Текст книги "Вашингтон"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

Двенадцатого сентября французский посол шевалье де ла Люзерн со своим секретарем Франсуа Барбе-Марбуа прибыли в Фишкилл на свидание с Вашингтоном. Генерал лично встречал их на лодке и сидел у руля, демонстрируя, что знаком и с морским делом. «Ему лет пятьдесят, он хорошо сложен, довольно строен. Держит себя свободно, с военным изяществом, – записал секретарь. – У него мужественный вид, что не вредит благородству его облика. Я никогда не видел человека более естественно и непринужденно учтивого… Он задает мало вопросов, внимательно слушает и отвечает негромко и немногословно».

Желая произвести впечатление на дипломатов, Вашингтон старался держать себя как можно демократичнее, даже играл в мяч со своими адъютантами, чем поразил французов. К обеду на берегу Гудзона поставили овальный шатер с темно-зеленым пологом – так близко к воде, что волны порой ударялись о колышки. Музыканты исполнили попурри из французских и американских военных маршей. Тосты провозглашали адъютанты; Вашингтон велел дать пушечный залп за здоровье Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Улучив момент, Вашингтон спросил Барбе-Марбуа, не видал ли он во Франции Лафайета, и когда тот ответил утвердительно, добавив, что подвиги маркиза заслужили похвалу короля, а о Вашингтоне он отзывался с «нежной почтительностью», генерал покраснел, как «любящий отец, которому расхваливают его сына». «Из глаз его брызнули слезы, он схватил мою руку и едва мог выговорить: „Я не знаю более благородной и тонкой души, я люблю его, как родного сына“».

Произведя на французов благоприятное впечатление, Вашингтон, тем не менее, так и не добился удовлетворительного ответа о планах военной кампании. В начале сентября в Чарлстон прибыло несколько французских кораблей, а с ними – известие о том, что д’Эстен направляется в Джорджию. 11 сентября генерал Бенджамин Линкольн с двумя тысячами солдат выступил в Саванну, чтобы отбить ее у англичан при поддержке французского флота. Вашингтону же сообщили, что французы идут на север, и он даже послал Генри Ли встречать их в Нью-Джерси. На следующий день после обеда с послом он написал д’Эстену, что британцы довели свои силы в Нью-Йорке до пятнадцати тысяч солдат, и поинтересовался, намерен ли граф атаковать Нью-Йорк. Ответом ему было молчание, и Вашингтон в письме Джеки Кастису даже посетовал на неверного союзника.

В конце сентября стало известно о том, что Испания вступила в войну с Англией. Но радость по этому поводу была недолгой: испанцы предпочитали добиваться от Великобритании каких-то уступок для себя, а не бороться за независимость США, которая могла угрожать их собственным колониям в Северной Америке.

В последний день сентября Вашингтон засел за длинное письмо Лафайету. Рассказав о визите французского посланника и о надеждах, связанных с испанцами, изложив еще раз свои убеждения и подтвердив чувства «уважения и привязанности» к своему адресату, перешедшие в «любовь и благодарность», он вежливо отклонил приглашение посетить Францию, поскольку не говорит по-французски, а общаться с дамами через переводчика ему будет неловко. Вместо этого он звал Лафайета с супругой посетить после войны Маунт-Вернон и увидеть «мое сельское жилище, где домашние припасы и сердечный прием заменят деликатесы и роскошную жизнь». Здесь письмо принимало довольно неожиданный горько-шутливый тон: Вашингтон просил передать маркизе де Лафайет, что его сердце «подвержено нежной страсти и уже настолько пропиталось самыми благоприятными о ней представлениями, что ей следует с опаской подносить к нему факел любви, тем более что Вы, должно быть, раздуваете пламя. Но здесь мне снова кажется, что я слышу Ваш голос: я не боюсь опасности. Моя жена молода, Вы стареете, между нами Атлантика. Всё это верно, но знайте, мой добрый друг, что никаким расстояниям не удержать надолго пылкихлюбовников вдали друг от друга и что в этом возрождаются чудеса былых времен. Но увы! Вы сами можете заметить, что за исключением чудес, занесенных в Святое Писание, нет примеров того, чтобы молодая женщина по истинной склонностипредпочла старика». Похоже, что 47-летний Вашингтон переживал пресловутый «кризис среднего возраста»…

