Текст книги "Блудница"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Простите... – господин Гассье осторожно вытянул из рук Кристиана фотографию.
– Ну что? – спросила Алена, – узнаете того врача, которая навещала старину Жака, когда ему было плохо и он лежал один, в бреду и с высокой температурой? Так ведь это было, Кристиан? Ты обнаружил его именно в таком состоянии? – настойчиво обратилась Алена к Кристиану.
Тот молча кивнул.
– Когда больной находится в таком состоянии, можно кое-что выведать у него против его воли. Да, Кристиан?
Он снова молча кивнул и удрученно покачал головой.
– Да, это, безусловно, она, – твердым голосом произнес Симон. – Я даже запомнил эти непослушные белые кудряшки, выбившиеся из-под шляпки. Она бесцветная... поэтому я не смог тогда внятно охарактеризовать ее внешность.
– Подлая, вредоносная моль!.. – угрожающе прогудела Алена. – Не обнаружил ли ты на фотографиях еще какой-нибудь знакомый с детства образ, Кристиан?
– Я, собственно, так был потрясен, что сразу отложил другие фотографии, – растерянно откликнулся Кристиан, а Алена уже протягивала ему карточку, на которой из своего инвалидного кресла улыбалась ослепительной улыбкой в двести фальшивых зубов госпожа Драйвер.
– Элен... это же Элен, – буквально закричал Кристиан. – Сестра тетушки Эдит и моя родная тетка. – И голосом, абсолютно неадекватным ситуации, жалостливо произнес: – Элен... такая живая, подвижная, неистовая театралка и любительница поразвлечься, всегда в вечерних платьях... в инвалидной коляске. Что с ней?
– Что с тобой? – Алена подошла к Кристиану и больно ущипнула его за плечо. – Совсем ополоумел! Нашел над кем причитать! Эта гнида здоровей нас с тобой! Когда твоя кузина сообщила, что ее новая пациентка уже несколько лет не ходит и даже не может стоять, я при случае обратила внимание на подошвы ее туфель. Прилипший, еще сырой песок, следы раздавленных ракушек, свежая грязь... вот что я обнаружила на ее обуви! Несколько раз я не поленилась после вечернего отбоя подойти к двери ее апартаментов и послушать, как деловито расхаживает эта «несчастная калека» по своей комнате. Все это шоу было рассчитано на таких сверхчувствительных гуманистов, как вы с Потаповым. Она не пожалела подстроить смертельную ловушку под утесом для маленькой Марии, чтобы огромным булыжником размазать ее по песку и открыть путь к завещанию тетушки Эдит!
– Простите, Алена, – робко попытался вклиниться в ее гневную тираду господин Гассье. – Я очень взволнован, но ничего не понимаю. Что... что все это значит?
Алена собрала со стола разбросанные фотографии и села рядом с Симоном.
– Конечно, вы обязаны все знать, дорогой мсье Симон. Мы так внезапно ворвались в вашу жизнь, перебаламутили ваш обычный, размеренный уклад, ритм, внесли какую-то сумятицу... И еще не хватало, чтобы так же внезапно исчезли. Я постараюсь объяснить, если не все, то по крайней мере то, что я сама понимаю...
Видите ли, говорят, ничего случайного не бывает – все предопределено. Наверное. Может быть для того, чтобы я хоть как-нибудь, в меру своих сил, смогла помочь сегодня Кристиану – много лет назад я и попала в дом тетушки Эдит. Кто знает, может быть для этого же судьба свела меня с моим замечательным шведским другом – Ингваром...
У меня странная профессия, мсье Симон. Я – режиссер. Я сталкиваю на сцене разные судьбы и характеры, привожу в движение весь этот непостижимо сложный механизм, называемый сценическим действием, из чего и рождается спектакль... И чем больше я работаю в театре, тем интересней мне подглядывать за жизнью, я не оговорилась... именно подглядывать, боясь быть в этом уличенной – только тогда она открывает свои потаенные законы, завуалированные методы и психологические ходы. Я как бы играю с жизнью в прятки. Если бы этот мир людей радушно распахнул предо мной свою внешнюю сторону и предоставил свободно наблюдать себя, изучать, анализировать – ничего бы не получилось. Мне нужна та изнанка, которую жизнь прячет, маскирует непотребность – благопристойностью, а боль, цинизм и страдание напяливают на себя маски цивилизованного мира.
