоверчивого, тоже мудрого. – А потом решу, верить тебе или нет. Если не поверю, уж извини, не товарищ ты мне, Василий Сергеевич».
Для конспирации истинных причин, побудивших его, Василия, так странно просить прокурора о снисхождении не к себе, не к своему родственнику или хорошему знакомому, Василий Сергеевич решил в дальнейшем обращаться к государственному чиновнику на «вы». Говорить медленно, тщательно «обдумывая» заранее подготовленную речь, морщить от непосильной тяжести душевных мук лоб тоже было уместно.
Василий Сергеевич начал.
– Видите ли, Матвей Исаевич, – сказал он, приложив руку к морщинам. – Мой брат был очень известным человеком. Его смерть получила очень широкий резонанс у общественности. Обвиняемый в убийстве парень очень больной и, как бы это сказать, чтобы не резать слух словом «нищий», он – не того социального слоя, к которому принадлежим мы. Я имею в виду себя и Артема Сергеевича, – поспешно добавил режиссер. – Я не хочу, чтобы общественность увидела в этом происшествии некий тайный смысл: бедный поднял руку на, так сказать, богатого. Мнение людей будет не на нашей стороне. Басмановы и так хорошо живут, – скажет народ. Бедный парень и так наказан жизнью, – скажет он же. Надо простить, а не добивать бедного человека, как это хотят сделать Басмановы и судьи. По инерции мышления журналисты воскликнут: «А судьи – кто?» И начнется такая заваруха, такая грязь польется не только на меня, но и на государственных людей. Ведь журналистам мало сказать «А», им обязательно надо закончить алфавит. Я не хочу больше крови. Вот и все, – закончил монолог режиссер и уставился на железные сложенные крылья.
Продолжительную паузу заполнил бой прокурорских часов. Бой они послушали вместе.
– Масштабный вы человек, – сразу же вслед за часами сказал Матвей Исаевич.
И было непонятно, поддался он на «слезы» Басманова-Маковского или нет.
– Подумаю над вашими словами. Пока не смею задерживать.
«А чего это он мне «выкать» стал? – подумал Василий Сергеевич, садясь в машину. – Уж не лишился ли я, старый дурак, дружеского расположения прокурора? Пока не смею задерживать», – передразнил он, господи – просто милиционера.
«О-о-х, родственнички, послал мне вас бог», – надо было бы, честно говоря, вздохнуть Басманову-Маковскому.
Никогда, никогда он этого не скажет, не вздохнет горько, не выдаст на поругание черни ни одного из единокровных своих. Даже если и есть за что.
Вчера вечером работу съемочной группы Злата отменила на неделю.
– Советую всем далеко от домашних телефонов не отъезжать, – предупредила она радостно переглянувшихся «лентяев» – помрежей, техников-осветителей, актеров, уборщицу. – Понадобиться можете в любой момент. Из «отпуска» всем выйти отдохнувшими. Только такие вы мне и нужны для качественной работы.
Съемочную площадку она покинула первой, что было удивительно. «Лентяи» радостно переглянулись еще раз.
Всю ночь с неба медленно падал дождь. Его крупная морось, в свете большого белого фонаря над крышей дома, была похожа на снежинки. Представлялось, что зима не за горами.
Злата задумалась. Почему это в детстве жизнь, кажется нам, двигается медленно, как по ровной дороге телега, которую везет добрая кляча. Ты ребенком лежишь на телеге с сеном, смотришь в небо, а мимо пролетают быстрые автомобили: в них взрослые люди торопятся дожить свое. Небо голубое, пустое, ленивое и равнодушное – оно просто дает Злате рассмотреть себя. Оно сонное и, наверное, мягкое на ощупь – глядя на небо, маленькой доброй девочке хочется дремать.
«Так всю жизнь проспишь», – чирикнет редкая, копеечная птичка, похожая на «стреляного» воробья, легкомысленного стрижа, хлопотунью-ласточку, и тут же испуганно спрячется. Зачем потревожена вечность?
Небо похоже сначала на лето – своей бесконечностью, потом – на осень – серое одеяло, колючее от шерсти. Зимой оно, по сравнению с пушистым снегом, краснощекой зимой на санках и коньках, некрасивое – оттого, что на него никто не смотрит. Весна – тоже долгая, все путается в холодных облаках, на землю сойти боится. Лето. Цикл завершен.
Как-то случилось само по себе, что Злата повзрослела. Она поняла это по тому, что картинки времен года стали меняться, передвигаться перед ее глазами быстро. Может, виной была машина, на которой Злата неслась вперед в ею выбранном направлении?
Вот и случившийся два дня назад дождь похож на снег. Крикнуть в небо не успеешь, как закончится лето, а за ним – и осень. Придет зима, и Златин фильм посмотрит страна. И уж конечно, дело, ради которого она «заморозила» съемки, даже не вспомнится ей. Никогда.
Полосатый, не местный, перегруженный спецтехникой, автобус издал неприличный звук, остановился. Бригада гастролеров быстро, весело вынесла из салона все, что неслось, освободила багажное отделение от музыкально звучащего железа. Автобус довольно, теперь уж – легко и тоже, казалось, весело, от звука вновь заработавшего мотора задрожал резвым жеребенком, лихо занял место в «стойле» – на гостиничной стоянке, вздохнул: он устал. Водитель не спеша вышел из машины, пнул переднее колесо – только ему известно зачем, – на толстых, кривых ногах, похожих на пнутое колесо, переваливаясь грузной уткой, удалился от автобуса в направлении гостиницы. Груня Лемур, забившись в угол салона за плюшевую занавеску, осталась наконец одна.