Вскоре после получения маркизом этого письма, 29 декабря 1779 года, в его жизни произошло радостное событие: родился сын, которого назвали Жорж Луи Жильбер Вашингтон дю Мотье, а если коротко – Джордж Вашингтон Лафайет. Молодой отец поклялся, что если у него будет дочь, он назовет ее Виргинией; на это Франклин лукаво заметил, что на очереди еще 12 штатов.

СТОИК

В тот самый день, когда Вашингтон принимал у себя французского посланника, д’Эстен подошел к Саванне и начал высадку десанта. Четыре дня спустя, уверенный в победе (Бенджамин Линкольн должен был не допустить к городу шедшие на подмогу части англичан), он предложил коменданту Прево капитулировать. Тот запросил сутки на раздумье. Но еще до истечения этого срока к городу, одновременно с Линкольном, подошло британское подкрепление, и комендант ответил французам вежливым отказом.

Долгая осада не входила в планы французов, тем более что среди моряков начались дизентерия и цинга, да и провиант был на исходе. С 3 по 8 октября город бомбардировали с моря; в нем практически не осталось целых домов. После этого д’Эстен, вопреки мнению большинства своих офицеров, отдал приказ о штурме.

Французы в белых мундирах оказались отличной мишенью для американских стрелков, перешедших на сторону британцев; штурм захлебнулся. Сам адмирал получил две пули, а польский офицер-кавалерист Казимир Пуланский, сражавшийся на стороне американцев, был смертельно ранен. Вторую колонну вел шведский граф Курт фон Стедингк, которому удалось захватить последнюю линию траншей и водрузить над ней американский флаг. Однако британцы перешли в контратаку и все нападающие были перебиты перекрестным огнем, уцелело только два десятка человек, а сам граф был ранен. Д’Эстен отступил, оставив поле боя, усеянное мертвыми телами, а 17 октября снял осаду. «Я думаю, что это величайшее событие за всю войну», – сделал запись об осаде Саванны сэр Генри Клинтон. В Лондоне эту победу отпраздновали пушечным салютом.

В это время Вашингтон готовился к очередной зимовке, которая обещала быть такой же суровой, как позапрошлая. Уже в октябре на армейских складах не было ни одной пары сапог; рубашек, курток и одеял тоже не хватало. Курс континентальной валюты теперь составлял три цента к доллару; Конгресс перестал печатать деньги и переложил обязанность платить армии на штаты. Те стали печатать собственные бумажные деньги, и цены взлетели до небес. «На телегу денег едва ли можно купить телегу провизии», – писал Вашингтон Джону Джею в начале месяца. «Крыса продается по нынешним временам не дешевле чем за 200 фунтов, словно это лошадь», – заявлял он конгрессмену Гаверниру Моррису. Разведка доносила, что, уходя из Филадельфии, британцы захватили с собой бумагу для печатания денег в расчете наводнить страну подделками и вызвать экономический кризис.

Основные силы своих войск Вашингтон отвел на зиму в Морристаун в Нью-Джерси. Снег выпал рано, и солдаты вырубили две тысячи акров леса, чтобы построить городок из тысячи деревянных хижин. 1 декабря в лагерь переселился Вашингтон, обосновавшись в симпатичном трехэтажном доме миссис Феодосии Форд, со ставнями и мансардой, который мог показаться дворцом по сравнению с домиком Поттса в Вэлли-Фордж. Через месяц Марта Вашингтон приехала к мужу (она успела увидеть свою третью внучку, Нелли, и убедиться, что с ребенком и его матерью всё в порядке). Но хозяйка дома отказалась съезжать и занимала две из четырех комнат на первом этаже, а в тесной кухоньке толклись, мешая друг другу, 18 слуг Вашингтона и прислуга миссис Форд. Адъютанты жили в двух комнатах наверху, для работы пришлось соорудить деревянную пристройку.

