Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
На калитке была нарисована зубастая собака с высунутым языком. Художник очень старался сделать картину страшной, но она получилась смешной из-за слишком больших зубов собачищи и ее длинного языка, свисающего на грудь охранника, как галстук. Ни картины, ни собаки Катюша не боялась, она знала, как и все в округе, что у тети Зины, кроме кошки Фроськи – по кошачьим годам ровесницы хозяйки, – никакой другой живности никогда в доме не было, и сейчас – нет. Долгожительство кошки казалось феноменальным, но объяснялось просто. Как только старая Фроська умирала, ее место и имя получал котенок, взятый у соседей или подобранный на улице – обязательно кошечка. (Мартовских котов тетя Зина терпеть не могла.) Сначала так ей было привычнее и удобнее – не приходилось путаться в кошачьих именах. Со временем в имени Фроськи тетя Зина обнаружила новый смысл – вечный. Ведь если кошка, век которой сильно короче человеческого, жива, значит, и ее хозяйка умрет не скоро, уж точно не раньше кошки.
Один раз с тетей Зиной случился казус, нарушивший ровный строй ее существования, – кошечка, подобранная на станции, оказалась котиком. Обнаружился сей неприятный факт не сразу, месяца через два, когда старушка прикипела к найденышу душой. Добрая тетя Зина сначала растерялась, а потом решила все оставить, как есть, говоря вульгарным, современным языком – не делать резких движений. О ничего не сделанном она не пожалела. Кот оказался ласковее всех предыдущих кошек, и преданным, как собака, – ходил за ней, как ниточка за иголочкой. А уж мышей ловил – залюбуешься, как он их выкладывал, выкладывал по утрам на крыльцо и терся о подол хозяйки. В настоящее время Фроська был занят – помогая тете Зине в сборе гусениц, путался у нее под ногами.
– Теть Зина, кто ж вам такое чудище на калитке нарисовал? – крикнула Катюша вместо приветствия.
Была у нее такая привычка – хорошая ли, плохая – не здороваться со «своими», даже если сто лет прошло с предыдущей встречи. Культурному мужу Славику это в Катюше не нравилось. Впрочем, ему многое в ней не нравилось, а в последнее время буквально все. Ее глаза, ее стрижка, вернее, полное ее отсутствие, то, как она режет свеклу – ему в винегрет, между прочим. (Славик любил, когда овощи нарезаны помельче, как в ресторане.)
– Неужели так трудно поздороваться со мной утром? – недовольно спрашивал он Катюшу, – ах, как давно это было – уплетая на завтрак винегрет из большой миски.
– Мы ж с тобой ночью виделись, – простодушно объясняла ему Катюша и тихо радовалась, глядя на мужнин аппетит.
Даже слезы на глаза наворачивались от умильности и любви к Славику. Вот он какой у нее, пригоженький да румяненький, сытенький да здоровенький, красивенький – руки у Катюши от нежности трясутся. Кожа смуглая, не как у нее – беляночки, глазки – вишенки, ресницы…
«Господи, я сейчас заплачу», – сколько раз думала Катюша, глядя на Славкины ресницы – черные, блестящие, да еще на концах загибаются.
Такие ресницы можно было гладить всеми пальчиками по очереди целый день и целую ночь, но Катюша никогда этого не делала – боялась дотронуться до «святыни». Зато смотреть на них она могла бесконечно долго, как на картину какого-нибудь Рафаэля Санти – трепетность чувств была та же, или Леонардо да Винчи – тот не только мадонн рисовал, но и античных мужиков.
Ее Славик был лучше. А не здоровалась она с ним в завтрак, обед и ужин, как он хотел, не говорила ему: «Доброе утро-день-вечер-ночь», потому, что Славик, как и бабушка, как и тетя Зина, как еще два-три человека, с которыми Катюша была знакома, был «свой», родной, его она и так любила утро-день-вечер-ночь. Зачем же портить словами – совершенно бледными и невыразительными – чувства? Ну и, конечно, немела она в присутствии Славика все пять лет их совместной жизни. Молчала, потому что так ей было легче, комфортнее со своего стула на кухне в углу любоваться мужниным совершенством.
