Текст книги "Жизнь в стиле С (СИ)"

Автор книги: Елена Муравьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Коньяк, наконец, подействовал, к Надин вернулось самообладание. Она перестала плакать и спросила:

– Что будем делать, Паша? Я им девочку не отдам. Сдохну, а не отдам. Не получат они мою Олю, не получат и точка.

– Конечно, милая. Хватит того, что эти ублюдки чуть не погубили тебя.

Так получилось, что с «ублюдками» Надин свел сам Павел.

После двухлетней стажировки у Форда в Соединенных Штатах, Матвеев был принят главным инженером на завод Антона Лаврентьевича Ковальчука – отца Ларисы и Надин. Едва оглядевшись, молодой специалист затеял перестройку.

– Это безумие! – возмущался отец, привыкший управлять по старинке, – эти новации меня разорят!

– Антон Лаврентьевич, я готов не получать оклад, лишь бы убедить вас в своей правоте, – горячился Павел.

Готов? Изволь! Павла лишили половины жалования, однако, дали карт-бланш. Он уменьшил ассортимент выпускаемой продукции, за счет чего резко увеличил производительность труда. Дополнительная прибыль, после жесточайшего скандала, была направлена на зарплату рабочим и создание социальных условий: при заводе открылись ремесленное училище, ясли, больница, воскресная школа; в перестроенных казармах молодые семьи получили по комнате. Одновременно с этим был введен трехсменный график работы. Это фактически узаконило восьмичасовый рабочий день, жесточайшую дисциплину и систему штрафов. Через полгода неразберихи и сумбура, доходы от завода выросла в три раза.

– Мне с вами очень повезло, – признал папа, назначая Павла директором правления и младшим партнером.

– Пашенька – редкая умница и вообще прекрасный человек, – маменька сразу же намекнула старшей дочери на перспективного жениха.

Та и сама уже поняла, что к чему.

– Паша лучший из всех, кого я знаю. Он не болтает попусту, а занимается настоящим делом. – Лариса искренне восхищалась молодым управленцем.

Всеобщее восторг не разделяла только двенадцатилетняя Надя.

– Что вы нашли в этом Матвееве? – Возмущалась она. – Не красивый, не элегантный, похож на шкаф. – Коренастая невысокая фигура Павла не отличалась ни особой грацией. Да и замашки порой оставляли желать лучшего. – И лицо у него обычное, из серии тринадцать на дюжину.

Маменька пояснила:

– Павел – настоящий мужчина. Лариса за ним будет, как за каменной стеной.

– Редкая личность, – согласился отец. – Такие Павлы составляют гордость страны. Не напрасно за него хлопотали сами Грушинины. – Благодаря рекомендации московских миллионщиков Матвеев и был принят на работу.

– Но ведь он беден, – не успокаивалась Надя. Матвеев был сиротой, рос в приемной семье, сам оплачивал образование.

– Он непременно будет богат, – уверил папа и оказался прав. Перед тем как обвенчаться с Ларисой Матвеев выкупил у отца половину акций завода.

«Значит, я ошиблась. Взрослые правы. В Матвееве, действительно, есть нечто особенное», – признать свое поражение Наде показалось мало. Ей захотелось лучше понять природный феномен под названием Павел Матвеев. Увы, скоро предмет изучения превратился в навязчивую идею. В семнадцать лет Надя Ковальчук мечтала встретить такого же Павла: умного, сильного, способного преобразить мир вокруг себя.

Павел Матвеев реализовал то, к чему призывали пламенные революционные воззвания. Он превратил завод и, прилегающие к нему бараки, в сказку. Используя извечную систему кнута и пряника, то есть высокую зарплату и штрафы, Матвеев поставил рабочих перед выбором: жить трезво, умно, с расчетом или убираться вон. Тем, кто принял условия – завидовал весь город. Зарплата под сто рублей в месяц. Ребятня учится грамоте и ремеслу. Мальчики – станочному, девочки – швейному. Бабы полдня помогают в столовой, детском саду, оранжереях. Старики ухожены, в заводском квартале чистота, порядок, клумбы.

