Текст книги "Бабочка на огонь"
Автор книги: Елена Аверьянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Злата опять усмехнулась. Она только и делала, что усмехалась весь последний час. Сначала усмехалась, отвечая на вопросы следователя. Теперь – разговаривая с дядей.
«Смешно, – подумала про себя Злата. – А сделать ничего не могу. Заклинило».
– А я, Василий Сергеевич, на грубые вопросы стараюсь не отвечать тем же, – сказала Злата, обидевшись. – Я их игнорирую.
– Ну-ну, игнорируй, – теперь заклинило дядю – он то ли передразнил Злату, то ли сам усмехнулся. – До поры до времени. Они ведь, – он кивнул на калитку, куда ушел Раскольников, – от тебя не отстанут. Я заметил, как этот следователь на тебя зыркал. Лучше признайся сразу, если что было у тебя со статистом.
– Господи, – Злата подняла усталые чистые глаза к небу, призывая в свидетели своей невиновности господа бога. – И ты, дядя, туда же. Да меня, – решила огорошить старика, чтоб не совал нос в чужие дела, – уже вызывали на Петровку по поводу этого Коли. Его обгорелую машину с останками водителя внутри нашли в соседней области. А я-то при чем? Да и зачем мне женатый мужчина? Зачем мне его проблемы, его беременная жена? Ты же знаешь мои принципы. Я с женатыми не сплю, – похамила немножко Злата. – И потом, что такое – статист Коля? Статист – для меня. Кстати, как там с билетами во Францию? – задала она вопрос по существу, а не по ерунде какой-то.
Басманов-Маковский молчал, откровенность племянницы «переваривал». Усы, которые он всегда холил и лелеял, а женушка Лизонька всемерно помогала ему в этом тщеславном занятии – шампуни специальные для усов покупала, сейчас висели, а не топорщились. В их черных, подкрашенных прядях Злата заметила несколько седых волос. Ей стало Василия Сергеевича жалко.
– Ну, не расстраивайся, дядя, – она встала, обошла стул, на котором сначала восседал, а теперь горбился Басманов-Маковский, обняла его за плечи. – Это год какой-то неудачный для нашей семьи выдался. А потом все образуется.
– Да-да, – погладил ее руки Василий Сергеевич – Год такой. Как мне тяжело без Артема.
Злата выпрямилась.
– И мне – без папы.
Василий Сергеевич в душе содрогнулся. Очень хотелось ему спросить у Златы, когда она свой золотой кулон в виде льва потеряла? И почему на том льве запеклась кровь?
«Потому что лежал он рядом с убитым Артемом в луже крови, когда я обнаружил еще не остывшее тело брата», – и так, без Златиного объяснения, знал Василий Сергеевич ответ на второй вопрос.
А первый и задавать боялся, и смысла не было. Артема уже не вернуть. А Злата – тоже Басманова. Ее, как басмановский генофонд, беречь надо.
– А ведь ты знала, что Мирра – в Любимске, уже после похорон Артема, – сказал он вдруг скорее себе, чем племяннице. – Ты спрашивала у меня о ней перед моим с Лизонькой отлетом в Испанию. Это было как раз на той неделе, о которой спрашивал тебя следователь, интересуясь, где ты была. Как раз на той неделе, когда пропал статист Коля.
Злата за его спиной молчала, почти перестала дышать. О, она прекрасно поняла, что Василий Сергеевич ее обвиняет.
– Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется? – спросил он с тоской о невозможном, не услышав правдоподобного ответа из-за спины. – Чтобы ты на той неделе действительно никуда из этого дома не уезжала.
Оба они послушали, как шлепает мокрая тряпка по полу – с другой стороны дома. Когда звук шлепающей тряпки стал невыносим, Басманов-Маковский не выдержал первым и сказал, успокоил Злату, как будто извинялся за боль, которую родному существу причинил:
– А для поездки во Францию уже все готово. И билеты куплены.
Не в состоянии больше ощущать Златино присутствие рядом с собой, Василий Сергеевич тяжело поднялся. Не оглядываясь, он пошел к портретам предков, чтобы с ними посоветоваться – правильно ли все, что он делает?
