Текст книги "Жизнь в стиле С (СИ)"

Автор книги: Елена Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Не далее как вчера, сделав трагическое лицо, племянница сообщила:

– Вы знаете, что в городе бастуют пекари? Возможно, скоро у нас не будет хлеба к обеду.

Не отрывая взгляд от газеты, Павел распорядился:

– Надюша, вели заводской пекарне увеличить дневную норму. Рабочие не должны расплачиваться за чужие глупости.

– Не беспокойся, милый. Я все устрою.

– Но другие будут голодать, – возразила Ольга. – В городе собирают деньги в помощь бастующим. Я полагаю, нам тоже следует сделать взнос.

Павел полюбопытствовал:

– Какие требования выдвинуты?

– Экономические и политические, – охотно сообщила Оля. – Уменьшение рабочего дня, увеличение зарплаты и освобождение из тюрьмы руководителей стачки.

– На наших пекарнях десятичасовый рабочий день и шестьдесят рублей зарплата. Почему твои бунтовщики не нанимаются к нам? – вскинул брови Павел. – Надюша, у нас есть вакансии?

– Конечно.

– У тебя на заводе армейская дисциплина и тюремный режим. Нормальные рабочие к тебе никогда не придут, – девочка вспыхнула от злости.

– Значит, придут ненормальные, – уронил безразлично Матвеев. – Те, кто не пьет, уважает порядок и любит деньги.

– Вечно ты сводишь разговор к деньгам, – Ольга негодовала. Очередная попытка устроить политический диспут провалилась. Доводы отца и Надин были неизменны. В городе пять больших заводов. На двух хорошо платят, но требуют пристойного поведения. На прочих – мизерная плата, двенадцатичасовый рабочий день. В итоге каждый выбирает то, что хочет.

– Не желаешь о деньгах, давай о высоких материях потолкуем. – Павел отложил газету. – На тебя жалуются. Ты забросила воскресную школу. Ребятишки то и дело спрашивают, где наша учительница Ольга Павловна, когда соизволит явиться. Что прикажешь отвечать?

– Ах, – отмахнулась Ольга, – надоела мне ваша школа. И дети надоели. Дуболомы.

Надин вмешалась.

– Мало ли кому, что надоело. Школа – твоя обязанность, работа. Пренебрегать ею стыдно. И низко. Ты ведешь себя как избалованный ребенок.

– Господи, зачем детям рабочих музыка? Зачем рисование? – проворчала Оля.

Лицо Павла окаменело.

– Детям рабочих необходимо тоже, что и дочке заводчика Матвеева. И эта дочка, пренебрегая своим долгом, позорит семью. Мне противна твоя лень, равнодушие и снисходительное одолжение. Собирать деньги в помощь всякому сброду, ты считаешь делом полезным, а учить детей тебе скучно?!

– Да, – запальчиво ответила дочка, – скучно. Вам с Надин весело, а мне скучно.

Если бы не отчаянная тоска в Ольгином голосе, скандал был бы неминуем.

Не давая мужу вставить слово, Надин проворковала:

– Вам? Мне? У нас опять приступ ревности? Опять наша девочка сомневается, любят ли ее? Не знаю, как Паша, а я тебя, моя маленькая, обожаю. Ты у меня самая красивая, самая умная, самая милая на свете. Утром я разглядывала твои детские фотографии и, представь себе, плакала от умиления. Ты такая бусинка, лапочка, крошечка. Глазки кругленькие, губки бантиком, щечки, как яблочки. Красотуля. Лапуля. Люлечка.

Ольга вскочила, возмущенно вскричала:

– Ты издеваешься надо мной! Это невыносимо!

Павел ухватил дочь за руку, притянул к себе, усадил на колени, обнял, смиряя сопротивление, стал баюкать, как маленькую.

– Глупая, моя девочка. Глупая, глупая…

– Конечно, Надин умная, хорошая. А я дура подлая и ленивая. Тебе противна моя лень.

Надин, тесня Ольгу, тоже устроилась у Матвеева на коленях. Тоже обняла Ольгу.

– Глупая, глупая…

– Тебе противна моя лень, равнодушие, одолжение. Я позорю семью…

– Знаешь, как я тебя люблю? – в розовое ушко зашептал Павел. – Больше жизни, больше смерти. Больше всего на свете. Я за тебя всю кровь по капельке отдал бы. Любую муку вынес. Любой грех на душу принял.

