Текст книги "Блудница"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Потапов попросил таксиста на минуту остановиться и, ступив с обочины на каменистую поверхность, вытер слезы. Задрав вверх голову, с укоризной и благоговением глянул на полный звездный аншлаг.
– Те же самые, они те же самые, как и тогда. И такие же равнодушные и холодные. Немые, как бездарь перед школьной доской, – яростно прошипел Потапов и вдруг выбросил вверх руку и, стиснув пальцы в кулак, грозно покрутил у себя над головой.
Бессилие перед этим сверкающим изогнутым пологом, перед сомкнувшимися тесным монолитом горами, перед прихотью неба разлиться ливнем или завихрить все живое смертоносным ураганом из песка и обломков скал клубилось в Потапове нарастающим бешенством и на десятки веков опоздавшей горькой сопричастностью с племенем Израиля. Он глубоко вдыхал неподвижный сухой воздух пустыни, и его легкие расправлялись и набирали мощь для дикого безутешного вопля.
– Моисей угоден Аллаху, – раздался за спиной голос таксиста, точно прочитавшего мысли Потапова. – Я поэтому не только для заработка вожу христиан на его гору. Моисей – пророк, Авраам – пророк, я знаю ваших пророков. И на экскурсии в монастыре Святой Екатерины тоже был.
– Молодец, – сухо одобрил египтянина Потапов и направился к машине.
Таксист довольно прилично говорил по-английски, хотя ровно половину всего, что он с упоением рассказывал Потапову, тот не понимал. Он и не вникал в его повествование, но и не мешал, понимая, что утомительное однообразие дороги может усыпить даже опытного водителя.
Восхождение оказалось для Потапова не таким уж изнурительным. Рядом со ступеньками шла тропа, по которой можно было подниматься на верблюде. Непривычно ощущая себя верхом, Потапов время от времени оглядывался назад, как бы отмеряя количество пройденного пути, и всякий раз встречался с черными блестящими глазами, сверкавшими белизной зрачков сквозь прорезь бедуинской повязки. Взгляд этого человека, следующего верхом за Потаповым, почему-то неприятно тревожил его. Путь, освещаемый только ручными фонариками, казался бесконечно долгим, и когда на вершине горы светлеющее предрассветное небо открыло горизонт и простор, с души точно свалилась тяжесть. Бедуин, следующий за Потаповым, грациозно спрыгнул с верблюда и жестом предложил ему помощь, хотя погонщик уже приказал своему четвероногому лечь и ноги Николая плавно коснулись земли. Потапов, благодарно кивнув, отказался от помощи, – и его неприятно поразила эта услуга. Точно этот запеленатый худощавый араб знал, что инородное тело в тазобедренном суставе ограничивает свободу движений Потапова и ему не так-то просто даются любые передвижения...
Когда из-за дальних гор показался краешек солнца, вся вершина горы огласилась восторженными ликующими криками.
– Почувствовали, как разом все грехи улетучились? – весело спросила Потапова растрепанная русская девушка. – Я почувствовала. Сразу стала весить меньше килограмм на десять. Хотя, может, вы не такой грешник, как я.
За плечом Потапова кто-то иронично хмыкнул. Николай резко повернул голову и в который раз встретился с устремленным на него в упор взглядом бедуина. При свете дня в разрезе чалмы были видны удлиненные с густыми загнутыми ресницами вызывающе наглые и насмешливые глаза. Потапова вдруг резко затошнило, и голова пошла кругом. Он качнулся, и стоящая рядом девушка подхватила его под руки очень вовремя...
Спуск показался Потапову мучительным и бесконечным. Несмотря на все проглоченные в панике таблетки, кости ныли и суставы выворачивало наизнанку. Несколько раз Потапов вспоминал с досадой оказавшиеся справедливыми доводы сестры Моники. Иногда ему казалось, что он теряет сознание, и лихорадочно пропихивал под язык очередную таблетку. Он даже не смог ни разу повернуть голову назад, чтобы убедиться, следует ли за ним худощавый бедуин.
Когда наконец Потапов увидел радостное лицо своего таксиста, он показался ему самым родным человеком на земле.
