Текст книги "Лишённые родины"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Михал не знал, куца деваться от тоски. Утром, проснувшись, он долго лежал с закрытыми глазами, не желая возвращаться в реальный мир. После завтрака уходил гулять, но, достигнув ближайшей рощицы, садился под деревом и сидел там недвижно, пока не затекало тело. Думать ни о чем не хотелось, делать тоже; за обедом он ел мало, отталкивая тарелку; не сдержавшись, резко отвечал на самые обыденные вопросы Изабеллы, раздражаясь из-за их обыденности. К редким гостям выходил через силу; разговор не поддерживал, и гость, смущенный нелюбезным приемом, уезжал сразу же после обеда. Дни тянулись бесконечно; вечером Михал рано уходил к себе, хотя и не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок до вторых петухов. Так прошли четыре недели.

Письмо из Галиции сверкнуло молнией из черной тучи. Поляков снова арестовывают; полиции приказано удвоить бдительность и установить слежку за известными патриотами – Игнацием Потоцким, Станиславом Солтыком… Потоцкий безвыездно жил в Клементовицах, среди книг, занимаясь историческими исследованиями; Солтык поселился у себя в Хлевисках под Радомом, уйдя с головой в вопросы сельского хозяйства и металлургического производства. Почему же их не оставят в покое?

Тревога клешней вцепилась в сердце Огинского, он думал только об одном. Не арестуют ли его? Он не поблагодарил его величество лично за разрешение вернуться на родину! Непростительная оплошность! Возможно, это было расценено как проявление вольнодумства и навлекло на него подозрения. Он должен немедленно ехать в Берлин!

XVII

Трещали барабаны; ошалелые со сна мальчики в коротком нижнем белье натягивали белые чулки, всовывали ноги в башмаки с пряжками и шли гуськом в умывальную. Потом начиналось самое сложное: неловкие пальцы сражались со множеством пуговичек и крючочков на камзоле и мундире, связывали волосы в косу, заплетали плетешки и взбивали чубчики в вержет, примазывая салом.

Великий князь Константин, шеф Императорского сухопутного шляхетского кадетского корпуса, с довольным видом шел по коридору, заглядывая в дортуары. С тех пор как отец поручил ему надзирать за корпусом, он бывал здесь каждый день, приезжая в пять утра, чтобы насладиться зрелищем побудки кадетов.

Согбенный граф Ферзен, опираясь на трость, с трудом поспевал за ним. Закончив ежедневный осмотр, великий князь собрался уезжать, и Ферзен достал из-за обшлага своего мундира сложенный листок бумаги. Перемигнувшись с Константином, адъютант Евграф Комаровский встал перед Ферзеном, загородив от него своего начальника, и предложил отойти к проему окна.

– Ваше высокопревосходительство, – заговорил он первым, – его высочество приказал мне просить вас никаких представлений на генерала Кутузова более не делать. Всё, что было сделано в корпусе в управление Михайлы Илларионовича, происходило в царствование покойной императрицы; дело прошлое, строгость его величества всем известна, так его высочеству не угодно, чтобы генерал, с честью служивший его августейшей бабке, получил какую-либо неприятность.

Ферзен хотел что-то возразить, но Комаровский не дал ему этого сделать.

– Мы с вами об том уже не раз говорили, так знайте же: это приказ, и я у вас больше никаких бумаг не приму.

Поклонился, щелкнув каблуками, развернулся кругом и быстро ушел.

– Ну что? – спросил его Константин, когда оба уже сидели в седле.

Комаровский вздохнул и закатил глаза.

– А вдруг всё же были злоупотребления, о которых он доносит? Император стороной узнает – мне не поздоровится, – засомневался великий князь.

– Поверьте, это всё личная вражда двух генералов, от зависти в военном ремесле происходящая.

– Ну, смотри у меня. – И Константин пустил своего коня рысью.