Но и Златы в комнате уже минуту, как не было. Она убежала к заросшему тиной озеру, к болотцу, на котором, так она думала в детстве, читая о Шерлоке Холмсе, жила собака Баскервилей. Под раскидистой ивой, у самой воды, Злата плакала. Ее осудили, она – нехорошая. Она – плохая, она убила. Одно дело только самой знать, что убила. Тогда все кажется и не таким страшным, кажется сном, будто и не было ничего наяву.
«Сама себя осужу, сама себя и убитых пожалею, сама объясню и забуду», – вот так жила Злата до этой минуты.
И совсем другое дело понимать, что кто-то еще точно знает, что ты совершила мерзость – лишила кого-то жизни. Да не кого-то – Мирру, статиста.
«Не тогда я стала плохой, когда убила. А сейчас, когда обо всем знает дядя».
Вот отчего плакала Злата, прижавшись щекой к стволу ивы, с остатками слез на глазах, тихо смотрящая в тухлую воду. Как будто была васнецовской Аленушкой.
«Дядя старый. Он скоро умрет, – вытерла слезы Злата. – И Лизонькин час не за горами. А детям своим они не расскажут. И все утрясется, забудется. Сколько же мне страдать? И где, черт побери, дискета?»
Она еще посидела у озерца, у болотца, у ивушки. Час прошел, комары зажрали. С пудовым сердцем, грудной жабой, которая наверняка у нее уже внутри сидит, беспокоит ее, вернулась Злата, таясь, в дом. Она бухнулась в кровать не раздеваясь – чтоб побыстрей день прошел: долгий, ненужный. Она от него отказывается: спит.
В роли поломойки Надежды Петровны Катюша была великолепна: надраенный ею пол блестел так, что по нему в обуви ходить было страшно.
– Окна помой, – приказала Леночка, на минуту спустившаяся из спальни, где она читала никак не засыпающему Грише сказку о Гулливере.
Сказка была неинтересной, многие слова Леночке казались непонятными, и произносить их было трудно, сплошное мучение. Но книга Свифта стояла на библиотечной полке сына – ее перед смертью подобрал Артем Сергеевич, значит, труднопроизносимого и мало понимаемого Леночкой «Гулливера» следовало для развития ребенка прочитать во что бы то ни стало.
– Обязательно вымою, – обрадовалась, а не огорчилась Леночкиному приказу Надежда Петровна.
Чем дольше Катюша будет бывать в доме Басмановых, тем ей же лучше.
Василий Сергеевич собрался кому-то звонить, потому что подсел к телефонному аппарату. Катюша, натирая стекло на веранде, сделалась вся внимание. Леночка медлила, не уходила – у нее была своя надежда на лучшее, свой резон. Вдруг Гриша не дождется ее и уснет, задумавшись, и ей не придется корячиться умом, читая скучную книженцию. Василий Сергеевич Леночку поздно заметил. Заметил, хотел дать отбой, но на другом конце провода важный человек уже снял трубку, сказал: «Вас слушают». Услышав голос, Василий Сергеевич про Леночку на минутку забыл, а про Катюшу, натирающую открытые для удобства мытья и еще кой-чего окна, и раньше не помнил. Она для него как прислуга не существовала. А зря!
– Здравствуйте, Матвей Исаевич, – услышали Катюша и Леночка.
Вторая любопытно повернулась на голос Василия Сергеевича. Кто такой таинственный для Катюши Матвей Исаевич, Леночка знала – ей стало интересно. Она была еще не очень культурной молодой женщиной и не понимала, что подслушивать чужие разговоры нехорошо. Артем Сергеевич рано умер, не успел воспитать жену в традициях семьи. Неприятно удивленный некорректным поведением Леночки, Василий Сергеевич решил не откладывать дело в долгий ящик и сразу после разговора с прокурором указать вдове брата на недопустимость того, что она делает: неприлично стоять и подслушивать, выпучив глаза и открыв глупый рот, стараясь понять, о чем он, Василий Сергеевич, беседует с главным прокурором страны.
А Леночке действительно было жутко интересно, как родственник-режиссер жалуется Максиму Исаевичу, которого она несколько раз видела по телевизору, на сельского следователя – некоего Раскольникова, который жить не дает спокойно семье Басмановых, задавая вопросы ему и дочери Артема Сергеевича.
