Текст книги "Лишённые родины"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

В общем, всё богатство Суворова состоит в жалованных бриллиантах, наделанных в Санкт-Петербурге мундирах да серебряных ложках, выписанных из Москвы. Но все эти вещи остались в Кобрине, когда ему спешно пришлось оттуда выехать, у подполковника Корицкого, а тот из доверия вышел. Как бы не пропало что. Фельдмаршальский жезл, большая и малая шпаги, орденские звезды, табакерки и прочие драгоценные побрякушки – всего наберется на триста тысяч рублей с лишком, но кто их доставит сюда? И там держать опасно, и везти боязно – край разбойничий… В общем, нужно послать в Кобринский ключ надежного человека, чтобы навел порядок в делах, лихоимства прекратил, подаренные офицерам деревни вернул, Корицкого заменил и бриллианты сюда доставил.

Оде-де-Сион еще плохо говорил по-русски, но короткие, рубленые фразы Суворова он понимал – в основном благодаря интонации, звучанию голоса, взгляду, их дополняющему. Он коротко поклонился и сказал, что, если его высокопревосходительство окажет ему свое доверие, он согласен принять на себя эту обязанность. Суворов подпрыгнул: вот молодец!

Деньги, деньги нужны. Граф Николай Зубов не доволен тем, что приданое Наталки еще до конца ему не выплачено, но с тою выплатой можно повременить, а вот вдова генерала Арсеньева, скончавшегося на неделю прежде государыни, осталась с детьми в крайней нужде. Да, это тот самый Арсеньев, который в Вильне революцию проспал, но он же прежде того отличился при штурме Измаила, выступая во главе колонны, и покрыл себя ранами и славой; сам Суворов тогда представил его к награждению орденом Святого Георгия третьей степени. Ныне сын его Дмитрий, семнадцати лет, служит корнетом в лейб-гвардейском Конном полку, на содержание офицера-кавалериста уйма денег надобна. Старшая дочь Екатерина выпустилась из Смольного института и пожалована в фрейлины императрицы; приданым ее Мария Федоровна обеспечит, но у Веры Ивановны еще три дочери-подростка, им тоже нужно хорошее воспитание – учителя, гувернантки… Генеральша Арсеньева подала просьбу императору о вспомоществовании, но ответа не получила; ее долги взялся выплатить Суворов, хотя у самого денег в обрез. Так что Николай Александрович обождет: слава Богу, не нуждается.

Разрешение на переезд в Ровное было получено; Каролина отправилась туда вместе с семейством фельдмаршала, а ее муж в тот же день выехал в другую сторону – в Кобринский Ключ. Поручение Суворова не стало для него неожиданностью: во временные управляющие его рекомендовал граф Зубов, он же и дал майору свои инструкции перед отъездом: не вызывая подозрений, поставить дело так, чтобы не выплаченные строптивым тестем суммы дошли по назначению. Был у Оде-де-Сиона и собственный интерес. Ведь он оказался среди девятнадцати офицеров, согласившихся на «вольную и сытную» жизнь за счет суворовских мужиков. В отставку он был вынужден подать, чтобы не потерять места воспитателя Аркадия: император строго запретил фельдмаршалу использовать офицеров в личных целях. Думал выгадать, а прогадал. Подаренная ему деревенька оказалась совсем захудалой, Оде трижды просил Суворова заменить ее, но тщетно. А он ведь остался в России не для того, чтобы служить до гробовой доски из-за куска хлеба. Он должен составить себе приличное состояние и обзавестись доходным поместьем. Раз он ошибся в выборе покровителей, надо действовать самому и на сей раз не оплошать.

Свои бриллианты Суворов получил через два месяца, двадцать первого сентября. Их привез в Кончанское шляхтич Тимофей Красовский, служивший в Кобрине адвокатом. С ним же Оде-де-Сион передал три тысячи рублей, сообщив, что всего предполагает собрать не более десяти тысяч, офицеры же подаренные деревни возвращать отказываются.