Мои родители всю жизнь работали с самыми изощренными и опасными преступниками, и с детства я была погружена в эту изнанку, в другой мир, где царят грязь, насилие, ужас, одним словом, все человеческие пороки преподносились моему детскому восприятию. Наверное, уже тогда, совсем ребенком, я научилась думать. Вместе с мамой соображать над мотивировками поступков человека, над тем, что то, что подчас с легкостью безумия дается преступить неверующему человеку, невыносимо, невозможно для того, кто истинно верит в Бога... Какая сложнейшая и совсем неизученная часть человека – его психика и какая малюсенькая полоска между душевной болезнью и здоровьем... Я играла в странные для ребенка игры – в своем кукольном театре устраивала между игрушками очные ставки, допросы, роль следователя всегда исполнял велюровый верблюд (мне казалось, что его глазки-пуговицы умней и одухотворенней, чем у других игрушек). Тем преступникам, вина которых была ими осознана и они каялись, я режиссировала побеги, а когда их все же вылавливали и снова сажали в тюрьму, обливалась горючими слезами, но не могла пойти против правды мною же придуманного спектакля.
Я говорю это, мсье Симон, потому что вам, наверное, важно знать, откуда взялась эта очкастая пигалица и по какому праву ведет здесь свое расследование. Хорошо, хорошо, можете ничего не говорить... Это я так, для ясности.
– Все были уверены, что Алена пойдет по стопам родителей, – грустно усмехнулся Кристиан. – А ее любовью и профессией оказался театр.
– Ну да, – кивнула Алена. – Но вы не думайте, мне совсем неинтересно рассказывать свою автобиографию. Просто я очутилась здесь потому, что оказалась более подготовленной к анализу той ситуации, которая возникла в жизни Кристиана. Но первоначально я ни сном ни духом не собиралась этого делать...
Я прилетела в Египет отдыхать. Страшно устала после напряженного года и гастролей театра в Швецию. Мой друг Ингвар в Стокгольме рассказал про Николая Потапова, на жизнь которого покушалась одна весьма колоритная особа, потом выяснилось, что она – известная топ-модель мулатка Нэнси Райт. Вы видели ее на фотографии, мсье Симон. То, что она совершила с Потаповым, выкинув его из мчащегося поезда, было совершено под сильным наркотическим воздействием. Когда-то она же пыталась убить Кристиана, балерину Женевьеву Превер и, возможно, покушалась на жизни и других неизвестных нам людей, приняв огромную дозу наркотика.
Со мной, из-за нее, произошел один из тех кульбитов, которые подстраивает судьба. Как пьяницу во время белой горячки преследует маниакальная идея, так у наркоманов в одурманенном мозгу является конкретная цель. Нэнси Райт в припадке ревности пыталась уничтожить тех людей, которые казались ей помехами в ее сильном любовном влечении. Предметом своей страсти она была хорошо информирована о тех, кто имел в настоящем, прошедшем и возможном будущем связь с ее любовницей... Да, мсье Симон, Нэнси Райт была помешана на русской женщине, была ее любовницей, и всякий раз доза полученного наркотика толкала ее на преступления, как ей казалось, совершаемые во имя этой любви...
– Как же так? – тихо произнес Кристиан. – Она выбросила из поезда Потапова совсем недавно... За что она ему мстила? За любовь к своей подруге, которой пять лет уже нет на земле?
– Ну знаешь, Кристиан, ты рассуждаешь незамутненными мозгами... Это во-первых. А во-вторых... Она меня отправила в Париж, явившись в сомнамбулическом состоянии среди ночи под мое окно, смешав воедино все времена: настоящее, прошедшее и будущее. Она меня отправляла не спасать Марию, таких санкций она не получала... Просто хотела избавиться от моей подростковой нимфеточно-лолитообразной индивидуальности, которая со смехом столько раз обсуждалась на пляже как новый славянский секс-символ на египетской земле.