– Ай-ай-ай, какой бледный! Это нехорошо! Здесь в гостинице доктор есть. Может, позвать?
Потапов отказался и, откинувшись на переднем сиденье, попросил египтянина принести ему чашечку кофе. Сидеть в комфортном автомобильном кресле оказалось куда приятней, чем на спине верблюда. Избавившись от постоянной тряски, Потапов сразу почувствовал себя лучше. Теперь он мог оглядеться и понять, где находится. Машина была припаркована на стоянке возле ворот гостиницы. В темноте ночи было еле различимо гостиничное хозяйство, но таксист тогда объяснил ему, что это как бы приют для паломников, которые хотят подольше побыть в монастыре Святой Екатерины, где хранятся мощи христианской великомученицы и имеется богословская библиотека, количеством и богатством книг уступающая лишь Ватикану. Дорога от гостиницы вела к подножию горы, которая тоже носила имя Святой Екатерины, и там располагался сам монастырь. Потапов с тоской подумал, что на этот подвиг он явно сегодня не способен. Хотя принесенный таксистом кофе, душистый, крепкий и отлично сваренный, явно приободрил Николая.
– Ну и хорошо. Сейчас верну чашку, и поедем, – ослепительно сверкнул зубами таксист и скрылся в воротах гостиницы.
Потапов сладко потянулся и, пересев на заднее сиденье, стал разглядывать небольшую площадку для верблюдов, где торговали камнями со святых мест чумазые египетские дети, барахтались в пыли две беспородные собаки и торговались с погонщиками верблюдов несколько европейцев.
На дороге, ведущей с горы, показалась знакомая фигура худощавого бедуина верхом на верблюде. Потапов слегка сполз на сиденье, чтобы вновь не подвергаться непрошенному прицельному вниманию. Бедуин, добравшись до площадки, с утонченной грациозностью, уже поразившей однажды Потапова, легко спрыгнул с верблюда, длинными тонкими пальцами извлек из кармана пачку сигарет и прежде, чем закурить, одним движением сдернул с лица шлем. Длинные черные волосы каскадом обрушились на лицо.
– Ну вот и готово, – отвлек внимание Потапова вернувшийся таксист. Потапов выпрямился на сиденье и снова взглянул на бедуина. Крик застрял у него в горле. Склонив набок голову и выпуская тоненькой струйкой дым из сложенных колечком вывернутых африканских губ, на него в упор глядела мулатка, несколько месяцев назад выбросившая Потапова из поезда. Потапов дернулся и тут же замер. Прямо на него смотрело слегка раскачивающееся в руке мулатки дуло маленького браунинга. В эту же секунду машина резко двинулась с места и сразу набрала скорость. Ничего не подозревающий таксист озабоченно спросил: – Как чувствуете себя?
– Отлично! – ответил хриплым голосом Потапов, не сводя глаз со стройной фигуры в бедуинской одежде и маленького смертоносного предмета, покачивающегося в вытянутой руке из стороны в сторону и словно предупреждающего Потапова о том, что чего-то не надо делать...
Ксюша опустила на колени открытку с изображением горы Моисея и, глядя сквозь окно на моросящий косой дождь, глубоко задумалась.
Вспомнила, как незадолго до той страшной автомобильной катастрофы... Мария, точно предчувствуя беду, говорила ей по телефону о том, какой надежный, верный и замечательный Ник. Ксюша смеялась в ответ и уверяла Марию, что та просто влюблена в него, а так как о предмете воздыханий говорить не с кем, то она тратит деньги, и притом немалые, звоня во Францию и отвлекая студентку Ксению Крауклис от изучения медицины. Но Мария опять и опять словно внушала дочери, на кого можно безоглядно опереться в жизни, случись что-нибудь...
– Мамочка, может ты хочешь, чтобы я отменила свою свадьбу и вышла замуж за Никыча? Уверяю тебя, что мой жених не хуже. И такой же надежный. Вот прилетишь через две недели, сама с ним познакомишься и увидишь!
Но знакомства этого не состоялось...