***

– Который час? – промычал Понятовский, щуря глаза на свет канделябра.

– Начало шестого, ваша светлость.

Камердинер сам был заспанным и одетым наспех. Холера ясна! Князь Станислав встал, побрызгал себе в лицо водой из фарфорового умывальника, промокнул полотенцем. Неужели дело настолько неотложное, что нужно было вскакивать на заре?

Когда он, завязав на ходу витой пояс зеленого атласного шлафрока с цветочным орнаментом и шаркая домашними туфлями без задников, вошел в кабинет, подавляя зевок, князь Куракин – безупречно одетый, причесанный, напудренный и даже благоухающий сладкими духами, – поставил на рабочий стол один из принесенных им портфелей, больше напоминавший чемодан, и собрался вынимать оттуда бумаги.

– Послушайте! – остановил его Понятовский. – Постараемся объясниться. Бесспорно, в это дело вкралось недоразумение. Сделайте же мне удовольствие, скажите, откуда оно произошло.

Вчера после ужина государь отвел князя Станислава в сторону и сказал ему по-русски, чтобы их не подслушал крутившийся рядом прусский посланник:

– Вы знаете, насколько я люблю поляков, но я только что получил однородные донесения от всех генерал-губернаторов, что все землевладельцы Подольской, Волынской, Брацлавской и Киевской провинций отказались доставлять фураж и провиант для армии. Я приказал, чтобы все имения были секвестированы.

При слове «секвестированы» Понятовский похолодел: в Киевской губернии, в Богуславском уезде, находилось его корсуньское имение, которое он рассчитывал выгодно продать и уехать наконец в Рим. Сделав над собой усилие, он улыбнулся, стараясь сохранять спокойное выражение лица:

– Ваше величество, мне это кажется просто невероятным. Верно, тут кроется какое-нибудь недоразумение.

– Все донесения тождественны, – отрезал Павел. И добавил, предупреждая новые возражения князя: – Вы сможете убедиться в этом сами! Завтра утром я пришлю к вам князя Куракина, он покажет вам подлинники.

Император всегда ложился спать в десять часов; пока Понятовский вернулся из дворца домой, просмотрел кое-какие бумаги, совершил вечерний туалет и наконец улегся в постель, минула полночь; он не мог предположить, что Куракин помчится исполнять поручение государя с первыми лучами солнца. И потом, читать всё то, чем набиты его чемоданы, просто бессмысленно. Наверняка это какие-нибудь кляузы, чернильные испражнения мелких, трусливых душонок, или написанные деревянным языком рапорты тупых солдафонов, у которых устав вместо мозгов. Куракин мнется; на его всё еще красивом, хотя и отяжелевшем от последствий эпикурейства, лице написано замешательство. Значит, Понятовский прав: тут что-то не так, и Куракин об этом знает.

– Ну говорите же!

– Вы ведь знакомы с Илинским, камергером его величества? – спросил вице-канцлер надтреснутым голосом. – Он ваш соотечественник…

– И что же?

– Когда его величество был еще великим князем, он говорил, что крайне не одобряет подобного рода поставок провианта и фуража и уничтожил бы их. Илинский об этом слышал… и когда государь вступил на престол, он обратился к своим друзьям и знакомым с письмами, в которых извещал их, что его величеству угодно, чтобы эти поставки не производились более… и этим враз остановил снабжение войск.

Большие глаза Понятовского округлились.

– И вы знали об этом – и молчали? Почему же вы не сказали это императору?

– Я видел его в таком гневе, что не посмел этого сделать, – проблеял Куракин, потупившись.

Князь Станислав воздел руки к небу и сделал несколько кругов по кабинету, шлепая туфлями.

– Так сделайте мне одолжение, – сказал он, остановившись напротив Александра Борисовича и глядя прямо в его виноватые глаза под припухшими веками, – доложите об этом государю от моего имени.

Куракин обещал, забрал свои портфели и уехал, а Понятовский еще долго не мог успокоиться.