– …глупая девчонка. Знает, что тетка в ней души не чает, боготворит, чуть не молится, а туда же…сцены закатывает…

– Я вам не нужна, я лишняя…

– Ты – мое солнышко, моя радость.

– Совершенно верно, солнышко и радость.

– Папенька, – Ольга в последний раз шмыгнула носом, – раз ты меня любишь, давай выгоним Надин. – Племянница смотрела на тетушку с ласковым вызовом. Шутила. – Это из-за нее я такая противная.

– Я тебе выгоню, нахалка, – щелчок по носу завершил выяснение отношений.

– Правда, папа, Надин совсем не так хороша, как кажется на первый взгляд. Она – жадина. Не желает отдавать мне свою парижскую шляпу.

– Даже не проси, – возмутилась Надин. – Шляпа от Поля Пуаре за пятьсот франков! Такой нет даже у губернаторши!

– Вот видишь, – пригорюнилась Оля. – Говорила «солнышко, радость», а сама шляпу жалеет.

– А давайте, девочки, в Ниццу махнем, – рассмеялся Матвеев, – или в Париж за шляпами, а?

Надин бросила короткий острый взгляд на Олю. На лице у той разливалось сомнение.

– Ты у меня барышня на выданье. Хватит скромничать, – продолжал Павел, – пора наряжаться. Мало ли что пятьсот франков! Мало ли что Пуаре! Нам все по карману! Мы Матвеевы или кто?!

«Матвеевы или кто» с удивлением уставились друг на друга. Павел не был скуп, однако деньги тратил только на необходимое. Он содержал дом и семью без излишеств, презирал и ненавидел мотовство. Ехать в Париж за шляпами «девочкам» было предложено впервые в жизни.

– Зачем нам в Европу? – подозрительно спросила Надин. В последнее время на заводе крутилось множество иностранных промышленников и банкиров. Пару раз муж затевал туманные беседы о красотах Швейцарии. К чему бы это?

– Да, папенька, зачем нам в Европу? – вторым номером вступила Ольга.

– Просто так… – заюлил глава семейства. – Прогуляемся, проветримся, себя покажем, людей посмотрим.

– Кого, вернее что, мы будем смотреть? Признавайся!

Сопровождаемое тяжким вздохом, последовало чистосердечное признание.

– Я перевел наш капитал в Швейцарию. Приобрел в Берне дом и веду переговоры о покупке завода.

– И ты молчал! – ахнула Надин.

– Папа! Ты ведь патриот! – укорила дочка.

– Патриот, – согласился Матвеев. – Но полагаю, нашим деньгам в швейцарском банке будет спокойнее.

– У тебя есть основания для беспокойства? – Надин едва пришла в себя от потрясения. Павел распорядился не только собственными, но и по доверенности ее личными, доставшимися в наследство средствами. Умирая папенька, побеспокоился, чтобы дочка-революционерка не спустила нажитый трудом и потом капитал на партийные нужды.

Не поднимая глаз на жену, Матвеев резко ответил:

– Я принял такое решение, когда узнал про обстоятельства гибели Егорушева.

Надин только головой покачала.

– Гибели? Не может быть.

– Тем ни менее. Николай Тимофеевич застраховался на сто тысяч рублей в пользу Румянцевой и был взорван динамитным снарядом в гостиничном номере. Он ворочал миллионами, поднимал русскую индустрию, а его лишили прав управлять собственным капиталом! – сдавленным голосом вел дальше Павел. – Он построил первый театр империи, а его в сумасшедшие определили, содержание, как кокотке выделили.

– Нет же, – возразила Ольга испуганно. – Дядя Коля умер от несчастного случая. В газете писали, что он угорел.