– Стоп! – взволнованно перебил ее Кристиан. – Она же не присутствовала во время ваших разговоров.
– Правильно, – кивнула Алена. – А другое тебе в голову не пришло? Отправляя меня в Париж, она использовала ту информацию, которую могла знать лишь Марина Миловская и твоя белобрысая кузина.
– Не делай из меня идиота, Алена. Все знала еще одна женщина. И знала... больше и... глубже остальных.
Алена помолчала и пояснила мсье Симону:
– Кристиан имеет в виду гувернантку своей дочери Марии. Вы видели ее, господин Гассье. Помните женщину с легкой походкой и тяжелым горбом ниже левой лопатки?
– Да-да, как же, – оживился Симон, уже начинавший мрачнеть от того, что рассказ Алены грозил перерасти в непонятный для него диалог между ней и Кристианом. – Мадам Гассье потом, уже после вашего позавчерашнего визита, вспомнила, что видела ту женщину еще раз... Машину-то, видно, она сама водить не может, так за рулем была очень красивая мулатка...
Кристиан вздрогнул и тяжелым неподвижным взглядом уставился на Алену.
– Не надо мне твоих осуждающих взглядов, Кристиан. – Алена спокойно откинулась на спинку стула и, закурив, оглядела комнату в поисках пепельницы. Симон поспешно придвинул ей половинку большой перламутровой раковины. – Я могла только догадываться о чем-либо... Догадываться и сопоставлять факты. Ты сбиваешь меня, а мсье Симон совсем скоро запутается. А ведь ему надо еще суметь все складно и доходчиво пересказать мадам Гассье. Правда же, мсье Симон?
Гассье благодарно кивнул Алене и осторожно подсказал:
– Вы говорили о том, что летели в Египет отдыхать, а совсем не заниматься распутыванием детективных историй...
– Вот именно. Ингвар, поразившийся такому совпадению в наших с Потаповым маршрутах, попросил меня на месте вникнуть в его взаимоотношения с мулаткой. Не более того. Как тогда ненужная, а теперь крайне важная информация – были его слова о том, что Потапова в Шарм-Эль-Шейх будет сопровождать очень опытная и умелая медсестра. Она сама предложила свои услуги, появившись в больнице, где лежал Потапов, якобы сопровождая своего предыдущего клиента, прибывшего из Парижа. Принесла лечащему врачу все необходимые бумаги, которые свидетельствовали о ее квалификации и большом стаже работы в одной их клиник Ниццы. Врач порекомендовал ее Потапову, а тот, все еще пребывая в состоянии крайней апатии, перепоручил решать этот вопрос жене и Ингвару. Сестра Моника им понравилась, и таким образом мы с белобрысой кузиной Кристиана оказались на одном пляже...
Знаете, мсье Симон, когда я репетирую очередной спектакль и по действию возникает крайне экстремальная ситуация, актеры начинают пугаться ее неправдоподобия, невозможности мобилизовать себя на тот предельно напряженный способ существования, которого требует материал... Нужна огромная нервная мобилизация для того, чтобы они мне поверили – ...иррационально, чувственно, интуитивно встать на тот шаткий путь промежуточного между реальным и нереальным актерского самочувствия. Я очень люблю одного православного проповедника и всегда пытаюсь выкроить время для его невероятно важных для людей лекций. Он как-то недавно сказал: «Кончилась эпоха просвещения... мы вступаем в эпоху научной мистики».
Для верующего человека эта фраза, наверное, прозвучала вполне внятно, в соответствии с его каждодневным религиозным мистическим опытом. Непосвященные поводили в растерянности глазами, требуя расшифровки. Он, естественно, ничего не стал разъяснять... Ну как можно объяснить дурманящий запах цветущей черемухи, или кипящие под ветром паруса деревьев, или ярость надсадного проливного дождя... Этому нет объяснения – потому что... свыше. Эпоха просвещения пыталась объяснить человека. Ничего не вышло. И не выйдет. Напрасный труд, напрасное метание мозгов и в клочья разбивающиеся любые логические выводы. Все равно что взгромоздиться на кухонную табуретку и попытаться рукой ухватить краешек солнца или обломок луны. Театр... это то же мироздание, где воистину царит негласный закон: «Священнодействуй или убирайся вон...» Играть душой, сердцем и верой, а не написанным драматургом текстом – беспредельно трудно...
