Текст книги "Вашингтон"

Автор книги: Екатерина Глаголева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

СОЮЗНИК

Генерал Уильям Хоу, прекрасно проведший зиму в Филадельфии, вернулся в Англию, передав командование генералу Генри Клинтону. После вступления в войну Франции британская стратегия претерпела изменения: Клинтону было приказано перебросить восемь тысяч солдат (треть его армии) на защиту Вест-Индии и Флориды, которые могли подвергнуться нападениях Он решил оставить Филадельфию и переправиться в Нью-Йорк через Нью-Джерси в расчете на то, что лоялисты поднимут восстание и власть британской короны над американскими колониями будет восстановлена. Но лоялисты из Филадельфии, за зиму неплохо нажившиеся на торговле с британскими солдатами, теперь были охвачены паникой и стремились уйти из города вслед за отступающей армией. Это в планы Клинтона не входило: зачем ему лишняя обуза? Был издан приказ, что к армии могут примкнуть лишь те, кто способен обеспечить себя как минимум на две недели.

В начале июня Континентальная армия вернулась в столицу. Вашингтон, величественный в своем великодушии, предотвратил всякого рода репрессии и воспротивился плану обложить налогом богатых «коллаборационистов». Светлое здание свободы нельзя построить на грязном фундаменте мести. Комендантом Филадельфии он назначил Бенедикта Арнольда. Новый градоначальник зажил на широкую ногу и принялся ухаживать за богатой невестой – хорошенькой восемнадцатилетней Пегги Шиппен, вдвое его моложе, которая, по слухам, во время оккупации водила дружбу с британскими офицерами, в частности с майором Джоном Андре. Этот тридцатилетний красавец, получивший образование в Швейцарии, обладал разносторонними талантами: писал стихи, играл на сцене и рисовал весьма похожие карандашные портреты, в том числе и красотки Пегги.

Десять тысяч британцев и гессенцев пробирались из Филадельфии в Нью-Йорк, таща за собой огромный обоз из полутора тысяч фургонов, растянувшийся на 12 миль. Вашингтон созвал военный совет: стоит ли напасть на отступающую армию? Большинство офицеров, памятуя о прошлых поражениях и содрогаясь при воспоминании о минувшей зиме, советовали проявить осторожность. Даже Генри Нокс считал, что отважиться сейчас на генеральное сражение – просто безумие, а Чарлз Ли был категорически против. Только неистовый Энтони Уэйн заявил, что нужно «бургойнить Клинтона». 18 июня Вашингтон послал шесть бригад вдогонку за англичанами, а остатки Континентальной армии переправились через реку Делавэр и четыре дня спустя вступили в Нью-Джерси.

Стояла жаркая и душная погода; дождь не освежал, а только усиливал мучения английских солдат, вынужденных париться в своих шерстяных мундирах, обвешанных амуницией. В день удавалось проделать не больше шести миль. Люди валились с ног, умирали от солнечного удара; ряды британцев редели, так как многие дезертировали. В кои-то веки Континентальная армия получила численное преимущество над врагом. Самое время напасть на него и поквитаться за всё! Но Чарлз Ли по-прежнему заявлял, что в интересах патриотов дать англичанам уйти: пусть себе катятся в Нью-Йорк, а оттуда убираются в Англию. Грин был не согласен с ним: «Я против опрометчивых решений, однако мы должны сохранить нашу репутацию». Лафайет убеждал главнокомандующего не идти на поводу у осторожничающих. Уэйн и Штойбен тоже рвались в бой. Вашингтон, поверивший в свои силы, принял решение наперекор большинству: они нападут на британцев.

Двадцать пятого июня, узнав, что неприятель приближается к деревушке Монмут-Корт-Хаус, Вашингтон вознамерился послать Ли возглавить наступление, дав ему четыре тысячи солдат. Ли счел это поручение ниже своего достоинства: такая миссия пристала какому-нибудь юнцу из добровольцев, но никак не ему. Вашингтон спорить не стал и передал командование авангардом Лафайету, который уже давно горел желанием отличиться в бою. Испугавшись, что Лафайет украдет у него славу, Ли тотчас заявил, что передумал. Вашингтон оказался в неловком положении: и с заместителем ссориться нельзя, хотя тот и не слишком стремится в бой, и Лафайета обидеть не хочется. Всё же он нашел компромисс: назначил Ли старшим и дал ему еще тысячу солдат.