В угоду демократическим взглядам, Павел позволил социалистам просвещать своих рабочих. А одного из преподавателей даже порекомендовал в репетиторы к Наде. Именно Герман Захаров увлек Надю идеями о свободе, в первую очередь о свободе любви, он же и преподнес первые практические уроки.

– Женщина по своей природе рабыня, – внушал Герман. – Только единицам удается вырваться из оков страхов и стеснения, преодолеть силу расчета и стать свободной. Такие отдаются мужчинам как королевы: не требуя ничего взамен и ни на что не надеясь. Остальные, как нищенки просят любви и денег.

Надя не желала быть нищенкой и как королева отдалась Захарову. Он снисходительно принял в дар ее девственность и потребовал для нужд революции все имеющиеся в доме драгоценности.

Отказать Надя не посмела. Она не могла противиться Герману. Он будто околдовал ее, лишил собственной воли, превратил в марионетку и, дергая за нужные нитки, заставлял совершать невероятные поступки. Словно во сне Надя вынесла из дому свою и маменькину шкатулки. Когда разразился скандал – убежала из дому, приняла участие в теракте. Герман пожалел ее, не назначил в основной состав. Другие мальчики и девочки бросили бомбу в окно кареты градоначальника маленького южного городка, других разорвало в клочья, другие взошли на эшафот. Трое ребят из группы отдали жизни за идею, о существовании которой узнали менее полугода назад.

Надя осталась жива и, выдержав первое испытание, попала в террорную школу. В заброшенном поместье, предоставленном одним из приверженцев Боевой Организации, органа социал-революционной партии, занимающейся физическим устранением врагов народа, ее научили изготавливать бомбы и стрелять из револьвера. Здесь же сообщили, что Герман погиб, зверски замученный, в тюрьме.

Печальную новость принес друг Германа – Арсений, высокий худощавый с волевым лицом и с родимым пятном на запястье. Он набирал ребят на новое дело. «Ты должна отомстить за Германа», – сказал, как о само собой разумеющемся.

– Конечно, – согласилась, раздавленная горем, Надин. К тому времени она уже изменила имя.

Планировалась масштабная серьезная акция. Пять месяцев длилась подготовка, потом неожиданно начались аресты. Чудом, буквально в последнее мгновение, Надин удалось скрыться. Несколько месяцев она провела за границей, затем отправилась в очередной вояж с новой группой.

Идея индивидуального террора, подвига, самопожертвования влекла Надин, как магнит. Не славы ради, ради победы справедливости она готова была на все. Черта, отделявшая праведное от грешного, истаяла майским вечером, когда пьяные единомышленники впятером изнасиловали ее.

Готовясь к делу, на котором и сложили свои буйные головы, ребята жили нелегалами, в напряженном ожидании. Чтобы разрядить обстановку на конспиративной квартире устроили попойку. Надин очутилась там случайно. Принесла привезенные из Женевы, письма от ЦК. Веселье только начиналось, ее усадили за стол, налили вина. Слово за слово, рюмка за рюмкой, она почувствовала, как кружится голова.

– Товарищ не умеет пить, – рассмеялся Арсений, он курировал подготовку этой акции, и проводил Надин в спальню, принес горячий чай, пожелал спокойной ночи. Ничего не подозревая, Надин послушно выпила, заправленным опиумом, чай, провалилась в забытье. Очнулась она оттого, что почувствовала на своей груди мужские ладони. Ни закричать, ни вырваться ей не дали. Арсений заткнул ей кляпом рот, схватил за руки.

– Давай, – кивнул первому. Затем второму, третьему, четвертому, пятому.

Ребята без лишних слов наваливались на Надин, вторгались в ее сути, бились в экзальтированном ритме, замирали от наслаждения. Хорошие, милые ее товарищи, напоминали зверей. В плену первобытного инстинкта, они были страшны в своей бессмысленной жестокости. Ни один не отказался от удовольствия. Ни один не остановил насилие. Все удовлетворили естественные надобности и продолжили пьянку.