В Египте, пытаясь понять, зачем Нэнси Райт понадобился Потапов, я подсмотрела одну жизнь, которая священнодействовала вопреки написанному тексту своей судьбы... Для меня, как для режиссера, раскладывать на составные цельность такой никому, кроме Бога, не повинующейся природы было бы верхом идиотизма. Затаив дыхание, я слушала, как настойчиво пробивается ее одинокий слабый голос из немоты и равнодушной бездеятельности окружающих ее людей. Это был такой моноспектакль, что будь он перенесен на сцену, зрители были бы раздавлены простотой и одновременно пронзительным пафосом высокой трагедии.
– Это цинично... сравнивать судьбу живого человека с любой, пусть самой гениальной ролью, – пробормотал Кристиан. – Ты перебираешь в своих обобщениях. Хотя я понимаю все, о чем ты говоришь.
– Несомненно перебираю, – неожиданно согласилась Алена. – Зато потом будет от чего отказаться и не очутишься у разбитого корыта. А насчет цинизма... это уж извиняйте – работа такая. Всякого добра намешано, и уж чего-чего, а цинизма хоть отбавляй.
– Она иногда несносна, и ее хочется отшлепать, – обратился Кристиан к господину Гассье. – Только что сама призывала к прозрачности своих высказываний и тут же свихнулась на образ, пленивший сердце. Это называется любовь с первого взгляда.
– С третьего, – снисходительно поправила его Алена.
– То есть? – насторожился Кристиан. – Ты хочешь сказать, что видела Веронику раньше? Насколько помню, за те два года, что она у нас, ты не была ни разу в Париже.
– На Париже свет клином не сошелся, – насмешливо ответила Алена. – Впервые я увидела ее в Москве. – И, повернувшись к Симону, пояснила: – У сестры моего мужа случилась беда... Кристиан знает об этом. В ее загородном доме произошел пожар, и она страшно обгорела. Особенно лицо. Пришлось перенести тяжелую операцию, которую делал замечательный американский хирург. Вскоре после операции он погиб... и Люсе пришлось обратиться к другому доктору. За лицом надо было следить, чтобы не осталось рубцов, спаек, короче, было необходимо постоянное квалифицированное наблюдение.
Один мой приятель, которого сегодня, кстати, в очередной раз упекли в тюрягу, Севка сказал... – Алена споткнулась об испуганный взгляд Симона и поспешно объяснила: – Мой друг – бандит, мсье Симон, да не пугайтесь так, он, как бы сказать... в нашей стране на сегодняшний день благородней быть таким бандитом, чем, к примеру, депутатом Думы или губернатором... Так вот, нет, правда, он – замечательный, этот мой кореш. Помоги ему Господь поскорей выкарабкаться из Бутырки... вот он и предложил мне отвезти Люсю в Российско-японский экспериментальный центр пластической хирургии. У него там были связи, и мы вышли на руководителя клиники японца Кимитакэ. Это его имя. Фамилию я так и не выучила. Там я впервые увидела Веронику. Она просто перед нами вышла из кабинета доктора. Люся вошла в кабинет, а Вероника еще о чем-то беседовала с медсестрой японца в коридоре. Потом к ним присоединилась женщина – рослая, зеленоглазая... она смотрела на Веронику такими больными глазами, словно никак не могла научиться глядеть на нее иначе. «Не надо, Марина! – с досадой громко воскликнула Вероника. – Я же просила тебя. Не надо!..» Я услышала тогда этот протестующий крик. Марина виновато отвела от Вероники глаза, полные слез, и судорожно стиснула переплетенные пальцы рук...
