Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
– Поздравляю с покупками, – стараясь не расхохотаться, сквозь зубы сказала черненькая продавщица.
Беленькая, как спряталась под прилавок, нарочно громко шурша пакетами и трясясь от беззвучного смеха, так и не показывалась.
– Как насчет парфюма? – поинтересовалась у монашки черненькая продавщица и показала рукой направо. – Духи, туалетная вода, одеколон для вашего друга.
Беленькая под прилавком засунула себе в рот пакет, но, к сожалению продавщиц, монашка не поняла шутки. Подхватив упакованные в фирменные пакеты покупки, она молча направилась в парфюмерный отдел. «Черненькая» поспешила за ней.
– У вас есть духи «О тебе»? – спросила сестра Ксения продавщицу.
Та не растерялась, усмехнулась:
– Их сколько лет назад выпускали?
– Лет двадцать, – задумчиво, больше себе, чем кому-то, ответила монашка и, заглянув за продавщицу, как за шкаф, изменилась в лице.
– Там детский отдел, – проследив за ее взглядом, пояснила «черненькая». – Вам туда еще рано.
– А это уж не тебе решать, девочка, – глядя не на продавщицу, а на детские вещи, развешанные по размерам, «осадила» «черненькую» монашка. – Ты бы лучше за подружкой подтерла.
В голове сестры Ксении созрел интересный план, и она, не обращая внимания на открывшую рот немую «черненькую», подошла к ползуночкам нежных цветов, кружевным чепчикам, махоньким пинеточкам. Взяв всего из перечисленного по одному, монашка, расплатившись с продавщицами, удалилась.
Тихо звякнул над дверями колокольчик. Черненькая и беленькая, в отсутствие развлечений, сели на подоконник, открыли окно и начали обсуждать монашку, перемывать ей косточки.
– Ну, все, что ли? – грубо спросила Злата любовника и, не дожидаясь ответа, сбросила парня с себя.
Отвлечься от мыслей не по теме кино, которое она готовилась снимать, на этот раз не удалось, и Злата даже немного расстроилась – как не вовремя прозвенел вчера этот дурацкий телефонный звонок.
Парень был из статистов. Злата полюбила его на сегодня за шоколадное от южного загара тело в мускулах. Лицо значения не имело – не крокодил, и ладно. Да Злата его уже и не помнила – лицо статиста.
Парень, видимо, был с ней уже не первый раз, потому что легко ориентировался в лабиринтах квартиры, уверенно нашел ванную, помылся и быстро ушел. Все так, как она любила. Пришел, ушел. Ни чувств, ни слов. Ей – разрядка, ему – моральное удовлетворение от того, что переспал с дочерью Артема Басманова. Господи, когда же ее будут любить за ее собственное имя?
Злата встала со смятой, в пятнах, простынки (ей и в голову не приходило снять простыню, засунуть ее в стиральную машину – вот еще, стесняться домработницы, которая приходила по утрам), прошла в ванную, включила холодную воду, встала под душ. Злость прошла, пришла бодрость.
Злата выпила кофе, элегантно оделась, поехала в ресторан, заказала сок, мясо, картошку и «побольше зелени», на десерт – мороженое с фруктами. Поела, посмотрела на часы, в хорошем настроении вышла из ресторана, где часто обедал ее отец, поехала на природу – домой. Хорошее настроение усилилось еще больше, когда Злата вспомнила, что дом, в который она едет, пуст – Леночка с сыном уехали сегодня утром в Ялту, Василий Сергеевич собирался в Испанию. Еще хороша была машина, в которой ехала Злата, – новая, дорогая, с открытым верхом, подарок отца. Хороши и свежий ветер, щекочущий шею и плечи, малое количество машин на правительственной трассе, пение птиц и покой зеленого леса, в который она, свернув с дороги, съехала, ища отдохновения от суматошной Москвы и повинуясь естественному для нее любимому чувству одиночества. Одиночество всегда было ее защитой, границей, которую никто не смел переходить без ее разрешения. Никто, кроме отца. Как ей сейчас его не хватает!