Когда между арьергардом британцев и передовыми частями американцев оставалось всего шесть миль, Вашингтон приказал Ли атаковать на следующее утро, как только неприятель выступит в путь. Сам он с шестью тысячами солдат готов ринуться вперед, едва разгорится дело.

Британцы снялись с лагеря еще до рассвета, пытаясь уйти от преследования. Вашингтон послал Ли приказ немедленно наступать, пусть его солдаты бросят все пожитки и идут налегке. Солдаты даже поснимали рубашки, потому что уже утром стояла жара больше сорока градусов и было нечем дышать. К одиннадцати утра несколько человек умерли от теплового удара.

Около полудня Вашингтон с основными силами подтянулся к Монмуту. Впереди доносились звуки выстрелов и другие военные шумы; он решил, что всё идет по плану. Но тут какой-то местный фермер, бежавший навстречу, крикнул, что американцы отступают. Вашингтон не поверил, тем более что никаких донесений от Ли не было. Однако перепуганный юный флейтист, запыхавшись, подтвердил: да, наш авангард отступает. Вашингтон пригрозил его выпороть, если он будет нести всякую чушь. Главное – не допустить паники. Пришпорив коня, он поскакал вперед. Очень скоро ему стали попадаться бегущие солдаты. Всё выяснилось: Ли вполсилы напал на арьергард англичан, в который Клинтон поставил лучших солдат под командованием Корнуоллиса; те быстро обратили ситуацию в свою пользу и опрокинули американцев. Мимо Вашингтона из последних сил ковыляли изнуренные люди с вытаращенными глазами, тщетно ловя раскрытыми, пересохшими ртами горячий воздух. И тут к нему подскакал сам виновник происшедшего со сворой своих собак.

– Что это значит, сэр? – проревел Вашингтон. – Я хочу знать, что означает это смятение и беспорядок!

Ошарашенный Ли тупо уставился на него и не мог ничего выговорить, кроме «Сэр? Сэр?». Он-то считал, что совершил подвиг – вывел армию из-под удара, организовав отступление.

– Американские войска не выстояли бы против британских штыков, – наконец попытался он объяснить.

– Чертов трус! – рявкнул Вашингтон. – Вы даже не пустили их в ход!

Свита оцепенела: целомудренный Вашингтон честил Ли на все корки и ругался так, что «листья сыпались с деревьев», как вспоминал потом генерал Чарлз Скотт. На него было страшно смотреть. Этот неожиданный приступ ярости произвел куда более сильное впечатление, чем сами слова.

Бросив Ли, Вашингтон продвинулся вперед и выяснил, что основные силы противника будут здесь через четверть часа. На минуту он растерялся: он был не готов к тому, чтобы дать сражение здесь, на неизученной местности. Между крутых холмов пролегали глубокие овраги с ручьями, которые могли затруднить продвижение войск. Но Вашингтон был настолько зол, что ничто не смогло бы его сейчас остановить. Велев Уэйну двумя полками задержать врага, он собрал своих рассеянных по полю солдат и привел их в чувство. В присутствии главнокомандующего, как всегда, внушительно смотревшегося в седле, паника улеглась, а когда тот спросил, будут ли они сражаться, солдаты трижды прокричали «ура!».

И грянул бой. Два часа под плавившимся от солнца небом гремела канонада. Красивый белый жеребец главнокомандующего, подарок губернатора Нью-Джерси Ливингстона, вдруг упал и умер от жары. Тотчас подскакал Билли Ли, ведя в поводу гнедую кобылу. Как обычно, Вашингтон испытывал судьбу. Один раз, когда он был поглощен разговором с каким-то офицером, прямо у ног его лошади взорвалось ядро, так что его лицо забрызгало грязью. Но Вашингтон продолжал разговор как ни в чем не бывало. Он был повсюду: выстраивал линию обороны, подбадривал солдат, давал им возможность продемонстрировать свою выучку, приобретенную в Вэлли-Фордж. Англичане такого еще не видели: передняя шеренга давала залп, после чего опускалась на одно колено, чтобы перезарядить мушкеты и дать выстрелить задней. Все действовали слаженно, как хорошо отрегулированный механизм. Несколько раз британцы шли в штыковую атаку – и американцы выстояли. Стерлинг и Грин демонстрировали чудеса храбрости, но больше всего Вашингтон отличил Энтони Уэйна, продержавшегося с небольшим отрядом против превосходящих сил противника до прибытия подкрепления.