С Николаем Тимофеевичем Егорушевым Матвеев познакомился у Грушининых. «Ситцевый магнат» владел крупнейшими в стране текстильными мануфактурами и один из первых завел на фабриках новые порядки: восьмичасовые смены, высокие зарплаты, социальное обеспечение. Егорушев не только «баловал» рабочих, как считали многие, но призывал к этому других. Он публиковал в газетах крамольные статейки о связи производительности труда и уровня жизни, учил молодых предпринимателей по-новому вести бизнес. Он и Павла убедил стоить жилье рабочим, учить уму-разуму детвору, отвращать пролетариат от пьянства. Смерть Николая Тимофеевича стала для Матвеева настоящим ударом. Он считал Егорушева своим другом и учителем, и когда узнал истинные обстоятельства гибели Егорушева, пришел в неистовство и три дня был не в себе от ярости.

«Досточтимый, Павел Павлович, в память искренней дружбы вашей с Николаем Тимофеевичем, спешу пересказать, о чем судачат в городе, – написал Матвееву секретарь покойного. – Сначала то, что вам известно. Николай Тимофеевич по наущению своей любовницы – актрисы Светланы Румянцевой в последнее время жертвовал огромные суммы на различные мероприятия. Когда филантропия превзошла разумные пределы, семья потребовала психиатрической экспертизы. Заключение было отправлено в Опекунский Совет, который ограничил Николая Тимофеевича в правах и передал управление фабриками младшему брату, Антону Тимофеевичу Егорушеву. Однако тот, увлеченный прелестями мадемуазель Нинон Вакар, продолжил эстафету раздачи денег.

Теперь новости. Николай Тимофеевич после того, как родственники лишили его прав управлять им же созданным предприятием, перебрался из дому в гостиницу, где никого кроме госпожи Румянцевой не принимал. В один из визитов Светлана Ивановна уговорила Николая Тимофеевича подписать страховой полис в свою пользу. А через два дня после подписания документа Николай Тимофевич был мертв. По первоначальной далеко не убедительной версии – из-за нечаянно произошедшего динамитного взрыва. Однако сегодня следователь полагает, что взрыв устроили, дабы скрыть следы насилия…».

К письму прилагалась газетная вырезка. Упуская особо страшные подробности, Павел зачитал ее вслух:

«…В ночь на 15 июня г. в Петербурге в гостинице «Гранд» произошел взрыв. В результате чего в здании выбиты стекла в тридцати номерах. Тротуар и прилегающая к нему проезжая часть завалена досками, кусками мебели и различными вещами. В соседних домах также имеются разрушения.

Что касается погибшего, известного промышленника и благотворителя Егорушева, то его труп, обезображенный донельзя, был обнаружен там, где находились комод и шкаф, на груде обломков кирпича…голова обращена к окнам, откинута назад…грудная полость открыта, в правой половине ничего нет. сохранились части плечевого пояса с прилегающими мышцами, а так же рук без кистей и части предплечья…»

– Прекрати! – страшный перечень оборвал крик Ольги. Губы у нее тряслись как в лихорадке. – Прекрати этот ужас!

Павел скомкал в сердцах листок, швырнул в угол:

– Пропади оно пропадом!

– Суки!! – выдавила хрипло Надин. – Мало им денег, все не нажрутся. Суки, грязные мерзкие суки, убийцы.

– Я знала этих женщин, – сказала Надин позднее, когда Ольга немного успокоилась. – Они – шлюхи и вымогательницы. Их специальность – вытягивать деньги из богачей. Светка Румянцева работает на эсдеков, Нинка Вакар – на эсеров. Егорушевых они давно «пасут», года три или четыре.

– Что ты такое говоришь?!

– То, что слышишь. – Момент для лекции выдался неподходящий. Жалея умного, честного, доброго человека, ставшего игрушкой в руках ушлых политических проходимцев, Надин готова была плакать. Егорушев творил благо для людей и являлся социалистом, куда большим, чем те, кто, проповедуя бескорыстие, грабил страховые конторы и швырял бомбы в царских чиновников. – В окружении крупных промышленников почти всегда есть кто-то из специально подосланных людишек. Как бы иначе эсдеки или эсеры, или другие партии добывали деньги на революцию? Большая борьба стоит больших денег, их надо где-то брать. Румянцева и Вакар именно этим и занимаются.

Других откровений о нравах, царящих в революционной среде, Ольга не дождалась. Судя по заплаканным глазам, и растерянному лицу вполне хватило того, что она услышала от тетки. И вскоре узнала из столичных «Ведомостей».