Ксюша промокнула капнувшую на открытку Потапова слезинку. Эта боль никогда не затихнет в ее сердце. Избалованная сумасшедшей любовью матери, Ксюша не сделалась эгоистичной и капризной – потому что сама любила Марию бесконечно... Когда Ксюша влюбилась и ей стало ясно, что она просто не может жить без этого человека, Мария сразу поняла ее... как всегда понимала с полуслова или вообще без слов.
«Я так тебя люблю, что, будь моя воля, сбросила бы, как Царевна-лягушка, свою кожу и отдала бы тебе. Носи на здоровье... Для тебя, любовь моя, все, что называется мною. Даже самая невыносимая боль, конечно же, ничто, если это нужно для твоего счастья...» – прозвучал, как наяву, низкий, переполненный нежностью голос Марии.
Ксюша всхлипнула, усилием воли заставила себя не разрыдаться.
Положила открытку Потапова на стол рядом с фотографией в рамочке, с которой радостно улыбались ее муж и маленькая Мария.
Память стремительно вернула тот необыкновенный день, когда открылась дверь в аудиторию и вошел высокий широкоплечий мужчина с густыми черными волосами, чуть тронутыми сединой на висках, глубоким умным взглядом ярко-синих глаз и тонкими, нервными чертами лица. В нем ощущалась одновременно огромная внутренняя сила и какая-то болезненная надломленность, словно он выздоравливал после тяжелой продолжительной болезни. Он улыбнулся студентам медицинского факультета Сорбонны, представился, а Ксюша, увидев, как мягкая лучистая улыбка собрала вокруг его глаз сеточку глубоких морщин, вздрогнула от нахлынувшей внезапно нежности. Он начал знакомиться со студентами, каждому пожимал руку и одарял своей невероятной улыбкой. Ксюша как сейчас помнит те усилия, которыми она заставила свои ватные ноги слушаться... и тот обжигающий лицо предательский румянец, заалевший мгновенно вспыхнувшим чувством к глядящему на нее с изумлением профессору. Казалось, он сразу понял, что с ней творилось, потому что тоже вдруг застыл возле ее стола с потрясенно-недоумевающим взглядом и задержал ее руку в своей теплой большой ладони чуть дольше положенного... А потом... Ксюше до сих пор стыдно и смешно одновременно вспоминать свое беспардонное вранье этому так поразившему ее сердце человеку.
– У вас, если я не ошибаюсь, латышская фамилия. Крауклис... – тихо заметил профессор, когда после лекции Ксюша не спешила покинуть аудиторию и нарочито долго возилась со своим рюкзачком, запихивая и вынимая вновь тетради, учебники, ручки.
– Да, я из Латвии. У нас там огромное фермерское хозяйство. Ну, знаете, коровы, овцы... одним словом, животноводческий комплекс. И... поля, засеянные пшеницей, овсом, рожью... Соответственно всякая уборочная техника... комбайны, молотилки, сеялки...
Ксюша с ужасом слушала, что она несет, но остановиться не могла. Под его теплым, ласковым взглядом она уже совсем не принадлежала себе.
– Это замечательно, что теперь многие состоятельные родители из бывших советских республик посылают своих детей учиться на Запад, – задумчиво произнес профессор. – А ваша мама? Она тоже латышка?
– Нет, – не моргнув глазом ответила Ксюша. – Моя мама из Сибири. Она прямой потомок Волконских, знаете, наверное, о наших декабристах? Князь Волконский был сослан в Сибирь, его жена последовала за ним... и уже оттуда пошел род моей мамы. Ее дед, а мой соответственно прадед, был таежным охотником... и маму с детства брал в тайгу. Она вместе с ним охотилась на пушного зверя и... даже на медведя с ним ходила. А потом поехала учиться в Ригу, в университет, и там познакомилась с папой. После перестройки папиной семье вернули принадлежавшие им до революции земли, ферму... я там выросла... Конечно, если бы мои родители не были состоятельными, я бы и мечтать не смела о Сорбонне, но, к счастью, так сложилось, что я здесь.
– Вы... похожи на маму? – спросил вдруг профессор, и Ксеня не задумываясь ответила:
– Да что вы! Я – вылитый отец. У меня мама – типичная сибирячка, слегка раскосые глаза, острые скулы... а у нас с папой глаза круглые, как блюдца. А потом... мама – темноволосая, а мы с папой – рыжие.