– Это сосед мой нарисовал. Сын тети Дуси – Сережа. Помнишь его?
Лучшая бабушкина подруга тетя Зина, отвечая на вопрос Катюши, засеменила к желанной гостье, как и положено «своему человеку», торопливо и радостно. На ее маленьком морщинистом лице Катюша заметила невысказанную тревогу – «Как ты себя чувствуешь, девочка, после смерти бабушки?» Катюша вздохнула (понятно как) и порадовалась за тетю Зину и за себя. Хорошо, что бабушкина подруга из Катюшиной телеграммы уже знает о смерти Катерины Ивановны Зиминой, пережила эту смерть, отплакала в подушку, отмолилась в церкви за упокой души рабы божьей, что Катюше, тоже уже не надо – обухом по голове – сообщать страшную весть сейчас, когда на лице тети Зины – радость встречи.
Весь день прошел в приятных хлопотах. Тетя Зина принялась печь пироги, Катюша ей помогала. Говорили они обо всем – о погоде этим летом, об урожае, который обещает быть богатым на яблоки и картошку, вспоминали бабушку – все больше веселое и хорошее, под вечер выпили по рюмашке, всплакнули, поели пирожков с капустой и свежей клубникой, спать хотели лечь рано.
Под вечер заявилась к ним на огонек соседка Дуся, возраста немного старше Катюши, пожаловалась им обеим на милицию, которая забрала ее двадцатилетнего сына Сережу в КПЗ, а что с ним делать дальше – не знает, потому как у ее Сережки и справка есть, что он – глухонемой и даун. О страшном диагнозе Дуся говорила привычно – не стыдясь и не боясь людей. За двадцать лет горя, вызванного рождением неполноценного ребенка, она свыклась и с болезнью, и со стыдом, и со страхом. Только жалость к сыну не проходила – как защемила двадцать лет назад сердце матери, так и не отпускала его больше. Жалость и любовь к сыну сподвигли Дусю на поездку в Москву к генеральному прокурору. Жалость и любовь говорили ей – не мог сын такого сделать. Прокурор ее и огорчил, и успокоил.
– Все улики против вашего сына есть, – запивая пирожок чаем, пересказывала сейчас Дуся слова главного обвинителя страны. – И на топоре – его пальцы, и в саду он в это время работал, да он и сам не отпирался – молчал. А молчание, как известно, знак согласия.
– А я ему объясняю, – взялась за второй пирожок соседка. – Молчал Сережа, потому что с рождения немой и глухой. Как же у вас это в деле не записано? Непорядок, говорю. А где один непорядок есть, там и до другого недалеко. На топоре отпечатки его пальцев? Верно, есть. А чем же ему деревья было рубить в саду у этого режиссера? Наняли его, он со своим инструментом и пришел. Отвлекся на минутку, а тут топор кто-то и свистнул у него. А кто свистнул, милиция искать не хочет.
– Ну а прокурор что тебе ответил? – сочувственно спросила тетя Зина.
Дуся вздохнула.
– Да не поняла я. Он вроде бы и успокаивает меня. Дескать, не дадут моему сыну много из-за того, что он – даун. Не может Сережа отвечать за свои поступки. А только не верю я, что они его так просто отпустят. Боюсь, в психушку отправят, – соседка всхлипнула и, чтобы не заплакать, стала механически дожевывать пирожок, глядя в одну точку. – А он ведь у меня – чистое дите. Добрый да доверчивый. Пропадет. Один ведь он у меня, – не дожевав пирожок, завыла Дуся, как будто только что это поняла.
Тетя Зина и Катюша бросились соседку успокаивать, говорили слова, которые и положено говорить в таких случаях, дескать, все образуется, утрясется, может, настоящего убийцу найдут, а Сережу отпустят.
– Не найдут, не отпустят моего сыночка, – выла в ответ им Дуся.
Потом она как-то быстро, разом успокоилась – будто снова стала сильной и готовой к новой схватке с прокурором, поблагодарила тетю Зину за пирожки, которые та ей дала с собой в корзиночке – на передачку для Сережи, ушла в ночь.