Пьяная ватага еще трижды вваливалась в спальню. И трижды пропускала Надин «через строй». Желающих, правда, становилось все меньше. Водка делала свое дело. Валила людей с ног.

– Ты полагаешь, тебя хотели унизить? – поинтересовался на следующее день Арсений, когда стало известно, что покушение провалилось, и все ребята погибли. – Никоим образом. Революция требует жертв. Каждый кладет на алтарь то, что может. Наши товарищи отдали жизнь за святое дело. От тебя понадобилось только терпение. Идущие на смерть выше морали. Мы все в долгу перед ними. Неужели твоя обида больше чем твой долг пред революцией? Неужели последняя радость, последнее наслаждение в жизни, испытанное ребятами перед подвигом, не стоит твоих слез? Если так, тебе не место среди нас. Революция не жалеет никого и не желает довольствоваться малым. Или все, или ничего. Решай: на что ты способна ради победы святого дела. На все? Тогда слушай новое задание…

Следующие два месяца Надин провела в публичном доме. Скрывалась от полиции и училась тонкостям эротического ремесла. Затем устроилась горничной в дом генерала Евсеева. Когда его взорвали, стала компаньонкой у матери крупного нефтепромышленника Сорокина. Спустя год Надин очутилась в тюрьме и, беременная, получила предложение пойти вместо одной из сокамерниц на эшафот. Казнь беременной женщины должна была вызвать общественный резонанс. Чтобы усилить его один из тюремных врачей согласился выкрасть и передать в газету протокол вскрытия.

Пока Надин размышляла, другая девушка пожертвовала собой. Беременных тот час изолировали от прочих арестанток, облегчили режим, разрешили свидания с родными.

К Надин приехал Павел. Мать к тому времени уже умерла, отец был на водах в Германии, Лара не пожелала встречаться с сумасбродной сестрой.

– Я мечтаю погибнуть ради свободы и независимости, – гордо заявила двадцатилетняя революционерка, с прискорбием отмечая, что нисколько ни охладела к своему кумиру.

– Ну и дура, – ответил Матвеев. – Ради свободы и независимости надо жить, а не подыхать.

– Ты не понимаешь, ты думаешь только о наживе, будущее за нами, своего ребенка я выращу свободным.

Не вырастила. Ребенок умер, вскоре после того, как Надин, воспользовавшись, случаем, сбежала из тюрьмы. Новый этап ее жизни начался с очередного теракта и новой революционной специальности: изготовления бомб.

Бомбы имели химический запал, были снабжены двумя закрепленными крестообразно зажигательными и детонаторными приборами. Первые состояли из наполненных серной кислотой стеклянных трубок с баллонами и надетыми на них свинцовыми грузами. Грузы при падении ломали стекло трубки. Серная кислота выливалась и воспламеняла смесь бертолетовой соли с сахаром, вызывая взрыв гремучей ртути. Затем взрывался динамит, которым был наполнен снаряд.

Неустранимая опасность этой работы состояла в том, что иногда стекло трубки при установке ломалось прямо в руках. Многие гибли в лабораториях, Надин Бог миловал. Она лишь дважды получила сильные ожоги и лежала в больнице.

В 1900 году ее внедрили, опять под видом горничной, к Прохору Львовичу Люборецкому. Семидесятилетний полковник МВД в отставке, считался лучшим в империи специалистом по вопросам террора. и представлял реальную угрозу для Боевой Организации. В дневниках сыщика подробнейшим образом излагались принципы и приемы террорной работы, а также способы противодействия оной.

Чтобы подобраться к заветной папке Надин близко сошлась со стариком Люборецким. Стала доверенным лицом, помощником, секретарем, любовницей. Однажды, выкрав ключ от тайника, она прокралась в кабинет, открыла сейф и…

– Нехорошо, Надежда Антоновна, – услышала вдруг. – Неужели вас, госпожа Ковальчук, не учили в детстве: что воровать нельзя? И обманывать – грех. Особенно старших.

