Текст книги "Блудница"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
– А если мне так больно, – огрызнулся Сева и когда перевел взгляд прямо на Алену, стало видно, что угол глаза у него залит кровью и возле уха назревает огромная шишка.
– Рассказывай! – потребовала Алена.
– Да тут особенно и рассказывать не о чем. Выгрузились в бухте, где полно кораллов. Умные, то есть те, кто взял соответствующую обувь, пошли ходить по кораллам, а я сдуру вообще босиком на катер отправился, сказали же, что все рядом... Сел на камень, естественно спиной к морю, чтобы обгоревшее лицо было в тени. Вдруг почувствовал на себе брызги, обернулся: стоит фигура в костюме для дайвинга. В ластах, в маске, и с него вода течет, значит, ко мне подался напрямую из моря. Склонился и говорит по-русски, но с акцентом: «Обратные билеты на сегодняшний вечерний рейс в Москву можете забрать у портье. Конверт на фамилию твоей подруги». Я, естественно, вежливо поблагодарил, хотя внутри аж похолодало, и ответил, что господин, видимо, не в курсе, у нас совсем другие планы...
– Господин или госпожа? – перебила Алена «напарника».
– Вот этого я не понял, – растерялся Сева. – Во-первых, костюм так утягивает фигуру, что никаких подробностей не заметно, во-вторых, маска во все лицо, а в-третьих, человек стоял против солнца...
– Ну, дальше, дальше!
– А что дальше? Потом я получил такую затрещину в ухо, что до сих пор почти не слышу.
Алена взяла в руки Севкину голову и стала внимательно разглядывать ушиб.
– Больше ты ему ничего не говорил? – спросила она.
– Сказал...
– Что?
– Выдал ему: «Ихтиандр хренов!», когда он спиной стал пятиться в море.
– Странно, что после этого он не вернулся и не накостылял тебе по другому уху, – недовольно прогудела Алена. – Иди к сестре Монике и попроси сделать компресс, а то люди от тебя шарахаться будут – рожа красная, глаз залит кровью, а вместо уха фингал в кулак цвета баклажана.
«Напарник» безропотно отправился выполнять задание. Алена заказала еще одну чашечку кофе, закурила и спокойным деловым тоном обратилась к Потапову:
– Зачем Ингвар по вашей просьбе преследовал Марину Миловскую?
– Алена... вы собираетесь проигнорировать поступивший вам ультиматум? Надо срочно обратиться в местную полицию! – взволнованно заговорил Потапов, не отвечая на вопрос. – Здесь явно сгущаются какие-то тучи...
– И вы думаете, что шарм-эль-шейхская полиция в состоянии их разогнать? – насмешливо улыбнулась Алена. – Высыпят группами по побережью и будут срывать маски с каждого выходящего из моря в костюме для дайвинга? Не волнуйтесь, Ник. Это проверка на прочность, не более того. Хотя, конечно, в хорошей информированности им не откажешь.
– Кому «им», Алена? Мы же даже не догадываемся, кто эти «они»?
– Ну, вы, может быть, и не догадываетесь... – уклончиво ответила Алена и настойчиво повторила: – Так что с Мариной Миловской?
Потапов сосредоточенно потер виски:
– Мне она чем-то неуловимым напомнила Марию... Нет-нет, внешне она совсем другая, но что-то во мне сразу откликнулось... где-то очень глубоко внутри, она словно задела струнку того, что во мне откликалось только Марии... Это очень трудно объяснить, чтобы стало понятно.
– Ну отчего же?! Вы очень доходчиво все говорите. Я понимаю вас... Припомните, какие нюансы, ассоциации появлялись у вас, когда вы звонили Ингвару из поезда?
– Она очень мощно спровоцировала мою память... Я как бы заново прокручивал все, что было связано с Марией, начиная с нашего знакомства.
– Как давно до этой встречи вы общались с Ксюшей? – вдруг неожиданно спросила Алена.
– Сейчас... – Потапов не сумел так быстро переключиться совсем на другую тему и долго сосредоточенно вспоминал. – Надо бы спросить уКсюши... но, по-моему, мы договаривались, что я прилечу в Париж перед Рождеством... Ну да, правильно, так и было. Я еще сказал, что вернусь из Гетеборга и еще раз позвоню. Она очень тогда радовалась моему звонку...