Злата закрыла глаза, послушала лес. Запустив руки в волосы, взлохматила их – с таким же тихим шумом звучали на ветру листья. Подняв лицо навстречу небу, она увидела высокие деревья и, ощутив их величие, пропиталась им. Голубое, на фоне редких белых облаков, небо должно было снабдить ее чистотой, которой у людей мало. Над ухом противно загудел комар. Злата вспомнила, что на семь часов у нее назначена встреча с «дурочкой» из Любимска.
«Может, лучше опоздать?» – подумал за Злату голос ее совести.
Она включила заднюю скорость и стала разворачиваться. А голос совести посчитала легким недоразумением, проявлением женской слабости, от которой иногда бросает в жар и на обычно бледных щеках вспыхивает румянец. Но так же быстро слабость и жар проходят, если человек здоров. Злата Басманова на здоровье не жаловалась и любила быструю езду. По шоссе она мчалась со скоростью сто двадцать километров в час.
Вдоль чугунной ограды, защищающей серое здание Главного милицейского управления Москвы от преступников, случайных гостей и рядовых граждан страны, Катюша продефилировала уже несколько раз, как опытная манекенщица – с равнодушным лицом прохожего. Особенно обыкновенным лицо становилось в момент Катюшиного прохождения мимо арки, в которую спокойно и уверенно, показав красную книжицу в развернутом виде, проходили люди, здесь работающие, такие же хорошие, умные и сердечные, как героиня актрисы Елены Яковлевой. Катюша даже покрутила головой, заозиралась по сторонам, желая заметить, а не идут ли здесь и сейчас съемки очередного сериала о Каменской.
«Уж Настя бы мне помогла», – подумала Катюша о телевизионной майорше, как о хорошей знакомой, почти подруге, с которой на кухне можно запросто и приятно попить чайку.
Эффект от просмотра всех серий хорошего фильма о милиционерах оказался в свое время настолько сильным и продолжительным, что, поверив в неправду жизни, изображенной в нем, Катюша решилась на крайность. Пепел Клааса стучал ей в сердце. Вернее, бутылочка из-под лекарства с отпечатками пальцев всех людей, посетивших Катерину Ивановну Зимину в день смерти старушки, требовала от ее внучки решительных действий.
– Мне бы пройти сюда, – пугаясь собственной смелости, сказала Катюша охраннику главного милицейского управления столицы. – Как?
– Закажите пропуск, – вежливо и холодно, а совсем не сердечно, объяснил ей дежурный парень.
Катюша кивнула головой – поняла, дескать, не дура совсем – и, стараясь держать спину прямо, отошла от парня подальше. Под мышками у нее вспотело и неприятно запахло, спина тоже намокла от внезапно охватившего Катюшу жара. Сердце заколотилось от последствий смелого шага. Требовался стакан воды.
Вспомнив мертвую бабушку на диване, Катюша сказала себе: «Обойдусь. Не сахарная», и снова ринулась на штурм каменной твердыни и ее живого символа – охранника в арке.
– Мне бы пропуск заказать, – спросила она парня в погонах. – Как?
Рот охранника тронула едва уловимая усмешка, которую никто бы, стой он рядом, и не заметил бы. И сама Катюша, будь она в другом состоянии, не так напряжена, тоже не обратила бы на секундное дрожание губ человека, от которого некоторым образом сейчас зависела, особенного внимания. К сожалению или к счастью для нее, все случилось с точностью до наоборот. Катюша усмешку молодца просекла, оценила не в свою пользу и взопрела вся от стыда за свои глупость, неуклюжесть и лишний вес. Она опять отошла от охранника, который ей что-то ведь сказал, наверное, ответил на вопрос о пропуске, и, раскрыв сумочку, попыталась вытянуть оттуда платок. Беленький, с вышитым вензелем, кусочек ткани выпал из бокового кармашка незаметно, сам – словно понял Катюшино состояние, и ожил. Ветер, который вдруг взялся ниоткуда, подхватил легкую тряпочку для соплей, повалял ее по асфальту – ему это понравилось, – понес скромненький белый платочек куда-то. Да не тут-то было! Нашлось и половчей его явление природы – солнышко, известное Катюше под именем Родиона Раскольникова – ее случайного вагонного попутчика. Стыд-то какой, батюшки! И матушки, и все родственники, которых у Катюши не было!
Отчего-то радостный крепыш отобрал у ветра малое Катюшино имущество так ловко и быстро, будто пулю поймал рукой.