Деньги, деньги, деньги! Были бы у него деньги, он бы немедленно уехал. Posséder est peu de chose; c’est jouir qui rend bien heureux[13]13
  Обладание [всякого рода благами] – это еще не всё. Получать наслаждение от обладания ими – вот в чем состоит счастье {франц.). Цитата из «Севильского цирюльника».


[Закрыть]. Кто это сказал? Ах да, Бомарше. Неделю назад, перед очередным ужином во дворце, император Павел спросил: «Кто этот Феликс, которого я вижу в списке русских генералов?» (О, эта его мания величия, списки приглашенных на ужин! Чтобы, не найдя себя в этих списках, боялись, что навлекли на себя царский гнев, а оказавшись там – боялись навлечь его на себя. Понятовский всегда приходил просто так, не записываясь.) Конечно же, это был Станислав Щенсный (Счастливый) Потоцкий, который, оказывается, теперь уже не переводит свое второе имя с латыни на польский. Его жена Юзефина, урожденная Мнишек, в девяносто пятом приехала в Петербург и стала статс-дамой императрицы Екатерины; Потоцкий, открыто живший с Софией Витт, тоже вынужденно поселился в России. Совсем недавно он купил у Витта согласие расстаться с женой – за два миллиона злотых. А Юзефина не дает ему развод, хотя, как говорят, из одиннадцати ее детей от Потоцкого – только три. Бывший маршал Тарговицкой конфедерации теперь русский генерал? Ну что ж… «Этот Феликс может быть счастлив в России, но только не в Польше», – ответил Понятовский. Павел не оценил эту остроту…

Его подозрительность, затмевающая рассудок, сведет с ума кого угодно. Взять хотя бы этот случай… опять же за ужином… Зеленая тоска в кои-то веки уступила место оживленному разговору; усилия князя Станислава расшевелить своих собеседников наконец-то принесли плоды; пару раз дамы даже засмеялись – когда было невозможно сдержаться, ведь обычно холодный взгляд государя гасил всякое веселье, подобно свечным щипцам… Императрица тоже принимала участие в общей беседе. Кстати, похоже, что она опять в интересном положении… А на следующее утро – не спозаранку, а в разумное время – сюда явился обер-гофмаршал Ежи Вельгурский, присланный императором, и передал выговор от него: королевский племянник слишком внимателен к императрице; возможно, подобное отношение к дамам принято в Италии, но здесь, у себя, Павел ничего подобного не допустит!.. Разве это можно было принять всерьез? Понятовский рассмеялся и принялся шутить над поручением Вельгурского, но тот сказал: «Не относитесь к этому легкомысленно, положение крайне серьезное». К счастью, он сам понимал, как всё это глупо. Подобно двум сочинителям пьесы, они стали вместе придумывать, что Вельгурский расскажет государю. Граф оказался хорошим актером; ему удалось уверить Павла, что «его громы оказали действие».

С одной стороны, согласие, установившееся между супругами, не может не радовать: императрица, объединив усилия с мадемуазель Нелидовой, укротила государя; в последнее время противоречивых и непредсказуемых поступков стало меньше. Хотя… Утреннее происшествие свидетельствует об обратном, да и несчастный дядюшка часто оказывается в роли мальчика для битья. Императору всё мерещатся какие-то заговоры в Литве, а бедный дядюшка, вся жизнь которого теперь состоит из писания мемуаров в домашнем халате, обедов, которыми он угощает императорскую семью, и придворных праздников, на которых он вынужден присутствовать, чтобы ублажить государя, должен сносить перепады его настроения. Не так давно ему пришлось стоять во всё время довольно продолжительного бала, и никто не принес ему стул. Между тем императрица играла в карты в соседнем зале, где были стулья, с фельдмаршалом Салтыковым, князем Куракиным и графом Завадовским. Станислав Август в бостон играть не умел, только в пикет, вот его и не позвали…