В середине декабря генерал сообщал Конгрессу, что его армия уже несколько дней сидит без хлеба и, если не принять срочных мер, запросто может разбежаться. Из Нью-Йорка доходили слухи о мятежных настроениях среди голодающих ополченцев, и Вашингтон опасался, что они перекинутся в Нью-Джерси. Голодные и деморализованные солдаты стали бы легкой добычей для Генри Клинтона, двинься он вдруг на Морристаун. Нервы Вашингтона были натянуты до предела; по словам Грина, он ругал всех подряд, и правых, и виноватых.

Второго января 1780 года повалил густой снег и не прекращался четыре дня. Метель намела сугробы в полтора метра высотой, нарушив всякое сообщение с лагерем. Ударил мороз; Нью-Йоркская бухта покрылась достаточно толстым льдом, чтобы по нему можно было переправить пушки. Вашингтон загорелся идеей устроить неожиданное нападение на британский гарнизон на острове Статен: лорд Стерлинг с двумя с половиной тысячами солдат перейдет по льду в Нью-Йорк, отобьет обоз и пригонит овец и скот. Эта идея настолько захватила генерала, что он даже стал бояться оттепели, которая могла порушить его планы. Однако британцев кто-то о них известил, эффект неожиданности был утрачен, и от затеи пришлось отказаться. У солдат, назначенных для рейда, отобрали шапки и рукавицы.

Пока же им приходилось «воевать» с местным населением, не желавшим отдавать свое добро за «бумажки». Не проходило ночи, чтобы солдаты не отправлялись на грабеж. Строгость не помогала; Вашингтон был вынужден признать свое бессилие перед мародерством, бесчестящим его армию.

Под завывания пурги Вашингтон строчил тревожные письма в Конгресс: «Многие уже четыре-пять дней не видели мяса, запасы хлеба на исходе». Голодные люди грызли древесную кору, варили башмаки, убивали домашних собак. По выражению Вашингтона, его солдаты ели то же, что и лошади, за исключением сена. Квартирмейстер Грин между тем возмущался, что «страна, в которой всего в изобилии, допускает, чтобы армия, используемая для защиты всего самого дорогого и ценного, погибала от нехватки пищи». Ситуацию исправить не удавалось даже реквизициями.

Нужно было найти виноватого; в Филадельфии поползли слухи о том, что Роберт Моррис наживается на торговле мукой, тогда как американские солдаты голодают. Морриса – того самого банкира, который временами фактически содержал Континентальную армию, – обвинили в растрате государственных средств. На суде его оправдали за отсутствием состава преступления. Надо ли говорить, что Вашингтон ни минуты не сомневался в его невиновности?

Нет худа без добра: многоснежная зима помешала британцам осуществить дерзкий план – захватить в плен Вашингтона. В феврале 300 верховых устремились с этой целью к Морристауну, но увязли в снегу и повернули обратно.

Даже с наступлением весны положение армии не стало лучше: «На сегодняшний день у нас в запасе нет ни одной унции мяса, ни свежего, ни солонины», – писал Вашингтон 12 апреля. Кроме того, выплату жалованья задерживали месяцами. «Мы начинаем ненавидеть страну, пренебрегающую нами», – записал в дневнике Александр Гамильтон, должно быть, выражая не только свое мнение. Впрочем, лично для него суровая зима была скрашена знакомством с Элизабет Скайлер, младшей дочерью генерала, которая потом стала его женой. (Филип Скайлер оставил военную службу в апреле 1779 года и стал делегатом Континентального конгресса.) Соединяя свою судьбу с офицером, Элизабет вдохновлялась примером Марты Вашингтон, бывшей для нее идеалом женщины.