– А давайте я сам решу ваши проблемы, – предложил он Катюше опять, вот дурак какой, радостно.
Ну, что ей опять оставалось делать – бедненькой, забитенькой своим глупым стыдом, не знающей Москвы и пути в главное милицейское управление? Любая ответила бы на символический вопрос, как одна, одинаково: «Вздохнуть и покориться доброй силе судьбы».
– Ну, как? – спросила Олеся Морозова, она же, минуту назад – сестра Ксения, своего любимого Андрея и, не дожидаясь ответа, закрыв лицо руками, заплакала.
Только что она примеряла купленный в магазине наряд – облегающее фигуру красное платье и золотые босоножки.
Калека спрыгнул с подоконника на кровать, с кровати на пол, подобрался, как собака, к ногам Олеси, обнял здоровой рукой и культей ее голые коленки, головой уткнулся в родной живот.
– Мы живы, – бормотал он, как заклинание, слова утешения. – Главное, мы живы и вместе. Навсегда.
– Ненавижу, – сквозь слезы мычала Олеся, закидывая назад голову. – Как я ее ненавижу. Я бы рвала ее кусками, сколько бы в руку влезло за раз, за два, за три. Господи, да ты мне платье испортишь, – оттолкнула она молчащего от сочувствия к ней калеку и стала разглядывать мокрое пятно на животе.
– Олеся, это же я, – воскликнул обрубок человека по имени Андрей, обращаясь к ней, как к потерявшей разум.
– Прости, – сказала она без слез. – Я чувствую, как жизнь уходит из меня.
– Откажись, – попросил калека.
Олеся покачала головой, попыталась объяснить происходящее с ней:
– Меня засасывает черная воронка – большая, как пылесос, во сто крат увеличенный.
Андрей сморщился от боли за нее:
– Я тебя потеряю, потеряю…
Олеся погладила его по голове, как маленького, и улыбнулась, отвечая не Андрею, а продолжая собственную фразу:
– Самое смешное и обидное, что мне это нравится.
– Не вижу ничего смешного, – угрюмо ответил Андрей. – И почему – обидно?
«Потому что жить охота, – хотелось сказать Олесе. – Да, наверное, не получится. Очень уж хочется посмотреть, как Анька на том свете в аду гореть будет».
– Обидно, – стала объяснять она Андрею и корить его – потому, что время идет, а у него еще ничего не готово. – Где «бомба»?
Андрей любовно посмотрел на рассерженную Олесю и улыбнулся.
– В шкафу.
– Издеваешься? – как девчонка, вспыхнула она и шутливо, как в далекой юности, дала ему подзатыльник.
Андрей рассмеялся:
– Да нет же. Иди посмотри сама.
– Вот и пойду, – Олеся пошла к шкафу, оглянулась. – Я уже иду.
– Иди-иди, сыщик, – продолжал улыбаться Андрей, любуясь фигурой Олеси сзади.
Она открыла шкаф.
– Бог мой! Ты это сделал. Когда ты успел? И как? Одной рукой? Молодец!
Лицо ее сделалось серьезным и постарело. Перед калекой снова стояла монашка – сестра Ксения.
– Задумал давно. Провода у электриков попросил, которые в прошлом году здесь освещение делали. Взрывчатку купил у рыбаков. А сделал «бомбу» сразу, как ты рассказала мне о плакатике на рынке. Осталось часы купить с секундной стрелкой. Иди ко мне.
Андрей лег спиной на кровать, Олеся пригрелась рядом, положила голову ему на грудь – гладила ее и приговаривала:
– Какие мы счастливые!
Он перебирал губами и одной здоровой рукой ее волосы, дул и хотел, чтобы так было всегда.
Известная эстрадная певица – такой себя считала Груня Лемур – прочла всю «желтую прессу», которую принес по ее просьбе Сашок, от корки до корки. Две газеты певица с остервенением скомкала и, подкинув, выбросила куда-то за кресло, на котором сидела. Одну отложила, открыв на заинтересовавшей ее странице.