В дверях стоял Люборецкий. От неожиданности Надин вздрогнула. «Господи, как он узнал мое имя?» – подумала испуганно. Надеждой Антоновной Ковальчук ее давно никто не звал.

– Нехорошо, моя милая, – повторил Прохор Львович.

Преодолев растерянность, Надин выхватила из кармана платья револьвер.

– Неужели ты выстрелишь? После того, что между нами было?! – Люборецкий изменился в лице:

– Даже не сомневайтесь, одно движение и вы – труп.

Невзирая на решительный тон, стрелять Наде не хотелось. Прохор Львович ей нравился. Он был умен, ироничен, мил и неназойлив. Он, словно понимал, каково молодой женщине в постели со стариком и никогда не проявлял излишней настойчивости. Он был нежен, внимателен и искренно привязан к ней.

– Нет, нет…Я не хочу умирать… – прошептал Люборецкий. – Я сделаю все, что нужно, только не убивай меня.

Жалкий лепет, умоляющий взгляд, униженное ожидание, придали сил. Ощущение всемогущества переполнило Надин. С оружием в руках она чувствовала себя победительной и сильной. Она уже желала нажать на курок. Уже жаждала отобрать жизнь у человека, к которому минуту назад испытывала добрые чувства.

– Ненавижу… – зашелся в крике Прохор Львович, – всех вас ненавижу…выродки…убийцы…идейные маньяки…

– Именем революции… – дрожащим от ненависти голосом сказала Надин. – Во имя моих погибших товарищей.

Она спустила курок. Ощутила, как дернулось плечо. Увидела, как на груди Люборецкого растекается красное пятно, как старик оседает на пол, хрипит и царапает ногтями паркетный пол.

– Что же вы, медлите? Почему не стреляете? – насмешливый голос вернул к действительности. Живой невредимый Люборецкий улыбался иронично. Надин не спустила курок. Не ощутила отдачу. Страшная картинка мелькнула в ее воображении и только.

«Я не могу убить человека, – пришло понимание. – Не могу»

Она изготавливала динамитные снаряды, участвовала в покушениях, метала однажды бомбу, которая не взорвалась. Праведное и грешное смешалось в жизни, однако от последнего шага в запределье смертного греха Бог ее уберег.

Люборецкий шагнул к ней, отобрал револьвер, навел на царский портрет, висящий на стене, выстрелил. Легкий щелчок вспорол тишину комнаты.

– Наш самодержец Николай Александрович, конечно, редкий олух, но если уничтожать всех профанов и невежд, кто же останется в России?

– Он – тиран и враг свободы, – пробормотала Надин, заплетающимся языком. Разоблачение и шутка с холостыми патронами вывели ее из равновесия. – вы победили, Прохор Львович. вызывайте полицию.

– Позвольте, мне самому определить вам наказание?

Консультант по террору выдумал изысканную муку и предложил прочесть несколько глав из своих дневников. Первая, посвященная кадровой работе, ошеломила Надин.

Ее личная судьба – страстное увлечение Германом Захаровым, призыв Арсения отомстить за любимого, насилие, учиненное над ней майским вечером – все было типичными приемами вовлечения в боевую работу. Надин читала: насилием часто предваряли крупные акции. Чувство вины, раскаяния, стыд неизбежно появлявшиеся после насилия. превращали нормальных здоровых мужчин в добровольных смертников, толкали на отчаянные поступки. Девушки, пережив надругательство над своим телом, становились холодными и циничными.

«Несколько лет после того страшного майского вечера меня «подкладывали» под генералов, промышленников, политиков и чиновников, а я, идиотка, полагала это нормальным. Несколько лет я кочевала из постели в постель, не испытывая ни привязанности, ни удовольствия. Секс был обязанностью. Мужчина – объектом. Я сама – инструментом для выполнения заданий», – открывались истины, от которых не хотелось жить. От волнения Надин слегла в нервной горячке и едва выздоровев, получила телеграмму о смерти Ларисы.

Сестра умерла родами. После Оли она трижды беременела, трижды теряла ребенка. В четвертый раз потеряла себя. В поминальный девятый день скончался отец. Больное сердце не вынесло утраты.