«Ура! Мечта моя свершилась. Отныне я – террорист, – с первых строк интриговал читателя автор. – Однако ни стрелять из револьвера, ни бросать бомбы я не намерен. Я – журналист, репортер, и цель моего предприятия – полнее и ярче показать мир загадочных людей, состоящих в таинственной Боевой Организации. Отныне, народ будет знать своих героев, хотят они того или нет.

Вы, господа террористы наверняка, станете искать меня. Думать, кто я: женщина? мужчина? Нет, господа! Я – правда! Правда, которая всегда выплывает наружу. Которую невозможно утаить. Которая побеждает, не взирая ни на что. Посему не тратьте попусту время и силы. Найти меня невозможно. Я везде и повсюду».

После вступления шел заголовок: «Барышни-террористки» и сам текст, читать который без содрогания было невозможно. Истории женских судеб поражали своим трагизмом. Однако Петру удалось избежать и обвинительного пафоса, и сентиментальной слезливости. Он был ироничен и от имени своих героинь почти смеялся над наивностью и доверчивостью провинциальных барышень, дарившим ловким проходимцам девственность, сердце и ключи от шкатулок с семейными драгоценностями.

В финале Травкин превзошел самого себя. Он писал:

«…Что бы, не утверждали террористки о преданности делу и о правильности выбранного пути, одно остается неизменным. Не они выбрали террор, террор выбрал их. Обманным путем девушки были вовлечены в борьбу, обманом удержаны, стало быть, обману и служат. Но не мое дело судить кто прав, кто и виноват. Однако, если методы лживы, могут ли цели быть святы?! Впрочем, поживем – увидим. Продолжение следует».

«Ведомости» с выставленной на показ статьей о барышнях-террористках, Надин оставила на полке буфета. К вечеру газета исчезла. К завтраку Ольга не вышла, сослалась на мигрень. За обедом сидела хмурая и задумчивая, наверное, сопоставляла информацию с собственным жизненным опытом.

Надин про себя тихо молилась: «Господи, дай ей силы, дай ей ума, вразуми мою девочку, пусть она поймет все правильно, пусть остановится пока не поздно».

Увы, в среду племянница отправилась на очередное занятие, откуда вернулась веселая, довольная, без тени сомнений, которые до того аршинными буквами были написанных на ее лице. Перед сном Надин заглянула в спальню к Оле, пожелать спокойной ночи. По обыкновению девчонка крутилась перед зеркалом, с привычным восхищением разглядывая свое отражение.

– Правда, я очень красивая? – прозвучал немедленно любимый вопрос.

– Ну, не знаю, право слово, может быть разве что хорошенькая, – зловредно предположила тетка.

– И вовсе не хорошенькая. Все считают, что я – сплошное очарование и очень нравлюсь мужчинам.

Подтверждая сказанное, с круглого плечика сполз широкий ворот сорочки, оголив сине-алый засос над левой грудью. «Ольга – не девушка! Надин с трудом перевела дух, открытие поразило ее в самое сердце. – Господи, когда она успела? И кто совратил мою девочку? Кто эта сволочь?» Кто – был главный вопрос. Одно дело, если Олька завела шуры-муры с каким-нибудь пацаном и совсем другое, если ее взяли в оборот эсеревские кобели.

Чтобы решить эту загадку Надин подарила племяннице шикарный набор нижнего белья. И тут же обнаружила: по средам и пятницам, в дни, когда на Садовой проходят занятия, племянница надевает обнову. Стало быть, встречи проходят во время занятий, сложила два и два Надин.

Следующее открытие помог сделать Петр.

– Как проходят занятия? Индивидуально или вам читают лекции? – спросила Надин.

– Все проходит на виду у всех. Курсисты сидят чинно и благородно с семи до девяти вечера и слушают преподавателей. Если с кем и беседуют тет-а тет, то накоротке, пару минут, после лекций.

– А как Оля ведет себя на занятиях? – спросила Надин. Если Травкину с его железным самообладанием пришлось во время беседы с эсеровским эмиссаром колоть руку булавкой, то, что же, интересно, испытывала глупая эмоциональная Олька?

– В общем-то, ни как, – ответил Травкин. – Она почти всегда на час-полтора опаздывает и слушает лекции не очень внимательно.