– А ваша злополучная поездка была, если не ошибаюсь, в самом конце октября, – спросила Алена и быстро что-то записала в маленький изящный блокнотик ярко-красного цвета.
– Да. Двадцать шестого октября я выехал в Гетеборг, – подтвердил Потапов и, помолчав, поинтересовался: – Только я не совсем понимаю, какое это может иметь отношение к Марине Миловской.
– Да так. Пригодится, – уклончиво ответила Алена.
– И вот что еще тогда меня поразило. Такое вроде бы совпадение первых букв имени и фамилии – Марина Миловская и Мария Милованова.
– Ну, это, возможно, действительно совпадение. Или точно рассчитанный ход, чтобы обратить внимание. – Алена опять что-то пометила в своей книжечке и, взглянув на часы, испуганно ойкнула:
– Вы нарушаете режим, а нагоняй от сестры Моники будет мне. Давайте-ка скоренько на процедуры. Впрочем, я пойду с вами – погляжу, на что похож мой краснолицый брат.
Они двинулись с пляжа к гостинице. Когда уже миновали холл, Алена вдруг остановилась и, обескураженно покрутив головой, попросила Потапова вернуться к столику, за которым они только что сидели.
– Книжечку свою забыла, в которую записывала, помните? Ярко-красная такая.
Потапов кивнул головой и уже через несколько минут вернулся к Алене, расположившейся в мягком кресле, с пустыми руками.
– Представляете, Алена, ее уже нет. И главное, бармен не видел, чтобы кто-нибудь подходил к столику, – расстроенным голосом сообщил Потапов.
Довольная улыбка растянула рот Алены аж до самых ушей.
– Отлично, Ник! На это-то я и рассчитывала, – и, подмигнув Потапову, прошествовала в апартаменты сестры Моники.
* * *
Кристиан знал, что им с Марией никогда не разойтись в этой жизни, слишком тесной она была для них двоих... Но когда он узнал всю правду, вместе с невыносимой болью рвала на части мысль – что же она наделала для того, чтобы все же разминуться с ним под этим небом! Тот путь, который был уготовлен им двоим, оказался еще тесней, чем они предполагали. И она, посторонившись, оступилась в вечность... уступив ему удел, которого он не посмел теперь не принять...
Когда он, дрожащими руками стискивая журнал с фотографией Марии, осознал случившееся – было ощущение, что он сходит с ума. Непоправимость совершенной им ошибки была непереносима. Лихорадочно пульсирующая мысль искала выхода... и он уже видел себя мчащимся на запредельной скорости к карьеру, который зиял пропастью в нескольких километрах от дома тетушки Эдит... Но еще заманчивей вспыхнул сверкающей сталью образ маленького пистолета – до него было рукой подать... в сейфе на втором этаже... Что-то бессознательно бормоча изображению смеющейся Марии, он сделал стремительный шаг к своему спасению, но на пути возникло перепуганное лицо Алены. Кристиан вздрогнул и услышал, как кричит Ксюша. Тонкий слух врача сразу определил, что это крики от сильных предродовых схваток. Надо действовать! Теперь уже работал мощный профессиональный навык, тот дикий стресс, который переживал Кристиан, был задавлен отцовским инстинктом... Он присутствовал при родах, держал за руку испуганную Ксеню, уговаривал ее потерпеть и дышать правильно, сумел вовремя слегка надавить на живот, чтобы показалась головка ребенка и, лишь ощутив у себя в руках красный орущий комочек, осознал, что у него родилась дочь.
Ксюшу оставили на несколько дней в роддоме. Кристиан и Алена вернулись в дом тетушки Эдит. На следующее утро Алена с трудом растолкала спящего Кристиана. Он открыл мутные глаза, и она поняла, что он мертвецки пьян.
– Ты кто? – спросил он заплетающимся языком.