Похоронив обоих, Надин вернулась к Люборецкому. Она могла этого не делать. Она была разоблачена. Миссия исчерпала себя. Достать дневники, так необходимые партии, было невозможно.

Прохор Львович обрадовался:

– Вы? Отлично! Раз так будем работать дальше.

– Вам не удастся сделать из меня провокатора, – прозвучал гордый ответ.

– Провокаторов без вас достаточно, мне бы человека из вас сделать, – покачал головой полковник.

– Я и так человек.

– Нет, милочка, человек – существо разумное, а вы – рабыня, робот. С вашим умом и характером стыдно не замечать очевидных вещей.

Очевидным вещам был посвящен следующий год. С ужасом и отвращением Надин открывала для себя изнанку террора. То, чему она отдала жизнь, что представлялось ей героической сказкой, ради чего гибли и рисковали ее товарищи, было, по версии Люборецкого, громадным коммерческим предприятием.

– Деньги, а не люди определяют ход исторического процесса. Движение денег к власти разрушает одни общественные устои и утверждает другие…

Люборецкий был безупречно убедителен. От безжалостной простоты его аргументов у Нади обрывалось сердце. Деньги…капитал…политика не имела другой логики.

– Большая борьба требует больших денег. Вспомните недавний скандал, про «добрых» американцев, пожертвовавших на русскую революцию миллион франков. Эти сраные, уж простите за грубость, демократы выдвинули всего два условия: вооружить население и распределить финансирование между всеми партиями без различий программ. Подумайте, зачем заокеанским толстосумам вооружать население Российской империи?

– Не знаю.

– Чтобы спровоцировать беспорядки и внести хаос в экономику. Под какими заменами могуществу великой державы будет нанесен удар – не суть важно. Главное – остановить рост промышленного производства и капитализацию страны. Через двадцать лет, если не случится революция, Россия превратится в самую богатую и могущественную страну старого континента. Чтобы не допустить этого, международные корпорации вкладывают в революцию огромные деньги, за счет которых партии и существуют.

– Вы передергиваете. Люди жертвуют деньги на благородное дело.

– Это лирика. Реалии таковы: Европа, и Америка, заинтересованы в ослаблении позиций России на мировом рынке и прикармливают каждого, кто может и желает подрывать устои российского могущества. Держава масштаба Российской империи может быть или мировым лидером производства или мировым аутсайдером, то есть огромным рынком сбыта. Революция, безусловно, обслуживает второй вариант и является антипатриотической по своей сути.

Азы политической экономики не укладывались в голове:

– Я ничего не понимаю, – мучилась Надин.

– Естественно, я ведь вас заставляю думать, – смеялся невесело полковник, – а не подчиняться партийной дисциплине. Стрелять и метать бомбы может каждый дурак.

– Мои товарищи – не дураки.

– Ваши товарищи, Наденька, или «бедные овечки», которых согнали на убой или «красные маклеры» – рекрутеры от террора.

Возражения вязли на губах. Прочитав в дневнике полковника о приемах вовлечения в террорную работу, узнав, что ее собственная судьба типична для большинства революционерок еще со времен «Народной Воли», Надя прорыдала два дня.

Герман, человек которого она боготворила, память, о которой свято берегла все эти годы, был одним из эмиссаров, поставлявших Боевой Организации рядовых исполнителей для терактов. В его обязанности входило найти нужного человека, подчинить его, вырвать из привычного окружения и передать следующему по эстафете специалисту.

– В зависимости от качества товара цена на «жертвенных овечек» варьируется от пятисот до двухсот рублей. Думаю, за вас, Надюша, заплатили рублей сто пятьдесят.

– Чем же я так хороша? – хмуро любопытствовала Надя.

– Вы красивы, умны, воспитаны, образованы и вы – славянка.

На все имелась такса. Евреи стоили дешево, их гнала из дому беспробудная нищета и неразрешимый «еврейский вопрос». Средне ценились выходцы из мещанской среды. Самым дорогим товаром была богатая буржуазия. Особенно женщины, особенно красивые, способные добывать для партии деньги и информацию.