Опаздывает! Надин закусила губу. Племянница приходила на Садовую к шести, однако являлась на занятии спустя час-полтора после начала и, значит, проводила это время с кем-то из жильцов подъезда. Получалось, что любовник Оли – не курсист, не преподаватель кружка, а кто-то из обитателей дома на Садовой?

На эту роль подходил единственный человек. Иван с Витьком провели следствие и выяснили: в подъезде, заселенном многолюдными семействами, имелся всего один холостяк – инженер Сергей Басов. Высокий, худой, с тонким аскетичным лицом, лет тридцати-тридцати пяти – он появляется в арендованной им квартире № 6 наездами по средам и пятницам. В дни, когда проводились занятия!

В очередную пятницу Надин отправилась на «смотрины». Часам к четырем у ворот останавливался шикарный экипаж. С подножки красуясь спрыгнул высокий мужчина в шляпе с широкими полями, укрывавшими лицо, небрежным жестом отпустил извозчика, поздоровался с дворником.

– Посторонись… – заорал Иван, выбегая из-за угла, и, якобы не вписавшись в узкий тротуар, что было силы, толкнул худого. Тот гневно обернулся и выругался в полголоса. Мгновение Надин смотрела на ненавистное лицо Арсения, затем слово в слово повторила грязные слова.

С ними на устах она вернулась домой, с ними уснула, с ними не расставалась весь следующий день.

Олиным любовником был Арсений. Человек страшный, беспринципный, подлый. Самое страшное, самое отвратительное, самое унизительное воспоминание в своей жизни Надин связывала с Арсением Стоило подумать, что подобная участь ждет Олю, как от страха кружилась голова, а от ненависти сжималось сердце.

Девочку следовало вытянуть из этого болота любой ценой.

Два следующих дня Надин с маниакальным упорством искала, что можно противопоставить пагубному увлечению племянницы. И неожиданно нашла. В камине чудом сохранилось обгоревшая, но вполне годная к прочтению страничка письма из Москвы.

«Оленька, девочка моя ненаглядная, – писал адвокат Снегирев. – Ты игнорируешь мои письма. Это справедливо. Я виноват. Я подлый, мерзкий. Я ничтожество. Я изменил тебе. Обманул твои ожидания и надежды. Но пойми, это была слабость, минутная пустая слабость и она больше никогда не повторится. Эта женщина пришла ко мне и в уплату предложила себя. Я не устоял. Я весь день вспоминал наше свидание, потому поддался соблазну и предал твое доверие. Ты отдала мне чистоту, а я изменил тебе, но это пустое, я люблю тебя больше жизни…»

– Вот, сволочь, – рассмеялась Надин.

«Ты отдала мне свою чистоту…» – фраза значила и много, и мало, Надин снова рассмеялась. Олька отчаянно флиртовала со Снегиревым. И возможно, заигралась, «отдала чистоту». Слава Богу, взмолилась Надин. Мысль, что первым мужчиной у Оли был подонок и мерзавец Гурвинский, жгла ее огнем.

«Что ж, раз у Оли со Снегиревым зашло так далеко, я имею полное право вмешаться», – разрешила себе Надин и написала адвокате письмо. В ожидании ответа, она не находила себе места. Племянница каждую среду и пятницу наряжалась, прихорашивалась, душилась и уходила. Надин оставалась и представляла, как Арсений раздевает Олю, укладывает в постель, целует, занимается с ней сексом и толкает, толкает, толкает к последней черте, за которой Ольгу ждет смерть.

Однажды вечером племянница заявила:

– Надюша, прости меня, пожалуйста.

– За что, моя хорошая? – вскинула брови Надин.

– За дурацкое поведение. Я была несносной, я боялась, что вы снова отложите свадьбу, и папенька снова будет страдать.

– Глупая девочка. Разве свадьбой определяется счастье? Мы с Пашей любим и уважаем друг друга. Мы вместе, остальное – мелочи.

– Нет, – возразила Оля. – Папенька думает совсем не так. Он только ради тебя придерживается прогрессивных взглядов, а на самом деле осуждает гражданские браки. Для него венчание очень важно. Он от тебя без ума и теперь совершенно счастлив. Я за него, наконец, спокойна.

Последняя фраза прозвучала зловеще.

– И за тебя тоже, – продолжила Ольга грустно. – Я знаю, как ты его любишь.