Катюша проводила соседку до калитки, стала слушать сверчков и чувствовать, что, несмотря на много горя вокруг – на несправедливость в отношении Сережи, на убитого режиссера, на измену Славика, – ей очень нравится жить. В противовес всем несчастьям, назло им, ей вспомнился сосед из поезда с таким же нелепым именем, как и у нее. Она ласково улыбнулась Родиону Раскольникову через расстояние, хотела пожелать ему доброй ночи, да передумала и пошла спать. Очень уж комары заели.
Тем же уже очень поздним вечером, в сорока километрах от поселка, где остановилась на постой Катюша Маслова, а именно – в Москве, в своей пятикомнатной квартире, укладывались спать Василий Сергеевич Басманов-Маковский и его жена Лизавета. Они только что вернулись из поселка и, откровенно говоря, очень устали от родственников, их разговоров и дороги. Дети Басмановых-Маковских остались ночевать в доме брата – теперь дом принадлежал жене и дочери покойного Артема Басманова, – потому что завтра тоже был выходной, с купанием в реке и шашлыками на воздухе.
Василий Сергеевич подошел к большому, во всю стену, окну спальни и распахнул шторы. Он всегда так делал перед тем, как заснуть. Обозревая Москву с пятнадцатого этажа, он чувствовал, что, несмотря на большую прожитую жизнь, его сердце замирает, как у мальчишки, от высоты, на которую он забрался. Еще радостнее и приятнее было Василию Сергеевичу осознавать, что на такую высоту он вскарабкался сам, без активной помощи известных родителей – папы-художника и мамы-писательницы. Безусловно, родители дали многое своим сыновьям – старшему Артему и младшему Василию – воспитание, творческие гены, ум, условия для развития своих талантов. Но, положа руку на сердце, разве мало в Москве таких семей, в которых дети, казалось бы, унаследовали от родителей все, что те могли им дать, плюс самое главное достояние – известную фамилию. Отпрыскам оставалось только приставить к фамилии свое имя. Большинство не приставили, так и остались детьми. А у обоих Басмановых не легко, не играючи, но со стороны казалось именно так, получилось. Артем двинулся в режиссуру кино сразу – у него оказался более острый нюх на вещи, которые могут принести славу быстро, еще при жизни творца. Василий колебался дольше – пробовал рисовать, как отец, и даже пописывал стишки. Хорошо, что у него не было ни слуха, ни голоса. Иначе он, пожалуй, и запел бы, и там бы еще потерял драгоценное время короткой человеческой жизни.
Казалось, только вчера Василий Басманов – младший брат уже известного режиссера Артема Басманова, получившего золотой приз на одном из европейских конкурсов, со страхом переступил порог ВГИКа. Преподавателей он не боялся – все они бывали у них в доме не раз, пили чай с вишневым вареньем. Студентов и абитуриентов тоже знал как облупленных – еще с общей песочницы детского сада для детей творческих работников. Страх, от которого у него весь первый курс потели руки, относился к нему самому и брату, которого он любил и уважал до слабости в коленках, когда имя Артема кто-то произносил при нем. Брата он боготворил за цельность, присущую камню. Сам же тогда более походил на кусок глины. Стать достойным брата – вот чего хотел и боялся, что этого у него не получится, Василий, втайне лелея мысль – подняться выше брата в творчестве. Когда на втором курсе Артем предложил Василию поработать у него ассистентом, тот обрадовался и отказался. У него уже тоже прорезался нюх на вещи, которые могут принести ему славу, а могут не только не принести, но и шансов на жизнь не оставить, потому что камень, как известно, сильнее глины, он мнет ее, как хочет. И вот когда Василий понял это да еще поставил знак равенства между жизнью и не столько творчеством, сколько успехом, который обязан, по его разумению, сопровождать любое творчество, у него перестали потеть руки, он больше не боготворил брата, и он знал, что у него все получится. Потому что ставка – жить без успеха он не смог бы – была слишком велика.
– Кому много дается, с того много и спрашивается, – не раз говорил ему отец по разным незначительным поводам, показывая на стены большого длинного коридора – там висели портреты предков отца и матери.