В конце апреля пришло письмо от Лафайета: «Вот и я, мой дорогой генерал, вне себя от радости вновь оказаться среди Ваших любящих солдат… У меня дела величайшей важности, о которых я должен прежде переговорить с Вами наедине». Это послание несказанно взволновало Вашингтона. 10 мая явился сам автор и заключил его в объятия. «Делами величайшей важности» оказалась весть о том, что Франция направляет в Америку огромный экспедиционный корпус под командованием графа де Рошамбо, героя Семилетней войны. Согласно дипломатической договоренности, генерал-лейтенант Рошамбо будет находиться в распоряжении Вашингтона, как и французский флот шевалье де Тернэ. Вашингтон немедленно принялся развивать Лафайету свой план захвата Нью-Йорка и написал в Конгресс о том, что ему необходимо не меньше двадцати тысяч солдат. И, в конце концов, надо же одеть их поприличнее! Неудобно перед союзниками! У Континентальной армии до сих пор нет одинаковых мундиров, ходим, как побирушки!

Всего через два дня после приезда Лафайета случилось то, чего Вашингтон в глубине души сильно опасался, хотя и высказывал свои опасения лишь достойным доверия людям: 12 мая Чарлстон капитулировал. Генерал Линкольн допустил тактическую ошибку, сосредоточив все силы на побережье и оставив без защиты сухопутные подступы к городу. Две с половиной тысячи солдат и 343 орудия попали в руки врага. Чтобы унизить американцев, британцы отказали им в праве покинуть крепость под барабанный бой и с развернутыми знаменами, заставив просто сдать оружие, а затем сделать выбор – стать военнопленными или вернуться по домам, торжественно пообещав сделаться верноподданными Георга III. Теперь путь в обе Каролины и Виргинию был открыт; оставаясь с основной армией в Нью-Йорке, Генри Клинтон отрядил Корнуоллиса терроризировать юг.

Несколько дней обитатели Новой Англии с тревогой наблюдали за багровым солнцем на желтом небе, а 19 мая в штатах Нью-Йорк и Нью-Джерси уже в 10–11 часов утра вдруг наступила такая тьма, что пришлось зажигать свечи [28]28
  По мнению современных ученых, это явление было вызвано лесными пожарами: плотный дым смешался с туманом и низкой облачностью.


[Закрыть]. Темень продолжалась до поздней ночи, а затем взошла красная луна. Потом пошел дождь, и мгла рассеялась. Почти все обыватели были уверены, что это дурной знак и Судный день не за горами. Проповедники пугали паству, находя подходящие строки из Евангелия. Напротив, законодатель из Коннектикута Абрахам Давенпорт вошел в историю благодаря фразе, произнесенной со стоическим спокойствием: «Пусть Бог делает свою работу, а мы займемся нашими делами. Принесите свечи».

Двадцать пятого мая два линейных полка из Коннектикута взбунтовались и отказались повиноваться приказам Вашингтона. В сумерках они вышли из своих хижин, потрясая оружием, и заявили, что либо разойдутся по домам, либо вытрясут продовольствие из местных фермеров, даже если придется колоть их штыками. Жалованье им не платили уже пять месяцев, и никаких радужных перспектив не вырисовывалось. Офицерам удалось их успокоить, хотя они сочувствовали солдатам. Вашингтон не стал их наказывать и обрушил весь гнев на непатриотичных граждан, доведших своих защитников до такого состояния.

Генерала, потратившего несколько лет, чтобы превратить толпу ополченцев в подобие регулярной армии, особенно раздражал непрофессионализм гражданской администрации. Сколько можно наступать на одни и те же грабли? Америке нужны профессиональные солдаты, а не служащие по кратким контрактам, опытные конгрессмены, а не случайные люди, твердая валюта, а не «бумажки». Деньги – нерв войны; у кого кошелек туже набит, тот и войну выиграет. Финансы Америки расшатаны – значит, надо собирать налоги и прибегать к займам. «Хотя [британское] правительство погрязло в долгах и, конечно, бедно, народ богат, и богачи предоставляют средства, которые не скоро будут исчерпаны, – писал он Джозефу Риду 28 мая. – Кстати, их система государственного кредита гораздо эффективнее, чем в любой другой стране». Пусть Британия – враг, но и у врагов есть чему поучиться и что взять на вооружение. Пусть наша демократия – величайшее завоевание, но у всего должны быть четкие рамки и смысл! «Я вижу, как одна голова постепенно превращается в тринадцать, – писал он три дня спустя делегату Конгресса от Виргинии Джозефу Джонсу, – и вместо того, чтобы взирать на Конгресс как на высшую контролирующую власть в Соединенных Штатах, они считают себя зависящими от своих собственных штатов».