– Разве я увлекся бы какой-нибудь крокодилицей или кухаркиной дочкой? – ерничал полковник. – Мне и в семьдесят нравятся дамы только первого сорта.

Надю Люборецкий раскусил сразу.

– Но почему? Я ведь выглядела, как настоящая горничная.

– Надюша, на вашем милом личике аршинными буквами написано, где и как вы провели детство и юность. Не обижайтесь, я не слепой, к тому же разведчик по специальности.

Надя была третьей, кого пытались внедрить к полковнику. Двумя первыми барышнями Люборецкий пренебрег. Надей, решил доставить себе удовольствие.

– Вы – циник. Для вас женщина – лишь средство для удовлетворения похоти.

– Нет, это вы, моя милая, циник. Для вас собственное тело – лишь инструмент для получения результата. Вы торгуете своими прелестями, как вокзальная шлюха. Только она берет гривенник на прокорм детей, а вы ублажаете старика ради иллюзии – победы справедливости.

Надя обиженно замолкала. Но внимательно слушала.

– Новомодные методы террора просто смешны. Не револьвер, но бомба. Не один, но группа. Наружное наблюдение. Живой динамитный снаряд. Это игрушки для дилетантов. В полиции работают профессионалы, в политической полиции – особенно. Давайте, разберем последнее достижение ваших боссов: дурацкий маскарад, в котором боевики изображают извозчиков и уличных продавцов. Судите сами, разве может человек, не знающий города, с белыми нерабочими руками, с иногородним выговором, с местечковой внешностью не выделиться среди извозчиков? Разве может он не привлечь внимания, торгуя сигаретами на площади, где все, от дворников до купцов, исправно платят дань околоточному и, куда нового человека просто так никогда не пустят? Может или нет, ответьте, Надя.

– Не знаю.

– Знаете. Но боитесь признать правду.

– Вы хотите сказать, что боевые акции осуществляются под надзором полиции? Что в партии и Боевой Организации работают провокаторы?

– Совершенно верно, – улыбался Люборецкий. – И мои дневники представляют опасность именно потому, что в них указаны имена и приметы этих людей.

– Не может быть.

Следуя логике полковника, ее товарищи – чистые, святые люди, погибали ради пополнения партийной казны, а партией руководили полицейские агенты и двурушники.

– Может.

– Я вам не верю.

– В том-то и беда, что верите. И наверняка, понимаете, какой опасности подвергаетесь. Добудете вы дневники или нет, вас все равно уберут. На всякий случай. От греха подальше.

– Куда уберут?

Луборецкий ткнул указательным пальцем в потолок:

– Туда.

– Господи.

– Только я вам могу помочь. И помогу, если увижу, что вы поумнели. Фанатичку, стремящуюся, во что бы то ни стало сдохнуть во имя бредовой идеи, мне не жаль. А красивую здоровую рассудительную женщину потерять было бы обидно. Тем более, что вам определенно есть чем заняться в жизни. Вы бы могли выйти замуж, родить детей, имея деньги, заняться благотворительностью. Посмотрите на своего зятя – вот достойный пример для подражания. Хватит разрушать, пора строить.

Надин уехала от Люборецкого не убежденная в его правоте, но полная сомнений. Из-за них-то она и охладела сначала к боевой, а потом к партийной работе. Последним этапом в революционной карьере Надин зарубежный отдел ЦК и командировки, в которые ее отправляли к заокеанским толстосумам-спонсорам, в качестве последнего и убедительного аргумента.

Что касается опасности, про которую говорил Люборецкий, то старый разведчик оказался прав. На Надин дважды покушались. Попытки прекратились после того как Прохор Львович переслал в ЦК копию своего завещания. В нем спец. по террору объявил Надежду Антоновну Ковальчук наследницей своего архива и дневников и предупредил, что в случае смерти последней его бумаги будут опубликованы в крупнейшей парижской газете.