– Понятно... – Профессор молча глядел на Ксюшу странным, убегающим в какое-то грустное далекое прошлое взглядом, а потом глаза его вновь вернулись к девушке, и она с дрожью прочла в них явно обозначившийся мужской интерес. Она опять вспыхнула и до корней волос залилась ярким румянцем. Он не пощадил ее, не отвел взгляда, напротив, еще откровенней оглядел длинную шею, высокую полную грудь, маленький аккуратный пупок, розовеющий из-под короткой майки, обнаженные до плеч загорелые руки, покрытые нежным пушком. Потом вдруг резко встал и, на ходу попрощавшись, быстро вышел из аудитории.
Для Ксюши началась новая, совершенно незнакомая раньше жизнь. Ей казалось, что она сходит с ума. Этот свалившийся как с неба нежданно-негаданно новый профессор парализовал всю ее. Она перестала быть собой и ощущала, как сместилась привычная картинка мира и привычное стало первозданным. Например, ее собственное тело, глаза, волосы, руки, ноги уже не принадлежали ей, Ксюше, а она воспринимала все эти составные части себя через внимательный, явно восхищенный и порой откровенный до обморока взгляд синеглазого профессора. Еще никогда не разглядывала она в зеркало свою обнаженную фигуру с таким бесстыдным пристрастием, таким страстным желанием отдать все это в большие властные руки мужчины, который умудрился с первой секунды поработить ее до самого дна.
Вокруг нового профессора сразу возникла какая-то словесная возня. Кто-то говорил, что его бросила жена и он решил начать новую жизнь и, оставив клинику, которую возглавлял как ведущий хирург, уехал во Францию... Кто-то возражал против этой версии и утверждал, что это он бросил свою сумасшедшую жену в психиатрической больнице и теперь страшно мучается, не спит по ночам, его якобы видели не раз гуляющим по улицам глубокой ночью... Кто-то отрицал и то, и другое и утверждал, что профессор явно «голубой» и несколько раз появлялся в одном и том же баре с молодым лупоглазым метисом, якобы тоже медиком...
Ксюша, затаив дыхание, слушала все эти пересуды, и на глаза наворачивались слезы от собственной беспомощности и полного незнания, как ей вести себя дальше. Она позвонила Марии и, услышав ее родной любимый голос, расплакалась горько и безутешно, как в детстве, когда расшибала нос или коленку.
Мария выслушала сбивчивые всхлипывания и бессвязное бормотание дочери и потом долго-долго молчала. Эта неожиданная пауза сразу отрезвила Ксюшу, и она спросила напряженно:
– Я все испортила, да, мам? Столько всего наврать!
Но Мария разрушила мгновенно насторожившую Ксюшу паузу и, засмеявшись своим грудным низким смехом, ответила:
– Солнышко мое родное, ничего ты не испортила! Мужчинам всегда неплохо повесить на уши несколько килограммов лапши. Ты его заинтриговала, он видит в тебе богатую наследницу огромного фермерского хозяйства да к тому же потомка такого великого декабриста, как Волконский. Твой профессор не знает только, что авантюризм у тебя тоже наследственный... Не вижу поводов для слез, мой любимый котенок. Ты влюбилась по уши... я надеюсь, в очень достойного человека. А то, что он тоже уже влюблен... очень даже похоже.
Голос у Марии вдруг сорвался, и она издала какой-то странный звук, похожий на всхлип.
– Мамочка, ты что? Ты плачешь?
– Нет, солнышко, у меня с утра что-то с горлом, простудилась, наверное. Так, чепуха. Ксюшенька, я буду в Париже у Женевьевы во вторник, следовательно, через три дня. Жду тебя. Все обсудим... Только не вздумай отказываться от всего, что рассказала о себе. Знаешь, как говорится, не самая большая глупость – совершить ошибку, намного глупее – попытаться ее исправить. А мне, например, очень даже нравится побыть немного княжной Волконской, сибирской таежницей с раскосыми бурятскими глазами. И вообще нечего вам с профессором... как ты сказала его зовут?