– Вот и хорошо.

– Еще я хочу тебе сказать: я тебя очень люблю.

– Я тебя, мой зайчик, люблю в сто раз больше.

Ольга рассмеялась невесело. И незаметным движением вытерла слезы.

«Господи, что она замыслила? Неужели, – испугалась Надин, – она собралась убежать из дому!»

– Ладно, лиса, – стараясь скрыть волнение, произнесла с нарочитым сожалением. – Забирай парижскую шляпу, грабь тетку.

Ольга кивнула.

– Спасибо, не надо. – И стремительно выскочила из комнаты.

Дурацкая шляпа стала последней каплей, переполнившей чашу терпения. Надин запаниковала. Когда-то накануне своего побега она тоже ластилась к маменьке и отцу, не отходила весь вечер от Ларисы. Понимала, стерва малолетняя, как будут страдать родные, обнаружив ее исчезновение.

От отчаяния, беспомощности, безнадежности Надин хотелось выть. Она знала: убеждать и уговаривать бесполезно. Оля ничего сейчас не понимает, она не принадлежит себе, она как натянутая стрела, нацелена в новое и неизведанное. Нет слов, способных на нее повлиять. Нет запоров, способных удержать. Есть только всепоглощающее стремление вырваться на свободу, есть дикая жажда свершения и бездумная ненависть к привычному укладу жизни. Иного в суженном сознании не существует. Иное появится позже с опытом, возрастом и набитыми шишками. Если это «позже» будет в Олиной жизни. Если ее не разорвет динамитный снаряд, не убьет полицейская пуля, не задавит петля палача. Многие, большинство, уверовавших в революцию, так и не попали в «позже», не повзрослели, не поумнели, так как погибли слишком юными.

С этим Надин не желала мириться. Она не желала отдавать Олю темным силам, она собиралась бороться за племянницу, потому с трудом дождавшись нужного дня, решительно подняла телефонную трубку.

– Барышня, соедините меня с абонентом, проживающим по адресу Садовой 25, квартира 6. Да, конечно, аппарат есть. Зачем бы иначе я к вам обращалась.

– Алло, инженер Басов? Я бы хотела с вами встретиться. Полагаю, вы меня узнаете. Ах, заинтригованы? Прекрасно. Я вас не разочарую. В три часа дня будет удобно? Значит, до встречи.

ЖИЗНЬ

– Валя, – Рощин смущенно теребил край занавески и не отрывал взгляд от окна. – Мне кажется, у меня проявляются нездоровые наклонности. Я имею в виду сексуальную патологию.

Валентина вздохнула. Брат-писатель – нелегкое бремя.

– С виду ты совершенно здоров.

– У меня странное отношение к Маше, – Андрей говорил глухо, натужно выжимая из себя слова. – Возможно, девочке не следует оставаться со мной наедине.

– Что ты несешь?! – не выдержала Валентина Петровна.

– Да, Валечка, меня влечет к Маше. Она садится ко мне на колени, прижимается головенкой к груди, и я чувствую, как внутри меня шевелится страсть. Я начинаю целовать ее волосы, глажу руки, ноги. Мне хочется все время ее трогать, и я не могу удержаться: шарю ладонями по ее тельцу. Мне хочется ее целовать, хочется брать в рот пальчики, хочется кусать за попку.

Рощина облегченно вздохнула. Ох, эти наивные мужчины.

– Другие симптомы есть? Более агрессивного плана? – спросила участливо.

– Нет. Пока я контролирую ситуацию, – признался новоявленный маньяк

– Андрюша, ты говоришь страшные вещи. – Валентина Петровна сделала несчастное лицо. – Если дело обстоит действительно так – надо обратиться к психиатру. Медицина творит сейчас чудеса. Укольчики, массажик, электрошок и ты себя не узнаешь.

Рощин с подозрением взглянул на сестру. Не шутит? Нет, на лице сочувствие, в глазах блестят слезы. Или насмешка?

– Ты не виноват. Так получилось. Но может быть тебе будет легче, если ты узнаешь, что все нормальные люди тискают детишек, целуют, гладят, кусают. Балдеют от пальчиков. Сходят с ума по попкам и писькам. То чего ты испугался, ощущает каждый взрослый человек. Малыши всегда приводят взрослых в неописуемый восторг и умиление.