…Ферзен медленно вернулся в свои покои. Директором Сухопутного кадетского корпуса его назначили на Рождество прошлого года, и новое дело отнимало невероятно много сил. Кутузов, бывший до него директором три с половиной года, круто поменял порядки, заведенные покойным графом Ангальтом, и сразу заявил кадетам, что они для него не дети, а солдаты. Вместо пяти возрастов ввели четыре мушкетерские роты по девяносто шесть кадет в каждой и одну гренадерскую, считавшуюся более почетной. Начиная с малолетнего отделения – закаливание, прогулки в любую погоду, физические упражнения; для старших – обязательная строевая подготовка, занятия по тактике и военной истории, летом – два месяца в лагерях: учения, караулы, стрельба из ружей, топография, за обедом – чтение вслух артикулов, регламентов, указов и газет. В остальное время, за исключением вакаций, – по восемь часов в классах: русская грамматика и словесность, латынь, французский язык, немецкий, история, география, арифметика и геометрия, механика, фортификация и Закон Божий; сочинение же стихов, музыка, танцы и игра на театре уже не поощрялись. Шалунов и ленивцев заставляли зубрить уроки, лишая отдыха и прогулок, в умывальной держали наготове розги. Кутузова в корпусе не любили; старшие кадеты еще помнили доброго графа Ангальта, бывшего своим воспитанникам «нежной матерью», и скорбели о нем. Ферзену пришлось нелегко: признавая, что его предшественник во многом прав, ведь корпус должен готовить будущих офицеров, а не прекраснодушных мечтателей, он не одобрял совершенно его методов. Солдат не есть бездушный автомат, любовь к Отечеству не привить муштрой и зубрежкой, офицеры не надсмотрщиками, а наставниками юношества быть обязаны, но это не каждому дано, а разве сыщешь в короткий срок таких людей, которые были бы способными учителями и при этом решились пожертвовать своей армейской карьерой делу воспитания кадетов? А тут еще вскрылось, что Кутузов торговал пустошами, принадлежащими корпусу, да и еще кое-что… Ах, как тяжело под старость браться за новое дело, когда здоровье уже не то и сил мало, и не хочется осрамиться…

Вечером, однако, Иван Осипович нарядился, напудрился, нарумянился и отправился к княгине Четвертинской, устраивавшей у себя домашний концерт. Нельзя же чуждаться общества, да и посмотреть на красивых женщин очень полезно для душевного здоровья. Колетта Адамовна и сама недурна собой, а уж ее падчерица Мария Антоновна Нарышкина – писаная красавица!

Гости были преимущественно поляками, хотя и для русской знати двери дома княгини всегда оставались открыты. Графа Ферзена приняли весьма любезно и усадили в специально для него приготовленное кресло. Глаза начинали его подводить, и лица музицировавших расплывались бесформенными пятнами, однако голос панны, певшей польский романс под сопровождение арфы, показался ему знакомым. Ах, ну конечно, Антонина Менжинская! Несвижская знакомая! Верно, и матушка ее где-то рядом – пани Анеля Булгарина.

– Рад вас видеть, целую ручки. Надеюсь, не забыли старика? Поздорову ли супруг ваш? Что привело вас в Петербург?

Пани Анеля отделывалась учтивыми фразами, благодаря за сочувствие и с неохотой отвечая на вопросы о своих делах, однако Ферзен исподволь разговорил ее. Да, слава Богу, пан Бенедикт уже здоров и вернулся в Маковищи, которые нам вернули в залоговое владение, чтобы привести имение в порядок. Ах, вы же ничего не знаете… У графа много недругов из числа выскочек, составивших себе состояние карточной игрой, грабежом во время недавнего замешательства и обкрадыванием польских вельмож; он человек прямой и непоклонный, с ним захотели свести счеты. Ах, вы не представляете, через что нам пришлось пройти! Меня обвинили в кривоприсяжестве, якобы я составила заведомо неверную опись имущества, отдали под уголовный суд и приставили к дому часовых! В Польше никогда так не обращались со шляхтянкой! Захарий Яковлевич Корнеев, назначенный минским губернатором вместо господина Тутолмина, конечно, человек добрый и порядочный, но он не знает ни польского языка, ни польских законов, ни обычаев и вынужден слушать советов людей, которые… А что Тимофей Иванович, где он нынче? Матерь Божия! Конечно, донос был ложным! Как хорошо, что его уже выпустили из крепости. Я не сомневалась, что государь примет мудрое и справедливое решение. Пока я была под арестом, Антонина – вы ведь помните мою младшую дочь? – Антонина с моим кузеном Кукевичем, маршалком оршанским, ездила в Петербург, чтобы припасть к ногам императора. Теперь же мы явились сюда просить удовлетворения за беззаконие.