«Вы знаете, насколько я люблю поляков…» Этой зимой Павел, грезящий о рыцарстве и обожающий ритуалы Мальтийского ордена, принял на себя долги Великого приорства Польского, наделанные маршалом Понинским, – девяносто шесть тысяч злотых! – и создал Великое приорство Российское из десяти новых командорств, отдав госпитальерам роскошный Воронцовский дворец на Садовой. Джулио Литта, бальи Мальтийского ордена, отправил документы об этом в Валепу с кавалером Рачинским, но того перехватили в Анконе французы, конфисковав дипломатическую почту. Тайные письма опубликовали во французских газетах, Павла обвинили в стремлении захватить Мальту. Но император всего лишь велел изготовить новый экземпляр Конвенции, а великим приором предложил стать князю Станиславу. Пришлось выкручиваться, стараясь, чтобы в словах о слишком великой чести не прозвучало ни единой нотки иронии. Павел всё равно засопел (плохой признак), но, впрочем, довольно быстро успокоился: «А знаете, кто будет великим приором? Принц Конде». Принц из дома Бурбонов, изображенный на одной карикатуре «современным Дон Кихотом», совсем недавно, в конце июня, был принят в русскую службу вместе с десятитысячным корпусом эмигрантов; флигель-адъютант императора князь Горчаков, племянник Суворова, отправился за его армией на Дунай, чтобы привести ее на Волынь. Пожилой военачальник сейчас занят формированием двух драгунских полков по российскому уставу… Чем станет для него звание великого приора? Великой честью или великой обузой? Ах, не всё ли равно… Нужно как можно скорее уладить все свои дела – и прочь, в Рим, на волю!..

***

– Long Live Kosciuszko![14]14
  Да здравствует Костюшко! (англ.)


[Закрыть]

Моряки «Адрианы» прокричали это трижды, и таким же троекратным возгласом отозвалась толпа, собравшаяся семнадцатого августа девяносто седьмого года в порту Филадельфии. Могучий Либишевский спускался по сходням, неся героя на руках; люди махали платками, бросали в воздух шляпы… Тадеуш чувствовал себя неловко, однако передвигаться сам еще не мог. Лондонские врачи объяснили, что паралич ног вызван повреждением седалищного нерва от удара дротиком, а рана в голову затронула нерв в основании шеи, но уверяли, что продолжительный покой и отдых окажут целительное действие, он снова сможет ходить. Покой… Два месяца болтанки в шторм сильно расстроили и без того некрепкое здоровье, а теперь голова кружилась и от волнения…

Америка! Он уехал отсюда четырнадцать лет назад, победителем. Наверное, за это время здесь многое изменилось. Лишь бы не в главном! Но это вряд ли возможно: идеи свободы захватывают людей раз и навсегда; вдохнувший вольного воздуха уже не захочет дышать другим. Даже в Лондоне, куда Костюшко приехал из Гётеборга, его приветствовали как героя, хотя правительство тори – тех самых тори, которые противились независимости североамериканских колоний, – официально поддержало раздел Польши. Друг премьер-министра Питта, Уильям Уилберфорс, поспешил засвидетельствовать Тадеушу свое почтение: он видел в польском республиканце единомышленника, поскольку боролся за отмену работорговли. Что уж говорить о толстяке Чарльзе Фоксе – вечном оппозиционере, приветствовавшем и борьбу колонистов за независимость, и революцию во Франции, – или о драматурге Ричарде Шеридане (генерал Вашингтон знает «Школу злословия» почти наизусть!): все они явились к Костюшке с визитами. Разумеется, герцогиня Девонширская – отчаянно красивая, элегантная, со страусовым пером в высокой прическе – тоже побывала в отеле «Саблоньер» на Лестер-филдс; Тадеушу показалось, что ее шумный энтузиазм – неловкий способ заглушить тихий плач несчастной души… Более того, клуб вигов делегировал к нему Банастра Тарлтона, потерявшего два пальца на правой руке в сражениях с инсургентами и лично пленившего генерала Чарльза Ли! Он был тогда корнетом, двадцатилетним юнцом, неукротимым, отважным и жестоким. Теперь генерал Тарлтон, сделавший успешную парламентскую карьеру в оппозиции, но при этом ратовавший за сохранение работорговли, приехал к Костюшко, чтобы вручить ему почетную шпагу. Тадеуш принял ее – от своего врага, и «Таймс» немедленно откликнулась на это ироничной заметкой. Но сколько же можно враждовать? Люди могут не соглашаться друг с другом, спорить, но для этого они должны разговаривать! Нельзя же сразу бросаться друг на друга с кулаками или замыкаться в высокомерном молчании, не желая выслушать чужое мнение. Пусть в обществе говорят, спорят, судят о поляке, сражавшемся за чужую родину и потерявшем свою. Возможно, когда-нибудь англичане протянут его соотечественникам спасительную руку…