– Сашк, а Сашк, – позвала Груня друга и продюсера. – Ты посмотри, какие сволочи эти журналисты. Я каждую ночь с моими-то венозными ногами на шпильках ползаю на эти гребаные светские мероприятия, дома жру один кефир, чтобы выглядеть фотогенично, нарочно выливаю на себя сок, чтобы привлечь внимание фотографов, а результат? Ты только посмотри, – ткнула Груня в снимок, привлекая к просмотру подошедшего в переднике продюсера, отвлекшегося от приготовления завтрака.
– Ну? – Сашок впялился глазами в снимок, недоуменно пожал плечами. – Че там еще наковыряла?
– Да ты нарочно, что ли, выводишь меня из себя перед гастролями? – разозлилась Груня. – Ведь прекрасно знаешь – твой жаргон я не переношу.
– Ну, ладно, зая, не злись, – добродушно улыбнулся Сашок. – Покажи, чего набацала… углядела то есть?
– Углядела, – передразнила его Груня. – Ты в Москве с дня рождения живешь, а культурно разговаривать не умеешь. Или нарочно не хочешь, – певица тяжело вздохнула. – Видишь фотку? Да не сюда смотри. Вниз. Видишь, баба в фиолетовом платье, в безвкусном таком?
– Ну? – спросил Сашок и едва успел уклониться от удара певицы. – Вижу. Дальше чего?
– А того. Видишь, у нее в руке поднос?
Сашок кивнул.
– Ну, че замолчал-то? – все больше раздражаясь, спросила певица.
– Груня, не томи, – взмолился продюсер и махнул в сторону кухни. – У меня там каша сейчас подгорит.
– Так вот, – певица сделала «страшное» лицо. – С другой стороны подноса стою я. – Она ткнула пальцем в снимок. – Видишь босоножку и край платья? Вот и вся я. Я не пойму, ты не платишь им, что ли? Этой так называемой «желтой прессе»?
– Из каких закромов, милая? – развел руками Сашок. – Ты ведь всем сообщила, что на год взяла творческий отпуск. После «Веселого огонька», – насмешливо уточнил он.
– Ладно, проехали, – оборвала продюсера Груня и сладко потянулась, размечтавшись вслух. – Сделаем чес по провинции, и будут закрома. Закромищи. – Она потрясла кулаком, грозя кому-то. – Заплатим всем сразу. А Борька – туз крапленый – сам прибежит ко мне, еще умолять будет, чтоб я на его дешевом «Музоне» выступила. Кстати, как насчет кашки, милый? Груня хочет кушать, – певица вытянула пухлые губки и покачала головой вправо-влево, как китайский болванчик.
– Все готово, – грустно вздохнул Сашок, не веря Груниным мечтам, но и не пытаясь разубедить подопечную.
Глядя, как певица уплетает манную кашу, думал:
«Нам бы еще день простоять да ночь продержаться. А еще лучше – год побарахтаться на сцене. На полдомика в Сочи у меня уже есть. Поднакопить еще деньжат и свалить отсюда с Анькой, дурой моей единственной».
Облизав ложку, Груня с сожалением посмотрела на кастрюльку – еще хочется, да интересы дела не позволяют есть вволю, фигуру блюсти надо.
– Куда хоть поедем-то? – недовольно спросила певица продюсера.
– Я ж тебе показывал уже, – Сашок положил перед Груней список городов, которые следовало «прочесать».
– Ой, – скорчила гримасу певица, читая вслух. – Глухомань какая. Вологда, Архангельск, Тверь, Ростов, Любимск… В Любимск не поеду, – сказала она странно изменившимся голосом.
– Поедешь, – приказал продюсер. – Билеты уже проданы. Платить неустойку за срыв гастролей нечем.
– Ты не понимаешь, что делаешь, – с застывшим взглядом ответила Груня.
– Это ты не понимаешь, куда мы катимся, – не остался в долгу Сашок. – Эти гастроли – наша последняя надежда, шанс на спасение. Я и их-то с такими сложностями выбил, что не дай бог тебе когда-нибудь в это окунуться. Да что тебе объяснять. Не поймешь ведь. Привыкла на всем готовеньком жить.
– Почему ты раньше не показал мне список? – спросила Груня, понимая, что «поезд ушел» и ехать все равно придется.
– Я показывал.
– Значит, я была пьяная, значит, я была невменяемая, значит, была никакая, – закричала певица, вцепившись продюсеру в передник.