Бой продолжался до шести вечера. Соблазн преследовать англичан был велик, но американцы едва держались на ногах от изнеможения, и Вашингтон решил отложить решающий (штурм до утра. Клинтон отвел своих людей на полмили, куда не долетали ядра американской артиллерии. Вашингтон велел своим спать прямо в поле, положив оружие рядом, чтобы с рассветом перейти в наступление. Сам он расстелил плащ под тенистым деревом; они с Лафайетом еще долго обсуждали поведение Ли, пока не заснули, сидя один подле другого. В лагере англичан горели костры, но на рассвете, проснувшись, Вашингтон обнаружил, что враг улизнул в Нью-Йорк. Клинтон проделал с ним ту же штуку, что в свое время он сам с Корнуоллисом.

Ну что ж, поле битвы осталось за ним. «Главнокомандующий поздравляет армию с победой, одержанной вчера над оружием его британского величества, и искренне благодарит храбрых офицеров и солдат, отличившихся в этом деле», – говорилось в приказе по армии от 29 июня. Людям было приказано одеться поприличнее, чтобы «вознести благодарность верховному вершителю человеческих судеб за победу, одержанную в воскресенье над цветом британских войск». Генри Лоренс от лица Конгресса благодарил небеса, сохранившие для Америки Вашингтона.

Впрочем, кое-кто трактовал события иначе. Чарлз Ли считал себя оскорбленным до глубины души и ждал от Вашингтона извинений. За что? За то, что главнокомандующий прогнал его с поля боя, когда победа была уже обеспечена и самому Вашингтону оставалось только «обдирать трупы»! Успешным исходом дела армия обязана исключительно умелому маневру, проведенному Ли, «и вот награда за то, что он пожертвовал друзьями, связями и, возможно, всем своим состоянием»! Он был крайне удивлен, получив в ответ на эти заявления сухое письмо Вашингтона, в котором тот обвинял своего заместителя в «неповиновении приказу и недостойном поведении», поскольку вместо атаки было совершено позорное отступление. Продолжая блефовать, Ли потребовал военного трибунала. Вашингтон послал арестовать его и выдвинул против него уже упомянутые обвинения. Военный трибунал из двенадцати офицеров начал следствие и полтора месяца собирал свидетельские показания.

Вероятно, прослышав об этом, Томас Конвей вновь принялся хаять Вашингтона. Но тут нашла коса на камень: не потерпев нападок на своего командира, Джон Кадваладер вызвал Конвея на дуэль и прострелил ему рот и шею. «Во всяком случае, я помешал этому мерзавцу лгать», – удовлетворенно заметил он, осмотрев рану. Конвей выздоровел, 23 июля написал Вашингтону покаянное письмо: «Я считаю, что Вы великий и добрый человек. Желаю Вам долго наслаждаться любовью, почитанием и уважением штатов, свободы которых восторжествовали благодаря Вашим добродетелям», – и уехал во Францию.

Но Вашингтону было не до интриг и судебных тяжб: 8 июня 1778 года в бухту Делавэра вошли 12 огромных линейных кораблей и четыре фрегата французского флота с четырьмя тысячами солдат на борту. Безраздельному господству англичан на море пришел конец.

Во главе этого флота стоял 48-летний вице-адмирал граф Жан Батист Шарль Анри Эктор д’Эстен (поскольку он был сухопутным человеком, морские офицеры чаще обращались к нему «генерал»). У него был «зуб» на англичан, дважды бравших его в плен во время стычек в Ост-Индии. В день приезда он послал американскому главнокомандующему цветистое письмо: «Дарования и великие деяния генерала Вашингтона заслужили ему в глазах всей Европы высочайший титул освободителя Америки».