Ферзен слушал ее внимательно, ахал, всплескивал руками. Спросил, где они остановились (у Осипа Антоновича Козловского) и как поживает его маленький дружок, помнит ли его, не потерял ли саблю? Лицо пани Анели просветлело, как только они заговорили о Тадеуше. Как можно, ваше сиятельство! Тадеушек не расстается с вашим подарком. Лев Александрович Нарышкин (мы у него часто бываем, ведь Козловский занимает этаж в его доме, соседнем с его же усадьбой на Мойке, где воксал в саду), так вот его превосходительство просит меня одевать сына по-польски, в жупан и кунтуш, и Тадеушек непременно препоясывается саблей. В Высоком, где мы жили летом, он усердно занимался с гувернером, так что теперь читает и говорит по-французски, поет под гитару, немного играет на фортепиано, а уж от географических карт и книг по истории его было и вовсе не оторвать!

Порадовавшись успехам юного Булгарина, Ферзен предложил отдать его в кадеты, обещая свое покровительство. Пани Анеля замялась.

– Сын еще мал, по десятому году…

– Что ж с того, в малолетнем отделении и моложе его дети обучаются, заправляют пансионом надзирательницы-француженки, а не офицеры. Да и не нужно сразу в пансион: поживет пока у меня, пообвыкнет. Требуется лишь представить свидетельство о дворянстве: не дворян в кадеты не принимают, только в гимназисты. Впрочем, я вас не неволю, однако подумайте.

Этот разговор сильно смутил пани Анелю. Она стала советоваться со знакомыми поляками, и все в один голос уверяли ее, что ей непременно нужно воспользоваться предложением графа, пока тот не передумал. Но всё же расстаться с сыном, отдать его в чужие руки… Хотя отдавать всё равно придется – не в кадетский корпус, так в какой-нибудь пансион. Но не в России же…

Беседа с Северином Потоцким положила конец ее колебаниям. Граф приехал в Петербург еще в девяносто третьем году, был обласкан императрицей, а ныне состоял камергером при наследнике. Он был известен тем, что открыто высказывал свои взгляды по разным вопросам политики, даже если они могли не понравиться императору. Потоцкий жил на холостую ногу, в трактире, а вечера проводил в гостях. В свои тридцать шесть лет он был уже сед. Серебро волос над молодым, красивым, породистым лицом производило поразительное впечатление; видимо, именно поэтому его слова и запали госпоже Булгариной в самую душу.

– Не обольщайтесь тем, что некоторых из нас возвысили ради нашей фамилии, – говорил ей Потоцкий. – Польши больше нет, и наше значение в прежнем нашем Отечестве скоро не будет играть никакой роли в новом. Пройдет двадцать, тридцать лет, и любой безродный чиновник будет стоять выше бесчиновного потомка польского магната! Нам следует подражать немцам, которые идут служить и вступают в браки с русскими дворянами.

– Мой старший сын, от первого брака, служит ротмистром в Конно-польском полку, а дочь Елизавета вышла замуж за русского офицера, – робко Проговорила пани Анеля.

– Вот и прекрасно! Подумайте же теперь о младшем сыне. Какое поприще для него в провинции? Отдав его в кадеты, вы сделаете ему добро и докажете свою преданность новому Отечеству.

Тадеуш пришел в восторг, увидев манящий своей огромностью Меншиковский дворец на Васильевском острове, отданный под Сухопутный кадетский корпус. Ферзен принял его ласково и приставил к нему в качестве гувернера своего сослуживца по Польше майора Оде-де-Сиона, недавно уволенного Суворовым.