Когда взрыв ярости прошел, она ткнулась в живот любовнику головой и тихо сказала:
– Саша, если ты меня любишь, сделай так, чтобы я не попала в Любимск. Я поеду куда угодно – в стойбище оленеводов, в любую горячую точку, только не в Любимск.
– Не дури, Анна, – ответил продюсер и легонько оттолкнул певицу. – Кончай ломать комедию.
Сняв передник, Сашок ушел сначала с кухни, а потом собрался и вовсе вышел из квартиры – подышать свободно.
Груня Лемур, она же Аня Григорьева, осталась одна, если не принимать во внимание мыслей о прошлом. Они, как тени от листьев большого дерева за окном, мелькали по ее лицу пятнами.
По паспорту Анна Владимировна Григорьева давно считалась москвичкой. В свое время ей стоило это недорого. Тысяча баксов в руки паспортистки, которую к тому же вскоре за взятки уволили с работы, и местом рождения певицы Груни Лемур – восходящей звезды эстрады – стала столица нашей Родины.
– Деревянный домик, в котором я родилась, давно снесли, – со вздохом рассказывала внимательным интервьюерам набирающая высоту певица. – Соседи разъехались. Остались одни воспоминания.
Уличить во лжи Груню Лемур никто уж не мог, да и не хотел – девушка была красивой, обаятельной, и молодым журналистам обижать ее недоверием не хотелось. К тому же для них и для публики, интересующейся певицей, занявшей первое место в первом хит-параде всероссийского радио, происхождение Груни не имело значения. В отличие от самой певицы. Имея столичные корни, она чувствовала себя увереннее, потому что никто не мог ей сказать, что она со свиным рылом в калашный ряд залезла. Никто и никогда не говорил ей этого, кроме ее же комплекса провинциалки. Посмотрев в паспорт, в котором местом рождения теперь значилась Москва, Груня почувствовала, что и комплекс замолчал.
Сегодня комплекс проснулся снова, поднял свою большую, чахлую, как у завядшего пиона, голову, обозвал Груню дурой, и ей пришлось с ним согласиться. Действительно, разве умный человек наворотил бы в юности такого, что сделала в Любимске она – Аня Григорьева, выпускница школы, лучшая подруга своей лучшей подруги.
Воспоминания того, нехорошего, дня пришли к ней не в порядке очередности, а наоборот – от конца к началу. Так и доброму другу, близкому родственнику, приятному человеку мы сообщаем сначала хорошую новость, а потом уж – плохую, чтобы шока от второй, плохой, благодаря первой, хорошей, не было; удар, но не сильный.
То, что она сделала тогда, являлось простым, свершившимся фактом. Почему этот факт стал частью ее биографии, ей, и сегодняшней – повзрослевшей и успешной, не объяснить было. Умопомрачение, да и только. Хотя чувствовала она себя здоровой – когда коляску-то с чужим ребенком взяла да и покатила куда-то по улицам Любимска, подальше и прочь от места, на котором розовая коляска стояла. Вот она привезла коляску к незнакомому дому, вот оставила ее у подъезда. Вот – раньше, гуляет с коляской и спящим в ней ребенком в розовом одеяльце, не скрываясь. Вот случайно заметила коляску у дома подруги, взялась за ручку. Вопрос «Зачем?» преследует ее всю жизнь.
Есть, есть в памяти каждого человека минуты, за которые он, сам перед собой, испытывает не просто легкий краснощекий стыд, но чувствует камешек в сердце. То сотая часть души омертвела от сделанного. Глубокое, искреннее раскаяние не расшевелит камешек, не выбросит его из тебя, живительная влага прощения не займет вмятину на сердце. Но, если иногда ты будешь вспоминать о негоже сделанном, признавая, что поступил не постыдно, а грешно, камешек не будет расти, не превратится в камень, который со временем заменит тебе душу, раздавит сердце – врачи-материалисты признают инфаркт.
«Любите, люди, друг друга» – так назывался первый хит Груни Лемур, принесший ей двадцать лет назад всенародную славу. До хита был Любимск, школа, подруга, первая любовь по имени Андрей.