Двадцать девятого мая части Континентальной армии под командованием Абрахама Бафорда потерпели сокрушительное поражение от отряда лоялистов во главе с Банастром Тарлтоном при Воксхо близ Ланкастера в Южной Каролине. Американцы не выдержали кавалерийской атаки, побросали оружие и подняли руки, но англичанам было приказано пленных не брать: из четырехсот солдат 113 закололи насмерть, а 150 до полусмерти, с собой увели только 53 человека. Полковника Тарлтона после этой бойни прозвали Мясником.

Генерал Вашингтон сильно изменился за эту зиму. Он замкнулся в себе, словно боясь нечаянно вырвавшимся словом выдать свои потаенные – невеселые – мысли и тем самым деморализовать окружающих. Марта, остававшаяся в Морристауне до июня, писала своему зятю Бассету: «Бедный генерал так несчастен, что это доставляет мне невероятные страдания». Разумеется, несчастен он был не оттого, что ему приходилось вместо вина пить грог на основе новоанглийского рома из деревянной чашки, а от не покидавших его опасений и черных мыслей. Но никакой паники он не испытывал, наоборот, его душа закалилась и окрепла. «Я так привык к трудностям за эту войну, что научился относиться к ним спокойнее, чем прежде», – писал он барону фон Штойбену. И его армия, душой которой он был, тоже стала иной. «Когда армия, обращенная почти в ничто (из-за истечения краткосрочных контрактов), остается порой по пять-шесть дней подряд без хлеба, а потом столько же без мяса и раз, и два, и три без того и другого, и та же самая армия не имеет достаточно одежды, чтобы прикрыть наготу, а у четверти ее нет и намека на одеяла, и это суровой зимой, но при таких обстоятельствах люди держатся вместе – это выходит за рамки понимания, и всё же это правда», – писал он брату Джеку 7 июля с удивлением и гордостью.

СУДЬЯ

Жан Батист де Рошамбо был опытным военачальником: отправляясь за океан, он, помимо пяти тысяч пехотинцев, взял с собой кавалерийский отряд, запас пшеничной муки (он не доверял американской кукурузе, которая, как говорили, вызывает расстройство кишечника), большой груз огнеупорных кирпичей для сооружения хлебных печей, всякого рода инструменты и переносную типографию. Помимо бочек с солониной и сухарями, вином и водкой, он погрузил на корабли восемь тысяч аршин синего и белого сукна для пошива обмундирования, десять тысяч сорочек и столько же пар башмаков. Командующий озаботился также «сувенирами» для индейцев – для них везли ситец, серебряные браслеты, серьги, охотничьи ружья… И тем не менее всего предусмотреть было нельзя: плавание заняло 72 дня, солдаты страдали от морской болезни и, добравшись до Ньюпорта, Род-Айленд, многие из них были не готовы к боевым действиям. Одновременно в нью-йоркскую бухту зашло такое же количество британских кораблей, и Вашингтон отправил Лафайета провести переговоры с французами: мысль о Нью-Йорке не давала ему покоя.

Здесь он совершил промах: если даже Гейтс в свое время был оскорблен тем, что к нему присылают с указаниями адъютанта (Гамильтона), то Рошамбо отнюдь не обрадовался, увидев Лафайета, пусть даже тот и носил титул маркиза и был вхож к королю. Во французской армии Лафайет был лишь капитаном, а своими связями при дворе пытался воспользоваться, чтобы самому получить задание, доверенное генерал-лейтенанту Рошамбо. Теперь же он рассыпался в комплиментах перед закаленным в боях ветераном, который сухо его оборвал.