ЖИЗНЬ

Свое отношение к слабому полу Андрей Рощин определял словом: «суки». Женщины лживы, корыстны, непостоянны, беспринципны. За малым исключением, таким как Валентина, например, женщины ищут только выгоды и удовольствия. Они не способны согреть душу и годятся лишь для утешения плоти. Вопросы плоти Рощин решал в рабочем порядке. Душевные томления глушил работой. Однако, изредка, в угоду смутному настроению или пасмурной погоде, ощущение ущербности подступало с ножом к горлу:

«Почему меня никто не любит? Чем я плох? Почему один? За что?»

Ничего не мешало ему жениться. Желающих тратить его деньги и пользоваться славой хватало. Потенциальные «невесты» осматривали дом, интересовались гонорарами и тиражами, затем, обдирая от усердия маникюр, лезли в койку. Дальнейшее не стоило внимания. Сколько ни длился роман, Рощин ожидал одного: когда, наконец, «избранница» проявит истинное лицо и, не церемонясь, ей можно будет указать на дверь.

«Зачем люди женятся?» – думал он.

Из-за детей, отвечал себе. И продолжал логическую цепочку: у меня никогда не будет детей.

Из желания быть вместе? У меня нет такого желания.

Из страха остаться одному? Человек всегда один.

Из-за денег? Я хорошо обеспечен.

Любому тезису находился антитезис, обесценивая идею брака как таковую.

К сорока годам Андрей решил не жениться никогда. Сейчас, глядя в спесивое лицо модницы на портрете Спиро, размышлял, не изменить ли принципам. Серьезных оснований к тому не было, зато несерьезных набиралось великое множество.

С удивлением и даже некоторой опаской Андрей наблюдал за изменениями в собственном поведении. В присутствии новой секретарши он все время улыбался, шутил, безобразно много говорил и, что самое ужасное, ощущал дурацкие позывы к откровенности. Это были плохие симптомы. Они однозначно указывали на то, что Таня ему не безразлична. Что она ему нравится. Да, следовало признать: ему нравятся строгие грустные глаза, неулыбчивые губы, густые каштановые волосы, ладная фигурка. Нравится лишенное кокетства поведение; сжатая волей, скомканная женственность, которую, как талант не пропьешь; которая видна в каждом жесте и слове.

– Все из-за тебя, – сообщил Рощин моднице на портрете. – Висишь тут, корчишь рожи, покой смущаешь. Ну, похожи вы и что? Мало ли в жизни всяких совпадений?

Всяких – много, таких – мало, ответствовал гордый взгляд.

Рощин нахмурился. Его крайне раздражало то, что Таня не замечает его интереса. Или замечает, но игнорирует. Впервые за много лет он чувствовал нечто, способное перерасти в истинную симпатию, и не хотел, боялся даже, столкнуться с отказом. Затаенное, ущербное, выползавшее время от времени из темных закоулков, бубнило в мозгу:

«Меня никто не любит. Или любят ради денег, ради возможности покрасоваться рядом с известным писателем. Ей это не надо. Значит, не нужен и я…» – некозырная внешность, животик, плешь на макушке – свои минусы Рощин знал отлично. – Она молода и хороша собой, зачем я ей? – Таня была моложе на одиннадцать лет. – У нее своя жизнь и другие мужчины», – Андрей перевел взгляд с портрета на окно. За стеклом куролесил май, истекал теплыми веселыми дождями. Струйки бежали по стеклу, догоняя одна другую, сливаясь воедино и разбегаясь навеки. – Зачем люди женятся? – утешая себя, завел старую песню Рощин. – Из-за детей? Но у меня никогда не будет детей. Из желания быть вместе? Но у меня нет такого желания…»

Неправда. Желание появилось. И ощущать его было одновременно страшно и приятно. И очень непривычно.