Груне захотелось встать, подойти к большому, размером со стену, зеркалу, посмотреться в него, чтобы увидеть не стройную фигуру, как у двадцатилетней, не гладкие ноги с круглыми коленками, не стильные, длинные волосы (без набора этих составляющих певице сегодня никак нельзя), а свое лицо – без макияжа, без обычно приятного для окружающих выражения глаз, скул, рта, бровей.
Она не пошла. Испугавшись, что вместо Груни Лемур разглядит в зеркальном пространстве Аню Григорьеву, из-за спины которой выглянут двое, нет, трое пострадавших от ее необдуманного поступка людей, убедила себя, что в уютном кресле в углу кухни ей будет удобнее вспоминать, раскаиваться и страдать.
– Да-да, страдать, – сказала себе, плите «Индезит» и обалденно дорогому кухонному гарнитуру – под цвет плитки и обоев – Груня. – А что вы думаете? И я – человек, а потом уж – известная певица.
Про человека она сказала с таким вызовом, что даже гарнитур, вдохни в него душу, догадался бы: это – неправда. И Груня поняла, что соврала неубедительно, засомневалась в себе, решила заплакать. Слезы подвели ее – не покатились из глаз большими, мутными горошинами, не очистили сердце от скверны.
Члены ее затекли. Ей, энергичной и любящей жизнь, захотелось двигаться. Признав, что в свое время она поступила плохо, Груня прекратила ломать комедию. А что? Ей так Сашок велел. Он – начальник, ему виднее.
Дом Златы Басмановой Катюше понравился. Он был построен человеком, которому нравилось выражение «родовое гнездо». И, хотя двухэтажный коттедж из прочного, огнеупорного, красного кирпича внешне мало чем напоминал сельский дом в английской деревне, Катюше сразу же пришло на ум именно это сравнение. Дух тайны витал над домом.
Катюша обрадовалась, что нашла точное объяснение неожиданному сравнению, хотя поначалу, в первую секунду ее вторжения на чужую территорию, ей показалось, что дело здесь исключительно в чувстве защищенности, надежности, исходившей от дома, и места его расположения, приветливости по отношению к своим, их желанности и долгожданности. Образно говоря, дом, построенный Артемом Басмановым, и был похож на него – мудрого мужчину в возрасте. Но нет, не только это: дух тайны витал над поместьем.
Могильная тишина окутывала небольшой парк простых русских деревьев уже в семь часов вечера. За деревянным забором угадывалось озерцо, больше похожее на болото, в котором до наступления ночи – это любой бы почувствовал – мирно дремала собака Баскервилей. Кирпич на некоторых частях домах был нарочно потерт – создавалось впечатление, что дому по меньшей мере триста лет. Слово «газонокосилка» здесь было неуместно, и трава по обеим сторонам тропинок, покрытых шишками двух или трех лиственниц, росла, как ей хотелось: тянулась вдоль, доставая до пояса хозяев, ложилась поперек, чтоб только ей удобно было.
Катюша посмотрела на траву – свидетельницу недавнего убийства Артема Басманова: не осталось ли где крови?
– Я жду вас, – сообщила ей «приятную» новость Злата Артемовна.
Она стояла на крыльце в простой вязаной кофте – судя по размеру, отцовской, – смотрела на небо. Катюша посмотрела туда же – собиралась гроза.
Гром бегал между невидимых еще туч высоко и далеко. Серой краской бог вымазал небо, предупреждая животных – прячьтесь.
«Вот отчего стало так тихо», – запоздало догадалась Катюша, думая до этого о доме, парке и предстоящей встрече со Златой Артемовной.
Первые капли-лепешки дождь потерял случайно: приказа «наступать» не было.
– Идите в дом, – велела Злата Катюше. – Сядьте, где вам удобней. Мне нужно посмотреть на грозу.
Сама же, подняв голову, следила за изменениями в небе, как полководец в подзорную трубу за передвижениями вверенных ему царем отрядов.
Через минуту спрятавшаяся в доме Катюша тоже, вздрогнув, посмотрела на потолок. Гром грянул, будто на втором этаже уронили шкаф. Потом жильцы шкаф подняли, и он упал снова. Так случилось несколько раз. Катюша испугалась не за себя – за оставшуюся один на один с грозой Злату, выглянула в окно. Молнии, жившие секунду, рвали небо на части – как ткань. Злата смотрела, как они это делают. Лицо ее было мокро от дождя, но, глядя на выражение Златиного лица, Катюша поняла: то не дождь, слезы.