То, что он увидел в Америке, стало для него неприятным сюрпризом. «Пришлите нам войска, корабли и денег, – написал он во Францию, – но не полагайтесь на этих людей и их средства; у них нет ни денег, ни доверия; их средства к обороне недолговечны и используются лишь тогда, когда на них нападают». Планы Вашингтона относительно атаки на Нью-Йорк показались ему полной нелепостью; Лафайет слеп или глуп, раз поддерживает американского генерала в его заблуждениях. Кстати, о таких вещах следует говорить напрямую, без посредников, как бы Вашингтон ни уверял в письме, что полностью доверяет своему французскому другу. Но Вашингтон не мог сейчас покинуть армию (опасаясь, что она разбежится): «Я уважаю желание графа лично встретиться со мной, и поверьте, дорогой маркиз, что и я ничего не желаю так страстно, как увидеться с ним. Но Вы также должны понимать, что мое присутствие здесь необходимо для военных приготовлений да и вообще для поддержания дел», – писал он Лафайету 22 июля 1780 года.

Главные военные приготовления тогда разворачивались на юге. Командующим Южной армией Конгресс назначил Горацио Гейтса, героя Саратоги. Вашингтон смолчал, хотя сам рекомендовал на этот пост барона Жана де Кальба. В это же время другого героя Саратоги, Бенедикта Арнольда, судил военный трибунал, признал виновным в нескольких мелких злоупотреблениях и велел Вашингтону назначить ему наказание. Арнольд явился в Стони-Пойнт и спросил, нет ли для него какого-нибудь дела. Главнокомандующий, уважавший Арнольда за храбрость и считавший его превосходным тактиком, предложил ему почетную должность командира легкой кавалерии. Арнольд неожиданно смутился и покраснел. «Выражение его лица изменилось и утратило живость, – вспоминал Вашингтон, – и вместо того, чтобы поблагодарить меня или выразить радость по поводу назначения, он и рта не раскрыл». Он подчеркнуто припадал на свою больную ногу и, разговорившись с адъютантом главнокомандующего Тенчем Тилгманом, сказал, что уже не может подолгу ездить верхом; ему бы какую-нибудь «сидячую» должность в Вест-Пойнте. «Мне показалось несколько странным, что такой деятельный и предприимчивый человек, как Арнольд, стремится к столь пассивной роли, однако тогда я об этом не задумывался». 3 августа, идя навстречу пожеланиям Арнольда, Вашингтон назначил его командиром гарнизона в Вест-Пойнте.

В это время Горацио Гейтс, решивший увенчать себя лаврами победителя британцев, выступил во главе четырех тысяч солдат (преимущественно ополченцев) в Южную Каролину. Уверенный в собственной непогрешимости, он допустил несколько просчетов, оторвавшись от обоза и слишком сильно углубившись в края, где преобладали лоялисты. В войсках не хватало провианта и свежей воды, началась эпидемия дизентерии. И вот эту армию Гейтс вывел на рассвете 16 августа, близ Камдена, против закаленных в бою солдат Корнуоллиса.

Уже первый залп британцев проделал значительную брешь в рядах ополченцев. После этого англичане перешли в штыковую атаку. У американцев не было штыков, они в панике бросились бежать; только одна рота хотя бы выстрелила один раз, прежде чем обратиться в бегство. В мгновение ока весь левый флаг американцев испарился; виргинцы бежали так быстро, что потеряли убитыми всего трех человек; генерал Гейтс унесся вместе с ними, успев лишь приказать де Кальбу, командовавшему правым флангом из мэрилендцев и делавэрцев, атаковать англичан. Тот отбил две атаки и перешел в контрнаступление, смяв ряды неприятеля. Тогда Корнуоллис лично прискакал на свой левый фланг и остановил отступление. Вместо того чтобы преследовать бегущих ополченцев, англичане стали планомерно уничтожать тех, кто сопротивлялся. Теперь американцев было 800 человек против двух тысяч; Корнуоллис бросил на них кавалерию «кровавого Тарлтона».

