Текст книги "Лишённые родины"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

IV

Расправив письмо и держа его двумя пальцами сверху и снизу, Огинский стал аккуратно водить им над пламенем свечи, и между написанных чернилами строк начали проступать другие, рыжеватые.

«Секретные инструкции:

1. Вам предстоит начать тайные переговоры с Высокой Портой о предоставлении пристанища для польских беженцев на территории Молдовы. Самым подходящим местом для этого могли бы стать Ботошани или Хотинская райя, находящиеся между Буковиной и Подолией, дабы наши соотечественники оказались под двойной юрисдикцией князя Молдовы и Хотинского паши. В этом случае, если Порта не сочтет возможным немедленно выступить против России, польские беженцы могли бы перемещаться из одной области в другую, в зависимости от того, куда российский комендант Каменца обратится с протестом против поляков: в Яссы или в Хотин.

2. Глава польской миссии в Константинополе постарается показать выгоды для Османской империи от предоставления убежища бывшим польским военнослужащим, из коих будет создано вполне боеспособное воинское подразделение. Следует заранее уточнить права поляков на этой территории и возможности их обеспечения продовольствием.

3. При условии, что обе предыдущие статьи принимаются:

I. Просить Высокую Порту сообщить французским представителям, что она дает свое согласие на поставку Французской республике артиллерии, оружия и боеприпасов для передачи полякам.

II. Просить о присылке турецких артиллерийских офицеров на берега Днестра.

Ш. Рекомендовать Высокой Порте перебросить основные силы турецкой армии к Очакову. При этом часть войск должна пройти через Грузию, чтобы напасть на Крым с тыла, когда морские пути будут перекрыты флотом. Это единственная возможность для Порты вернуть территории, захваченные русскими. Осуществить сей план несложно, ведь польские военные будут сковывать российскую армию на берегах Днестра».

Идея создать коалицию из пяти государств: Франции, Турции, Швеции, Дании и Польши – принадлежала французскому послу в Константинополе Раймону Вернинаку, молодому человеку тридцати трех лет, прежде служившему в Стокгольме. В том, что новая война между Россией и Турцией неизбежна, мало кто сомневался, и как только она разразится, необходимо поднять восстание в Галиции – это уже была идея Иоахима Мокосея Дениско, который бежал в Турцию от австрийцев. Год назад Костюшко назначил его бригадиром и отправил на Волынь, но Дениско слишком долго проваландался в Люблине: нужного количества людей не собрал, все деньги потратил… На Волынь он пробрался уже во второй половине октября, когда Костюшко был пленен под Мацеёвицами, и начал проводить там реквизиции в пользу повстанцев, но его небольшой отряд очень скоро разметали казаки. Императрица Екатерина велела конфисковать имущество Дениско, однако выделила ежегодное пособие его жене на содержание детей – 162 рубля серебром. Щедро… Дениско тем временем притаился на молдавской границе, получая помощь от хотинского паши, и стал собирать отряд из поляков. К осени девяносто пятого года под его знаменами стояло уже несколько сотен солдат и офицеров, и тридцатилетний Дениско стал величать себя генералом польских и литовских войск. Этот титул у него оспаривал Ксаверий Домбровский, но Вернинак предпочел иметь дело именно с Дениско, которого генерал-майор Францишек Рымкевич, в свое время командовавший авангардом Яна Генрика Домбровского в боях с пруссаками и отличившийся при взятии Быдгоща, рекомендовал Станиславу Солтыку как «верного и благонравного гражданина». Однако султан еще не принял решения, и чтобы заставить его действовать в правильном направлении, необходимы опытные дипломаты…