Всю прошлую осень в Кончанское шли жалобы и доносы на Карла Осиповича, ставшего злейшим врагом офицеров – кобринских помещиков. Писали, что он-де устраивает пиры для окрестной шляхты за счет Суворова и собирается бежать за границу, собрав доходы с имения. Александр Васильевич вернул его в Петербург, к Аркадию, а в Кобринский ключ отправил пана Красовского, который после отписал ему, что Оде-де-Сион присвоил себе пятьсот рублей и разных вин из погреба еще на триста. А тут еще супруга, Варвара Ивановна, наделала долгов на двадцать две тысячи. Суворов платить отказался, поскольку сам должен, но государь, уведомленный Николевым, сообщил графине, что она может требовать с мужа по законам. Против царской воли не пойдешь; пришлось отдать жене московский дом на Большой Никитской и увеличить ее содержание до восьми тысяч рублей в год, одновременно сократив содержание Аркадия с двух с половиной до двух тысяч. Так «гайдамак», как Суворов называл теперь ушлого савояра, из этих денег снял в Петербурге квартиру, где поселился с Аркадием и со всем своим семейством (хотя Аркадий вполне мог бы жить у дядюшки Хвостова безвозмездно), выставлял разбойничьи счета, да еще и завел моду ездить с визитами – приучать юношу вращаться в обществе и завязывать полезные знакомства! Это стало последней каплей. Потеряв место гувернера, Оде-де-Сион оказался бы на улице вместе с семьей, поэтому с радостью принял предложение Ферзена пойти в учителя.

Пока не пришло из Минска свидетельство о дворянстве, Тадеушек играл во дворе с младшими кадетами, носившими не мундиры, а коричневые кафтаны французского образца, и ходил вместе с Ферзеном смотреть военные экзерциции. Матушка приезжала к нему ежедневно. Наконец, вышло разрешение государя об определении Фаддея Булгарина в малолетнее отделение Сухопутного шляхетского корпуса. Тринадцатого ноября его привели в назначенную ему комнату, которую он будет делить с шестью товарищами, и вверили попечению мадам Боньот.

***

Восемнадцатого октября в Петербурге праздновали свадьбу графа Юлия Помпеевича Липы с Екатериной Скавронской, родной сестрой Александры Браницкой. На пышных торжествах присутствовала вся императорская фамилия и двор, новобрачные светились от счастья, поэт Державин посвятил звучную оду Красоте, с улыбкой отдавшей свой пояс Марсу.

Вице-адмирал был полномочным послом Мальтийского ордена в России; прошлой осенью он совершил торжественный въезд в Петербург и во время аудиенции в яркой речи предложил российскому императору титул Протектора ордена Иоаннитов и крест Великого магистра де ла Валена, хранившийся доселе в сокровищнице с драгоценными мощами. Мальтийские кресты приняла вся августейшая фамилия: императрица, великие князья Александр, Константин и Николай, а также князья Безбородко, Куракин, Адам Чарторыйский, Радзивилл и принц Конде. Липа поддерживал стремление Павла сделаться гроссмейстером вместо трусливого Гомпеша. Безбородко тоже поощрял его к этому, тем более что момент подходящий: второго сентября мальтийцы подняли восстание в разгар торгов, на которых французы продавали с молотка церковное имущество, чтобы покрыть расходы на египетский поход.

Национализация, как всегда, обернулась грабежом. Чтобы серебряные ворота собора Святого Иоанна не пошли на переплавку, монахи выкрасили их черной краской, но более ничего спасти не удалось. Французы не проявляли никакого почтения к святыням. В Венеции они ободрали всё золото со священной галеры Бучинторо, на которой дож выходил в залив, чтобы обручиться с морем, и превратили ее в плавучую тюрьму, а на Мальте разграбили дворцы иоаннитов, посшибав с них рыцарские гербы. Правда, Гомпеш увез с собой правую руку Иоанна Крестителя, Филермскую икону Божией Матери, часть Животворящего Креста, орденские печать и корону. Восставшие мальтийцы собрали ополчение, оттеснили французов в Валетту и осадили город; им нужна была помощь.