«Боже, какая я старая, – начала она думать некоторое, совсем малое время назад, когда гастрольный автобус только въезжал в Любимск. – Как все здесь изменилось. Видно, что перестраивалось, перекраивалось, переиначивалось не один год – годы».
Вроде бы все на своих местах – и пожарная каланча, и собор на Волге, и старое здание суда, в котором одна стена, да стоит, и серый камень чиновьичих палат – теперь они называются мэрия – с места не сдвинулся. Впрочем, что такое двадцать лет для города? Не века. В отличие от человеческой жизни. От жизни женщины, для которой так много прошедших лет – катастрофа.
Въехав в город детства на полосатом, как жизнь, автобусе, Груня Лемур поняла это, и стало ей стыдно, что вот она, такая старая, вместо того чтобы детей, да где там, внуков нянчить, начнет завтра кривляться на сцене, как малолетка на «Утильке».
«Надо же, помню, – грустно улыбнулась Груня. – Так называлась танцплощадка моей юности, на которой парни и девчонки влюблялись, дрались: парни из-за девчонок, девчонки из-за парней, пили водку и пиво, обсуждали, кто во что одет, ко времени закрытия площадки начинали танцевать».
Была там такая девушка. Она всем говорила: «Че уставилась? Щас в глаз дам!», если кто на нее посмотрит. Был парень – блондин, всегда пьяный, но многим девчонкам он нравился, потому что был симпатичный, с родинкой на щеке. Обладатель голубых джинсов чаще всего оказывался приезжим. Из динамиков орали: «Бони эм», «Абба», Алла Пугачева и «У беды глаза зеленые». Не ходившего на «Утильку» молодого горожанина остальные молодые горожане презирали за отсталость.
Вздохнув, Груня вернулась в сегодняшний день. Где-то, в районе бывшей «Утильки», ей придется завтра вечером выступать, сотрясать телесами, как требовал от всех певиц и певцов плохой человек, московский продюсер, сам из Запорожья, Борис Чалый.
– Потрясите зрителя, ребятки, – умолял он, кричал на плохо двигающихся по сцене подростков с замазанными прыщами.
Те, видимо, не понимали, что это от них требуется, и тогда Чалый объяснял им на конкретном языке, показывал туда и сюда:
– Потрясите телесами.
– А-а-а, – радостно кивали головами с нарощенными волосами подростки. – Так бы сразу и сказали, дядя Боря.
Груня Лемур, в свое время окончившая с отличием музыкальную школу по классу фортепиано и почти с отличием десятилетку, в начале своей певческой карьеры никак не могла понять, еще недоумевала, что такой человек, как Борис Чалый, делает на эстраде. Ей казалось, что запорожский казак просто ошибся адресом, приехав в Москву, начав заниматься музыкой. Потом она поняла, что именно такие люди – эксгибиционисты несчастные, и нужны сцене. Люди, которые не смущаются. Не талантливые, не одаренные и даже не профессионалы, а другие, чем-то похожие на собачку, которую выводят пописать во двор. И она устраивается поудобнее, делает то, что ей надо, не обращая внимания на прохожих и детей. Потому что собачка – это животное, а животным, в силу их дикой природы, не дано понять, зачем людям стыд.
Себя Груня не оправдывала. Она не год и не два на эстраде, и даже не десять лет, а это говорит о многом: о том, что все ее в жизни устраивает, что ей легко и беззаботно живется. Сладко – как в мечтах многих девочек из Любимска. Гордо – только для Груни Лемур, бывшей Ани Григорьевой, сладкие мечты стали явью, конфетой во рту. Не подавиться бы.
Завтра певица продемонстрирует себя и свои телеса достопочтенной публике, гражданам и гражданкам Любимска: некоторых из них она, возможно, узнает в лицо. А если они узнают ее? Интересный вопрос. Страшный. Вот и сидит сейчас Груня в автобусе, оттягивая совершенно ненужный ей момент встречи с родиной, из московского автобуса на землю сойти не хочет.
«Бежит возбужденный от злости Сашок», – отстраненно думает Груня и смотрит на продюсера, который нелепо шевелится за окном автобуса, напротив нее, как гигантский осьминог – машет руками, двигает ртом (кричит что-то), замолчал, прилип носом к стеклу, разглядывает Груню, сейчас схватит.
«Поживу еще немножко здесь», – думает Груня и спокойно закуривает.
Сашок – в ярости. Прикатившийся на своих «колесах» водитель, на которого Сашок наорал, – в ярости. Груне хочется плакать, вычеркнуть из жизни следующие минут пятнадцать, не видеть Сашка, водителя, не объясняться с ними, почему да отчего она не вышла из автобуса со всеми, не идти до гостиницы. Ей хочется сразу оказаться в своем прохладном номере, пусть он будет даже без кондиционера, только с душем. Ей даже не надо стоять под водой. Пусть как-нибудь сама, по щучьему велению, по ее хотению, окажется Груня сейчас умытой, чистой, в кровати спокойно спящей без снов.