Когда Огинский выразил согласие стать польским представителем в Турции, соотечественники засыпали его письмами, благословляя и прося не затягивать с отъездом. Если бы это были кредитные билеты… За последние полгода граф не получил ни гроша, а его скромные сбережения таяли на глазах. В начале августа он уговорил Изабеллу вернуться к отцу в Бжезины, чтобы не разделять с ним нищенское существование изгнанника. Михал проводил ее до Вероны, где они провели несколько дней, бродя вечерами по улочкам и площадям, любуясь зубчатыми стенами Кастельвеккьо и арками Скалигеров, послушали оперу в римском амфитеатре. На Огинского вновь нахлынула меланхолия: прихотливое течение Истории, подобное реке Адидже, которая то несет свои воды спокойно, то бурлит у порогов и отмелей, сметает всё, что казалось незыблемым. Что сталось с римлянами, построившими великую империю и до сих пор вдохновляющими нас примером своих доблестей и добродетелей? И почему на смену республикам, завоевавшим свободу путем кровавых жертв и самоотречения, всегда приходит безжалостная и бесчестная тирания? Неужто люди не способны учиться на своих ошибках? Или свободу нельзя завоевать раз и навсегда, а приходится сражаться за нее каждый день? Такое не каждому под силу…

Вернувшись в Венецию, Огинский стал ждать возвращения надежного человека, которого он послал в Варшаву за деньгами, оставленными на сохранение двум старым друзьям. Путь в Константинополь долог и опасен, нельзя отправляться туда совершенно без средств. Тем временем ему переправили необходимые документы, карты и шифр, который надлежало использовать в переписке с французскими властями.

Посланный вернулся только первого ноября, привез две тысячи дукатов – всё, что осталось от состояния Огинского, – и дурные новости: все его земли, приносившие ежегодный доход почти в миллион злотых, конфискованы, а путь на родину ему заказан навсегда. Навсегда… Разве есть на земле что-то вечное, кроме смерти? И всё же в сердце вонзилась иголкой мучительная мысль о матери, Изабелле, Варшаве, Литве… Увидит ли он их снова, или ему суждено погибнуть на чужбине? Но пока он жив, он будет к ним идти, пусть даже ныне избранный им путь на время отдалит их друг от друга. В Константинополь!

***

Октябрь выдался сухим и погожим. Небо приветливо улыбалось синевой, но к концу месяца всё чаще заволакивалось по уграм серой пеленой, а с лесов начала облезать позолота. Поэтому, получив приказ о прибытии в Петербург, Суворов не стал медлить с отъездом, пока дороги не развезло от осенних дождей.

Всё лето прошло в тревожном ожидании. Переговоры между Петербургом и Берлином шли непросто, и Репнин, понуждаемый Суворовым, излагал в письмах к Платону Зубову планы возможной военной кампании: войск, стоящих в Литве, достаточно для взятия Кёнигсберга и оккупации Восточной Пруссии, а из Варшавы можно в три-четыре перехода дойти до Торуня, переименованного пруссаками в Торн. Фельдмаршал между тем вносил последние поправки в свою «Науку побеждать», но применить ее в очередной раз на практике не пришлось, чем он был весьма раздосадован.

На станции Кузница остановились переменить лошадей. Суворов спешил и даже отказался от чая, хотя самовар уже стоял на столе. Спросил смотрителя, как он думает: успеют ли они нынче добраться до Воложина, на что тот ответил, что вряд ли, поскольку Гродно не миновать, а там с утра приготовлена торжественная встреча. Помилуй Бог, вот уж некстати! Зряшная трата времени. Подозвал к себе Ивашева, начальника штаба:

– Поезжай, голубчик, вперед, вели все почести отставить, а перед князем Репниным извинись за меня, скажи, что нога разболелась, мочи нет, так не имею чести быть у него.

Ивашев ускакал.

Когда он нагнал карету главнокомандующего, тот уже отъехал от Гродно на семь верст. Репнин, конечно же, обиделся, и его можно было понять: рано встал, затянулся в корсет, надел мундир со всеми орденами, ждал у дороги, выстроив полковую музыку со знаменами… «Доложите, мой друг, графу Александру Васильевичу, что я, старик, двое суток не раздевался, вот как видите, во ожидании иметь честь его встретить с моим рапортом…» Суворов задумался. В самом деле, неловко получилось. Не вернуться ли? Репнин моложе его четырьмя годами, но старше в чине полного генерала, однако его после усмирения бунта повышением обошли, а отставку не приняли. Хотя… Князь Николай Васильевич больше в дипломатических изворотах упражнялся, солдатского в нем мало. Поехали далее!