Рощин встрепенулся:

– Не может быть!

– Я своих ребят готова была задушить от восхищения.

– А муж?

– Мужчины тоже люди. Со всеми вытекающими последствиями.

– Но ведь Маша чужая мне. Прежде чужие дети не волновали меня.

Валентина рассмеялась.

– Маша – первый ребенок, с которым ты познакомился так близко. От других ты шарахался, как от чумы.

– А Никита? Почему я к нему не испытываю ничего похожего?

– Во-первых: он старше. Во-вторых: ты и его постоянно обнимаешь.

Наблюдать, как брат возится с Таниными ребятами, было сплошным удовольствием. И мукой. Андрей не мог иметь детей, в такие минуты Валентина вспоминала об этом особенно остро.

– Я хочу усыновить Машу и Никиту, – «переболев» педофилией, через неделю Рощин загорелся новой идеей. Обрывая нетерпеливым жестом возможные возражения, продолжил: – Они милые и хорошие дети. Они не заслуживают такой жизни. Я могу и хочу дать им больше. Разве я не прав?

– Прав, конечно. Но усыновление – большая ответственность. Дети – не игрушка. Сегодня ты очарован малышней и готов к подвигам. А завтра, когда они тебе наскучат или станут в тягость, что будет? – Валентина Петровна попыталась образумить брата. Увы.

– Никто не знает, что будет завтра, – возразил Андрей. – Надо жить сегодняшним днем. И если сегодня можно помочь двум маленьким человечкам, я готов это сделать.

– Это легкомысленно!

– Нет. В любом случае дети только выиграют. У меня есть дом, деньги, желание стать настоящим отцом. В конце концов, я завещаю им свое имущество.

Валентина покачала головой.

– Как Таня относится к твоей идее?

Андрей раздраженно пожал плечами.

– То есть она не в курсе? – уточнила Валентина.

– Если не дура, должна согласиться. Мы распишемся, оформим отцовство, разведемся. Я не покушаюсь на ее свободу и прелести. Я хочу получить детей.

– У них, между прочим, есть отец.

– Нет, отца у них нет, – отмахнулся брат.

– А тот пьяный придурок?

– Он не удосужился оформить отцовство над Никитой. И лишен родительских прав на Машу. Дети ничьи. Я могу взять их себе.

– Они – не вещь. Их нельзя взять себе, – возмутилась Валентина.

– Можно. Надо только договориться с Таней.

Господи, всполошилась старшая Рощина, он уже все решил!

– Андрюша, понимаешь, с детьми не просто. С чужими особенно. Лучше бы ты сошелся с Таней поближе. Получше узнал бы ребят. Оно само все и организовалось бы. В директивном порядке такие вещи не делают. Надо время, привычка, терпение.

– Возможно, ты права. Но я уже сказал Никите, что я его отец.

Валя ахнула:

– Ты ненормальный. Тебе лечиться надо. Разве можно творить такое?!

– Можно! – рубанул Андрей. – Творить можно все, что угодно, главное, определить цель. Я желаю детям добра и действую в их интересах.

– Жизнь – не романы. Ты не вправе вмешиваться в чужие судьбы.

– Жизнь так же не управляема, как романы. Главный не властен над финалом. Потому надо идти вперед и не бояться последствий.

– Эк, тебя разобрало, – буркнула Валентина, лишь бы сказать что-нибудь. Удивлению ее не было предела. Андрей, всегда рациональный и спокойный, словно помешался. У него горели глаза и подрагивали от возбуждения губы. – Чего же ты достиг, обманув мальчика?

– Я отрезал пути к отступлению. Понимаешь, Валечка, тут такое произошло. Что я просто не выдержал.

Пару дней назад Андрей и Никита разбирали на чердаке старый сундук. Где-то под ворохом пожелтевших газет и истрепавшихся журналов, под слоем, пересыпанного табаком, тряпья лежала коробка с оловянными солдатиками. Ими в детстве играл Андрей, затем сын Валентины Максим, потом дочка Юля. Теперь Никита нетерпеливо заглядывая в провал сундука, ждал обещанного подарка.

– Я ненавижу своего папу, – сказал вдруг мальчик. – Я выросту и убью его.