– Я – Алена, крестница тетушки Эдит. А ты кто? – со злостью сказала Алена, понимая, что привести его в чувство будет практически невозможно, а его ждет Ксюша. Она уже позвонила с утра, сообщила, что чувствует себя прекрасно, просила не будить Кристиана и передать, что они с маленькой Марией ожидают с нетерпением его приезда.
– Кто я? – переспросил Кристиан и, резко отвернувшись лицом к стене, пробурчал: – Я – никто.
Алена купила огромную корзину цветов, якобы от Кристиана, повидалась с Ксюшей, вдохновенно сочинив историю о срочном вызове доктора на очень сложную операцию. Вернулась обратно и застала Кристиана сидящим у камина и с тоской взирающим на тлеющие угли. Выглядел он убийственно – щеки ввалились, глаза, красные, как у кролика, были опрокинуты в себя и горели сухим лихорадочным жаром. От жалости к этому рослому сильному ирландцу, выглядевшему сейчас загнанным раненым зверем, у Алены защекотало в носу. Она несколько минут сидела рядом с ним на пушистой шкуре, а потом низким властным голосом распорядилась:
– Значит, так! Быстро побриться, надеть костюм, белую рубашку, самый праздничный галстук... и ехать в роддом. То, что ты сейчас переживаешь, касается лишь тебя одного. Твои девочки не должны страдать от этого. Так нечестно и несправедливо!
Кристиан посмотрел на Алену больным, затравленным взглядом и встал на ноги...
Кристиан никогда не принимал утверждений, что время способно исцелить глубокие душевные травмы, примирить с потерей близких, вернуть прежний покой и безмятежность... Он рано потерял родителей, и эта зияющая рана все так же кровоточила, изматывала, подкарауливала в самые непредсказуемые моменты, чтобы перехватывать от боли дыхание и заставлять сердце съеживаться и леденеть.
После смерти тетушки Эдит к его скорби по родителям прибавилась еще и эта. Но тогда рядом была жизнерадостная, ликующая, переполненная любовью к нему Ксюша; ее, подчас до оторопи, схожесть с Марией, пусть отдельно от него, но ведь живущей под тем же небом, дышащей одним с ним воздухом и глядящей по ночам на те же самые звезды...
Кристиану всегда очень нравилась Алена, и ему было легче с ней после похорон тетушки. Тетушка Эдит тоже обожала Алену, так же, как ее бабушку – свою старую близкую подругу, с которой судьба свела их в годы оккупации. Тетушка любила рассказывать, какой невероятной певичкой была ее русская подруга. В годы войны такого сильного бархатного контральто не было ни у одной примадонны знаменитого «Мулен Ружа». Она напропалую крутила романы с немецкими офицерами. Когда же те окончательно теряли головы и контроль над собой, ее тщательно запрятанный в недрах роскошной гримуборной радиопередатчик без устали доносил ценные сведения о действиях и планах нацистской армии. После войны бесстрашная русская разведчица вернулась в Россию и десять лет провела за решеткой концлагеря. «Так-то ей отплатила родина за тот риск, которому она каждодневно подвергала свою жизнь!» – часто повторяла тетушка Эдит.
Первое, что тетушка осуществила, когда к ней в руки попала четырехлетняя Алена, – повела девочку в православный храм на улицу Дарю в Париже и покрестила украдкой от матери. Самое удивительное, что малышка Алена никому никогда не рассказывала об этом факте. До тех пор, когда уже в ее сознательном возрасте домашние стали сокрушаться, что девочка выросла нехристем, и теперь, когда наконец-то таинство крещения можно осуществить в любой московской церкви, неплохо было бы это сделать. Алена спокойно возразила: «Может, кто-нибудь в этой семье и нехристь, но только не я. Мы с тетушкой Эдит знали, чем заняться, когда отправили маму с ее командировочными коллегами посмотреть Эйфелеву башню. Мы времени зря не теряли».
Алена почти каждое лето проводила в Ницце в тетушкином доме. А когда поступила в институт на режиссерский факультет и свободного времени стало меньше – использовала любую возможность, чтобы повидаться с любимой крестной. Экстравагантность пожилой француженки воспринималась Аленой с восхищением и восторгом.