Кавалеры Российского приорства и иностранные рыцари, находившиеся в России, на общем собрании провозгласили изменника Гомпеша низложенным и просили Павла принять на себя верховное правление Орденом, ассамблеи которого отныне должны собираться в Петербурге. Государю очень хотелось стать Великим магистром и явиться пред Лопухиной в рыцарском ореоле, Литга же давно был влюблен в красавицу Скавронскую, овдовевшую в девяносто третьем году. В награду за многолетнюю беспорочную службу император через брата Литты, Лоренцо, папского нунция в России, обратился к папе Пию VI с просьбой снять с графа обет безбрачия; просьба была удовлетворена.

Его Святейшество не мог лишить себя поддержки могущественного государя неуступчивостью в мелочах. С тех пор как Рим захватили французы, он был выслан в Сиену, но в конце мая там произошло землетрясение, и папа перебрался в монастырь Сан-Кассиано под Флоренцией, практически ставший ему тюрьмой. От пережитых треволнений у него отнялись ноги… Протесты Неаполя против дурного обращения с понтификом французы оставили без внимания, и Джон Актон с королевой Марией-Каролиной теперь внимательно следили за успехами русско-турецкой эскадры под командованием Ушакова, занимавшей один Ионический остров за другим.

Об этих успехах Павел злорадно сообщал князьям Чарто-рыйским, ловя их реакцию. У него уже не осталось сомнений в том, что поляки – лицемеры, которые расшаркиваются перед тобой с любезной улыбкой, держа за пазухой камень. Уж он ли не поступил с ними по-христиански, проявив чудеса милосердия и человеколюбия? И вот благодарность: облагодетельствованный им Костюшко прислал в августе письмо из Парижа о том, что не считает возможным выполнять присягу, данную под принуждением, и возвратил пожалованные ему деньги. Павел распорядился арестовать его, едва лишь он ступит на российскую землю; этот приказ с октября зачитывали во время воскресной службы во всех приходских церквях западных губерний. Он не шутил: Ян Килинский, уехавший в Вильну и принявшийся там за старое, уже был арестован и вывезен в глубь империи. Почему они не желают служить ему? Князь Понятовский отказался от должностей, за которые другие целовали бы ему ноги, уехал в Варшаву и покровительствовал там бывшим военным, оставшимся без гроша, покуда прусский король не объявил ему, что он своей деятельностью нарушает общественный порядок; теперь он на пути в Рим. Стефан Грабовский перебрался в Пруссию и стал там графом, Ежи Грабовский подался в Париж; ни тот, ни другой не захотели быть генералами русской армии. И не ошибкой ли было сохранить генеральский чин за Каролем Моравским и этим Домбровским, не внушающими особого доверия…

***

Мертвенно-бледный камень оживал в теплом свете свечей. Женщина с незрячими миндалевидными глазами под тонкими черточками бровей слегка улыбалась, сжимая правой ладонью свою левую грудь совершенной формы. Заплетенные во множество косиц волосы оставляли открытыми большие уши. Головной убор поврежден, как и кончик носа, руки и нижняя часть фигурки безжалостно отбиты, но всё равно понятно, кто это: Исида, кормящая своего сына Гора. Мать-природа. Богиня любви и справедливости. Богородица с младенцем.

Сулковский нарисовал пером на листе иероглифы: трон сбоку, заходящее солнце, фигурка сидящей женщины в профиль – и рядом написал по-гречески: Ισις. Эту статуэтку он нашел на берегу Нила, после боя у Рахманин. Когда он вернется в Париж, она займет достойное место в храме его масонской ложи. Кто-нибудь из «братьев» найдет способ укрепить ее на подставке и, может быть, даже восстановить. «Я то, что было, есть и будет; никто из смертных не приподнимал моего покрывала». Богиня останется скрытой от глаз профанов; «дети вдовы», ищущие света истинного знания, не позволят глумиться над ней под видом почитания, как это сделал Давид со своим гипсовым «Фонтаном возрождения» на месте разрушенной Бастилии[26]26
  10 августа 1793 года на месте, где раньше стояла Бастилия, состоялась торжественная церемония в честь Праздника единства и неделимости. Фонтан Возрождения был выполнен в виде скульптуры богини Исиды, из грудей которой били струи воды; 96 старцев, представлявших департаменты Французской Республики, пили эту «живую воду». Гипсовый фонтан очень быстро разрушился.