* * *

Проведя недолгое петербургское лето в Царском Селе, двор вернулся в Таврический дворец, а там и в трехсторонних переговорах наконец-то наступил перелом. К тому времени на всех территориях, де-факто присоединенных к России, уже привели к присяге дворянство, духовенство и мещан всех исповеданий, объявили высочайший манифест, подтверждающий прежние права и привилегии, а воеводства заменили на губернии с русским управлением. Пруссия, сопротивлявшаяся до последнего, всё же была принуждена уступить Австрии Краков и часть Малой Польши; сама она получала Варшаву, левобережье Вислы и одну область в западной Литве; Вильна вместе со всеми литовскими и украинскими землями к востоку от Буга отошла к России. Двадцать четвертого октября 1795 года был подписан договор об окончательном разделе Польши, а вслед за ним и долгожданный указ о распределении конфискованного имущества, вызвав удовлетворение и разочарование. Поместья эмигрантов и осужденных Екатерина раздавала фаворитам, министрам, генералам, губернаторам, канцеляристам и полякам-изменникам. Графу Суворову-Рымникскому императрица пожаловала тринадцать с лишком тысяч душ под Кобрином. Платон Зубов, не выезжавший из Петербурга дальше Царского Села, получил двадцать восемь с половиной тысяч душ в Жемайтии и Белоруссии и дворец Антона Тизенгауза в Шавлях; Морков, подготовивший конвенцию о разделе Польши, – четыре тысячи душ в Подольской губернии; Цицианов – тысячу двести душ в Минской губернии, Беннигсен, Денисов, Исленьев и Шевич, герои сражений при Мацеёвицах, Кобылке и Праге, – по тысяче. Граф Ферзен, пленивший Костюшку, единственный из всех генералов отказался от имений, конфискованных у поляка (Тадеуша Чацкого), и попросил наградить его из государственных земель; ему пожаловали поместья на Украине.

Братья Чарторыйские всё же были представлены императрице и великокняжеской семье, но это лишь добавило новые пункты в расписание визитов. В дни аудиенции, когда приходилось долго ждать августейшего выхода, они останавливались у Ксаверия Браницкого, имевшего собственный дворец в Царском Селе, и тот учил их, как правильно преклонять колено перед государыней. Кому как не ему раздавать советы в подобных делах! У себя дома, среди своих, Браницкий по-прежнему строил из себя польского магната, сыпал шутками на родном языке, рассказывал анекдоты былых времен, избегая, впрочем, упоминать о предательской Тарговицкой конфедерации и своей роли в ней, но при дворе мигом превращался в покорную овцу, ничем не выделяющуюся из общего стада… Когда Константин спросил его, должны ли они поцеловать императрице руку, Браницкий ответил: «Целуйте ее, куца она захочет, лишь бы вернула вам состояние». Он не сказал только, как долго нужно это делать…

В Царское Село братья ездили дважды в месяц по воскресеньям; в праздники присутствовали при туалете Зубова, а в остальные дни мотались с визитами по дачам петербургских аристократов, возвращаясь домой совершенно измученными. Наконец, Зубов дал им понять, что единственный способ для них получить свое имущество обратно – вступить в русскую службу.

Тонкая ниточка, удерживавшая молот над их головой, оборвалась; оглушенные ударом, Чарторыйские сникли. Конечно, они должны были это предвидеть. Они всего лишь пленники, игрушки в аккуратных, но безжалостных руках. И если их до сих пор не сломали, то лишь потому, что они дорого стоят: лучше оставить их при себе, чтобы другим показать. Так не всё ли равно, в какие одежки хозяйка нарядит своих кукол – в сюртук или в мундир? Глупо притворяться, будто имеешь свою волю, выбирая между статской и военной службой стране, которую ненавидишь.