– Мы с радостью ответим на любые вопросы умнейших и благороднейших работников МУРа, – с достоинством нерядового гражданина своей страны дал понять Василий Сергеевич по жизни подозрительному прокурору: работа у него такая – всем не верить. – Я, надеюсь, имею право быть допрошенным – даже так, – если это необходимо, компетентными людьми, профессионалами розыскного дела? – голос режиссера нарочно невольно дрогнул, как будто его обидели, а он хотел, да не смог обиду от прокурора скрыть.
Прокурор буркнул тещей главного героя из телевизионной передачи о нас, дураках, – «Окна»:
– Я разберусь. Всего доброго.
Василий Сергеевич послушал гудки, подумал: «Эх, власть, власть, никак без тебя не живется», порадовался, что Леночка еще не успела уйти и он на нее свой гнев обрушит.
«Ох, обрушит», – с наслаждением, потому, что срывался, потому что чувствовал, что срывается наконец, больше невмоготу ему держать в узде нервы, потрепанные событиями этого дня: Раскольниковым, Златой, Леночкой.
– Леночка, – позвал он юную, глупую родственницу. – Иди-ка ко мне. Что скажу тебе, девочка.
Надежда Петровна, она же Катюша, чуть в таз не свалилась, стоявший под вымытым окном, когда услышала, как Кинг-Конг Сергеевич зарычал, закричал, ногами застучал, уча Леночку уму-разуму. Та, плача, хотела убежать, да властный окрик наставника остановил ее:
– Стой. Сядь. Отвечай. В тот день, когда Артема убили, ты где была?
– В спальне, – затряслась Леночка. – Гришу укладывала. «Гулливера» ему читала.
– Так до сих пор и читаешь? Ну, ладно. Ты видела, как Злата уехала? – вперился в Леночку подозрительными глазами – стал похож на Матвея Исаевича по телевизору.
– А как же? – Это Леночка помнила точно. – Она пришла ко мне попрощаться. Сказала, что уезжает в Москву.
– Зачем? Ты сама видела, как она уехала? – «выстрелил» он в родственницу – глупая, глупая Леночка – два раза подряд вопросами.
Леночка первый вопрос забыла сразу же. На второй попыталась ответить, что помнила.
– Нет. Но я слышала, как она садилась в машину, громко хлопнула дверью. Машина завелась и уехала. Не сама же, без хозяйки, она уехала.
– Да, это верно, – пришлось согласиться Басманову– Маковскому.
Он вжился в роль следователя, который допрашивает: ему нельзя останавливаться, иначе противник опомнится, может замкнуться, обидеться, заплакать. Тогда уж – прощай, правда.
– А парень стучал топором, когда машина уезжала?
– Откуда я знаю? Не помню, – вроде бы недовольно ответила Леночка, приходя в себя, храбрясь и доморощенного следователя посылая подальше.
– Стучал. А потом перестал стучать, – послышался голос Гриши. – Мама, ты скоро?
Мальчик, лицом и фигурой похожий на Артема Басманова, спустился из спальни по лестнице вниз, стоял в дверях и услышал вопрос и ответ матери.
– Ты это хорошо помнишь? – другим голосом, ласково, как ребенка, спросил Василий Сергеевич любимого племянника – семя Артема.
– Ну да, – почесывая плечо, укушенное комаром, уверенно ответил любимый всеми Басмановыми мальчишка. – Начались «спокушки». В студию пришла Оксана. Она мне нравится, мама, – отвлекся он на секунду от темы вопроса. – Я тебе сказал: «Сделай погромче, а то ничего не слышно из-за стука». А тебе вставать было неохота, ты и не стала громче делать, ответила: «Вот уж и перестал стучать». А, когда «спокушки» кончились, тут ты, дядя, приехал.
– Точно, – со счастливой материнской улыбкой подтвердила рассказ сына Леночка. – Так и было, – но тучка воспоминаний набежала на ее чистый глупый лобик, велела предположить, заставила всхлипнуть. – Наверное, этот ненормальный тогда и пошел…
– Папу убивать, – жестоко, как только маленький мальчик может, сказал за маму сын Гришенька.