[Закрыть].

В начале фрюкгидора генерал Бонапарт учредил в Каире научно-просветительский Институт Египта, став его президентом и членом секции математики, и назначил своего адъютанта в секцию политэкономии и в комиссию по составлению франко-арабского лексикона. Вантюра включили в секцию литературы и искусства. Это произошло дней через десять после сражения при Салихии, в котором Юзеф получил восемь сабельных ударов и несколько огнестрельных ран. Впервые он пострадал так серьезно; неужели счастье от него отвернулось? Во время штурма Александрии его дважды сбивали с ног – и ни царапины, если не считать ушибов, а генерал Клебер, раненный пулей в голову, выбыл из строя. Генерал Бонапарт отправил представление Директории, прося присвоить гражданину Сулковскому, в высшей степени достойному офицеру, звание командира эскадрона. Потом был переход из Александрии в Каир через пустыню, когда миражи, являвшиеся каждый день, вызывали страх потерять рассудок. Командиром эскадрона Юзеф был уже в сражении при пирамидах Гизы, выигранном, однако, пехотой, построенной в каре. Слепящее солнце, одуряющая жара, грохот пушек… Но пороховой дым возбуждал его, придавал сил, приводил в экстаз. Потери французов составили тогда не более трех десятков человек, а двадцать тысяч мамлюков полегли на поле боя. Сулковский был рядом с Бонапартом, когда шейхи пришли клясться ему в покорности. Восточное коварство: начальник каирского гарнизона Ибрагим-бей увел свои войска, чтобы выждать удобный момент для нападения. Бонапарт погнался за ним.

Путь, по которому караваны идут в Сирию, словно проводит границу между Египтом и пустыней: справа – пески, слева – возделанные поля. Убогие поселки затеряны среди огромных зарослей финиковых пальм. То и дело встречаются раскидистые смоковницы, простирающие к солнцу мириады зеленых ладоней, повсюду разбросаны рощицы из акаций и лимонных деревьев, но нигде ни травинки, ни цветка, ни ручейка: деревья цепляются корнями за потрескавшуюся глину. Пустыня наступает, тут и там на голых холмах – покинутые дома и пересохшие колодцы, на каждом шагу следы пахоты, занесенной песком; люди же не способны отобрать у пустыни ни пяди земли. Самый восточный рукав Нила тоже исчезает в песке.

Аль-Ханка была когда-то большим городом; там Сулковский впервые увидел совершенно прямую улицу, словно прочерченную по линейке, но три четверти домов обратились в руины. Еще семь часов пути – и французы достигли Бельбейса. Там проживало около пяти тысяч человек, однако от былого города осталась едва ли треть, судя по развалинам крепостных стен. Шесть веков назад эти стены три дня сдерживали армию иерусалимского царя Амори – сына графа Анжуйского, рыцаря-крестоносца. До тех пор враги уважали воинов Христа за доблесть, подкрепленную строгостью нравов и безукоризненной честностью, но Амори, вторгшийся в Египет в нарушение договоров и взявший с него дань, уронил франков в тазах мусульман, после чего турки стали прибегать к коварству без зазрения совести.

Перед высадкой в Александрии Бонапарт обратился к солдатам, призвав их воздержаться от грабежей, которые бесчестят французов и подрывают их ресурсы, вызывая враждебность у местного населения. С бою взяв Каир, он выступил с речью перед шейхами, кадиями и имамами, уверяя, что французы пришли покарать мамлюков – «сборище рабов, купленных на Кавказе и в Грузии, которые тиранили прекраснейшую часть света», – и вернуть египтянам их права. Генерал уверял их, что почитает Аллаха, Магомета и Коран больше, чем мамлюки; французы – истинные мусульмане: «Не мы ли уничтожили мальтийских рыцарей? Не мы ли уничтожили римского папу, собиравшегося идти войной на мусульман? Трижды счастливы те, кто с нами! Они станут процветать, богатеть и возвышаться. Счастливы те, кто остаются в стороне! У них будет время узнать нас, и они примкнут к нам. Но горе, трижды горе тем, кто возьмутся за оружие ради мамлюков и станут сражаться с нами! Для них надежды нет, они погибнут».