«Какой прекрасный человек Злата Артемовна», – подумала Катюша, вздохнув.
Сама она была человек простой, пугливый. Грозы, как все нормальные люди, боялась.
– Знаете, что мне от вас надо? – спросила Злата сразу же после грозы, после того, как любопытные вопросы, касающиеся жизни, творчества и смерти Артема Басманова, заданные Катюшей, но придуманные ее работодателем Максимом Рейном, получили не менее любопытные, может быть, даже честные ответы.
Катюша пожала плечами – где уж ей, обыкновенной, понять ход мыслей талантливого человека – и подумала о деньгах, которые она, наверное, как любой журналист, должна заплатить дочери режиссера за потраченное на нее время. Максим Рейн был помянут недобрым словом.
– Вы в Любимске давно живете? – задала Злата второй вопрос, не получив ответ на первый. Не очень-то он был ей и нужен – чужой ответ.
– С рождения, – ответила Катюша. – Всю жизнь.
С интересом понаблюдав, как Катя ерзает на стуле, не понимая, к чему ее собеседница клонит, Злата прищурила глаза, подняла подбородок и веско сказала:
– А вы знаете, милочка, что я никогда и никому в жизни не давала интервью?
«Милочка», которая была старше молодой, еще никому неизвестной режиссерши лет на много, стала покашливать и глаз на Злату поднять не смела. Из всего сказанного она поняла только одно – ей оказали честь.
– А вам дала, – продолжала «темнить» Злата.
Катюша поняла еще одно – за оказанную честь ей придется каким-то образом расплачиваться. Максим Рейн еще раз был помянут недобрым словом.
Уловив в лице Катюши тень сомнения и некоторого, еще робкого недовольства, Злата подумала, что, пожалуй, она, как начинающий режиссер, сгустила краски в том месте картины, где хватило бы только мазка, намека. «Дурочка» могла испугаться и, не зная правил приличия, удрать.
«Без алиби мне никак нельзя», – про себя вздохнула Злата.
По правде сказать, она просто не знала, с чего начать, как направить разговор в нужное ей русло.
Катюша, которой уже порядком надоело чувствовать себя виноватой, сама пришла Злате на помощь.
– Да вы прямо скажите, что вам от меня нужно, – предложила она, перестав наконец ерзать на стуле и покашливать.
– Сотрудничество, – ляпнула Злата.
– А поконкретнее? – вцепилась в нее, не отпускала «дурочка».
В голове у Златы промелькнула мысль – что вот училась она когда-то на актрису, да, видать, зря – сыграть сцену по всем правилам актерского мастерства не может. Или не хочет? С новой силой разгорелся в ней спор со старичком-учителем, который, вместо того чтобы хвалить студентку актерского факультета Басманову, как все преподаватели делали, советовал ей перестать есть чужой хлеб, с актерством покончить раз и навсегда.
– Нет у тебя, Басманова, таланта к этому делу, – сколько раз говорил он, Злате казалось, злорадно.
– Есть, – твердили все, как один, остальные преподаватели вуза, – только надо его раскрыть.
«Есть, – думала, была уверена в себе Злата. – Только мне неохота перед вами всеми кривляться, изображая чужую жизнь. Потому, что я выше этого», – наконец поняла все о самой себе дочь режиссера и перешла на режиссерский факультет.
А слишком умного старичка-преподавателя, на которого она напоследок нажаловалась в деканат и отцу, уволили на пенсию. Так зло, которое он причинил Злате, не осталось безнаказанным. Чего ж она боится теперь?
«Последствия моей нерешительности сейчас – непредсказуемы. Полагаю, они будут просто ужасны», – со страхом подумала Злата.
Но все равно ей очень захотелось избежать задуманного, выгнать «дурочку» и заплакать, забиться головой на столе.
«Слабая», – шепнул ей голос разума, очень похожий на отцовский.
И Злата сдалась – стала сильной. Свою просьбу, больше похожую на приказ, она выложила Катюше, как последний блин, снятый со сковородки – даже у неумелых хозяек он получается ровненьким, кругленьким, в меру пропеченным.
Катюша посмотрела на часы – было девять вечера, ответила: «Припозднилась я», просьбу Златы всерьез не восприняла, отказалась и ушла домой, то есть к тете Зине.