Приезд Костюшко совпал с тревожными событиями: в Спитхеде и Норе взбунтовались моряки, требуя увеличения жалованья, человеческого обращения и… мира с Францией. Польский генерал мог в самом деле оказаться искрой из пожара, полыхающего по ту сторону Ла-Манша, но англичане – всё-таки разумные люди. Какой пожар мог разжечь здесь он – израненный инвалид, не способный ходить, страдающий от головных болей и развлекающийся рисованием пейзажей? Он мог общаться только с теми, кто сам захочет к нему прийти, а приглашение послал лишь одному человеку – поэту-сатирику Джону Уолкоту, известному под псевдонимом «Питер Пиндар». Томик его стихов Костюшко прочитал в своей петербургской тюрьме и был поражен бесстрашным свободоязычием английского Пиндара, автора «Вшивиады» и «Оды дьяволу». Уолкот уверял, что приглашение от человека, сражавшегося за свободу не пером, а мечом, – великая честь для него. Тадеуш не знал тогда, что Уильям Питт только что откупился от «Пиндара» пенсией в триста фунтов в год, чтобы тот сложил свои ядовитые стрелы обратно в колчан и больше не пользовался ими…

В американском обществе тоже не было единодушия. Республиканцы не могли забыть подвиг Лафайета, Рошамбо и всех французов, сражавшихся бок о бок с ними за их права человека; федералисты были напуганы Французской революцией, установившей под знаменем свободы диктатуру и террор. Торговый договор с Великобританией, подписанный Джоном Джеем два года назад, произвел эффект разорвавшейся бомбы; президент Адамс не мог оставаться над схваткой, как его предшественник, и старался задвинуть на второй план вице-президента Томаса Джефферсона, сохранившего верность французским друзьям. Костюшко, собственно, и ехал к Джефферсону, однако в толпе встречающих его не оказалось: после роспуска Конгресса на каникулы он уехал из столицы в свое имение Монтичелло.

Костюшко с Немцевичем поселились в тесном квартале на Южной 4-й улице, недалеко от дома Джона Фрэнсиса, где квартировал Джефферсон, и стали ждать его возвращения, но не прошло и нескольких дней, как Филадельфию накрыло эпидемией желтой лихорадки. Доктор Бенджамин Раш, приходивший врачевать раны старого знакомца, уверял, что опасности нет, но неделю спустя власти перекрыли доступ в зараженные районы города, установив там карантин. Филадельфийцы, помнившие такое же бедствие четырехлетней давности, тысячами уезжали из столицы. Костюшко решил воспользоваться гостеприимством генерала Энтони Уайта, жившего теперь в Нью-Брансуике, штат Нью-Джерси, сел со своими спутниками в карету и отправился на север.