Леночка беспомощно захлопала глазками на Гришеньку, метнула в Басманова-Маковского, еще больше жестокого, чем Гриша, злой взгляд.
«А потом удивляемся, почему дети кошек мучают и лягушек надувают», – хотела назидательно сказать Василию Сергеевичу молодая мать, сбить с него спесь.
Ну, ничего, еще будет случай, скажет. Припомнит ему разнос и допрос.
– Ну, все, что ли? Можно мне теперь уйти? – спросила Леночка дядюшку Гришеньки, ударив голосом по слову «теперь».
– Пятнадцать минут «спокушки» идут, – стал что-то высчитывать Василий Сергеевич.
Леночка не уходила, ждала. И Гриша без мамы не шел спать.
Басманов-Маковский очнулся, опомнился. Тяжко ему, вот и озверел совсем. Родных своих, самых беспомощных, кого защищать должен, подверг обструкции, устроил, понимаешь, суд Линча.
– Идите, – сказал громко, а вслед прошептал: – мои дорогие, мои славные. – «Леночке, – подумал, – подарю завтра золотую безделицу. Она и забудет сегодняшний день. Леночка – добрая. Глупая, но добрая. Гриньке тоже придумаю классное развлечение. Артем меня за этот разговор простит».
Дети ушли. Басманов-Маковский закрыл глаза, начал подсчитывать, сколько времени было в запасе у Златы от момента, когда она уехала из дома на желтой, заметной машине до приезда его, Василия Сергеевича. Пятнадцать минут. Чего тут считать? Пятнадцать минут идет передача «Спокойной ночи, малыши». Спокойной ночи, Артем Сергеевич. Прости меня за худые мысли о Злате. Даже если она оставила машину за углом дома, в кустах, и вернулась, прошмыгнула в калитку, обратно, то и тогда не смогла бы спокойно убить Артема. Потому что в саду в тот момент находился Сережа, стучал топором. Стоп. Гриша сказал, что – уже не стучал. Что же он делал? Что бы ни делал, он был в саду, на своем рабочем месте, когда сам Василий Сергеевич приехал. Сережа был в саду, в руках у него – не топор. Что же он держал? Молоко. Бидон с молоком.
Василий Сергеевич крякнул, будто подавился. Очень хотелось ему вскочить и забегать по веранде, закружиться волчком. Он был режиссер и раскрыл преступление. Если бы он снимал фильм о тяжком преступлении, срок за который – лет десять, имея исходные данные, аналогичные убийству брата, он придумал бы эти детали. Детали решают все. Бидон молока. Кулон в виде Льва. Златин кулон. Она потеряла его в тот же момент, когда умер Артем. Злата тоже сейчас режиссер. Очень хороший, надо сказать. Судя по фильму, снятому ей. Фильму, отправленному на фестиваль, на внеконкурсный показ молодых талантов. Злата – чудовище, но она – Басманова. Артем – брат, но он мертв. Василий Сергеевич режиссер, но он раскрыл убийство Артема. И самое главное «но» – об этом он никому не скажет. Даже Злате. Бедная девочка. Как ей жить-то теперь?
Василий Сергеевич устал. Ему очень хотелось уехать отсюда – от Златы, от дома, от сада. Но он, как проклятый, продолжал вспоминать тот убойный день – иначе его не назвать, если видеть своими глазами кровь и седые волосы Артема на топоре. И каждая новая деталь, ранее пустяковая, ранее – сама по себе ничего не значащая, соединившись теперь с другими самостийными деталями – господи, как их много, как их проглядела милиция, – образовывала, дополняла крепкую цепь преступления, да, может быть, и – не одного. Василий Сергеевич растерялся, побоялся запутаться в мыслях о Мирре и статисте, о котором у Златы спрашивал только что настоящий следователь по фамилии Раскольников. Раскольников – это тот, что старушек убил, зарубил топором век назад. Теперь вот спираль времени сделала новый виток – Злата убила старичка, топором зарубила отца. Жестокое время, особенно для молодых.
Василий Сергеевич понял, что пытается Злату оправдать, поминая время. Но, помимо его воли, вспоминалось, как в тот день, хуже которого в его жизни не было, Артем позвонил брату, сказав, что хочет с ним посоветоваться на важную тему.