Когда тетушка Эдит была уже очень тяжело больна и понимала, что долго не протянет, она вызвала Алену, и они провели вместе три дня. Тогда Кристиану показалось, что они несколько раз уединялись для каких-то разговоров, в которые он не был посвящен.
– Посмотри, какая Аленка хорошенькая! – часто говорила тетушка Кристиану, любуясь своей крестницей. – На бабку похожа, такая же умная. Вот счастье-то, что ты с Тиной расстался! Раньше эта безумная в дочери тебе ее приписывала, а сейчас принялась бы ревновать к этому миниатюрному очаровательному созданию. Очкарик такой милый! Ты бы заказал ей линзы, Кристиан, нечего мордашку очками портить!
Возможно, тетушке Эдит и мечталось о том, чтобы Кристиан женился на Алене, но она слишком хорошо понимала, что их связывают нежные приятельские отношения, не более того...
То время, которое Алена провела в их доме после выписки Ксюши с ребенком, было для Кристиана просто спасительным. Под жестким требовательным взглядом из-под круглых очечков, он, как неопытный музыкант, воспроизводил мелодию своей жизни, ведомый неумолимой дирижерской волей. Сколько раз он потом мысленно благодарил Алену за эти дни, когда мир рушился и все валилось из рук, а она собирала осколки и мужественно и терпеливо, склеив, возвращала хозяину почти в первозданном виде. Тогда он понял гениальность ее режиссерского дара... Вот так умно, дальновидно, жестко распоряжаться чужой волей, чужой природой в ее же благо, мастерски выстраивать психологические нюансы, маскирующие все слабые места, и крутить этим без устали, определять даже мизансценически местонахождение Кристиана в доме, чтобы ничего не заподозрила Ксюша... Все это потом после ее отъезда дошло в полной мере до Кристиана. Она, несомненно, обладала мощным экстрасенсорным началом, ей безусловно верилось, а она, очень бережно обходясь с этой верой, умело возвращала ее преобразованной в уверенность в себя, свои силы и возможности.
Когда Алена уехала, Кристиан сначала растерялся, но потом, с удивлением прислушиваясь к себе, понял, что она как бы оставила ему себя, он был словно закодирован ею на определенное поведение, позитивные реакции, необходимые слова...
– Ты ведь не против, чтобы нашу девочку звали Марией? – спросила его Ксюша уже после отъезда Алены.
И он, вышколенный до непревзойденного поведенческого ханжества своей очкастой учительницей, мягко улыбнувшись, ответил:
– Ну, конечно, дорогая, иначе и быть не может!
И никто на свете не знал, каких усилий и внутренней дрожи стоило ему всякий раз произнесение вслух этого... только той одной... принадлежащего имени...
Кристиан начал работать как проклятый. Помимо каждодневных операций он согласился руководить клиникой и по-прежнему мотался читать курс лекций в Сорбонну. Домой возвращался глубоким вечером такой измученный и уставший, что только целовал на ночь жену и дочь и валился как подкошенный, чтобы встать ни свет ни заря, сделать легкую пробежку на тренажерной дорожке, принять душ и уже на ходу выпить чашку крепкого кофе. А в выходные он всегда звонил в Москву Алене и, подзарядившись, как подсевшая батарейка от мощного аккумулятора, входил в семейную жизнь заботливым и любящим отцом и мужем...
Несколько раз ему на мобильник дозванивалась Женевьева. Плакала, жаловалась на бессонницу, говорила, что смерть Марии превратила ее в существо среднего пола – ей до сих пор никто не интересен в сексуальном плане, предлагала повидаться, но Кристиан всякий раз находил предлоги отказаться. Удивительно, что Женевьева ничего не знала о личной жизни Кристиана, даже того, что он расстался с Тиной, и каждый раз в конце разговора передавала ей поклон...
Кристиан изо всех сил пытался быть идеальным семьянином. На самом деле эта задача была бы восхитительно легко осуществимой – рядом на него смотрели с обожанием две пары одинаковых зеленых глаз... если бы из глубины души не были по-прежнему неотвратимо устремлены на него еще два таких же зеленых до обморока, немигающе требовательных глаза Марии... Он постоянно вел с ней немой диалог, понимая ту требовательность, с которой она взирала на него из своей запредельной дали. Непомерно дорогой ценой расплатилась она за супружеское счастье Ксюши и Кристиана.