Некоторые из них, таких было не мало, были известны не только в семье, но и в стране. Втайне от всех домашних Василий часто и нарочно проходил по домашнему музею, задерживался у портретов, пытался найти в лицах, на них изображенных, собственные черты. Находил внешнее сходство и радовался, понимал: от внешнего до внутреннего один шаг.
Никогда не говорил себе Василий Басманов-Маковский, что сделает этот шаг, предпочитая действовать.
Его ум вобрал в себя изворотливость, хитрость, прозорливость шестивекового басмановского рода, ведущего начало от постельничего Ивана Грозного – Микитки Басманова. Тот, как предполагал Василий, в эпоху Смутного времени, когда головы сподвижников и слуг царя летели с плеч созревшими подсолнухами, вряд ли планировал конкретные шаги заранее. Задача была общая – хотелось выжить. Микитка выжил, удачно состоялся как личность – в учебнике истории России, часть первая, о нем было упомянуто в двух строках – и передал свой ум, обогащенный опытом выживания, своему сыну, а тот – своему. И так далее, по цепочке веков.
Василий Басманов, как и его знаменитый предок, для достижения цели никогда не планировал конкретных шагов, потому что конкретной цели у него тоже никогда не было. Он не говорил себе: «Сниму в этом году вот этот фильм, в следующем – фильм на эту тему». Решение всегда появлялось спонтанно, бывало, в одну ночь. Бывало, спонтанность растягивалась на месяцы. Так и должно проявлять себя творчество, считал Василий, – неожиданно браться из ничего и всего сразу. Как говорил известный композитор – «Все, что сделано до меня, это – мое».
– Все, что я, знаю из известных всем источников – тоже мое, – добавил бы Василий и стал бы снимать свой фильм по Чехову.
Его брат Артем был более прогнозируемым, рациональным творцом. Он снимал то, что нравилось зрителю – конкретно, народу, конкретно, партии, конкретно, зарубежной киноэлите. Снимал Артем фильм, как суп варил – ложка супа народу (за массовость), ложка – партии (за разрешение снимать), ложка – зарубежной киноэлите (за призы).
Василий не осуждал брата, который был его второй половиной. Он даже понимал, что ему-то, Басманову-Маковскому, непонятному ни зрителю, ни партии, ну, если только зарубежной киноэлите – чуть-чуть понятному (так до нее еще добраться нужно), позволяют снимать, а значит, и жить, благодаря всевозможному лауреатству Артема, благодаря тому, что брат крепко уперся ногами в землю и – попробуй сдвинь его. А мог бы тоже не планировать конкретных шагов, парить в своих мечтах птицей, как Василий Басманов-Маковский, творить, как душа просит.
Но вот парадокс, случись так, и ничего страшного не произошло бы. Тогда уж Василий бы отказался от того, чего душа просит, и уперся бы в землю ногами, позволяя брату «путешествовать по небу», выражать себя. Их общий ум, доставшийся им обоим от Микитки Басманова, всегда был направлен на выживание басмановского рода. Артем и Василий, как две равноценные половинки рода, просто бы поменялись местами, перелились бы, как вода, из одной ниши в другую, как кровь – из одного полусердия в другое. Вот такие они были – братья Артем и Василий. Одно целое, а любви – друг к другу – две.
«Было две, – поправил себя Василий Сергеевич и тяжело вздохнул. – Все-таки странной смертью умер брат: нелепой и какой-то насмешливой, глумливой – от руки человека, недоразвитого в умственном отношении, а потому не отвечающего за свои поступки. В стародавние времена посредством вот таких юродивых бог общался с народом, высказывал, так сказать, свои пожелания массам».
«Да, – еще раз тяжело вздохнул Василий Сергеевич, чем очень растревожил всегда чуткую к настроениям мужа Лизавету. – С богом не поспоришь».
– О чем ты, Вася? – окликнула Лизавета своего дорогого и единственного. – Расскажи, полегче станет.