Им объявили о монаршей милости: Адам Чарторыйский будет определен в конногвардейский полк, Константин – в Измайловский. Щедрая императрица подарила новым русским офицерам сорок две тысячи душ из имений, принадлежавших их родителям; только Каменец отобрала да Летичев отдала графу Моркову, удачно завершившему переговоры с пруссаками. В свете были уверены, что с молодыми поляками обошлись до невозможности великодушно, а потеря двух поместий – что ж, это своего рода штраф. За милость нужно было благодарить – коленопреклоненно, с целованием руки…

Станислав Понятовский тоже провел всё лето в Царском Селе, так и не продвинувшись в решении своего вопроса: сам он не мог заговорить о секвестре, а императрица всячески избегала этой темы. Она была превосходно осведомлена о жизни королевского племянника после его отъезда из Отечества и предпочитала расспрашивать его о доме, который он строит в Риме, или вести более интересные разговоры – о южных и восточных соседях России, лишь бы не о Польше. После объявления указа Понятовский наконец решился и написал Екатерине письмо о том, что не имеет никаких доходов и живет на средства от продажи с молотка его посуды и мебели в Варшаве. Имения ему милостиво возвратили, но к тому времени их успели привести в самый плачевный вид…

Полковник «Эммануил Осипович Деришелье», которого Военная коллегия определила в Орденский кирасирский полк, с июля находился под Ковелем, квартируя в деревне Броды; графа Александра Федоровича Ланжерона отправили в Луцк с Малороссийским гренадерским. Будущее герцога вырисовывалось в виде дилеммы: либо он сменит бригадира Миклашевского, когда того повысят до генерал-майора, то есть месяцев через пятнадцать, либо лишится всех перспектив вообще, если какой-нибудь шустрый полковник со связями уведет у него полк. Францию, похоже, он не увидит еще долго: чего ждать от Директории, пришедшей на смену Конвенту, пока неизвестно. Но, вероятно, ничего хорошего, раз Франция находится в руках людей, обогатившихся на спекуляции национальным имуществом – национализированным имуществом аристократов-эмигрантов.

***

Всё лето и всю осень они были в пути – Городенский, Зенькович, доминиканский приор Раковский и двое ошмянских шляхтичей, вина которых состояла лишь в том, что они оказались однофамильцами двух знатных офицеров, привезенных под арестом в Смоленск: магнаты откупились, и шляхтичей погнали в Сибирь вместо них.

Каждого везли в отдельной кибитке, напоминающей деревянный сундук: снаружи обита кожей и железными полосами, сбоку – окошечко для подачи пищи, в полу дыра, чтобы справлять нужду. Два вооруженных солдата сидели на крыше и по пьяному делу не раз падали на ходу, ломая себе руки и ноги; приходилось делать лишние остановки. На одной из станций, когда офицер, унтер и два нижних чина ушли за лошадьми и водкой, Городенский заговорил со старым солдатом, оставленным его караулить, и сумел-таки соблазнить его двумя пятаками: заставив арестанта побожиться, что не скажет об их разговоре офицеру, тот открыл ему, что их команду наняли до Иркутска, а уж оставят его там или отправят еще дальше, о том ему не известно.

На содержание арестантов выделялось по тридцать копеек в день, но на руки им денег не выдавали. В Казани Городенский выменял у солдата на чарку водки бумажный образок Богоматери – с ним он чувствовал себя спокойнее в диких краях. В Поволжье и башкирских степях еще повсюду встречались следы Пугачевского бунта: развалины крепостных стен и валов, остовы спаленных деревень. А ведь прошло целых двадцать лет! Бывало, что поля обрабатывали одни женщины: мужчин не осталось. Когда перевалили за Уральский хребет и углубились в Сибирь, на каждом перегоне встречались клейменые и безносые люди, а из поляков, сосланных сюда еще со времен Барской конфедерации, образовались многочисленные поселения. Там жили и пруссаки, и шведы из числа бывших пленных. Их-то уж давно должны были освободить, но в бумагах они показаны умершими – местным чиновникам меньше возни.