Он стал посещать православную церковь на улице Дарю, где венчались они с Ксенией и когда-то крестила маленькую Аленку тетушка Эдит. Постепенно Кристиан стал вычленять из толпы прихожан отдельные лица и уже раскланивался со многими, перебрасывался пока еще ничего не значащими словами. Несколько раз его взгляд натыкался на уродливую горбатую спину темноволосой женщины, простаивающую всю службу на коленях у Казанской иконы Божией Матери. Однажды она повернула лицо, и, встретившись с ней взглядом, Кристиан вздрогнул. Ему в лицо глядела... неприкрытая усилиями схорониться беда. Он низко склонил перед ней голову, проникаясь всем сердцем безысходностью чужого страдания. Узкие сухие губы женщины дрогнули от его участливого взгляда, и темные глаза с опущенными вниз уголками на миг потеплели, откликнувшись признательностью...
Теперь, входя в храм, он сразу искал глазами ее темной тенью бесшумно снующую фигуру. Она прислуживала в церкви: снимала со свечей нагар, протирала подсвечники и иконы, укладывала коврики под ноги священнику, помогала в свечном ящике, но как только начиналась служба, становилась на колени перед «своей» иконой, и тогда душа ее, видимо, уносилась далеко, творила молитву, и только подрагивающий уродливый горб, смещенный к левой лопатке, выдавал в застывшей фигуре признаки жизни. После службы женщина мыла полы в храме, вытрясала во дворе коврики, расставляла по местам скамейки и стулья.
Вскоре в разговоре со священником он узнал, что горбатую женщину зовут Вероника. Марии шел четвертый год, и надо было договориться по поводу крестин. Батюшка куда-то торопился и, назначив определенный день, сказал, что Вероника подготовит все необходимое для предстоящего таинства и расскажет, что требуется непосредственно ОТ родителей.
– Как зовут ребенка? – тихим, чуть надтреснутым голосом спросила женщина из-за прилавка свечного ящика.
– Ее зовут Мария. А крестную – Лия.
– Лия? – переспросила Вероника, – Она, надеюсь, православная?
– Да, да, конечно. Она из Грузии. Учится с моей женой в Сорбонне. Вас ведь зовут Вероника? А я – Кристиан МакКинли. Расскажите, пожалуйста, что нам нужно для крещения Марии? – И виновато прибавил: – Мы как бы люди не совсем церковные, и поэтому хотелось бы все знать, чтобы не выглядеть совсем уж неприобщенными...
Вероника не торопясь поведала Кристиану, что нужно для крещения, а он молча разглядывал ее лицо и, находя его даже некрасивым, поражался той нервной одухотворенности, которую оно излучало. Когда она принялась записывать для памяти все, что необходимо купить и принести в храм, он обратил внимание, что ее руки задрапированы тонкими хлопчатобумажными перчатками. Как врач он сразу поставил диагноз: полиартрит – и понял, что она не хочет выставлять на всеобщее обозрение изуродованные суставы пальцев и, возможно, ее горб – не врожденная патология, а нарушение обмена вследствие перенесенного стресса.
Глядя на ее склоненную в темном платке голову, он вдруг ощутил острую жалость к этой женщине, наверняка одинокой и живущей в церкви и церковью, как верный самоотверженный Квазимодо. Она внезапно подняла голову и, наткнувшись на его взгляд, вдруг отрицательно мотнула головой и горячо прошептала:
– Уверяю вас... я счастливей очень и очень многих...
Кристиан потом почему-то очень долго слышал этот обжигающий шепот, и перед глазами нет-нет да вставало ее странное лицо с какими-то неприбранными чертами, с глубоким умным взглядом опущенных уголками вниз глаз.
На крестинах Марии было много неожиданностей и курьезов. Во-первых, девочка, увидев батюшку, подумала, что этот бородатый дядька наверняка врач и она обречена на укол или анализ крови. Она вырвалась из рук Кристиана и выбежала из храма. Нашла в церковном дворике скамейку под развесистым деревом, взгромоздилась на нее, и отодрать ее от этой лавки никак не удавалось. Пришлось отступиться и подождать, когда девочке надоест сидеть.