Возвращаться к мыслям о боге – теме, глубоко личной, Василий Сергеевич не стал. О другом подумал вслух:
– Я сегодня жен Артема вспоминал. Их ведь семь было, а я только шесть насчитал. Где ошибся, кого забыл? Вот послушай.
Василий Сергеевич поименно перечислил бывших жен своего брата, дошел до цифры шесть и развел руками.
– Ну, вот опять забыл кого-то, – обиделся он на свою память и спросил Лизавету: – Хочешь, расскажу тебе анекдот про склероз?
Жена не ответила, и он начал рассказывать анекдот из какой-то газеты.
– …потому что у вас буду я – склероз.
Жена легко рассмеялась, а Василий Сергеевич легонько хлопнул себя по лбу и торжествующе воскликнул:
– Вспомнил, кого забыл. Сопочку. Мать Златы. Ну, ты подумай. Четвертую жену Артема забыл. Ведь он с ней дольше всех – лет десять прожил.
– Пятнадцать, – поправила мужа Лизавета. – Потому и забыл, что дороже всех она ему была, что дольше всех с ней Артем прожил.
– Как это? – не понял Василий Сергеевич.
Жена задумалась, подыскивая наглядный пример для более точного объяснения.
– Ну, вот, бывает, ключ ищу, ищу, не помню, куда положила, а потом, глядь, – он на самом видном месте лежит. Или очки некоторые ищут, а они у человека на лбу.
– Да-да, – «пропел» Василий Сергеевич, улыбаясь пришедшим на ум стихам: – Лицом к лицу лица не увидать. Как мне все-таки с тобой повезло, Лизонька. Давай спать.
В этот вечер Катюша так и не спросила тетю Зину, кого убил соседский сын Сережа, какого такого режиссера. Уточнения и подробности чужого горя непременно заслонили бы свое – странную смерть бабушки. В ходе расследования этого события что-то тревожило Катюшу сейчас, не давало уснуть, будто причиной бессонницы были комары или плохо взбитая подушка, «затюканная» Катюшей со всех сторон.
В соседней комнате сладко посвистывала тетя Зина, комары гудели, как самолеты или снаряды в кинофильмах про войну. В семидесятые годы таких фильмов снимали особенно много – их любил генсек. В то время Катюша была юной и восприимчивой к добру и злу в книгах и на экранах двух любимских кинотеатров – «Космос» и «Центральный». Вой снарядов она запомнила на всю жизнь.
«Хорошая ассоциация – комары, – подумала Катюша, – не страшная», – и со злостью сбросила подушку на пол: та наконец вывела ее из себя.
Упершись затылком в жесткий по сравнению с подушкой матрас, уставившись глазами в белые, блестящие доски потолка, она поняла, что бегать от себя и от истины, вдруг открывшейся ей на каком-то отрезке ее путешествия из Любимска в Москву, не стоит.
Слова мужа Славика о том, что он не заходил к бабушке в день ее смерти, насторожили Катюшу, потому что…
«Потому что я не спрашивала его об этом, – созналась себе она. – Зачем он вылез из рамок моего вопроса о телефонном звонке. Выходит, он знал, что кто-то не только звонил, но и приходил к бабушке? Может, он и приходил?»
От сделанного вывода Катюша испугалась и заснула – крепко, быстро, со стороны казалось – спокойно.
Ночью рядом с домом, в кустах долго плакала птица, предвещая дождь. Оттого наутро (как все в мире взаимосвязано) Катюша глядела в окно электрички на лужи и думала:
«Гениальная погода. Просто творческая. В Москве меня ждет удача».
Так она настраивала себя на нужный, рабочий лад – мечтала, забегала мыслями вперед.
Но в Москве, во ВГИКе ее никто не ждал: ни профессор по речи Чепурной, ни связанная с ним удача. Как сообщила Катюше добрая женщина из деканата, оказавшаяся секретарем приемной комиссии, профессор отбыл на фестиваль российских фильмов в Грецию и будет через неделю. Катюша загрустила, но, прочитав на лице секретарши сочувствие, решилась посвятить ее в курс своего дела.