– Кристиан МакКинли.
– Вот-вот, с первого раза и не запомнишь... так вот, нечего вам с Кристианом копаться в твоих корнях. Помни, золото мое, ты самая очаровательная девочка на свете, и ничего удивительного, что от тебя будут сходить с ума все особи мужеского пола. Я люблю тебя. Через три дня позвоню из Парижа, встретимся, естественно, в полной тайне от твоего профессора...
Они повидались тогда на Елисейских полях в кафе, которое очень любила Мария. Ксюша обеспокоенно отметила, что мама очень похудела и выглядела изнуренной. Ее всегда блестящие живые глаза время от времени подергивались тенью тревоги и беспокойства. Несколько раз Мария глубоко уходила в себя, отвечала Ксюше невпопад и потом сразу начинала смеяться над собой.
– Ничего не случилось, мусик? – осторожно спросила Ксюша, когда Мария опрокинула на себя кофе и с досадой вытирала салфеткой пятно на белом жакете.
– Ничего, солнышко, кроме того, что случилось с тобой. Любовь – самое главное событие в жизни, и мне так хочется, чтобы она принесла тебе счастье.
– И все, мусик?
– Все. Но этого достаточно, чтобы произвести в моей душе полный переполох... А то, что я неважнецки выгляжу, – это оттого, что последнее время никак не удается выспаться. Ты мне ни разу не позвонила на этой неделе. И твой мобильный упорно не желал включаться. Это что-нибудь да означает?
– Еще как! – Счастливая улыбка растянула Ксюшин рот до ушей. – Сейчас все замечательно, мусик, но случилось такое... Короче, мы отмечали юбилей одного нашего преподавателя. Было жутко занудно, но все изображали веселье и радость. Кристиан ушел с банкета совсем рано, и мне от этого стало еще тухлее. Мы сидели друг напротив друга, и он так все время смотрел на меня, словно что-то про себя решал... Потом, даже не попрощавшись, ушел... А когда я возвращалась домой, то увидела его. Он ждал меня на улице... Потом мы сидели на скамейке в парке, и он рассказывал мне о своей тетушке.
– Почему о тетушке? – перебила вдруг Мария Ксюшу.
– Потому что он сегодня утром выехал к ней. А в тот вечер получил сообщение, что она очень плоха. У нее свой дом в Ницце, так что это совсем недалеко.
– Погоди, погоди, – вновь перебила дочь Мария. – Он тебя ждал, чтобы рассказать о своей тетушке?
– Не-ет, мусик. Он ждал меня потому, что ему было очень плохо. Это не просто тетушка, практически она заменила ему мать, которая умерла, оставив его совсем маленьким. – Глаза Ксюши округлились еще больше, и она вплотную придвинулась к Марии. – Он мне все-все про себя рассказал. У него была жена, которую, кстати сказать, его тетушка терпеть не могла. Но он женился очень рано, видимо, не до конца в ней и в себе разобравшись, а потом она была больна и он не мог с ней расстаться. Но самое главное другое... Он сказал, что в его жизни была истинная любовь, это была не женщина, а звезда... он так сказал, но она не дождалась его, устала... и вышла замуж за другого человека, взяв с Кристиана слово, что он никогда больше не потревожит ее. – Ксюша задохнулась от эмоций и замолчала, тяжело дыша и лихорадочно скручивая тоненький кожаный ремешок на сумке.
– И что же... больше он ничего не говорил... о той женщине? – тихо спросила Мария, и Ксюша вдруг заметила, как она постарела буквально на глазах. Под глазами залегли темные тени, а яркие губы, как всегда не тронутые губной помадой, стали бескровными и сухими.
– Видишь, мусик, я расстраиваю тебя, – с отчаянием произнесла Ксюша, – а все потому, что не умею пересказать все по-умному. Ведь все замечательно. – Ксюша обняла Марию за шею и несколько раз громко чмокнула в щеку. – Я же еще до самого главного не дошла, а ты уже отчаиваешься. Будешь себя нормально вести, или я все прекращаю и мы идем в бассейн? – строгим голосом вдруг спросила она, и Мария, глянув на ее суровое лицо, фыркнула и залилась своим глуховатым заразительным смехом.