Если бы французы прибыли несколько недель назад! Тогда британской армии был бы нанесен смертельный удар и Клинтон в самом деле разделил бы судьбу Бургойна, а Вашингтон затмил Гейтса. Но что толку рассуждать о том, чего не произошло! Вашингтон, находившийся в Уайт-Плейнс, отправил к д’Эстену, чей корабль стоял на якоре у Санди-Хук, своего адъютанта Джона Лоренса, чтобы, как сейчас сказали бы, «сверить часы» и вместе осуществить его мечту: отбить у британцев Нью-Йорк. Тогда круг замкнется и британская армия будет поймана в тот же самый мешок, из которого чудом и с большими потерями удалось ускользнуть американцам. Однако оказалось, что тяжелые французские корабли не смогут пройти по проливу, он для них слишком мелкий. Мечта осталась мечтой.

Союзники договорились уничтожить британский гарнизон в Ньюпорте, Род-Айленд, совместными усилиями французского флота и американских войск под командованием Джона Салливана. Но и эти планы были сорваны неожиданно налетевшим штормом и появлением на горизонте британского флота. Д’Эстен решил укрыться в Бостоне. Салливан рвал и метал, оставшись в Род-Айленде без прикрытия. 22 августа они с Грином послали д’Эстену возмущенное письмо с обвинениями в трусости и предательстве. Вашингтон наверняка сочувствовал боевым товарищам (хотя и не одобрял назначения вспыльчивого Салливана для ведения совместных операций). Однако с союзниками ссориться было нельзя, поэтому он попытался замять историю с письмом и послал более дипломатичного Грина помириться с д’Эстеном, Салливана же уговаривал не действовать чересчур поспешно. «Знаете, первое впечатление помнится дольше всего, именно на его основе у французов сложится представление о нашем национальном характере», – писал он 1 сентября. Чтобы восстановить добрые отношения, Джон Хэнкок в своем бостонском особняке закатил в честь союзников пышный банкет, на котором графу подарили портрет Вашингтона. «Ни один человек не был так рад получить портрет своей возлюбленной, как адмирал – ваше изображение», – докладывал главнокомандующему Лафайет.

Но Вашингтон не был склонен умиляться. Радость от обретения мощного союзника сменилась разочарованием. Французы-то думали, что под его командованием находится вдвое больше сил, а он, в свою очередь, рассчитывал на большее число французских солдат. Да и основной флот французов по-прежнему находился в Карибском море, присматривая за собственными колониями. Французы не идеалисты, они вступили в войну, преследуя собственные интересы, но вот каковы они? Не окажется ли, что американцев просто хотят использовать в корыстных целях?

И тут Лафайет заговорил о вторжении в Канаду. «В той форме, в какую маркиз облек свое предложение в разговоре со мной, оно казалось исходящим исключительно от него самого, – предупреждал Вашингтон Генри Лоренса, – но вполне возможно, что оно зародилось во французском кабинете и приобрело сей цветистый наряд, дабы лучше прийтись ко двору». Стань французы освободителями Квебека, они того и гляди потребуют назад канадские территории, утраченные после Франко-индейской войны.

Подтверждая худшие опасения Вашингтона, Лафайет, которому он прежде так доверял, отправился в Филадельфию – «надавить» на Конгресс, – даже не испросив его согласия. Некоторые конгрессмены поддержали его предложение с бездумным воодушевлением. Лафайет помчался «обрадовать» Вашингтона, но неожиданно заболел и, не доехав всего 16 миль до лагеря Континентальной армии, свалился с высокой температурой. Забыв обо всех своих подозрениях, Вашингтон каждый день наведывался в Фишкилл, где юный маркиз метался в бреду, и справлялся о нем у врача, не заходя к больному, чтобы его не беспокоить. К концу ноября Лафайет выздоровел и уехал в Бостон, намереваясь оттуда отплыть во Францию, чтобы явиться к королю и предложить свои услуги.