– Вам нужен кто-то из Басмановых, – спокойно и просто, как о соседях по подъезду, сказала о великих людях секретарша. – Василий Сергеевич или Злата Артемовна. Она как раз сейчас здесь, в аудитории номер двадцать пять, – подбирает актрису на одну из ролей второго плана. А фильм почти снят. Попробуйте, может, у вас получится поговорить с ней. Правда, предупреждаю заранее, Злата Артемовна – человек творческий. Понимаете, что я имею в виду?
Катюша испуганно кивнула. От грядущей встречи с хамством у нее неприятно засосало под «ложечкой».
Злата Артемовна оказалась далеко не роковой красавицей, какой, судя по имени, нарисовалась в воображении тихо бредущей навстречу неизбежным неприятностям Катюши.
«Высокая, крепко сбитая, плотная, с железным здоровьем», – вот как изменилось мнение Катюши о дочери недавно убитого режиссера, когда она, заглянув в аудиторию номер двадцать пять, сразу же встретилась со Златой Басмановой глазами и в течение нескольких секунд успела рассмотреть ее всю.
– На роль Плюшкиной? Проходите, – сказала режиссерша стоявшей в дверях полненькой миловидной женщине и тут же, забыв о Катюше, приподняв подбородок и прищурив глаза, обратила взор на молоденькую претендентку на эту же роль в своем первом полнометражном фильме.
Та старалась изо всех сил, но даже Катюша видела – у девчонки ничего не получается. Наконец Злате надоело тянуть подбородок и портить зрение. Она «ударила» девчонку словом «хватит». Актриса съежилась и убежала, но Злата этого не заметила – она уже смотрела на Катюшу и приказывала ей движением головы: «Давай!»
– Слова знаете? – спросила Басманова Катюшу и, увидев, как претендентка на роль, волнуясь, проглотила комок воздуха, приказала кому-то из помощников: – Дайте ей слова Плюшкиной.
– Ну? – нетерпеливо снова спросила она у растерявшейся, попавшей в глупое положение Катюши (слова роли были непонятны, строчки сливались в одно целое). – Читать умеете?
Катюша вспомнила чьи-то жуткие слова «Промедление смерти подобно» и решительно, прямо, честно посмотрела в глаза Злате Артемовне. Там – о, небеса! – была надежда на чудо и многое другое – доброжелательность, искренняя заинтересованность, вера в силы «актрисы» и озорные чертики. Благодаря последним Катюша и начала читать первые пришедшие ей на ум стихи:
– Переправа, переправа, берег левый, берег правый…
Оператор высунул из-за камеры свою лохматую творческую голову с глупо открытым ртом. В стане помощников режиссера раздался робкий смешок. Он тут же затих, будто только показалось, что он был, что кто-то осмелился на смешок вперед главного здесь человека – Златы Басмановой. С извиняющейся улыбкой Катюша пожала плечами и перешла к делу:
– Я из Любимска приехала. Наш клуб «Современник» готовит вечер по творчеству вашего отца – великого режиссера современности Артема Басманова. Не могли бы вы, в связи с этим, ответить на некоторые вопросы по данной теме? А роль мне не нужна, – торопливо добавила Катюша. – Я и не актриса вовсе.
В аудитории номер двадцать пять наступило зловещее молчание, повисла гнетущая тишина, довольно страшная пауза. Катюша услышала звук своего сердца. Наверное, его услышали все.
– Уберите это, – тихо сказала о Катюше Злата, как будто та была ведром с грязной водой и половой тряпкой.
В мгновение ока незадачливый интервьюер оказалась вместе со стулом, в который вцепилась руками, на лестнице.
– Перерыв, – подслушала Катюша, продолжая сидеть – ноги ее не слушались.
Через минуту двери распахнулись, и на лестницу вышла Басманова.
– Вы сказали, что вы из Любимска, – полуутвердительно спросила она Катюшу.
Катюша проглотила еще один ком воздуха и кивнула – язык тоже ей не повиновался.
– Я побеседую с вами. Сегодня, – сказала «железная леди». – Запомните адрес.
Она назвала поселок, где жила тетя Зина, ту же самую улицу, только номер дома другой.
Радость развязала Катюше язык.