Тюмень, Тобольск, Ишим, Тара, Томск, Красноярск, Нижнеудинск… На всём этом пути кибитки обгоняли толпы ссыльных, мужчин и женщин, которые шли пешком с небольшим конвоем. А куца тут сбежишь? От жилья до жилья путь неблизкий, в лесах дикие звери. Вот и бредут они пеши месяц за месяцем, год за годом. По пути колонна тает: арестантов сдают в рудники, на заводы – в Екатеринбург, Минусинск, Барнаул… Осужденные не на каторгу, а на поселение дорогою вступают в браки по жребию; их венчает капитан-исправник, а потом, как случится проездом какой-нибудь поп, так утвердит венчание: церкви тут редки.

В каждом крупном городе офицер брал конвой до следующего: боялся разбойников. Беглые из рудников и заводов часто соединялись с местными дикими ордами и нападали в глухих лесах на купеческие караваны, а долго ли и впрямь кибитки с сундуками перепутать? Узнав об этом, Городенский стал мечтать о нападении разбойников: нога уже почти зажила, ушел бы с ними, – но офицер, словно прочитав его мысли, объявил, что имеет приказ в подобном случае убить его первым. Пся крев…

Последняя остановка перед Иркутском была в селе; сюда же привезли полковника Копеца, четырежды раненного при Мацеёвицах и взятого в плен вместе с Костюшкой. Солдаты охраны были уже настолько измучены и искалечены, что всех арестантов уложили спать не по кибиткам, а в одной избе. Офицер погасил лампу, хотя та должна была гореть целую ночь; Городенский был этому только рад: спал он в этот раз крепко. А наутро офицер бился на полу в конвульсиях. Перетряхнул всю постель – деньги, деньги украли! Бумажника нет, а в нем были все арестантские деньги, казенные – на почту до Иркутска, по копейке за версту, на двадцать две лошади, жалованье на всю команду на шесть месяцев и на обратный путь для него самого! Что теперь делать? На что дальше ехать? Пошел в село, привел станового, велел ему всех обыскать. Полиция ничего не нашла, только у ксендза Раковского отобрали часы. Офицер отправил в Иркутск курьера – сообщить, что везет важных и секретных арестантов, однако его обокрали разбойники, хотя и при карауле. В подтверждение своих слов он собрал свидетельства от местных купцов – то ли задобрил, то ли те искренне ему поверили, потому что прежде и сами так пострадали. Копец, однако, шепнул украдкой Городецкому и Зеньковичу, что офицер, видно, где-то спрятал свой бумажник: полковника мучила бессонница, и ночью он слышал, как офицер встал и вышел из избы. Курьер воротился с деньгами и приказом поспешать.

V

Пенье трубы ворвалось в путаный сон, окончательно смешав явь и грезы; барабанная дробь прогнала его окончательно. Юлия рывком села на постели, в испуге натянув одеяло под подбородок. Кто здесь? В спальне было еще темно, только ночник мерцал на прикроватном столике. Но в освещенном прямоугольнике двери китайскими тенями обрисовались фигуры трубача и двух барабанщиков.

– Отставить! – скомандовал им тот, кто их привел.

Константин. Её жених.

За последние полтора месяца спокойное течение жизни Юлии Саксен-Кобургской, не менявшее своего направления четырнадцать лет, превратилось в бурный водоворот, от которого у нее захватывало дух и становилось дурно. В начале октября она с матерью и двумя сестрами приехала в Петербург. От Антуанетты и Юлии не скрывали цели этой поездки: одна из них может стать женой великого князя Константина, это большая честь и баснословная удача. Их старшая сестра София уже была помолвлена с одним австрийским генералом, к которому питала нежные чувства, но мать, герцогиня Августа, всё же испросила для нее разрешения приехать: возможно, дочь одумается, увидев «настоящую жизнь» при самом блестящем европейском дворе – не сравнить с затхлым провинциальным Кобургом, – и найдет себе партию получше. А любовь… Она длится лишь до алтаря.