– Это касается только троих – меня, тебя и Златы. Дочь уже приехала. Если можешь, не задерживайся.
А он задержался. Через час ему позвонила Злата, спросила, где именно он сейчас.
– В дороге, – ответил Василий Сергеевич.
– Где именно? – опять уточнила Злата.
Басманов-Маковский назвал поворот, от которого до поселка, где жил Артем, езды было двадцать минут.
– Она высчитывала время, успеет ли убить до моего приезда, – сделал вывод Василий Сергеевич. Он сделал, он сделал вывод. Как же ему-то с ним жить?
Можно было разложить убийство Артема Златой по минутам, по полочкам, засунуть каждую детальку-улику на свое место, но – зачем? Это – дело милиции, важного Матвея Исаевича – детальки незначительные выискивать и превращать их в существенные, в неопровержимые улики.
За это Матвею Исаевичу – слава, почет, награда от президента. Василию Сергеевичу одно осталось – понять, почему Злата убила? О чем говорил с ней Артем, не дождавшись брата? На сумасшедшую Злата не похожа. Сумасшедшие такие хорошие фильмы, как она сняла, не делают. Сумасшедших не посылают на кинофестивали в качестве молодых талантов России. В любом случае, Гришу и Леночку надо отсюда увезти до поры до времени.
Вынув из внутреннего кармана легкого летнего пиджака коробочку, Василий Сергеевич открыл ее, посмотрел на золотой кулон в виде Льва – знак Златы по гороскопу.
– В любом случае… В любом случае…
Катюша осталась на веранде одна. Басманов-Маковский, плешивый старик с крашеными черными усами, забрав своих родственников и их вещи, уехал в срочном порядке. Как будто бежал и опаздывал. Злату с собой он не взял. Как следовало из подслушанного Катюшей разговора Басманова-Маковского с Леночкой о дне убийства Артема Басманова, Злате режиссер не доверял. Потому и не взял.
«Вот так да, – поражалась Катюша, сидя на веранде, отдыхая, – окно сверкало, выделялось чистотой и прозрачностью из остальных окон дома. – А мне-то что делать теперь?»
Беседа Катюши со Златой в том виде, в каком раньше ее представляла Маслова, надеясь еще на случайное совпадение событий, теперь абсолютно стала невозможна. «Бить» на порядочность Златы, просить ее замолвить за Катюшу словечко перед милицией, сказать правду об их «сотрудничестве», Златы и Катюши, в Любимске – значило подвергнуть свою жизнь еще большей опасности, чем та, которая ей сейчас угрожала.
Злата убила отца, переступила запретный порог. Так поняла Катюша, моя окно и слушая голос усатого режиссера, который все спрашивал, спрашивал Леночку о том дне и о Злате, хотя уже было ясно-понятно, кто виноват и что делать. Катюшу так и подмывало выйти из своего укрытия, предстать перед светлыми от очевидной боли очами Басманова-Маковского и сказать ему:
– Хоть вы и большой, известный режиссер, и многие ваши фильмы мне нравятся, а не знаете того, что мне известно, как Злата в траве пряталась после того, как вашего брата топором убила.
Катюша вздохнула.
«Если бы Басманов-Маковский заговорил в милиции, да Сережа – вслед за ним, через хорошего переводчика для глухонемых, да я бы рассказала, как Злата дискету искала у Мирры, все бы тогда и сошлось на ней. Кроме пистолета «ТТ». Как ни крути, пистолет у меня.
А если его обнаружат у Златы, в этом доме? – внезапно спросила себя Катюша. – Подбросить «ТТ» для меня – пара пустяков. Принесу и подброшу. Какая я стала сволочь! Но что же мне делать?» – думала она, бежала по жаре, не замечая, что тушь потекла, что парик самую малость свалился с макушки, набок съехал, обнажив родной цвет Катюшиных волос.
Тети Зины в доме не было. Бабушкина подруга, в сопровождении участкового и какого-то приезжего мужичка, ушла к соседке Дусе. Но об этом Катюша узнала не сейчас.