– А я там как раз и остановилась, – непосредственно воскликнула она. – У подруги моей бабушки.
Злата Артемовна посмотрела на Катюшу, как на дурочку.
– Значит, это судьба привела вас ко мне, – усмехнулась дочь великого режиссера, сама, несомненно, в будущем – великий режиссер. – Приходите сегодня в пять. Нет, в семь. В пять вы не успеете. Пойдите сейчас в институтскую библиотеку, скажите… да любому, кто там есть, что это я вас послала. Пусть подберут вам материал об отце. На пятичасовой электричке уедете. В семь – ко мне.
Не сказав ни одного лишнего слова, кроме слов о судьбе, Злата Артемовна ушла, хлопнув дверью. Подозвав помощника без имени «иди сюда», она сказала так, чтобы слышал только он:
– Еще один посторонний здесь, и я снесу тебе башку топором.
Катюша, только что вставшая со стула с другой стороны дверей, поняла, что Злата Басманова – человек серьезный и что на семичасовую встречу с ней лучше не опаздывать.
Слушая, как разошелся за окном дождь – железный подоконник грохотал не переставая, – Кассандра Юльевна думала, что больше всего на свете ей хочется попасть в подмосковный дом престарелых для очень обеспеченных пожилых людей. У заведения было ласковое название «Полянка», в собственности – несколько соток земли: сосновый бор, газоны в английском стиле, кусты сирени и море цветов. Последний факт особенно импонировал Кассандре Юльевне. Она и дочерью была актерской, и сама – бывшей актрисой Любимского драматического театра.
Дождь за окном зашумел сильнее, напомнил Кассандре Юльевне сплошной, похожий на стену, звук аплодисментов. Ее отец и сестра Сабина Огнева – красавица и мастерица-лицедейка – имели честь слушать дождь аплодисментов не раз. К сожалению, сама Кассандра Юльевна, выступавшая под псевдонимом Радлова, таких оваций не удостаивалась.
– Рылом и талантом не вышла, – объяснил ей отец.
Когда дело касалось театра, он, мягкий и нежный, становился принципиальным до грубости.
Дождь так и остался для его младшей дочери частью мерзкой, слякотной погоды, от которой становилось сыро в маленькой двухкомнатной хрущовке на первом этаже. Там Огневы жили сначала семьей, потом, когда отец умер, а сестра уехала из города, Кассандра Юльевна осталась одна. Каждый раз, когда шел дождь, Кассандра Юльевна думала, что она – уже старая женщина, что живет она на крохотную актерскую пенсию в бедности и одинокой печали, потому что нет рядом с ней ни одной родной души. Их и на свете-то почти не осталось – родных Кассандры Юльевны.
До недавнего времени в этой же квартирке, вон в том углу, обитал маленький слепой пуделек – кобелек по прозвищу Мишаня. Две недели назад Мишани не стало – он сдох от старости. Кассандра Юльевна посадила на могилке пса березку, и все. Больше ей не о ком было заботиться, терпению Кассандры Юльевны пришел конец. Она твердо решила покинуть городишко, в котором прошла вся ее жизнь – совсем не такая, о какой ей мечталось девчонкой, навсегда.
«Устроюсь в «Полянке», подружусь с отставным генералом, который своим детям не нужен, и будем с ним заботиться друг о друге, как лебеди», – денно и нощно думала Кассандра Юльевна, вздыхала и завидовала своей покойной сестре Сабине, Сопочке, как называл ее отец – главный герой-любовник Любимского драмтеатра.
Сопочка закончила свою жизнь в «Полянке». Ей повезло: десять лет перед смертью она ходила по мягкой траве газонов, дышала воздухом соснового бора, любовалась летом – розами, осенью – астрами, Новый год и все праздники встречала не одна, а в компании интеллигентных, заслуженных людей – бывших военных, артистов, чиновников. Чтобы попасть в «Полянку», многие из них – те, которые не имели близких родственников, продали свои квартиры в тихих зеленых двориках центра столицы или с видом на Москва-реку.