Когда много лет спустя встречаешь друга, запомнившегося тебе молодым, сердце непременно дрогнет: как безжалостно время! Семнадцать лет назад тридцатилетний полковник Уайт под командованием генерала Лафайета, которому тогда не исполнилось и двадцати пяти, сражался с полковником Тарлтоном в Виргинии, – быть может, именно Тони и отстрелил ему те два пальца на руке. Теперь перед Костюшкой стоял раздобревший сельский джентльмен, наслаждающийся покоем семейной жизни в глуши, на собственной ферме. На ферме, где работали… рабы!

Рабы! Возмущению Тадеуша не было предела. Вот почему Джон остался в Стокгольме, не пожелав ехать с ним дальше и возвращаться в Америку! Конечно, Уайт разорился в войну, сколотив два полка и платя жалованье солдатам из собственных средств, а после войны потерял последнее на спекуляциях. Он «имел право» на подобную компенсацию, но как же принципы? Во время войны чернокожие тоже сражались за независимость, и что теперь? В Соединенных Штатах по-прежнему торгуют рабами, ловят беглых, наказывают – словно и не было долгих семи лет борьбы за свободу! Костюшко уехал к Горацио Гейтсу, своему бывшему начальнику. Как оказалось, генерал овдовел еще в восемьдесят третьем, потом снова женился – тоже на англичанке, уехавшей в Америку; продал свою плантацию в Виргинии, освободил рабов (по совету президента Адамса) и теперь живет в имении Роуз-Хилл на Манхэттене. Несколько бывших невольников так и остались служить старому хозяину: повар, лакеи… А куда податься? Так поступают многие освобожденные негры, ведь они ничего другого не умеют.

В Нью-Йорке Тадеуш впервые почувствовал себя лучше. К нему приехал из Массачусетса нежданный, но желанный гость – Агриппа Халл: в своё время Костюшко лично даровал ему свободу. Белки глаз сияют на черном лице, улыбка всё такая же широкая, хотя зубов кое-где не хватает… Агриппе было восемнадцать, когда он ушел воевать за свободу. Рядом с Костюшкой он провел целых пять лет – не раб, не слуга, а верный помощник. Потом он еще помогал в лазаретах и научился у докторов сращивать сломанные кости и делать ампутации… Тадеуш всегда говорил, что негры ничуть не глупее белых, надо только дать им в жизни такие же шансы. А как ты теперь, Агриппа? Женился, обзавелся детьми, кое-как перебиваюсь в Стокбридже, на жизнь хватает…

Главное, масса Тадиас, – у нас появилась надежда! Пусть не мы, но дети наши поживут по-людски. Вы ведь слыхали про негритянскую республику в Сан-Доминго? Ну конечно, вы же образованный человек… Французы отменили рабство, вооружили негров, и те прогнали испанцев. Чернокожие ходят в генералах! Туссен Лувертюр – главнокомандующий войсками Сан-Доминго! Бывшие рабы голосуют на выборах, и белые стараются их задобрить!

Костюшко слушал, не перебивал, кивал, улыбался. Надежда – это очень много. Она светит во тьме, увлажняет пересохший рот, дает силы жить, когда их как будто совсем не осталось. А без нее и дворец – тюрьма. Поэтому он не стал делиться с бесхитростным Агриппой своими мыслями о Туссене Лувертюре. Конечно, он читал в газетах всё, что там писали о Сан-Доминго, и вождь чернокожих отнюдь не рисовался ему героем-богатырем. Он отправил свои вымуштрованные войска подавлять бунты крестьян, фактически лишив тех надежды увидеть иную жизнь, чем прежняя, при рабстве. Quod licet Jovi, non licet bovi?[15]15
  Что позволено Юпитеру, не позволено быку (лат.).


[Закрыть] У него замашки князька, магната-самодура, а не вождя. Однако, прежде чем хулить других, подумай: что хорошего сделал ты? Вот, например, Джон Джей, которому всё не могут простить договор с британцами, ускорил освобождение рабов, став губернатором Нью-Йорка. Пожалуй, что и он, Тадеуш Костюшко, сможет внести свою лепту в общее дело. Неважно, в каком месте земли ты борешься за свободу. Важно, что ты за нее борешься.