У Вашингтона в это время появилась новая забота: в ноябре вождь могавков Джозеф Брант с тремя сотнями индейцев сенека объединился с двумя ротами тори под командованием майора Уолтера Батлера и разорил американское поселение в Черри-Вэлли, штат Нью-Йорк; с трех десятков поселенцев сняли скальпы, а их дома сожгли. У Вашингтона не оставалось другого выхода, кроме как применить карательные меры к этим «бандитам».

Между тем Конгресс четыре месяца не мог утвердить решение военного трибунала, признавшего Чарлза Ли виновным и приговорившего его к отстранению от армии на год. «Эта отсрочка – явная несправедливость по отношению и к генералу, и к общественности; ибо если он виновен, его следует наказать, если же невиновен, то держать его в таком напряжении жестоко», – писал Вашингтон брату Джеку. Ли считал себя невиновным и в начале декабря опубликовал памфлет, в котором оправдывал себя, говоря, что это Вашингтон дал ему неверные указания при Монмуте. Конгресс наконец утвердил приговор, однако Вашингтон опасался, что россказни Ли запятнали его репутацию. Джон Лоренс вызвал Ли на дуэль; Александр Гамильтон выступил его секундантом. Ли был ранен в бок, но не опасно. В отличие от Конвея, он не раскаялся, а продолжал, удалившись в свое поместье в Виргинии, поносить Вашингтона; правда, Конгресс перестал обращать внимание на его злобные письма.

Военные действия переместились на юг: британцы всё еще рассчитывали опереться на лоялистов из южных штатов, чтобы сломить сопротивление мятежников на севере. Для осуществления этого плана требовалось захватить южные порты: Саванну в Джорджии и Чарлстон в Южной Каролине. Саванна сдалась в декабре; ополченцы и отряды Континентальной армии не оказали врагу достойного сопротивления. После этого войска вновь разошлись на зимние квартиры.

Сэр Генри Клинтон зазимовал в Нью-Йорке, а Вашингтон решил разместить свою армию в Мидлбруке, Нью-Джерси, к западу от острова Статен. Брату Джеку он писал, что уже расстался с мыслью побывать дома, увидеть родных и друзей – четвертую зиму подряд! – и будет готовиться к следующей кампании. Марту он попросил приехать в Филадельфию, и она уже жила там с ноября, с нетерпением ожидая мужа. Но у того было много забот. «Наши дела находятся в более бедственном… положении, чем за всё время с начала войны», – сообщал он Бенджамину Гаррисону. Чтобы не повторить ошибок предыдущей зимы, Вашингтон не стал собирать все войска в одном месте, а разбросал их от долины Гудзона до Коннектикута: так будет легче добывать фураж и провиант. В лагерях строго следили за гигиеной, земляные полы в хижинах были запрещены, а крыши полагалось делать из досок, горбыля или дранки.

Двадцать третьего декабря Вашингтон наконец-то выехал в Филадельфию, чтобы обсудить с Конгрессом планы вторжения в Канаду. Для поездки в столицу он заказал для изрядно пообносившегося Билли Ли два сюртука, два жилета и пару штанов, чтобы не стыдно было явиться с ним в приличный дом. Вашингтон поселился в доме Генри Лоренса на Честнат-стрит; в январе они с Мартой отпраздновали двадцатую годовщину свадьбы.

Казалось бы, надо забыть обо всём и отдыхать, пока есть возможность. Но Вашингтон как настоящий солдат не мог отделить себя от тех, кто мерз сейчас в хижинах в Мидлбруке, и наслаждаться обильной и беззаботной гражданской жизнью. Будучи деловым человеком, он тем не менее с презрением взирал на спекулянтов, прибравших к рукам все рынки, и называл их в частных письмах «паразитами и величайшими врагами счастья Америки». Из-за затоваривания и дурной ценовой политики национальная валюта сильно обесценилась за последние месяцы, потеряв 90 процентов стоимости. Право собирать налоги передали штатам, и деньги поступали крайне нерегулярно. В Конгрессе шла грызня из-за частностей, тогда как важные вопросы – долги, инфляция, потребность в кредитах – откладывались со дня на день, с недели на неделю. Вашингтон обладал большей властью, чем любой из конгрессменов, и считал своим долгом высказать свое мнение. С другой стороны, будучи всего лишь военачальником, он должен был подчиняться гражданскому контролю со стороны Конгресса. «Несомненно, что если бы генерал Вашингтон был честолюбивым интриганом, в его власти было бы совершить переворот, но ни сам генерал, ни его армия не внушают и тени подозрения на этот счет, – сообщал в Версаль Конрад Александр Жерар, первый посол Франции в Соединенных Штатах. – Генерал привержен принципу, что прежде следует быть гражданином, а уж потом офицером».