– Боже, как же я люблю тебя! Какая ты смешная, надо же такой уродиться... Ты же абсолютное дите... забавная, смешная, трогательная... – причитала сквозь смех Мария, а Ксюша тихонько подвизгивала, но потом опять посерьезнела и, ткнув Марию в бок, с обидой прошептала:
– Ты вот смеешься надо мной... а я, знаешь, как тогда плакала! Да, да... Плакала и клялась, что люблю его... и руки ему целовала... и говорила, что если он на мне не женится – возьму и выброшусь из окна...
– Как?! – Мария вскочила со стула и, обхватив руками плечи и съежившись, как от удара, в ужасе смотрела на Ксюшу.
– Да вот обыкновенно. Что чувствовала, то и делала. – Ксюша протяжно вздохнула. – Я уж и так виновата перед ним в своем вранье... не могла же я опять прикидываться, что мне все равно. Я потом от него такую стометровку дала, что он меня еле догнал. Догнал, накинулся и так меня целовал... целовал и говорил, что я – чудо и он не стоит ни одной моей слезинки. Вот так, мусик! А ты считаешь, что я маленькая и смешная! Как сказать, мусик! Это ты у меня сентиментальная и близко к сердцу все принимаешь... В общем, прости меня...
Звонок мобильника не дал Ксюше ринуться в объятия матери.
Едва ответив «алло», Ксюша зажала рукой трубку и задыхающимся от восторга шепотом сообщила:
– Это он...
Мария поспешно бросила в сумочку сигареты и вышла из кафе на улицу.
Через минуту возбужденная, сияющая Ксюша догнала ее и, сграбастав Марию в объятия, приподняла от земли и стала кружить вокруг себя.
– Перестань... Ксюшка, надорвешься, живот заболит, – отбивалась Мария и, наконец вырвавшись из цепких объятий дочери, поправила растрепанные волосы и попыталась закурить, но руки у нее так дрожали, что Ксюша отобрала у нее зажигалку и сама прикурила сигарету.
– Он меня ждет! Тетушка изъявила желание познакомиться со мной! Ты понимаешь, что это означает, мусик?! Значит, он рассказал ей обо мне! Боже мой, за что мне такое счастье?! И еще он сказал, что мы пробудем там несколько дней...
Ксюша широко раскинула руки, точно собиралась взлететь над Елисейскими полями, а Мария сквозь полные глаза слез с обожанием и восторгом смотрела на свою ненаглядную дочь, от которой действительно трудно было оторваться – так она была сейчас прекрасна...
Мария поехала с дочерью, помогла ей выбрать костюм, соответствующий встрече с пожилой солидной дамой, и сказала, что переночует у нее, тем более что у Женевьевы сегодня вечером деловой ужин и тащиться с ней в ресторан совсем не хочется...
Ксюша промокнула глаза, прошептала горестно: «Мамочка моя дорогая! Как же мне не хватает тебя!» Память снова подхватила ее и унесла в богатый изысканный особняк в прибрежном районе Ниццы.
Кристиан встретил ее на вокзале и, окинув взглядом легкий элегантный костюм из кремового шелка, одобрительно кивнул:
– К тому же у тебя еще и прекрасный вкус, Ксения, – и бережно привлек ее к себе.
«Это у моей мамы прекрасный вкус», – хотелось поправить Кристиана Ксюше, но она тут же прикусила язык, вспомнив свою торжественную клятву здоровьем Марии не упоминать не то что о ее приезде в Париж, но и вообще больше не заикаться без нужды о раскосой мамаше-сибирячке.
Вместо умирающей тетушки, обложенной подушками и грелками, как представляла себе Ксюша, им навстречу вышла очень пожилая дама с такими же яркими, как у Кристиана, глазами василькового цвета, бледно-голубыми волосами, уложенными в низкий пучок, с ухоженным, чуть поблескивающим от крема тонким лицом и еле заметными румянами на впалых щеках. Она была одета в брючный костюм под цвет глаз и опиралась одной рукой на элегантную тросточку с серебряным набалдашником.