В Кораиме, до которого пришлось влачиться три лье через пустыню – ночью, чтобы не страдать от дневной духоты, – в ноги Бонапарту бросился купец из Мекки, моля о покровительстве. Местный властитель Эмир-ага ушел в Салихию вместе с Ибрагим-беем, захватив с собой свиту, и бедуины воспользовались этим, чтобы захватить весь караван купца, оставшийся без защиты. Главнокомандующий послал отряд в погоню; караван отыскали, отбили у арабов и отправили под охраной в Каир.

Бедуины здесь – главенствующая каста; они торгуют скотом, обирают или сопровождают караваны, порой возделывают землю, но чаще грабят всех подряд. Им, однако, трудно добыть огнестрельное оружие, поэтому они редко вступают в схватку с врагами, прибегая к силе, только если не помогло коварство, и не видят стыда в бегстве от опасности. Видно, привольная жизнь – путь к трусости.

От Кораима до Салихии шесть лье; вторая половина пути лежит через дюны с зыбучими песками. В два часа пополудни авангард французов вступил в пальмовый лес, а конница из трех эскадронов достигла красивой каменной мечети, где укрывался Ибрагим-бей. С ним были больше тысячи мамлюков и пятьсот арабов, они сдерживали атаки французов, пока слуги бея навьючивали на верблюдов его сокровища и усаживали на них его жен. Подоспели две пушки конной артиллерии и открыли огонь. Ибрагим-бей бросил полторы сотни верблюдов с малоценными вещами, чтобы спастись, оставив арьергард из шестисот мамлюков прикрывать свое бегство; полковник Лассаль атаковал его безуспешно, потеряв человек тридцать убитыми и ранеными; Сулковский оказался в числе последних…

Салихия была «краем земли»: отсюда до ближайшего людского жилья, находящегося уже в Сирии, – не меньше пятидесяти лье через пески, и на всем протяжении этого пути можно найти всего семь колодцев с мутной водой на самом дне. Французы повернули назад.

На полпути от Кораима до Бельбейса их отыскал курьер из Александрии с вестью о разгроме адмиралом Нельсоном французской эскадры под Абукиром. Значит, им не на чем вернуться назад, они застряли здесь навсегда? Войско погрузилось в уныние, и лишь Бонапарт не утратил присутствия духа: «Что ж, – сказал он, – теперь мы вынуждены совершать великие подвиги, и мы их совершим». Они построят в Египте новую великую империю!

В Каире их встретили с радостью; купцы благодарили за спасенный караван и выражали надежду на скорое покорение всего Верхнего Египта. Бонапарт учредил в Каире и других крупных городах Диваны из улемов и старейшин; в столице начали выходить две газеты, печатающие его распоряжения. В первом выпуске «Египетской декады» поместили заметки членов Института Египта; Сулковский описал в них путешествие в Салихию, сопроводив географические и статистические сведения своими рассуждениями.

Чем объяснить достаток жителей пустыни по сравнению с уродливой бедностью на берегах Нила, ведь люди занимаются тем же трудом? Только ли прохождением караванов и торговлей? Нет, скорее – удаленностью угнетателей. Вблизи судоходных артерий мамлюкам легче собирать дань и тотчас отправлять ее в Каир, а чтобы добраться в Кораим, нужно проделать десятки лье по пустыне, взяв с собой много лошадей и верблюдов для перевозки грузов и людей для их охраны. Можно было бы учредить дополнительный форпост и поддерживать там гарнизон, но мамлюки слишком ленивы и скупы. Выбирая между небольшим, но постоянным доходом и большей данью, но сопряженной с трудами и опасностями, беи идут по пути наименьшего сопротивления. Им нужны роскошь и увеселения, жизнь без забот. Таким образом, пороки господ становятся защитой от тирании для жителей припустынных областей. С другой стороны, местные феллахи, зная, что смогут обеспечить себе сытость и относительное процветание своим трудом, гораздо старательнее обрабатывают свои поля и ухаживают за скотом, чем равнодушные ко всему жители долины, которым при любом урожае оставляют ровно столько, чтобы они не умерли с голоду. Конечно же, преимущества из-за местоположения не могут быть длительными без вольности, необходимого начала всякого общественного прогресса. Вольность, а не цивилизация – вот истинная антитеза варварству…