У Вашингтона сложились хорошие отношения с новым председателем Конгресса Джоном Джеем, которого он знал еще по Первому Континентальному конгрессу. Но из-за круговорота городских развлечений делать дело было затруднительно. Вашингтон и Грин рано вставали и отправлялись с визитами. Потом нужно было приготовиться к обеду, за которым следовал бал, продолжавшийся до двух часов ночи. Все хозяйки салонов желали видеть генерала у себя. Вашингтон ошарашенно смотрел на вереницы карет, подъезжающих к ярко освещенным особнякам, на столы, ломящиеся от яств, в то время как его люди грелись у костров и недоедали. Ему было больно, а вовсе не радостно оттого, что он вынужден разделять с праздной публикой эту пустую, нелепую и нечестную жизнь. «Если бы я гнался за удобствами и развлечениями, – написал он Джозефу Риду, – я бы не смог противиться предложению друзей расположиться на зиму в Филадельфии, вместо того, чтобы тесниться в одной-двух комнатах, но дела армии требуют моего постоянного внимания и присутствия». Пробыв в столице полтора месяца, в феврале он вернулся в Мидлбрук.

Первую годовщину союза с Францией (6 февраля) отпраздновали балом. Первый танец Вашингтон протанцевал с толстой Люси Нокс, а затем целых три часа, не присаживаясь, отплясывал с Кэти Грин, тогда как его жена, казавшаяся рядом с ним старушкой, скромно сидела у стеночки. Затем всё общество – около семидесяти дам и три-четыре сотни джентльменов – устроилось на специально сооруженном возвышении, чтобы полюбоваться фейерверком Генри Нокса.

За столом главнокомандующего вновь собиралась его обширная свита. Заржавевшие блюда из белой жести заменили фарфоровым сервизом; на столе расставляли шесть изящных канделябров. Еда была не такой скудной, как в Вэлли-Фордж, хотя и без изысков. Главным угощением служили общие разговоры; Вашингтон был приятным собеседником, внимательным слушателем, его тонкие губы часто складывались в любезную улыбку, но смеялся он крайне редко. Он стеснялся своих плохих, изрядно поредевших зубов; лечить зубы ему было некогда, да и не у кого, так что их просто удаляли.

Молодых офицеров всё труднее было удержать при армии: им было тошно сидеть здесь без дела, тогда как их семьи бедствовали, а гражданские прикарманивали огромные деньги. Арнольд, например, еще до того как стал комендантом Филадельфии, продумал, как нажиться на армейских поставках и прочих сделках, и теперь у него дом – полная чаша. Солдатам Вашингтон мог пообещать землю, одежду, жалованье до двухсот долларов, а офицерам?

В то время как главнокомандующий в очередной раз задумывался о том, не разбежится ли его армия, его 24-летний адъютант Джон Лоренс предложил набрать негритянский полк из трех тысяч освобожденных рабов из Южной Каролины и Джорджии, по примеру Род-Айленда. Эту идею он вынашивал уже почти год, хотя его отец Генри Лоренс предупреждал, что ни один человек в Америке с ним не согласится. Он знал, о чем говорил, поскольку сам занимался работорговлей и ввез из Африки семь-восемь тысяч невольников. Лоренс-младший был готов освободить собственных рабов, положив, таким образом, начало всеобщей отмене рабства. Захват британцами Саванны стал для него решающим аргументом: если не привлечь негров на свою сторону, на юге грозит катастрофа. Ему возражали: что, если освобожденные негры пойдут служить британцам? К тому же негры-солдаты, обретшие свободу, будут смущать своих чернокожих собратьев, оставшихся невольниками.