Герцогиня, впрочем, старательно выискивала положительные черты в будущем зяте, чтобы указать своим дочерям, за что его можно полюбить. Силен и крепок, уже мужчина, хотя ему только шестнадцать лет, а ведь он еще вырастет; почти красавец, если бы не курносый нос и слишком глубоко посаженные глаза, придающие ему порой угрюмое выражение. Его старший брат Александр, конечно, красивее и любезнее, но в его манере есть что-то ленивое и вялое, а Константин выглядит живее, мужественнее, к тому же он более общителен, каждое утро ходит по городу в сопровождении всего одного офицера, вступает в разговоры с народом и, если заметит какие-нибудь беспорядки, немедленно сообщает своей бабушке-императрице – это ли не задатки будущего правителя!

Юлия смотрела на всё вокруг большими распахнутыми глазами. Каменно-прекрасный Петербург; просторные проспекты и площади; широкая, холодная Нева; огромный Зимний дворец с бесчисленным количеством покоев, с люстрами, отражающимися в мраморе колонн, театром, бриллиантовым залом и редкостями Эрмитажа; разряженные дамы и кавалеры, рядом с которыми гостьи из Кобурга казались золушками, наконец, сама императрица Екатерина, которой они были представлены, – очень полная, с морщинистым лицом и дряблыми щеками, но с величественной осанкой и походкой и словно излучающая сияние – то ли от бриллиантов, то ли от ауры имперской славы… К принцессам тотчас прислали корзины с тканями и портних, чтобы одеть их по последней моде. Балы, густой запах духов и навощенного паркета, по которому скользят проворные ноги танцующих; кавалергарды; обеды за длинным столом, покрытым негнущейся скатертью и заставленным тонким фарфором; мрачный цесаревич Павел и его милая супруга, красавец Александр и душка Луиза – они ведь станут подругами, не правда ли? – его сестры рядом со строгой генеральшей Ливен (дамой лет пятидесяти, с грубоватым лицом и цепким, проницательным взглядом) и… Константин.

Они почти не разговаривали. Своим пробудившимся женским чутьем Юлия понимала, что она ему не противна, однако их не тянуло друг к другу. Конечно, он довольно мил, и образован, и шутлив… Смогла бы она полюбить его? Жена ведь должна любить своего мужа и угождать ему… Ах, если бы он выбрал Антуанетту!

Прошло три недели их жизни в Петербурге. Наступило четвертое ноября (для русских – двадцать четвертое октября). Когда около шести часов вечера за Юлией послали, сказав, что мать зовет ее к себе, у нее захолонуло сердце. Это неспроста. Она вошла в комнату на ватных ногах, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. Там был Константин – бледный, потерянный. Шагнул к ней, молча поцеловал ей руку. Она смотрела на него, не зная, как отвратить неминуемое; черты его лица расплывались из-за слез, застилавших ей глаза; она услышала его сдавленный голос, донесшийся словно издалека: «Не правда ли, со временем вы полюбите меня?» Надо отвечать. «Да, – пискнула она, – я буду любить вас всем сердцем…» И разрыдалась.

Их поздравляли, благословляли… Матушка была счастлива, императрица довольна. Жизнь Юлии вновь переменилась: теперь она поступила под руководство баронессы Ливен, ее стали учить русскому языку и православному катехизису, ведь ей предстояло переменить веру и перейти в православие. Ей это было всё равно; ее пугало другое: что будет, когда она из невесты станет женой… Их с Константином заставляли больше времени проводить вместе. Он показывал ей ружейные приемы, порой, увлекшись рассказом об учениях, хватал за плечи и выкручивал ей руки. Однажды мать заметила на ее руке синяк. Юлия смутилась и покраснела, как будто в чем-то провинилась…