Ждать пришлось недолго. Непоседливая Мария начала осваивать широкое многоступенчатое крыльцо, но входить в храм категорически отказалась. Ксюша, Кристиан и Лия были в отчаянии. И тут появилась Вероника. Она присела рядом с девочкой на ступеньку и, вытащив из-за пазухи небольшую иконку, что-то тихо стала ей говорить. Мария водила пальчиком по иконе, внимательно слушая слова Вероники, потом неожиданно перебралась к ней на колени, и снова Вероника, обняв девочку, шептала что-то ей на ухо. Потом Мария, вскочив с ее колен, задрала голову и долго смотрела на золотой купол храма. Попрыгав по ступенькам, она потянула Веронику за руку и повела в храм... Вероника делала вид, что сопротивляется, а Мария звонко смеялась, тащила ее изо всех сил и выкрикивала:
– Ну и трусиха! Не бойся! Смотри на меня: я же не боюсь. Батюшка очень добрый! Он нас научит Богу молиться, давай, давай!
Пораженные таким поворотом событий, родители и крестная, не дыша, почти крадучись, последовали за ними.
Второй казус произошел, когда погруженная батюшкой в купель Мария не пожелала оттуда вылезать. Она обрызгала всех стоящих рядом с головы до ног и потребовала, чтобы ее оставили в покое. Опять только Веронике удалось уговорить девочку вылезти из купели. Облаченная в кружевную крестильную рубашку и специально купленное белое длинное платье с такой же атласной шляпкой, она выглядела восхитительно. Когда стали прощаться, Мария категорически заявила, глядя на Веронику:
– И ты с нами!
Вероника обняла девочку и ласково ответила:
– Я сейчас не могу. А вот ты приходи почаще в храм, и мы будем видеться. А это тебе от меня, – и Вероника повесила ей на шею цепочку с изображением Девы Марии в маленьком изящном медальоне.
Растроганная до слез Ксюша обняла Веронику и вздрогнула, коснувшись рукой ее торчащего горба. Позже Кристиан попенял ей за это непроизвольное движение.
– Будущий врач, называется. Ты же обидела ее этим. Еще бы в сторону отпрыгнула, как от прокаженной! Запомни, что люди, имеющие подобного рода физические дефекты, страшно чувствительны к любым акцентам на собственные изъяны.
– Зато ты не сводил с нее восхищенного взгляда! – обиделась Ксюша. – И потом, она моего движения, причем абсолютно нечаянного, даже и не заметила...
Вечером, когда Марию, возбужденную прожитым днем, удалось уложить и родители с новообращенной крестной уселись ужинать, дверь гостиной открылась, и показалась сначала растрепанная рыжеволосая головка, а потом появилась и сама девочка с плюшевой собачкой, которую она волокла по полу за одну лапу. Когда она повернулась спиной, все увидели, что между лопаток под пижамкой торчит скатанное клубком полотенце.
– И что это за явление? – засмеялась Ксюша.
А Мария, прошествовав к столу, серьезно пояснила:
– Как будто я Вероника, а Тотошка – это Мария, которая капризничает и не хочет войти в церковь.
Девочка подцепила на палец изрядный кусок крема с торта и заявила:
– Сами торт едите, а Вероника в церкви полы моет.
– А ты откуда знаешь? – удивилась крестная Лия, красивая породистая грузинка.
– Она сама мне говорила, – облизывая палец, объяснила Мария. – Сказала, что она все время в церкви, потому что убирает ее, пыль вытирает, полы моет и батюшке кушать готовит. Поэтому, когда бы меня ни привели, я всегда ее увижу.
– А что еще тебе говорила Вероника? – спросила Лия, снедаемая любопытством, как той удалось уломать девочку резко поменять свое поведение.
Мария серьезно посмотрела на Лию, тяжело вздохнула, поправила съезжающий горб под пижамкой и тихо ответила:
– Вот когда тебя поведут креститься, тогда и узнаешь. Я попрошу Веронику, и она поговорит с тобой...