Когда они ушла, я поинтересовалась у сестрички, часто ли отлучается доктор Кимитакэ в Японию – хотелось бы, чтобы Люся постоянно наблюдалась у одного врача. Сестра ответила, что Кимитакэ-сан только что вернулся из Японии. Он отсутствовал впервые так долго за несколько лет, поэтому вряд ли снова улетит в ближайшие месяцы. И та женщина, которая только что вышла, видимо, его токийская пациентка, потому что она прилетела вместе с ним несколько дней назад, а сейчас он назначал ей какие-то процедуры и лекарства...
С грохотом опрокинув стул, Алена метнулась к Кристиану. Он медленно сползал с кресла, на котором сидел, и лицо его было белее снега...
* * *
В зале прилета парижского аэропорта Орли, потеряв сознание, медленно сползала с кресла черноволосая женщина с уродливым горбом ниже левой лопатки, и лицо ее было белее снега... Возле нее, отбросив в сторону крошечный рюкзачок с привязанным к нему плюшевым мишкой, суетилась маленькая рыжая девочка с бронзовым загаром на открытых руках и с зеленоглазым испуганным лицом.
– Вероника... открой глазки, – легонько хлопала она женщину по щекам. – Тебе совсем плохо, Вероника? Хочешь, я тебе дам попить?
Девочка метнулась к рюкзачку, лихорадочным движением извлекла из него бутылку с водой, поднесла к плотно сомкнутым губам Вероники.
– Пожалуйста, Вероника... выпей воды... Вероника, я прошу тебя...
Вокруг кресла начали собираться люди. Послышались испуганные возгласы:
– Надо срочно врача! Ей дурно!
– Сбегайте за врачом!
– Уже побежали. Деточка, не вливай ей воду, она захлебнется.
– Секундочку! У меня есть нашатырь. Я сейчас...
Сухонький старичок нагнулся над Вероникой, поднес к ее ноздрям открытый пузырек. Закрытые веки затрепетали, но глаза были плотно сомкнуты.
– Нужен врач... – Старичок взял безжизненную руку Вероники, пытаясь нащупать пульс. – Кто она тебе, деточка?
Мария судорожно всхлипнула, прошептала:
– Моя бабушка... Вероника. Она говорила, что мне приснилось, а я сразу не поверила... Это потом я спала, а сначала меня хотели украсть, а она схватила меня, и ее ударили ножом... я видела кровь...
– Где... где это было? Кто, деточка? Может, тебе правда это приснилось?
Собравшиеся вокруг пассажиры с недоверием и тревогой слушали сбивающийся лепет Марии.
– В бухте... там, где много кораллов... Все ушли вперед, а мне в туфельку попал камешек. Вероника мне вытрясала... Он хотел убить меня, прыгнул откуда-то сверху и схватил. Вероника очень сильная... она вырвала меня и закричала, очень страшно закричала. Он сразу убежал... и потом негритянка взяла нас на катер... и я заснула... Не надо врача... надо Веронику к папе в клинику. Он хирург доктор МакКинли, он ее вылечит...
– Скажи телефон твоего папы, – склонилась над Марией подошедшая стюардесса. – Девочка с этой мадам летели из Шарм-Эль-Шейха. Я видела, что мадам плохо себя чувствует, но она сказала, что неважно переносит самолет.
– Она хорошо переносит самолет... – захлебываясь в слезах, возразила Мария. – Ее ранили. Мы потом долго ехали в машине, там ведь трясло, и она держалась за бок...
– И ты не спросила свою бабушку, куда вы едете и что произошло?
– Нет. Я понимала, что она спасает меня... Не такая уж я дурочка. И я знала, что Вероника никому меня не отдаст. Она любит меня больше всего на свете...
Кто-то протянул Марии телефон, и она отчаянно пыталась вспомнить телефон клиники.
– Может, девочка сочиняет и нет никакого папы-хирурга, – негромко усомнился кто-то из пассажиров.
– Она говорит правду. – Протиснувшаяся сквозь толпу молодая женщина в соломенной шляпе и в очках с розовыми стеклами остановилась рядом с Марией. – Доктор МакКинли делал операцию моему мужу три месяца назад. А тебя зовут Мария, если я не ошибаюсь. Доктор рассказывал о тебе. Я видела твои рисунки у него в кабинете. Давай телефон, я свяжусь с клиникой, чтобы срочно отправили «скорую».