Как-то раз, рассеянно слушая болтовню фрейлин, Юлия вздрогнула, выхватив из разговора одно слово; ее словно ошпарило. Речь шла о чьем-то сватовстве, «и представляешь – она ему отказала!» Отказала!.. Могла ли она отказать Константину? Но нет, не может быть, чтобы они говорили о девице. Верно, это чья-нибудь матушка отказала ненадежному жениху…

…Барабаны снова выбивали дробь в глубине комнаты, куда Константин увел их от алькова. Проворно спрыгнув с кровати, Юлия шмыгнула за ширму и надела кружевной пеньюар, застегнув его под самое горло. Константин откинул крышку клавесина и звал ее к себе. Она повиновалась. Он стал насвистывать мелодию какого-то военного марша; барабанщики отбивали ритм.

– Spielen sie![2]2
  Играйте! (нем.)


[Закрыть] – приказал он ей.

Юлия стала подбирать мелодию на клавесине; каждый раз, когда она ошибалась, трубач выдувал резкую ноту, и она пугалась еще больше. Когда с первым маршем было покончено, последовал второй; потом Константин запел какую-то русскую песню, Юлия совсем сбилась, а все четверо расхохотались – то ли словам песни, то ли потешаясь над ней… Когда они наконец ушли, она еще долго сидела в кресле, приходя в себя. Потом взглянула на каминные часы: четверть седьмого.

***

Отчего так холодно? Так ведь зима… Почему зима? Только что было лето… Ноги заледенели, никак не согреть, зубы стучат… Ручей переходили вброд, долго, потом шли вдоль берега… Там болото, туда нельзя… Сапоги… Кто снял с меня сапоги? Нет… Привал… костер… разведите костер… Где русские? Городенского послать… Стоять! Лошади не боятся… По моей команде! Огонь!.. Жарко… Зачем шубу, не надо… Пить… дайте пить…

Вода пролилась на грудь, намочила сорочку. Лицо расплывается мутным пятном. Чье же это лицо? Два лица. Одно усатое, другое в очках.

– You were talking again in your sleep[3]3
  Вы опять говорили во сне (англ.).


[Закрыть].

Почему он говорит co мной по-английски? Ax да, мы же англичане. А во сне я говорил на каком языке? На польском? Усатый – генерал Колыско. А кто же рядом с ним?

– Это доктор Черилло.

– Здравствуйте, доктор. – Голос Михала звучал хрипло, и он откашлялся, прежде чем продолжить: – Я простудился дорогой…

– Боюсь, что это не обычная простуда, – ответил доктор также по-английски. – Я пропишу вам хинин. Пошлите кого-нибудь в аптеку и принимайте трижды в день.

Колыско пошел проводить врача, а Огинский бессильно откинулся на подушки. Он испытывал огромную усталость; волосы на лбу слиплись от пота, в глазах щипало. В дверь тихонько постучали, вошла молодая итальянка в чепце и переднике, держа в руках тазик с водой и губку. Тазик она поставила на пол возле кровати и быстро залопотала, показывая жестами, что Михалу нужно снять сорочку. Он безропотно позволил себя раздеть, не испытывая смущения; служанка обтерла его губкой, смоченной в теплой воде, переменила белье и ушла.

Теперь Огинский всё вспомнил. Он в Риме, в доме своей кузины Эльжбеты Радзивилл, урожденной Ходкевич. Они с Колыско выехали вдвоем из Венеции четвертого ноября, с английскими паспортами, направляясь в Неаполь, чтобы сесть там на корабль и к концу года быть в Константинополе. Равенна, Анкона, Лоретта, Витербо… В Рим он приехал уже больным.

Колыско осторожно заглянул в дверь.

– Ну? Как ты себя чувствуешь? – спросил он по-польски.

– Уже лучше, – ответил Михал, попытавшись улыбнуться. – Наверное, через пару дней… через неделю сможем двинуться дальше.

Колыско нахмурился.

– Не так всё просто. Для въезда в Неаполь нужно специальное разрешение сэра Актона, а он их выдает только по рекомендации римского правительства или иностранных послов.

Огинский сел на постели и закусил губу, размышляя.