Часы в гостиной на первом этаже ударили полдень. Приглушенные расстоянием гулкие удары отозвались в душе новой волной тоски. Время идет, а господин писатель вместо того, чтобы работать, изводит себя томлениями. Нынешним утром удалось выжать из себя лишь два небольших абзаца. Стыд и позор! И что теперь делать? Насиловать себя или плюнуть на план и пойти пообедать? Обедать! Рощин легко подхватился с кресла, словно полдня ждал этой команды, толкнул дверь, услышал пронзительный крик, грохот и, не успев удивиться и испугаться, увидел, что Таня лежит у основания лестницы в какой-то странной нелепой позе, запрокинув вверх бледное лицо. Перескакивая через ступени, Андрей бросился вниз.

– А– а– а.. – застонала Таня.

– Господи, вы живы? – взмолился Рощин.

С первого этажа на второй, в кабинет, поднималась крутая, под сорок пять градусов лестница. С нее Таня и скатилась, когда резко распахнув, открывавшиеся наружу двери, Андрей шагнул ей навстречу.

– Танечка, что с вами? Что, милая?

– Вызовите скорую.

– Господи… – дрожащими пальцами Рощин набрал номер. – Примите вызов. Несчастный случай. Женщина упала с лестницы. Да? Жива. Разговаривает. Стонет…Скорее, пожалуйста.

Скорая диагностировала множественные ушибы, перелом правой стопы и легкое сотрясение мозга.

– Хорошо отделались, – буркнул врач. – Акт составлять будем?

– Какой акт? Зачем? – удивилась Таня.

– Мало ли… – не утерпела пожилая фельдшерица, – вдруг захотите в суд подать на своего приятеля… – она кивнула на Рощина.

– Вы, что же думаете, будто я столкнул ее с лестницы? – Рощин вспыхнул от возмущения.

– Не надо никакого акта, – жертва насилия вымученно улыбнулась. И попросила, – дайте лучше моему приятелю сердечное. А то, не ровен час, в обморок упадет.

Рощин и в правду чувствовал себя ужасно. Пальцы дрожали мелкой истеричной дрожью, горло раздирал шершавый, похожий на наждак, кашель. «Господи, я ее чуть не убил…» – крутилась в мозгу страшная мысль.

– Будем госпитализировать. Собирайтесь.

Из больницы Андрей позвонил Валентине. Та примчалась немедленно, побеседовала с врачом, объявила:

– Ты ее чуть не убил! Что будем делать?

– Все что надо, – быстро ответил Рощин.

– Это долгая история, – напомнила сестра.

– Долгая, так долгая, – кивнул Андрей, переступая порог палаты, куда положили Таню.

– Ситуация такова: – Валентина по обыкновению перехватила инициативу, – дней пять придется провести в больнице, потом месяц-полтора в гипсе.

Татьяна протестующе замотала головой.

– Это невозможно. Я не могу оставаться в больнице. У меня дома дети. Одни. Я только забрала их от мамы и не успела оформить в садик.

– Может быть, кто-то из родственников или знакомых возьмет детей к себе?

– Некого просить. Мама сейчас болеет, остальные работают.

– Что, – Валя приняла огонь на себя. – Тогда дети побудут пока у меня. Дальше разберемся. Давайте ключи и говорите адрес.

– Я позвоню соседке, она откроет квартиру и объяснит все ребятам.

Уже через час Рощины беседовали с приятной симпатичной женщиной лет сорока-сорока пяти, Валерией Ивановной.

– Я бы присмотрела за детворой, но у меня работа, – объяснила она. – И как раз сейчас аврал.

– Все в порядке, – Андрей нетерпеливо постукивал носком туфли. Ему не терпелось увидеть, как Татьяна живет.

Оказалось, очень плохо. Перегороженная гипсовой стеной однокомнатная хрущовка производила тягостное впечатление. Особенно неприятно, было смотреть на детей. Мальчик лет пяти, Никита, и девочка поменьше, Маша, сидели на диване покорно сложив маленькие ладошки на коленях и, казалось не замечали, ни убогой обстановки вокруг, ни пьяного храпа басовитыми раскатами наполнившего все помещение.

– Они так целый день и проводят взаперти? – Не утерпела от вопросов Валентина.

– Да, если не в садике, – коротко ответила Валерия Ивановна.