Пистолет был в сумке, завернут в толстую газету. Катюша переложила боевую игрушку в целлофановый пакет, засунула пакет в белый передник, выскочила из дома как ошпаренная. Надо успеть, пока в доме Басмановых – тишина. Злата спит, а иные сбежали. Самое время себя обелить, а настоящего преступника очернить. Пусть потом Злата объясняет, как оружие убийства у нее в доме оказалось. Спасибо ей за науку и методы – научила Катюшу действовать.
Злата проснулась от грохота. Это во сне на нее отец упал. Сердце надрывалось, болело. Дневной сон – он всегда нехороший, всегда небылица приснится. На этот раз во сне Злата оказалась на дне колодца, который одновременно являлся помещением с домашним кинотеатром. Златин фильм съехались смотреть отец, Мирра, статист Коля, незнакомая старуха по имени Кассандра и двое безымянных молодых людей – их лиц Злата не помнила. Фильм зрителям понравился. На радостях мертвые потребовали водки в разлив. Отец тоже напился и пополз, как таракан, по стене колодца, взбираясь по лестнице наверх – к свету. Оттуда, из круглого начала колодца, высовывали головы Василий Сергеевич, Гриша, Леночка, Лизавета вязала носок, Катюша Маслова. На их зовы и лез пауком Артем Басманов, умудряясь ползти и шататься вдрызг пьяным. С высоты глубокого колодца он грохнулся вниз. Злата поздно подняла голову, увидела, как отец в виде чего-то четырехугольного, похожего на курдюк с водой, шкаф, кожаное мексиканское кресло падает прямо на нее. Она не успела отбежать, и отец ее придавил.
Злата проснулась от грохота, поняла, что лежит на левом боку, что тело ее так затекло, что ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Она перекатилась на другой бок, свалилась с низенького дивана, услышала – что-то упало в ответ. Злата прислушалась – кто в доме есть? – и вышла из своей комнаты.
В доме хозяйничала молочница Надежда Петровна – ходила на цыпочках, открывала шкафы, заглядывала вовнутрь, в один из шкафов, поближе к стене, затолкала что-то тяжелое в газете. Картина происходящего была для только что проснувшейся Златы настолько нереальной, что она на секунду засомневалась – может, и это сон, его нелепое красочное продолжение. Она, стоявшая на внутреннем балконе второго этажа, спокойно вышедшая из своей комнаты босиком – оттого и не почуяла ее присутствия Надежда Петровна, даже не спряталась, когда все, что внизу происходит, увидела, – досмотрела фильм до конца. Только когда Надежда Петровна подняла голову и, увидев Злату, остолбенела, зритель решил в действие фильма вмешаться – очень уж со многим он был не согласен. В белой, до пола, ночной рубашке Злата, похожая на привидение, медленно, как лунатик средь бела дня, спустилась по ни разу не скрипнувшим ступенькам вниз, обошла молочницу Надежду Петровну, достала из шкафа пистолет. Поглядев на него – бедного, в грязных газетах, Злата представила картину Рембрандта «Возвращение блудного сына». Наверное, сон продолжался, раз она так подумала. Оттого терять ей было нечего – во сне случаются страшные вещи. За них спящий разум не может отвечать перед судом.
Наведя пистолет на Надежду Петровну, Злата бы выстрелила не задумываясь, да сбил ее с толку рыжий парик и потекшая тушь. К тому же очки Катюша у тети Зины на столе забыла. Злата присмотрелась к Надежде Петровне и все с грустью поняла – перед нею, собственной персоной, стояла корреспондентка из Любимска Катюша Маслова. И хотела бы Злата забыть ее имя, да не получалось – роман «Воскресение» Толстого она иногда на досуге перечитывала, чтобы быть образованным человеком, интеллигентным. Грусть же попала в ощущения Златы не случайно. Грустно браться за старое – людей убивать, ненужных свидетелей. А повод хороший – убить вора из пистолета, за которым кровавый след тянется.
– Где все? – спросила Злата Катюшу, держа ее на мушке.
– Уехали. Тебя боятся, – ответила Катюша, отходя от наведенного на нее дула подальше, медленно, чтобы Злату не «разбудить», не взволновать.