Сэр Джон Актон появился в Неаполе пятнадцать лет тому назад, чтобы заняться реорганизацией флота. Блестящие успехи на этом поприще способствовали его быстрому возвышению: из главнокомандующего всеми вооруженными силами Неаполитанского королевства он стал министром финансов, а затем и премьер-министром королевы Марии Каролины – сестры казненной якобинцами Марии-Антуанетты. Ее супруг Фердинанд IV был только рад предоставить им все дела правления королевством, наскучившие ему еще в детстве, чтобы безраздельно предаться единственной страсти – охоте: на птиц, зверей и хорошеньких женщин. Неверность жены, казалось, не была ему досадна, зато она возмущала неаполитанцев. Но пикнуть они не смели: в октябре прошлого года, как раз во время разгрома Костюшко под Мацеёвицами, в Неаполе разгромили якобинский клуб «Республика или смерть», повесив троих его руководителей. Актон ни за что не должен узнать о том, что они поляки. Для него они – англичане, его соотечественники. Министру приходится считаться с английским послом в Неаполе Уильямом Гамильтоном. Значит, надо задействовать связи с Англией.

Михал попросил Колыско позвать к нему Эльжбету, но тотчас передумал, вспомнив слова доктора о том, что его болезнь – не обычная простуда. Вдруг она заразна? А у Эльжбе-ты двое маленьких детей… Он представил себе свою милую горбунью-кузину с теплыми карими глазами и обезоруживающей доброй улыбкой. Лучше он напишет ей записку.

Эльжбета обратилась к принцу Георгу, старшему сыну английского короля, прося рекомендации для своего родственника, фамилию которого она уточнять не стала. Принц, занятый личными проблемами, всё же уважил ее просьбу, и через три дня Огинский и Колыско получили все необходимые документы. Не время болеть. Вперед, в Неаполь!

***

Двадцать пятое ноября. День ее именин. Годовщина его коронации.

Утром Понятовский уехал верхом к Неману и больше часа гулял по берегу, бездумно, бесцельно, глядя на полинявшую медь деревьев, отражающуюся в ровном зеркале воды. Потом вдруг почувствовал усталость и вернулся назад уже в карете. Когда она остановилась у крыльца, по ступенькам сошел Цицианов. Генерал-губернатор Литовский, Эстляндский, Виленский и Курляндский просит его величество прибыть в его резиденцию, как только ему будет угодно. Станислав Август велел немедленно ехать, даже не стал переодеваться. Лучше покончить с этим поскорее.

Репнин занимал бывший дворец Тизенгауза. Хотя «дворец» было слишком громким названием для этого большого усадебного дома с двумя фасадами, мезонином и покатой крышей, утыканной печными трубами. Князь Николай Васильевич при всем параде ожидал короля в гостиной. Он сильно постарел и словно съежился; в нем мало что осталось от того, прежнего Репнина – гордого и запальчивого; теперь это был скромный, тихий человек, полностью покорившийся судьбе. Увидев Понятовского в дверях, он сделал несколько шагов ему навстречу и поклонился.

На столе лежал акт отречения. «Я, Станислав Август, милостию Божией король Польский и великий князь Литовский…» Понятовский наскоро пробежал текст глазами и поставил свою подпись. Не всё ли теперь равно. Он передаст Екатерине то, что она и так уже у него забрала. Польская корона не удержалась на его голове.

Зато он больше никому ничего не должен. Русское правительство оплатит все его долги – три миллиона злотых. Он останется жить здесь, в Гродно. В конце концов, Новый замок всё еще принадлежит ему, и Понемунь, и Августово за Неманом. В жизни частного лица есть свои положительные стороны. Пожалуй, она даже много предпочтительнее королевской. Он будет охотиться на Собачьей горке, читать, писать свои мемуары… О да, ему есть о чем порассказать… Эльжбета хочет съездить в Варшаву – посмотреть, как устроилась Изабелла после свадьбы. Он не поедет. Рана слишком свежа.