Андрей растерялся. Ребенок доверил ему сокровенное – свою ненависть. Говорить в утешение пустые незначащие слова было кощунственно. Молча, Рощин вытащил из сундука соломенную шляпу с провалившимся днищем, натянул на голову Никите.

– Красавец! А вот и наши солдатики!

Долгожданная коробка наконец-то обнаружилась и, как следовало ожидать, привела Никиту в полный восторг.

– Ой, моя фотография! – Никита подобрал с полу снимок. Затем с сомнением добавил: – У меня нет такой машины.

Конечно. Большой железный грузовик, который прижимал к груди светловолосый мальчик на фоне деревянного резного кресла, принадлежал Андрею. Он помнил, как отказался сниматься без любимой игрушки и как сам потащил ее в фотосалон. Было ему тогда, дай Бог памяти, кстати, вот и дата на обороте, пять лет, столько, сколько сейчас Никите.

Андрей смотрел на карточку в легкой прострации. Этого не могло быть! Тем не менее, было! Если не считать легких отличий в росте, весе и других анатомических особенностях, сходство между Никитой и им самим, пятилетним, обнимающим железное уродище, было разительным.

Ночь Рощин провел без сна под заунывное тиканье будильника и собственное бормотание: «..этого не может быть…». Днем, так и не придумав ничего путного, Андрей увез Никиту в город, сводил в зоопарк. И там, наконец, понял, что надо делать.

На обратном пути он остановил машину, признался:

– Я твой папа. Я потерял тебя, долго искал и только сейчас нашел.

Никита уставился на Рощина огромными изумленными глазами, в которых медленно и натужно рождались слезы. Он молчал и ждал продолжения.

– Мы жили вместе и очень любили друг друга. Потом поехали на поезде и попали в аварию. Мама сильно ударилась головой, потеряла память, забыла меня. Я долгое время тоже ничего не помнил. Но всегда чувствовал, что где-то у меня есть сын.

Детство, проведенное в окружении мыльных сериалов, сглаживало огрехи выдуманной истории. Никита согласно наклонил голову и уточнил:

– А дочка? Маша ведь тоже твоя? Правда?!

– Конечно же, – немедленно исправился Рощин. Секунду назад он не думал о девочке. Однако услышав имя, встрепенулся. Отдать кому-либо Машуту, даже в воображении, было выше его сил. – Конечно, она моя. Чья же еще? Я долго искал вас. Наконец, нашел. Мне казалось, мама увидит меня, и все образуется. К сожалению, так не получилось. Я для нее пока чужой человек.

– А если она никогда тебя не вспомнит? – забеспокоился мальчик. – Мы снова вернемся домой к тому папе?

– Нет, – уверил Рощин. – Я ни кому вас не отдам. Никогда и ни кому. А за маму не беспокойся. Пройдет время, она полюбит меня снова. Но пока о нашем разговоре никому ни слова. Хорошо?

– Хорошо, – Никита улыбнулся натянуто и тихо спросил: – Ты меня не обманываешь?

– Нет, сынок, – последнее слово далось Рощину с удивительной легкостью.

– Ты меня, в правду, любишь? – Слезы созрели и тихо потекли по круглым розовым щекам.

– Люблю, очень люблю, – просто ответил Андрей. – Хочешь, расскажу, какими мы были счастливыми раньше?

– До аварии?

– Да.

Медовые речи, сказки о счастье, не были обманом. Андрей не отделял себя от слов, которые произносил. Были счастливы – будем счастливы – тонкости временных форм теряли значение. выдуманное прошлое сплетаясь с мечтами о будущем, придавало смысл настоящему. Андрей понял, что томило его в последние дни. Что, обретая ясность, выискивая форму, стелило себе дорогу. «Я хочу этих детей!» – сказал он себе и ощутил, как категоричное бескомпромиссное «хочу» удавкой, затянулось вокруг шеи.

…– Валечка, не ругай меня. Я поступил правильно. Хуже, чем есть не будет. Я устал от одиночества. Таня измучилась от неустроенности. Дети издерганы от постоянных страхов. Нам надо быть вместе. Надо! Зачем иначе эти невероятные совпадения, зачем тоска в душе и головокружительные планы? Зачем?