Злата усмехнулась, ей стало еще грустнее. Теперь непонятная, как первая любовь, грусть возникла в ней по поводу дяди.
«Василий Сергеевич. Дядя. Да кабы знал ты всю правду обо мне, так разве уехал бы отсюда, оставив мне дом? Ты бы тотчас же вызвал большой наряд милиции и своего друга – самого Матвея Исаевича, чтоб они меня надолго изолировали от общества. Но до тех пор, пока я – родня твоя басмановская, будешь ты покрывать меня и молчать. Значит, и верно, родня ты – мне, значит, и ты – такой».
Пока Злата отвлекалась на думы о Басманове-Маковском, Катюша успела прикрыть живот тазом. Она очень хорошо помнила, в каком месте на трупах в Любимске зияли дырки, из которых теплая кровь вытекала. Так что, когда Злата выстрелила, подумав о Катюше: «Пора и честь знать», пуля попала молочнице, а по совместительству – поломойке, прямо в железный старенький таз, потом в толстую подкладку, для утолщения внешнего вида подложенную тетей Зиной и Дусей хохочущими, потом уж – в живот, тоже не худенький.
Услышав неприятные, опасные звуки, словно из-за тридевяти земель, из тридесятого царства, явился в дом в сей же час добрый молодец в джинсовой рубашечке.
«Куплю ему новую. Что он в одной-то все ходит», – подумала о храбром Родионе Раскольникове умирающая Катюша и, дернув себя за парик, – ап! – закрыла потекшие, черные от страха, слез и бессонных ночей последнего месяца, глаза.
Представление началось. Куча-мала получилась. Раскольников вывернул дочери великого режиссера всех времен и народов сильную, цепкую руку, а то бы она, как и планировала, ударила его рукояткой по морде. Он же не в форме, мало ли кто он? А может, сообщник преступницы Масловой, обманным путем заявившейся в дом, когда хозяева уехали?
Злата от боли вскрикнула, заплакала и окончательно проснулась. Ей было жалко свою вывихнутую руку, себя – за то, что ей так трудно живется и просто так ничто не дается, не то что другим – например, Леночке, – жалко Катюшу, случайно убитую, седьмую по счету. От количества трупов, по которым она шла к заветной цели – стать великим режиссером, как ее отец, Злате стало смешно, как веселой девахе, на околице села семечки лузгающей. Она и плакала – рука все болела, и смеялась, когда в доме появилась власть в лице участкового милиционера, на имя которого Злата писала заявление о краже гражданкой Масловой золотого кольца и пистолета «ТТ» – вот он, голубчик, нашелся. А колечко – того, тю-тю!
После несложной хирургической операции пулю, попавшую Катюше неглубоко в живот, извлекли. Рану зашили. Крепкий организм подозреваемой в нескольких смертных грехах Масловой быстро пошел на поправку.
Следователь Раскольников в срочном порядке был отозван начальством в Любимск и за превышение должностных полномочий от дела Масловой отстранен.
– Ну, чего тебя к хорошим людям – друзьям прокурора – в гости понесло? – снова и снова приставал к нему Сыроежкин, чесался по старой памяти. – Ведь и так все ясно – виновата Маслова. И отпечатки пальцев на «ТТ» ее есть, и все четверо убиты одним способом, и сбежала она. Если человек не виновен, зачем ему от нас бегать? И мотив у нее был убить своего мужа. Он, по словам соседки, собирался с ней разводиться. А накануне убийства приходил к Масловой в гости поговорить, да разговор у них вышел бурный, на повышенных тонах. Не хотела, видать, Маслова мужа от себя отпускать, а он к ней снова, да еще с любовницей, явился. Вот и не выдержали нервы у дамочки. В общем, ты отдыхай, иди в отпуск, по закону тебе положенный. А я это дело сам раскрою, доведу до ума.
Глядя на радостного, энергичного, почти не пьющего начальника Любимского УВД, Раскольников подумал:
«А ведь он страшный человек. Хоть и смешной на первый взгляд. То в муравейник упадет, то портрет президента в количестве двух штук и портрет генерала Половцева в кабинете повесит. Ну, первого еще куда ни шло – все так, по моде, делают. А Половцева – зачем? Смех. И главного не понимает, что смеются-то не над ним. Над всеми нами, и надо мной – тоже, смеется народ-посетитель».