Под де Кальбом убили коня; прежде чем он смог встать на ноги, в него трижды выстрелили, а потом искололи штыками. Его друг шевалье дю Бюиссон, пытавшийся заслонить его своим телом, принял на себя часть ударов и был серьезно ранен. Корнуоллис прислал собственного хирурга осмотреть раны де Кальба, но тот сказал: «Благодарю вас, сэр, за ваше великодушное сочувствие, но я умру смертью, о которой всегда молил Бога: смертью солдата, сражающегося за права человека». Он скончался три дня спустя, пятидесяти девяти лет, и был похоронен в Камдене.

Конница Тарлтона гналась за американцами еще 20 миль (32 километра); около девятисот человек были убиты, еще тысяча – взяты в плен. Гейтс же проскакал, не останавливаясь, 60 миль (97 километров) до Шарлотты, Северная Каролина, но и там надолго не задержался. Лишь оставив между собой и Корнуоллисом безопасное расстояние в 180 миль, он написал спокойное донесение Конгрессу. «180 миль за три с половиной дня! Этот человек необычайно подвижен для своего возраста», – веселился Александр Гамильтон. Конечно, окружению Вашингтона казалось дикостью, что генерал испугался и сбежал, бросив армию.

Но Вашингтону было не до смеха: после поражения Гейтса британцы стали хозяевами Джорджии, Южной и Северной Каролины, непосредственно угрожая его родной Виргинии. Лорд Корнуоллис казался непобедимым. Не заостряя внимания на трусости генерала, Вашингтон в письме председателю Конгресса делал акцент на недостатках ополчения: «Никакая милиционная армия никогда не приобретет необходимых навыков, чтобы противостоять регулярным силам… Твердости, потребной для настоящего боя, можно достичь лишь постоянно поддерживаемой дисциплиной и службой». В начале сентября он сам отослал по домам 400 ополченцев, чтобы зря хлеб не ели.

Конгресс отстранил Гейтса от командования и смиренно просил Вашингтона назначить его преемника. Главнокомандующий рекомендовал Натанаэля Грина. Рассказывают, что тот сначала отказывался, считая, что не справится: «Нокс – вот человек для столь сложного предприятия. Все препятствия перед ним исчезают. Его возможности безграничны». «Верно, – якобы ответил на это Вашингтон, – потому-то я и не хочу с ним разлучаться». Он всё еще не отказался от планов захватить Нью-Йорк.

В середине сентября 1780 года, взяв с собой Нокса, Гамильтона и Лафайета, а также свиту из двадцати двух всадников, Вашингтон наконец-то отправился на встречу с Рошамбо и Тернэ. Местом для нее был выбран Хартфорд в Коннектикуте, равноудаленный от обеих армий. Перед тем как отправиться в путь, Вашингтон известил Арнольда, что поедет через долину Гудзона, подчеркнув, что поездка должна остаться в тайне.

Еще раньше он поручил Арнольду укрепить оборонительные сооружения Вест-Пойнта. Тот развел бурную деятельность; везде что-то рыли и перекапывали. Похвалив его, Вашингтон с ним пообедал и пообещал осмотреть всё как следует на обратном пути. Он не знал, что Арнольд сообщил британцам весь его маршрут, и лишь задержка его письма в пути предотвратила похищение главнокомандующего неприятелем.

Хартфорд тогда был скромной деревушкой в одну улицу, идущую вдоль реки Коннектикут. При приближении Вашингтона французы дали 13 выстрелов из пушки, а местные жители кричали «виват!». Вашингтон и Рошамбо впервые увидели друг друга. Коренастый и коротконогий француз прослужил в армии 37 лет; его правую бровь рассекал шрам от штыка, шедший к виску, и он припадал на одну ногу – последствие ранения 1747 года. С американским «начальником» он держался довольно учтиво, даже любезно, но временами крутой нрав старого вояки, считавшего, что он окружен дураками и мерзавцами, давал о себе знать. Вероятно, по контрасту с ним высокий, статный, тактичный Вашингтон сразу очаровал французов.