Злата набрала номер местного милицейского отделения, пожаловалась, что знакомая, вот только что, «вы еще успеете ее перехватить на дороге», украла у нее золотое кольцо – подарок отца, знаменитого российского режиссера Артема Басманова, и стала поджидать возвращения своей жертвы, которая уж никуда от нее теперь не могла деться.
Друг друга они считали героями, когда пробирались в квартиру, доставшуюся Катюше от бабушки, друг друга уважали. Ирка Сидоркина больше уважала себя, чем Славика, но, понятное дело, вслух об этом не говорила. Славик, понятное дело, гордился собой и не скрывал этого примечательного факта от будущей, новой жены.
«Какие мы смелые, – радовались воры и мошенники, обнимаясь от возбуждения, обусловленного страхом, что их могут застукать в чужой квартире. – А скоро станем еще и богатыми», – думали оба, принимая старую мебель за старинную, оценивая квартиру по курсу доллара.
Сумма от продажи мебели и квартиры показалась им астрономической – продав эту трехкомнатную сталинку в центре Любимска, они смело могли рассчитывать на покупку скромного, однокомнатного жилья на окраине Москвы.
– Не хочу на окраине, – закапризничала Ирка Сидоркина.
– Придется и вторую нашу квартиру продать, – не посмел отказать любимой Катюшин муж. – Купим хоромы в центре.
Ирка подпрыгнула, от перспективы в одночасье стать москвичкой «сошла с ума» и бросилась щедрого любовника раздевать. Славик впился в толстые, сочные губы подруги, как вампир, насосался вдоволь, опрокинул готовую к соитию деву-жертву на диван, с которого не так давно увезли в морг Катюшину бабушку.
– Ах, какая стерва, – оценил наготу любимой «вампир».
– Убийца, – хотела крикнуть Ирка в самый ответственный момент демонического блаженства, да вовремя передумала.
Еще обидится Славик, скажет: «Для тебя же старался», да и не возьмет ее в город мечты, в столицу. А ей другого такого дурачка больше не найти – возраст играть в любовь кончается.
Стараясь не крякнуть, чтоб ненасытный любовник не заметил, как она устала, перевернувшись на живот, опершись на локти и колени, Ирка прогнулась, как пантера – так ей по крайней мере казалось. Славик от открывшегося ему сильного вида сзади, которым сексуальная Ирка очень гордилась, должен был зарычать, превратиться в зверя, после рывка ослабнуть. Тогда хитрая любовница мягким, как толстые губы, голосом, с чистой совестью за хорошо выполненное дело, приказала бы ему больше не тянуть, жену убить. И попробовал бы он после всего, что было между вурдалаком и его жертвой, между пантерой и самцом пантеры, отказаться. Он и не отказался. Вместе они стали придумывать, как извести Катюшу, как ее – камень на пути их счастья – убрать.
«Родион Раскольников, вот кто мне сейчас нужен», – думала Катюша под ровный перестук колес поезда из Москвы.
Задание Максима Рейна было выполнено на «отлично», но сама она, Катюша, похоже, вляпалась в странное дело по-сильному. Украдкой от попутчиков кинув взгляд на нижнюю, на этот раз ее, полку – под ней прятался от вагонных воров чемодан со светлой, парадно-выходной, навсегда испорченной клубникой юбкой, – Катюша вспомнила, как это случилось, поняла, как сложно у нее на душе. На ведро с клубникой она села от страха за Злату, оболгавшую ее в глазах милиции, которая, это всем давно известно, разбираться досконально, по-настоящему, ни в чем никогда не хочет. Например, однажды Катюшина знакомая, обозленная непрекращающейся музыкой от соседей выше, вызвала наряд, о чем сразу же крупно пожалела. Во-первых, соседи послали наряд подальше – «Имеем право слушать музыку в своей квартире до одиннадцати», во-вторых, дико хрипящий магнитофон захрипел еще сильнее, во всю мощь своих больных легких, в-третьих, соседи – мать, дочь и овчарка – затанцевали, затопали, стали водить по деревянным полам хоровод. Задрав голову, наряд смотрел на трясущийся от хоровода потолок Катюшиной знакомой и пожимал плечами.