Мария облегченно вздохнула и тут же вцепилась в руку сухонького старичка, пытавшегося стянуть с руки Вероники высокие тонкие перчатки.
– Нельзя. Этого нельзя делать. Вероника никогда не снимает перчаток. Папа говорит, что у нее изуродованы руки.
– Так не прослушивается пульс, – отодвинул девочку старичок. – Да и теперь не до красоты.
Он стянул перчатку, и изумленная Мария увидела белую изящную кисть с тонкими длинными пальцами, ровными отполированными лунками ногтей и нежной прозрачной кожей.
– Ничто не выдает возраста женщины так, как ее руки, – озадаченно пробормотал старичок. – Ее руки выглядят моложе лет на десять... Вот теперь и пульс чувствуется, слабенький совсем... – Он стянул вторую перчатку, и Мария в порыве непонятного чувства рванулась и прижалась горячей щекой к безжизненной руке Вероники.
– Все в порядке. «Скорая» выехала, – проговорила женщина в розовых очках. – А теперь и папу твоего разыскивают, Мария. Говорят, что он с утра улетел в Ниццу. Если сразу сядет в самолет, то прибудет в клинику совсем скоро.
Подбежавший врач с чемоданчиком и переносным кардиографом оттеснил плечом всех, кто стоял рядом с лежащей Вероникой.
– Давай не будем мешать, – взяла Марию за руку женщина в розовых очках. – Пойдем, я куплю тебе чего-нибудь вкусненького. Может, мороженого?
Мария отрицательно мотнула головой, но послушно протянула женщине руку.
В этот момент тело Вероники содрогнулось в сильной конвульсии, она резко открыла глаза и, с усилием приподняв голову, произнесла тревожным дрожащим шепотом:
– Мария...
– Я здесь, Вероника. – Девочка резко вырвала руку и кинулась к своей гувернантке.
– Мария... ни шагу от меня, слышишь? – Она задыхалась, и ее лицо приобрело пепельный оттенок. – С минуты на минуту совершит посадку самолет из Каира... – Она перевела взгляд на врача, который, приподняв ее кофту, внимательно исследовал рану. – Пожалуйста, я прошу вас, если я потеряю сознание... не давайте меня увозить до тех пор, пока девочку не заберет женщина по имени Марина Эртен... Она найдет нас здесь, в аэропорту, мы условились о встрече... Мария, никуда ни с кем... только с Мариной Эртен.
– Как я узнаю ее, Вероника? – растеряно прошептала девочка.
– Она... тебя узнает. Марина видела тебя... много раз. И когда ты была совсем крошкой, и теперь... Твоя мама очень на нее похожа...
Вероника закрыла глаза и снова провалилась в забытье.
К доктору, осматривающему Веронику, присоединились двое служащих аэропорта. Предложили перенести на носилках Веронику в служебное помещение до приезда «Скорой помощи» из клиники доктора МакКинли.
– Мадам просила дождаться здесь женщину, прилетающую рейсом из Каира. Она заберет девочку, – проговорил доктор.
– Каирский самолет уже приземлился, – отозвался один из служащих.
Мария сидела на корточках возле лица Вероники и тоскливым недетским взглядом смотрела на ее серое осунувшееся лицо.
– Ты только не умирай, Вероника, – горестно шептали почти беззвучно ее дрожащие губы. – Я люблю тебя... Помнишь, ты обещала, что мы всегда будем вместе, поедем в Москву, и там ты поведешь меня в кукольный театр и на Красную площадь... Я сейчас почитаю молитву, которой ты меня научила... Помнишь, когда мама тяжело болела и ты все ночи сидела около нее... и мы тогда молились?
Девочка начала лихорадочно, захлебываясь словами, произносить молитву:
– «...молимся тебе, Боже наш, рабу Твою Марию немощствующа посети милостию Твоею, прости ей всякое согрешение вольное и невольное. Ей, Господи, врачебную Твою силу с небесе ниспосли, прикоснися телеси, угаси огневицу. Укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач рабе Твоей Марии, воздвигни ее от ложа болезненного...»