«Нам не терпелось увидеть героя свободы, – вспоминал граф де Дюма. – Его достойное обращение, простота манер и спокойная серьезность превзошли все ожидания и завоевали все сердца». Граф Аксель фон Ферзен нашел Вашингтона «красивым и величественным», но заметил, что «тень печали ложилась на его лицо, довольно приятное, что делало его интересным».

Начались переговоры; Лафайет выступал в роли переводчика. Очень скоро стало понятно, что совместная военная операция – дело далекого будущего. Хотя на словах Рошамбо не возражал против планов Вашингтона отбить у англичан Нью-Йорк, но настаивал на том, чтобы дождаться подкрепления из Франции: кораблей маловато.

На второй день Вашингтон понял, что ни к какому положительному результату они не придут, и собрался уезжать. Граф де Дюма проводил его до ближайшего городка. «Мы прибыли туда к ночи; обыватели сбежались со всех окрестностей, нас окружила толпа детей с факелами, подхватывающих приветственные возгласы горожан; все желали приблизиться к человеку, которого они называли своим отцом; они подступили так тесно, что нам нельзя было проехать. Генерал Вашингтон был очень тронут, он остановился на несколько минут и, пожимая мне руку, сказал: „Мы можем быть разбиты англичанами, это превратности войны; но вот армия, которую им никогда не победить“».

Двадцать третьего сентября трое патрульных из числа ополченцев задержали в графстве Уэстчестер, близ Нью-Йорка, подозрительного штатского в пурпурной куртке с золотым галуном и бобровой шапке. Обыскав его, нашли в сапоге какие-то бумаги, свернутые в тугую трубку, и письмо: «Пропуск г-ну Джону Андерсону для прохождения через посты в Уайт-Плейнс или далее, по его выбору. Он следует по государственному делу согласно моему распоряжению. Бенедикт Арнольд». Солдаты всё-таки решили отвести его к командиру, а когда этот франт предложил им денег, чтобы его отпустили, окончательно утратили к нему доверие. Повертев в руках бумаги, подполковник Джон Джеймсон решил, несмотря на протесты задержанного, переправить их вместе с пропуском к Вашингтону: пусть начальство разбирается.

Два дня спустя, еще не получив пакета, главнокомандующий проснулся с рассветом в Фишкилле и отправился в Вест-Пойнт, намереваясь позавтракать в обществе Арнольда и его жены. Они жили в просторном особняке на восточном берегу Гудзона, ранее принадлежавшем другу Вашингтона Беверли Робинсону, который теперь командовал полком лоялистов. Дом стоял в двух милях от Вест-Пойнта, и по дороге Вашингтон со своей свитой сделал крюк, чтобы осмотреть укрепления вдоль реки. Лафайет осыпал его шутливыми упреками, говоря, что молодым людям не терпится позавтракать вместе с очаровательной Пегги. «Ах, я знаю, вы, молодежь, все влюблены в миссис Арнольд, – отвечал Вашингтон в том же тоне. – Езжайте вперед, позавтракайте с ней и скажите, чтобы меня не ждала». Два адъютанта поскакали предупредить хозяйку, что гости задерживаются, но скоро будут.

В половине одиннадцатого Вашингтон сошел с коня у дома Робинсона и адъютант Арнольда майор Дэвид Фрэнкс сообщил, что хозяина вызвали в Вест-Пойнт по срочному делу, а хозяйка лежит в постели наверху. Позавтракав без нее, Вашингтон взошел на баржу и переплыл на ту сторону Гудзона, рассчитывая увидеться там с Арнольдом. Но того не было, и никто не знал, где он. Вашингтон начал осматривать укрепления и был поражен их заброшенным видом: такое впечатление, что ими вообще никто не занимался!

Озадаченный главнокомандующий вернулся назад. В доме Арнольдов всё было по-прежнему: хозяина нет, хозяйка наверху. Вашингтон прошел в отведенную ему комнату, чтобы отдохнуть перед обедом. Раздался стук в дверь: вошел Гамильтон и положил перед ним стопку бумаг, включая пакет с сопроводительным письмом от подполковника Джеймсона.