В первый день вандемьера праздновали годовщину Французской Республики. По приказу Бонапарта, на главной площади Каира построили огромный цирк с обелиском в центре, окруженным ста пятью колоннами с флагами департаментов. На семи алтарях начертали имена солдат, погибших в бою. У входа поставили триумфальную арку с изображением битвы при пирамидах. Генерал обратился к солдатам с речью: «Весь мир смотрит на вас: от англичанина, прославленного искусствами и торговлей, до уродливого и хищного бедуина. Сорок миллионов граждан празднуют сегодня эру представительного правления, сорок миллионов граждан думают о вас». Но глаза тысяч египтян уже смотрели на французов со злобой…

Сулковский тщательно завернул Исиду в мягкую ткань и положил в свой походный чемодан, потом взял подсвечник, вышел из комнаты и стал спускаться по винтовой лестнице, слегка припадая на правую ногу. Кости срослись, повязки сняли, но раны еще давали о себе знать.

В большом зале на первом этаже собрались штабные офицеры; Бонапарт тоже был здесь. Полковник Жюно принес печальную весть: Дюпюи скончался. Вчера вечером, в последний день вандемьера, его принесли с улицы без сознания, смертельно раненного копьем под левую подмышку. Полковник Дюпюи, назначенный комендантом Каира, пытался усмирить беспорядки, вспыхнувшие после первого намаза: египтяне требовали отмены земельного налога, введенного Бонапартом, имамы подстрекали их к бунту. По узким улочкам Каира текли людские ручейки, сливаясь в гремящий поток; он разбился о ворота Старого города, но продолжал бурлить. Ходят слухи, что на помощь мятежникам идут арабы, но это ещё не точно, не мешало бы проверить.

– Я пойду! – вызвался Сулковский.

Бонапарт соединил большой и указательный пальцы правой руки на уровне груди и сделал быстрое движение кистью сверху вниз и вправо. Это был арабский жест, означающий удовлетворение, но офицеры недоуменно переглянулись: перекрестил он его, что ли? «Он посылает его на смерть», – подумал Вантюр. И бросился наперерез зятю:

– Куда вы? Поправьтесь сначала!

В его добрых глазах блестели слезы.

– Враг не ждет, надо идти на него.

Сулковский чувствовал, как шум в ушах стихает, а туман в голове после бессонной ночи рассеивается, уступая место ясной сосредоточенности. Его ноздри раздувались, почуяв бодрящий запах опасности; ему казалось, что он сейчас видит, как кошка, слышит, как филин, и резв, как молодой олень. Во дворе он запрыгнул в седло по-гайдамацки, не коснувшись ногой стремени. С ним поскакали пятнадцать коптов-проводников.

Четверо вернулись к вечеру, когда Бонапарт уже сел ужинать.

Вантюр сразу понял, что случилось непоправимое. Он переводил рассказ коптов, стараясь говорить твердо и внятно, но глаза ему застили слезы, и лицо внимательно слушавшего генерала расплывалось в бледное пятно.

На западе города, в Азбакии, где вдоль прудов и каналов выстроились окруженные садами дворцы эмиров, мечети, фонтаны, дома развлечений, было тихо, но вот за Булакским портом уже слышались шум и крики. Восстанием охвачена вся Аль-Кахира от мечети Аль-Азхар до крепости Саладина; люди толпами гоняются по улицам за французами, врываются в дома, где они живут, и безжалостно их убивают. Они клянутся именем Пророка истребить всех неверных. Они запирают и укрепляют ворота, готовясь дать отпор.