Ксеня с восхищением оглядела словно сошедшую со старинного гобелена даму и, нырнув в книксен, залилась предательским румянцем.
Кристиан стоял молча, и на его губах бродила тихая ласковая полуулыбка. А тетушка, пристрастно вглядываясь в Ксюшу, медленно подошла к ней и вдруг порывистым молодым движением запустила руку в ее распущенные по плечам волосы и восторженно воскликнула:
– Рыжая! Да еще какая рыжая! Деточка, ты прелесть! Кристиан, я всегда мечтала о том, чтобы твоя жена была рыжей! И ведь натурально рыжая, меня не проведешь! Никакой краски, никакого обмана. Рыжая от природы!
Ксеня остолбенело смотрела на тетушку и не знала, как реагировать на столь экстравагантное знакомство, но ее реакции не требовалось. Тетушка теребила Ксюшины густые, чуть вьющиеся волосы и, заглядывая ей в лицо, продолжала:
– И конечно же, как у истинно рыжеволосой – зеленые глаза, белая кожа и непременно весь нос в веснушках. Девочка моя, твое имя так трудно выговаривается, но я попробую: «Ксениа». Меня ты можешь называть Эдит. Представь, еще вчера я собиралась умирать, но Кристиан рассказал мне о своей любви, и я раздумала заниматься столь бесполезным занятием в то время, как мой дорогой мальчик предстал передо мной со счастливыми глазами и таким долгожданным известием...
Ксеня выдвинула ящичек стола, нашла альбом с фотографиями и долго вглядывалась в изображение тетушки Эдит. В те дни их знакомства, когда они допоздна просиживали у камина, казалось, что их начавшейся внезапно дружбе не будет конца, но на третий день тетушке стало плохо, и Кристиан, выпроводив Ксюшу в университет, остался с ней. Спустя неделю она умерла.
Ксюша полистала альбом с фотографиями, вспомнила, как, вернувшись от тетушки Эдит, она не обратила внимания, что после пребывания Марии в ее комнате исчезли фотографии не только те, где Мария одна, но даже такие, на которых она в группе Ксюшиных однокурсников стояла почти спиной. Это обстоятельство выяснилось позже... когда позвонила бабушка и чужим негнущимся голосом попросила Ксюшу срочно прилететь домой. «Очень больна мама», – с трудом выговорил неправду бабушкин голос, а Ксюша уже все знала... Ее сердце, вся ее природа мгновенно приняли сигнал, который по невидимой связи послала ей отлетевшая в другой мир душа Марии...
Кружа беспорядочно по комнате и незряче натыкаясь на предметы, она достала чемодан, открыла шкаф, и ее взгляд наткнулся на белое подвенечное платье, купленное с Кристианом неделю назад. Было решено сначала обвенчаться в парижском православном соборе Святого Александра Невского, а потом, спустя две недели, отпраздновать свадьбу в Москве. Мария должна была прилететь на предстоящее венчание через десять дней, и Ксюша предвкушала их встречу с Кристианом – вдруг вместо обещанной черноволосой смуглой полубурятки появится ее, Ксюшина копия. Она замучила Кристиана обещаниями невероятного сюрприза, который теперь не состоится... Теперь не состоится ничего.
Ксюша позвонила в аэропорт, и, к счастью, нашелся билет на рейс, вылетающий через несколько часов. Она набрала номер мобильного телефона Кристиана, но он был отключен. Отправив ему факс, Ксюша лихорадочно побросала в чемодан вещи и помчалась в аэропорт...
* * *
Потапов лежал на теплом песке, следил за легчайшими, как фата невесты, облаками, проплывающими над его головой, и думал о том, что мучило его много лет после смерти Марии. Мистическое исчезновение всех ее фотографий походило на тщательно продуманную спланированную акцию. Примерно за месяц до автокатастрофы, как выяснилось позже, Мария обзвонила всех родственников, друзей, бывших однокурсников и сослуживцев с одной и той же просьбой – порыться в фотографиях и если есть хоть какие-то ее изображения, одолжить их на время. У нее якобы возникло жгучее желание составить альбом, которого никогда в доме не было, и вдруг захотелось привести все в порядок. Она переснимет фотографии и вернет взятые обратно. В общем-то особого удивления просьба Марии ни у кого не вызвала, у каждого, как говорится, свои тараканы в голове, и если человеку приспичило – это его дело. Гораздо позже выяснилось, что многочисленные снимки исчезли из дома Женевьевы и несколько друзей и родственников, живущих в Питере, Сочи и Новосибирске, тоже высылали Марии свои совместные с ней фотографии, но не получили их обратно...