Сам Вашингтон в принципе не одобрял рабства, однако считал, что оно как-нибудь отомрет само собой в будущем. Лоренсу он не перечил, но и не оказывал деятельной поддержки. Более того, 24 февраля он отправил письмо Лунду Вашингтону, в котором предложил продать всех рабов до единого, а деньги вложить в ценные бумаги. Если Америка проиграет войну, ему не сносить головы, и тогда уже никакая собственность ему не понадобится, но если выиграет, то надо подумать уже сейчас, что выгоднее – «иметь негров и урожай, который они вырастят, или деньги, которые можно за них выручить сейчас, и проценты с них».

Двадцать девятого марта 1779 года Конгресс принял резолюцию: «Рекомендуется штатам Южная Каролина и Джорджия, понеже они разделяют это мнение, немедленно принять меры к мобилизации трех тысяч пригодных к службе негров». Их хозяевам обещали компенсировать ущерб из расчета тысяча долларов за раба, а самим нефам – предоставить свободу по окончании войны. Поскольку Джон Лоренс был членом Законодательного собрания Южной Каролины, Вашингтон разрешил ему поехать домой и лично дать разъяснения по поводу своей инициативы. Однако депутаты были возмущены этим планом и категорически его отвергли. «Должен признаться, что вовсе не удивлен неудачей вашего плана, – кротко писал ему Вашингтон. – Тот дух свободы, благодаря которому граждане в начале борьбы готовы были с радостью пожертвовать всем ради достижения цели, уже давно угас, уступив место эгоизму».

Вашингтон и сам столкнулся с проявлениями эгоизма и своекорыстия: Джеки Кастис тянул с уплатой долгов приемному отцу, выжидая, пока деньги еще сильнее обесценятся. В конце концов Джорджа это начало раздражать. «Ты можешь с таким же успехом расплачиваться со мной старыми газетами и альманахами, на которые я ничего не смогу купить», – писал он пасынку. Он согласился из политических соображений получить в уплату за земли континентальную валюту, но с того момента, как покинул свой дом, потерял из-за инфляции не менее десяти тысяч фунтов. «Я теперь получаю по шиллингу с фунта в уплату долгов, которые должны быть мне выплачены и которые я должен был вытребовать еще до отъезда из Виргинии, если бы не проявил снисходительности к должникам», – писал он Бервеллу Бассету 22 апреля.

Британцы могли опираться не только на негров, которым обещали (и давали) свободу, но и на индейцев, разумеется, преследовавших собственные интересы – правда, не на всех: например, онейда выступали на стороне американцев. Вашингтон пригласил шестерых вождей делаваров осмотреть лагерь в Мидлбруке и оценить мощь его армии. Будучи давними врагами ирокезов, они могли бы поддержать американцев. По такому случаю устроили парад.

Двенадцатого мая 1779 года Марта Вашингтон вместе с Люси Нокс и Кэти Грин наблюдала из кареты, с безопасного расстояния, за причудливой кавалькадой: впереди скакали генерал и его верный Билли Ли, за ними следовали «дикари» в пышных уборах из перьев. После смотра Вашингтон обратился к своим гостям: «Братья, я – воин. Я говорю мало и просто, но делаю то, что говорю. Моя работа – уничтожать врагов этого государства и защищать его друзей». Затем он назвал англичан хвастунами, которые не держат слова, в противовес достойным доверия французам: «Великий король Франции стал теперь нашим добрым братом и союзником. Он поднял вместе с нами топор войны и поклялся не закапывать его, пока не покарает англичан». В заключение Вашингтон указал индейцам путь истинный: «Вы правильно делаете, что хотите обучиться нашим ремеслам и образу жизни и прежде всего вере в Иисуса Христа. Это сделает вас более великим и счастливым народом, чем теперь».

Однако набеги индейцев на американские поселения продолжались, и Вашингтон решил вытеснить коренное население с его исконных земель. Генералу Салливану было приказано взять с собой четыре тысячи солдат и отправляться к озерам Фингер-Лейкс, в западной части штата Нью-Йорк, и в земли саскуэханна в Пенсильвании, чтобы «полностью уничтожить и разорить» поселки ирокезов, а женщин и детей взять в заложники. Индейцев, должно быть, предупредили, потому что людям Салливана попадались на пути лишь пустые поселения, но американцы всё равно сожгли четыре десятка деревень и запасы зерна.