Сухонький старичок, напряженно вслушивающийся в слова молитвы, легонько тронул девочку за плечо. Та прервала молитву, испуганно обернулась.
– Ты что-то путаешь, деточка... – тихо произнес он, сожалея, что прервал молитву и глазами извиняясь за совершенную бестактность. – Ты называла эту женщину Вероникой, а читаешь молитву за болящую Марию. Ты нечаянно назвала свое имя...
– Не нечаянно... – затрясла рыжей растрепанной головой девочка и, испытывая к старичку доверие и благодарность за его усилия помочь Веронике, пояснила, вытирая мокрые глаза кулачком:
– Мама всегда рассказывала, что ее мама, моя бабушка, которая умерла, говорила ей, когда мама была еще девочкой... что может, как Царевна-лягушка сбросить свою кожу... Но ведь сбрасывать можно только то, что сначала надел... Потапов тоже не понял про превращения... Когда я рисовала Царевну-лягушку и Вероника поправляла мой рисунок, то всегда приговаривала: «Ах ты мой волшебный принц...» Тоже, небось, не знаете русских сказок?! – сурово глянула исподлобья на растерянного старичка Мария, но, прощая ему этот пробел, придвинулась ближе и зашептала: – Вероника в храме всегда читает акафист преподобной Марии Египетской. Я же не дурочка... Спросила ее на всякий случай, почему она только за моего небесного покровителя молится, а она тогда правду сказала, потому что ответила не мне, а Богородице, перед которой молилась... Она сказала: «Своей заступнице и покровительнице, Марии Египетской, молюсь за нас с тобой...» Понимаете, что меня в честь бабушки назвали. Она тоже Мария. Ее фотография, увеличенная мамой, из одного журнала, всегда с ней ездит... В такой красивой рамочке, а Вероника, если мы играем или рисуем в этой комнате, совсем незаметно так ее разворачивает, чтобы не смотреть на нее... Про превращения только Алена понимает. Она всегда на Веронику так смотрит, точно не верит ей... Алена в театре работает, она режиссер, – пояснила Мария и снова вытерла слезы.
Старичок сочувственно покачал головой:
– А ты, наверное, артисткой будешь, когда вырастешь...
– Ничего подобного. Я буду художницей. И буду рисовать не то, что вижу, а то, что чувствую.
– Это разве не одно и то же? – Старичок внимательно окинул удивленным взглядом маленькую заплаканную, но полную достоинства и какой-то пронзительной правды девочку.
– Совсем другое, – тяжело, совершенно по-взрослому вздохнула Мария, горько переживая такое непонимание. – Я же говорю вам, что вижу не Царевну-лягушку, которая живет в своей безобразной пупырчатой шкурке, а ту, что злой волшебник заколдовал...
– И кто же этот злой волшебник? – взволнованно поинтересовался старичок.
– Алена говорит, что жизнь...
Теперь собеседник девочки тяжело вздохнул и незаметным движением заложил под язык какую-то таблетку. Но от Марии не ускользнуло это движение.
– А вы не бойтесь... Мамина мама... написала ей письмо, и там, я сама читала, сказано: «Ничего не надо бояться. Жизнь того не стоит...»
– Ты – удивительная девочка, Мария, – задумчиво произнес старичок.
А Мария отрицательно качнула головой:
– Просто я еще не выросла...
Она повернула голову и с волнением и затаенным восхищением сквозь пелену слез наблюдала, как, торопливо переступая длинными, стройными ногами, почти летит к ней по длинному залу аэропорта красивая рослая женщина, ужасно похожая на бабушку с портрета...
* * *
Пришедший в себя Кристиан глубоко вздохнул и открыл глаза. Алена и господин Гассье обеспокоенно наблюдали, как возвращается на его бескровное, точно слепок, лицо нормальный цвет кожи.
– Видишь... я совсем не боец, – еще заплетающимся языком попытался пошутить Кристиан.