Мысли Потапова были прерваны приходом сестры Моники. После «самоволки», совершенной им на гору Моисея, прошла неделя, и сестра постепенно оттаяла, сменила гнев на милость. Но в тот день, когда его, полуживого, выволок из машины таксист с помощью охранника, дежурившего около гостиницы, и вызов врача оказался неизбежным, негодованию Моники не было предела. После осмотра ему поставили капельницу, и он провалился в глубокий сон. А когда проснулся, сестра Моника в глубоком молчании, с плотно сжатыми губами и искрами гнева, то и дело вспыхивающими в глазах, принесла ему поднос с едой и гордо удалилась. Потапов дождался ее возвращения и самым жалобным голосом, на который только был способен, долго каялся и просил прощения за ужасный, гнусный проступок и обещал отныне быть самым дисциплинированным и кротким пациентом.
– Мне жаль даже не вас, мне искренне жаль врачей и персонал клиники, которые несколько месяцев отвоевывали у смерти вашу жизнь, к которой вы так наплевательски относитесь. Имейте хотя бы уважение к этим людям и в знак благодарности не совершайте таких, извините, идиотических поступков, – такова была грозная отповедь сестры Моники.
Теперь она стояла над Потаповым, уже смягченная его воистину безупречным поведением, и постукивала пальцем по наручным часам, давая понять, что дольше находиться на солнце ему не следует. С сожалением поднявшись и пересев под тент, он выпил свежевыжатый сок из плодов манго, принесенный Моникой, и вытащил из кармана телефон.
– Рад тебя слышать, дорогой! – зазвучал в ответ оживленный голос Ингвара. – Как ты? Отчетливо вижу твое счастливое лицо между пальмами и кактусами. А у нас в Стокгольме идет снег, и зима осточертела, аж выть хочется.
– Бери отгул и приезжай. Тем более есть тема для серьезного разговора. Я здесь совершил одну незапланированную экскурсию... и меня сопровождала та самая милейшая особа, из-за которой мои останки нашли под насыпью железной дороги.
– Черт! – Потапов явно увидел исказившееся яростью лицо своего друга. – Недаром я тебя пас в больнице, как сторожевой пес. Я так и знал, что продолжение следует... Слушай меня, старина. Ты обогнал мой звонок к тебе ровно на минуту. Я ведь непрерывно, в отличие от наших замечательных органов, которые якобы ведут следствие по покушению на тебя, ищу так или иначе разгадку. Кому была нужна твоя жизнь? И вот теперь слушай... Помнишь, я несколько дней бессовестно отсутствовал перед твоей отправкой в Египет? Помнишь, рассказывал, что занят давней подругой, которая привезла на гастроли в Стокгольм свой знаменитый московский театр?
– Ну, помню, – недоуменно протянул Потапов. – Татьяна с Петькой были в восторге от ее спектаклей. Она, видимо, классный режиссер... И что?
– Да то, что она не только классный режиссер. Вся Москва сходила с ума от целого ряда преступлений, которые она единолично раскрыла. Вспомни, я тебе давал даже публикации московских газет. У нее такой мощный генетический набор сыскных талантов – родители были известные следователи по особо опасным преступлениям, – что Пуаро и старушка мисс Марпл отдыхают. Я еще тогда рассказывал ей о тебе. Она, как всегда, сразу врубилась, и я даже хотел вас познакомить, но не успел. А вчера она позвонила мне из Москвы, что в театре у них зимние отгулы и она летит в Шарм-Эль-Шейх передохнуть от театрального наворота дел. Я дал твои координаты. Она тебя найдет.