После противного дождя на небо вылезло такое же противное солнце, заулыбалось широко. Кассандра Юльевна подошла к окну, чтобы закрыть солнце шторами, но, подняв руку, передумала. Ее отвлекло, заворожило движение людей и машин на улице. Всем им было куда идти, ехать, торопиться мимо окна ее дома, мимо нее в окне дома: в доме она родилась, в нем – все шло к тому – в определенный судьбой час и умрет.
– А вот шиш вам, – сказала прохожим, машинам, улице и заодно самой себе Кассандра Юльевна.
Задернув шторы, она стала пробираться из одной комнаты в другую, думая по дороге: «Это раньше все проходило мимо меня. Красота – Сопочке, талант – Сопочке, любовь отца – Сопочке, знаменитый муж – Сопочке, ребенок…»
Кассандра Юльевна дошла до спальни, окно которой выходило во двор, и посмотрела на лавочку у подъезда.
«Ребенок, образно говоря, был мой, а достался, образно говоря, опять Сопочке».
За образным ответом крылась тайна.
«Хочу в «Полянку», – наслоилось на тайну прошлого невзрачное настоящее Кассандры Юльевны. – Хочу цветов, сосен, свободы, бесед с умными людьми. Мне тоже есть что им рассказать о себе – актрисе провинциального театра. Хочу вкусную еду пять раз в день, принесенную в комнату с розовыми занавесками заботливым персоналом с радостными лицами. Хочу личного врача – доброго доктора Айболита».
На лавочку сел бомж, скорчил Кассандре Юльевне рожу, показал палец. Она не задернула штору, смотрела на бомжа в упор с неожиданной для себя какой-то личной ненавистью.
«Не хочу жить здесь, считая дни и копейки», – закрыла тему и шторы Кассандра Юльевна и пошла рыться в старой записной книжке, которая еще вчера была ею найдена в чемодане на антресолях среди пожелтевших бумаг и документов.
Найдя нужный ей адрес и телефон, Кассандра Юльевна собралась и отправилась на переговорный пункт, чтобы для конспирации позвонить оттуда.
В одном из маленьких любимских магазинчиков одежды с претенциозным названием «Бутик» тихо веселились две юные продавщицы. И было отчего гримасничать и прыскать смешком в ладошку. В дальнем углу, там, где находилась примерочная, маячила монашка, вот уже целый час выбирала себе наряд.
– Батюшка велел рабе божьей приодеться, – с серьезным лицом ехидничала черненькая продавщица с ямочками на розовых щеках.
– Или матушка, – вторила ей более смешливая крашеная беляночка и валилась на плечо подружки. – Ой, не могу! Она к нижнему белью направилась. Надо бы ей объяснить, для чего оно.
Сестра Ксения пересмешки продавщиц слышала, но не реагировала на них, не отвлекалась от важного дела – в толпе поклонниц творчества Груни Лемур ей нельзя будет выделяться.
«Одежда должна соответствовать праздничной обстановке концерта», – сосредоточенно думала сестра Ксения, перебирая маечки, юбочки и прочие модненькие вещи, от которых она давно отвыкла, отказалась по собственной воле.
В руке ее оказалось что-то, похожее на шелк, – названия многих тканей она не знала, и сестра Ксения остановилась.
«Надо же, – удивилась она собственным чувствам, вызванным прикосновением материала, – не думала, что мне будет так тяжело».
Сильно захотелось курить. Сестра Ксения посмотрела на продавщиц, те быстро отвели от нее глаза и попытались придать своим лицам чрезвычайное равнодушие.
«Нет, так не годится. Монашка, выбирающая нательное белье, да еще курящая, – это уж ни в какие ворота не лезет, – решила сестра Ксения. – Это обязательно привлечет внимание продавщиц, заставит их меня запомнить. Впрочем, это не важно. Это все уже не важно».
Мысленно представив, как она закурила – так и будет через несколько минут, когда она выйдет наконец на улицу, купит в палатке сигареты, спрячется в какой-нибудь близлежащей подворотне или в кустах парка на набережной, – сестра Ксения отобрала платьишко, больше похожее на кофточку, юбочку, две маечки, под цвет им нижнее белье и пошла к кассе.