Салливан, как и Вашингтон, состоял в масонском братстве. Масоны воевали с обеих сторон; если бы они объединили свои усилия, возможно, война окончилась бы раньше… Взяв в кольцо войска англичан и индейцев под Ньютоном, штат Нью-Йорк, Салливан выслал на разведку лейтенанта Бойда и рядового Паркера. Они были захвачены в плен. Бойд, член масонской ложи, потребовал встречи с Джозефом Брантом и сделал ему условные знаки посвященного. Брант заверил, что пленники не будут казнены ни при каких обстоятельствах, и оставил их под присмотром полковника Батлера. Но после того как Бойд отказался ответить на его вопрос, Батлер велел индейцам снять скальпы с обоих пленников. Вернувшийся слишком поздно Брант похоронил их по-христиански.

Французский флот по-прежнему находился в Карибском море (в июле д’Эстен захватил Гренаду), а Генри Клинтон, похоже, придерживался первоначального плана: отрезать Новую Англию от остальной страны. В мае британцы захватили два американских форта: Стони-Пойнт и Верпланкс-Пойнт. Встревоженный Вашингтон спешно перенес свою ставку в Нью-Виндзор на Гудзоне, откуда он мог бы помешать продвижению неприятеля вверх по реке, и поселился в Вест-Пойнте, в доме нью-йоркского купца Джона Мура.

Выбить англичан из занятых ими фортов представлялось почти невозможным, тем более что американцы вновь испытывали перебои с порохом. Но у Вашингтона был Уэйн, «Бешеный Энтони», способный пробить головой каменную стену. Пригласив его к себе, генерал показал ему план Стони-Пойнта, стоящего на пятидесятиметровой отвесной скале над рекой, и предложил неожиданно нагрянуть туда с отрядом из 1350 отборных пехотинцев. Уэйн не колебался: «Я штурмую ад, сэр, только прикажите!» – «Начните со Стони-Пойнта, генерал!» – сухо ответил Вашингтон. Ночью 15 июля отряд Уэйна неслышно приблизился к форту с примкнутыми штыками, чтобы не подымать стрельбу и не быть обнаруженным раньше времени. Весь бой продолжался не больше получаса: американцы ворвались в форт, заколов 63 британских солдата и захватив пять сотен пленных. Голову Уэйна оцарапала пуля, и он закричал: «Занесите меня в форт и дайте умереть во главе отряда!» По счастью, он не умер и отправил депешу Вашингтону: «Генерал, форт и гарнизон вместе с полковником Джонстоном захвачены. Наши офицеры и солдаты вели себя как люди, полные решимости быть свободными. Искренне Ваш Энтони Уэйн».

Вдохновленный этим примером, майор Генри Ли предложил Вашингтону устроить еще один рейд – на Полас-Хук на западном берегу Гудзона. Взяв с собой всего 400 пехотинцев и отряд спешившихся драгун, он выступил вечером 18 августа и, проплутав всю ночь в лесу (из-за несведущего или намеренно путавшего проводника), к трем часам утра вышел на главную дорогу. Несмотря на начавшийся прилив, внешние укрепления удалось захватить; британские офицеры и четыре десятка гессенцев заперлись в небольшом редуте; выбить их оттуда не удалось. Майор Ли хотел было сжечь деревянные постройки, но, обнаружив в них больных солдат, женщин и детей, отказался от этого намерения и отступил, забрав с собой 59 пленных; его собственные потери составили два человека убитыми и три ранеными. «Майор проявил замечательную осторожность, ловкость и храбрость в этом деле, сделавшем честь ему самому и офицерам и солдатам под его командой. Из-за местоположения форта атака на него была сложной, а успех – блестящим», – писал Вашингтон в Конгресс. Месяц спустя Конгресс поблагодарил «его превосходительство генерала Вашингтона» за проявленную мудрость, а майора Ли – за гуманность, выказанную при столь непростых обстоятельствах, наградил его именной золотой медалью и приказал выдать 15 тысяч долларов для раздачи участникам рейда.