На следующий день Кристиан сразу после утренней операции поехал в цветочный магазин и, купив бледно-сиреневые орхидеи, отправился на улицу Дарю. Но Вероники в храме не оказалось.
– Она будет только к вечерней службе, – пояснила уже знакомая Кристиану приходская староста – сухонькая подвижная старушка. – Вероника вообще-то редко отлучается, а тут приехала в Париж семья, в которой она работала гувернанткой. Вероника ведь очень образованная, свободно владеет тремя языками, не считая ее родного – итальянского. Кстати, русскому языку, как она рассказывала, ее научил ребенок, у которого она была гувернанткой. Это русская семья, – старушка усмехнулась. – Все возвращается на круги своя. Теперь русские богатые семьи нанимают для детей французских, английских, итальянских гувернеров. Меня-то родители вывезли из России сразу после революции, грудным ребенком, и я ничего не знаю из той жизни. Но мама рассказывала, что в их семье у детей всегда были иностранные гувернеры.
Кристиан, неловко себя чувствуя, все же задал старосте храма бестактный, но по непонятным причинам терзавший его вопрос:
– Вероника пережила какое-то несчастье? И, видимо, совсем недавно?
– Да не так уж и недавно. Года четыре прошло... – охотно заговорила старушка. – Ну да... Два года она гувернанткой работала, около года здесь. Год в монастыре пробыла, сразу после смерти мужа. Его убили, расстреляли в упор у нее на глазах...
– А дети? – взволнованно спросил Кристиан.
– Сын взрослый остался. Но он от первого брака ее мужа. Своих детей у нее нет. Вот уж Господь не дал того, от чего она воистину вся расцветает. Она и в гувернантки-то пошла потому, что деток очень любит. И они к ней всей душой тянутся...
Старушка замолчала и начала пересчитывать свечи, а Кристиан, побродив по храму, снова вернулся к ней и спросил:
– А какой иконе я мог бы поставить свечку... за спасение ее души, чтобы ей легче стало?
Старушка проницательным цепким взглядом окинула Кристиана из-под очков и, неуловимо улыбнувшись, протянула ему толстую восковую свечу:
– Казанской Божией матери поставьте. Вероника ее особенно чтит. Можете молебен заказать.
Кристиан сделал все, как посоветовала старушка, и попросил ее передать Веронике орхидеи.
– Ох хорош букет, – причитала она, наливая воду в большую напольную вазу. – Как ей сказать, от кого цветы-то? В лицо вас знаю, а по имени, извините...
– Кристиан МакКинли. Она должна помнить. Вчера в храме были крестины моей дочери.
– Да, да, Марии, знаю, – закивала старушка. – Мне на всенощной Вероника говорила про нее и просила помолиться за рабу Божию Марию, принявшую крещение. Не волнуйтесь, все передам.
Кристиан вышел из храма и долго бродил по прилегающим к храму улочкам, думая о том, как каждодневно несет по ним свое неизбывное горе к Богу хрупкая женщина с припадающей нетвердой походкой, непосильной ношей уродливого горба и глазами, в которых боязливо прячется тлеющее безумие по утраченной любви...
Спустя несколько дней Кристиан увидел Веронику в церковном дворике. Вооруженная огромной, не по росту метлой, она сгребала в кучу облетевшие желто-красные листья, а на скамейке многоцветными всполохами осени горели на солнце два составленных ею букета.
– Почему не приводите Марию? – улыбнувшись в знак приветствия, спросила Вероника и, прислонив метлу к дереву, присела на краешек скамейки.
Кристиан улыбнулся в ответ и, отойдя чуть в сторону, заметил:
– Жаль, что я не художник... Запечатлел бы сейчас эту скамейку с багрово-желтыми листьями и вас посерединке, на самом краешке, точно опасающейся продвинуться глубже и сделаться неотъемлемой частью осеннего многоцветья.
Произнес и сразу прикусил язык. Она и не могла сесть глубже – скамейка была узкой, и ей мешал горб.
Но Вероника сделала вид, что не заметила оплошности Кристиана, и поспешно сказала:
– Спасибо за цветы! Они распускают бутоны и совсем не собираются умирать. – Помолчала, разглядывая Кристиана, и вдруг спросила: – А вы, наверное, музыкант? У вас пальцы очень длинные. Так и хочется положить вашу кисть на клавиатуру. Две октавы гарантирую.