– За раскрытый взрыв в «Полете» тебе мое отдельное спасибо, – сказал Сыроежкин и подал Раскольникову руку. – Спасибо! Какая, понимаешь, трагедия у людей оказалась. Да! Сложная штука – жизнь, не всякому в руки дается, – зафилософствовал хвастливо.
У него-то, он был уверен, жизнь удалась, заладилась.
О прошлых победах Раскольников в данный момент не думал. Он просто пытался быть объективным.
– Злата Басманова тоже стреляла Масловой в живот – я сам видел.
– Совпадение, – махнул рукой Сыроежкин на факт и на Катюшу, лежащую в Москве, в больнице.
– Убитая Мирра Совьен была членом семьи Басмановых.
– Ну и что? – жест повторился.
– Она приехала в Любимск писать книгу об убитом Артеме Басманове. В нашем городе ее интересовала одна из умерших жен режиссера, сестра Кассандры Радловой – той самой убитой вместе с Миррой старухи. Вот показания Масловой. Путем шантажа и обмана Злата заставила ее следить за Миррой, просила выкрасть у француженки какую-то дискету. Вот показания дежурного администратора в гостинице «Сатурн» – они подтверждают рассказ Масловой о ее беседе с Совьен.
– Ну и что? Ну и что? Ну и что? – И столько оттенков в голосе, столько различных эмоций услышал Раскольников дальше, что просто голову опустишь. – Ты, подполковник, полковником стать не хочешь. Басмановых трогать нельзя. Пойми. Мы, конечно, не в Индии, но они – каста. Неприкасаемые. Конец твоей Масловой. Да что ты за нее так переживаешь? Как будто она тебе родственница. Ну, все, утомил ты меня. Иди. Куда пошел-то? Иди в бухгалтерию, бери отпускные: я распорядился, чтоб тебе выдали премию за «взрыв» в «Полете». Ехай к Черному морю.
«Конец твоей Масловой, конец твоей Масловой», – билась у Раскольникова кровь в висках.
Навстречу, идя по коридору управления, ища кого-то, заглядывал в кабинеты участковый четвертого отделения Миша Солдаткин.
– Здравствуй, Миша, – сказал Раскольников. «Конец твоей Масловой», – звучала в нем прежняя песня на слова Сыроежкина.
– Здравствуйте, – Миша обрадовался. – А мне сказали, вы уже – в отпуске.
– Правду сказали. С сегодняшнего дня, – с лицом, не похожим на радостное Мишино, слушая свою песню, ответил Раскольников.
Миша замялся. Он был хорошим работником. Раскольников его ценил, поэтому, несмотря на свое угнетенное состояние духа, Мише решил помочь. Он развернулся на сто восемьдесят градусов, пошел не в бухгалтерию – за своими копейками, а – в кабинет, повел туда Мишу.
– А я уж не знал, к кому обращаться с открытием, – простодушно доверился Миша Раскольникову и облегченно вздохнул: успел, добрался до нужного адреса.
– Вечный двигатель изобрел? – не пошутил, а спросил серьезно, в тон настроению, следователь.
– Лучше, – почти шепотом, тоже серьезно, ответил Солдаткин и рассказал подполковнику быль.
Клава-огонь потерпела полное фиаско: Миша Солдаткин решил ее наконец посадить. Ну, сколько же можно терпеть ее художества? Ведь дом за домом, дача за дачей полыхают, когда рядом, на расстоянии зажженной спички, оказывается Клава – жена двух бомжей.
Хромой Вася Теркин жить без подруги не мог. Потому, в тот же день узнав о намерениях участкового Миши дать Клаве срок, нашел себе новую пассию – простую, тихую, без яркого имени. Но такие-то тихони крепче всего на сердце ложатся. Словом, забыл Вася Теркин веселую Клаву-огонь. Цуцик – второй муж – обрадовался. Вот и разрешилось все само собой. Вот и остался он у единственной Клавы один. Теперь он покажет себя, покажет. Поймет любимая, как Цуцика недооценивала, как зря им пренебрегала, предпочитая Васю Теркина.