– Боец, боец, – успокоила его Алена и еще раз на всякий случай поднесла к его носу ватку, смоченную нашатырным спиртом. Кристиан вздрогнул и поморщился.
– А этот... доисторический препарат... откуда?
– Им мадам Гассье окна моет, – пояснила Алена и, пригладив растрепанные волосы на голове Кристиана, задумчиво повторила: – Боец, боец, еще какой, не расстраивайся. Ты просто забыл, что любое безумие... постижимо опытом любви... Коньяку налить?
Кристиан утвердительно кивнул.
Алена достала из буфета бутылку, разлила коньяк по трем рюмкам:
– У меня родился тост. В драматургии эпохи классицизма всегда принимались в учет слабые зрительские нервы, и в финале порок был наказан, а добродетель торжествовала. Полчаса назад твоей белобрысой кузине надели наручники и в компании вмиг поправившей свое здоровье матушки и твоей тети Элен отправили в египетское отделение Интерпола в Каире. Давайте выпьем за гуманизм театра классицизма и высокую человечность финалов спектаклей той эпохи. Итак, порок наказан, а добродетель торжествует. Ура!
Кристиан отпил глоток, потом сделал усилие подняться, но Алена его удержала:
– Не рвись сразу в бой, боец. Слушайся своего командира. Пока я досказываю господину Гассье то, что ему пока еще непонятно, лежи. Копи силы.
Кристиан послушно откинулся на подушку, а Алена, поглядывая на него время от времени, заговорила:
– Вы удивляетесь тому, какой заход сделала белобрысая кузина, чтобы очутиться рядом с маленькой Марией, не вызвав при этом ни малейшего подозрения. Вы просто никогда не сталкивались с этой самой «изнанкой», о которой я уже говорила. Сейчас наверняка выяснится, как много людей было задействовано в задуманном плане, как прослушивались все телефоны, отслеживались все связи и знакомства Ксении, Кристиана, Вероники, как делались пробные вылазки, типа той, когда под маской врача прибыла к больному Жаку не узнанная им в бреду Жанна.
Потапов собирался провести Рождество в доме МакКинли. Этого факта было достаточно для того, чтобы не выпускать его из поля зрения. И вдруг это покушение на него в поезде. И он оказывается в клинике, куда слетаются все медицинские светила хирургии, а среди них Кристиан, прихвативший с собой Ксюшу. Ксюшу пускают к Потапову в отделение реанимации, она часто навещает его. Оговариваются планы поездки его в Египет, где в это время года не жарко и такой климат показан для медленно выздоравливающего Потапова. Тонко и расчетливо принимается во внимание тот факт, что все мысли окружающих людей заняты покушением мулатки на этого человека. Сеть плетется осторожно и с огромной осмотрительностью.
Морис Эртен, как выяснилось, тоже возник не вдруг. Его пасли долго. Кузина Жанна появилась в его жизни совсем невинно – кто-то из приятелей Мориса посоветовал ему, страдающему от болей в спине, первоклассную массажистку. Жанна приезжала в офис к господину Эртену в удобное для него время и в помещении для совещаний и переговоров делала ему массаж.
– Откуда такие подробности? – хмыкнул приободрившийся после рюмки коньяка Кристиан.
– От частного детектива, нанятого Мариной Эртен. За то время, пока ты был в отключке, я много успела сделать, – охотно сообщила Алена. – Со временем лечебный массаж плавно перешел в откровенно эротический, но господин Эртен продолжал использовать для этих целей крепкий дубовый стол для деловых переговоров. Позже Морис Эртен, оставив юридическое агентство под присмотром Марины, уехал в короткий отпуск на свое родовое ранчо под Авиньон. Прихватив с собой «золотые руки массажистки Жанны Брошар»... Думаю, что, соединив полученную вразнобой и вскользь информацию от своего любовника и пребывающего в горячке старого садовника, Жанна могла полагать, что у нее есть шанс оказаться по праву наследницей завещания. Оставалось всего ничего: убрать с дороги законную наследницу – рыжую девчонку – и на всякий случай вытащить из садовника сведения о том, где хранятся драгоценности на сумму, исчисляющуюся десятками миллионов долларов.