– Вовсе нет, – улыбнулся Кристиан. – Я – хирург, и надо признаться, в моей профессии растянуть пальцы на две октавы тоже не последнее дело.
– Да уж, наверное, – задумчиво согласилась Вероника и опять спросила: – Так отчего же вы не приводите Марию? Ее надо причащать по воскресеньям. Это важно.
– Да, конечно. Я понимаю. Просто они с женой уехали в Ниццу, там дом моей тети. Она умерла несколько лет назад, оставив такое хозяйство, за которым нельзя не приглядывать. Вот вернутся послезавтра, и сразу придем.
Возникшая пауза завязла в раскидистой кроне старого дерева, под которым вели беседу Кристиан и Вероника.
– Ну что ж, пойду. – Вероника встала, взяла в охапку букеты. – Дел в храме невпроворот. У нас сегодня венчание.
– Мы с Ксенией тоже венчались в этом храме, – вырвалось у Кристиана.
– Наверное, это было очень красиво, – не поворачивая головы, ответила Вероника. – Вашу жену зовут Ксения? Трудное для произношения имя. А как еще ее можно называть?
– Можно Ксюша.
– Ксюша, – повторила Вероника и засмеялась: – Тоже не получается.
– Вероника! – окликнул ее Кристиан уже у крыльца. – Я ведь пришел поговорить с вами... Пожалуйста, уделите мне еще пять минут.
Вероника согласно кивнула и, присев на ступеньку, где она совсем недавно шептала что-то на ухо Марии, указала Кристиану место рядом с собой. Он сел, вдохнув горьковатый пряный запах осенних листьев, взволнованно заговорил:
– Не сочтите меня бестактным, прошу вас... Просто... В жизни так порой случается, что какие-то обрывки, события, встречи провиденциально ли или сами по себе складываются в ясную внятную картину... Я, возможно, как-то витиевато излагаю свои мысли, на самом деле все гораздо проще. Я узнал, что вы работали гувернанткой в русской семье, любите детей и умеете ладить с ними... я убедился в этом. Мария умудрилась сразу полюбить вас и без конца про вас спрашивает. А она совсем непростой ребенок. Хотя простых детей, наверное, и не бывает... Одним словом, наши семейные дела складываются таким образом, что Ксения должна заканчивать магистратуру. Для этого ей нужно много свободного времени. Я тоже в клинике с утра до ночи. У Марии была няня, но теперь у нее такой возраст, когда нужно не только покормить ее кашкой и сводить в парк покататься на пони... Она должна развиваться интеллектуально и нравственно... И поэтому если бы вы согласились заняться ею, для нас был бы найден замечательный выход.
Кристиан замолчал, переводя дух, а Вероника внезапно спросила:
– Это ваше общее с Ксенией решение или только ваша инициатива?
– Конечно, мы обсудили этот вопрос вместе, а как же, – не задумываясь, солгал Кристиан.
Вероника какое-то время молчала, потом медленно поднялась со ступеней и, глядя на Кристиана своим странным взглядом, тихо ответила:
– Я должна подумать, мистер МакКинли. Подумайте еще и вы...
Домой Кристиан ехал в такой глубокой задумчивости, что его дважды останавливал полицейский за нарушение правил. Войдя в квартиру, он сразу же позвонил Ксюше и сообщил, что ему пришла в голову замечательная идея. Ксюша восприняла его слова с удивлением и полным отсутствием энтузиазма.
– Не уверена, дорогой... – проговорила она через паузу. – Во-первых, мне не кажется правильным, что с ребенком будет находиться женщина с такой, как ты рассказывал, трагической судьбой... И потом, ее физическая неполноценность... и постоянно в перчатках руки... Возможно, конечно, это полиартрит, а могут быть и какие-нибудь ожоги или экзема. Одним словом, не знаю. Конечно, замечательно, что Мария так сразу откликнулась ей, вошла в контакт. Но это еще ничего не значит, нельзя делать выводы на основании одной-единственной встречи.
