Текст книги "Блудница"
Автор книги: Екатерина Маркова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
– Ты слишком категорична, Алена...
– Это не я. Это – жизнь диктует, что нельзя терять голову тогда, когда так важно, чтобы она занимала свое законное место и соображала четко и трезво.
– И в кого же так безумно влюблен Потапов?
Алена опять поперхнулась дымом, и в ее глазах заиграли озорные чертенята.
– Сразу в двух женщин. И безуспешно пытается объединить их в одну...
Кристиан с подозрением взглянул на Алену и протянул ей телефон:
– Звони Миловской. Только давай поменяемся местами. Я сяду за руль, и не будем терять времени.
Алена чуть не выронила трубку, когда услышала вместо мелодичного женского ломкий мальчишеский голос.
– Простите, я звоню госпоже Марине Эртен. Я неправильно набрала номер?
– Правильно, – фыркнул молодой человек. – Только говорите с ее сыном. Она, видите ли, в спешке забыла свой телефон. А искать теперь вам ее придется аж в Египте.
– Где? – опешила Алена.
– В Египте, мадам. Она вылетела туда по срочному делу позавчера. К сожалению, я не помню названия отеля, где она остановилась. Но она, конечно, будет звонить сюда, в Сидней. Что ей передать?
Алена какое-то время подавленно молчала, потом поспешно спросила:
– Простите, а господин Эртен... не могла бы я переговорить с ним?
Мальчик снова фыркнул и, с трудом сдерживая смех, произнес:
– Боюсь, что это еще более невозможно, чем переговорить с мамой. У нас тут празднуется серебряная свадьба моего дяди... Мы, то есть молодежь, сейчас на дискотеке, а наши, так сказать, предки, после всех возлияний, по-моему, отправились в саванну бегать наперегонки с кенгуру... Так что я сожалею, но это не очень удачная мысль – пытаться сейчас вести беседы с господином Эртеном.
Алена тяжело вздохнула:
– Спасибо... как вас зовут?
– Максим.
– Спасибо, Максим.
Алена долго молча смотрела в одну точку, потом тихо произнесла:
– Вот это совсем невыдуманный сюжет. Когда одни нуждаются в срочной помощи, другие веселятся, пьют, бегают наперегонки с кенгуру, и им даже в голову не приходит, что кто-то взывает к ним, сигналит, с отчаянием и надеждой молит ангела-хранителя исполнить роль связного и срочной депешей ударить по пьяным мозгам...
Алена быстро пробежалась напряженным пальцем по клавиатуре мобильника.
– Здравствуй, Василечек, – услышал Кристиан ее нежный воркующий голосок, о наличии которого даже и не подозревал за долгие годы их дружбы. Ему показалось даже, что он ослышался, настолько невероятно звучала сейчас его подруга. – Догадайся, зайка, кто самый умный на свете? Правильно, снова ты. Предупреждал, что Севке необходим довесок для солидности?! Ну да, а я, блин, уши развесила, понадеялась на мирный исход. Именно это теперь и требуется. Хана не хана, но ему западло вся эта муть. Пусть с Севкой свяжется. Да ладно, не гони пургу. У него мобильник твоего дружбана Потапова. Диктую, записывай.
Алена еще долго ворковала на самых колоратурных верхах своего всегда низкого голоса.
– Учи текст, Василечек. Времени в обрез. Приеду и сразу в кадр. Времени на зубрежку не останется. Братве привет!
– А ты владеешь даром перевоплощения, – заметил с легкой иронией Кристиан. – Я, правда, мало что понял из твоего разговора, но мне показалось, что дело здесь не в моем слабом владении русским. И кто это, если не секрет?
– Да уж какие теперь секреты! – отозвалась Алена, мгновенно переключив голос на гудящие низы. – Теперь, что называется, полный ва-банк. Это мой друг, он мафиози, известный под кличкой Патрон. Оказался замечательным артистом, хотя никогда не учился актерскому мастерству. Я рискнула назначить его на главную роль в том сериале, про который говорила тебе. Настырный оказался. Я, можно сказать, чтобы отвязаться, попробовала его на роль, а тут такой самобытный талант, такая безусловная актерская природа!
– И кого он будет играть в твоем фильме?
– Да, по сути, самого себя. Бандита с приличными манерами и гуманными наклонностями.
– И ты всегда с ним разговариваешь на сленге?
– Да это же не всерьез, это такой прикид, – улыбнулась Алена.
Как ни странно, после разговора с Патроном ей стало легче, она снова почувствовала уверенность в своих силах, и даже неудачный заход на Марину Миловскую не казался таким безнадежным...
Спустя полчаса перед глазами показался уже знакомый рыбацкий поселок. Под лучами яркого весеннего солнца разбросанные в живописном беспорядке различные по возрасту, архитектуре и ухоженности дома, пустой причал, далеко уходящий в море, перевернутые на берегу вверх днищами две лодки, которые смолили трое мужчин в зеленых комбинезонах, сливающаяся на горизонте с небом сине-голубая морская гладь – казались картиной художника-импрессиониста, сумевшего с проницательным мастерством увековечить величие, напряженность, гармонию и энергетическую упругость этого мгновения бытия. У Алены защемило сердце от простоты и живописного изящества открывшегося пейзажа. Она всегда страдала от того, что Бог не дал ей таланта рисовать. Она умела своим режиссерским прицельным взглядом вырывать из окружающего мира и мысленно обводить рамкой зеркала сцены, пульсирующие правдой и красотой жизни картины. Всегда хотелось взять карандаш, ручку, фломастер и заставить жить подсмотренное на бумаге... Но этим даром, к сожалению, она не обладала...
– Старина Жак всегда хватал меня за плечо, когда открывался этот вид, и взволнованно бормотал: «Гляди, малыш, в этом уголке чувствуется прикосновение благодати. Моя душа здесь поет и плачет, точно я коснулся края одежды Создателя», – задумчиво произнес Кристиан. – И еще он всегда сокрушался, что ничего-то не в силах человек удержать... ни любовь, ни ласку, ни уходящее солнце... В нем жил истинный поэт...
Это произнесенное неосознанно Кристианом «жил» наотмашь резануло Алену по напряженным нервам. Неужели? Неужели старый садовник просигналил своему обожаемому Крису об уходе в мир иной? Взмахнул на прощание крепкой, натруженной рукой и завещал ему свой грустный, полный любви и поэзии взгляд на мир, где ничего нельзя удержать... Алена почувствовала, что ее знобит. Внезапно сказалось перенапряжение последних дней. Чтобы окончательно не вырубиться, ей необходимо хотя бы час поспать.
Кристиан подрулил к дому Жака, и в этот момент, увидев машину, из газона старого садовника поднялась с корточек пожилая женщина с простым милым лицом. Ее руки были испачканы землей, а в них она держала маленькую тяпку.
– Это мадам Гассье, – предупредил Алену Кристиан, и они оба направились ей навстречу.
– Здравствуйте, – кивнула головой женщина, и приветливая улыбка сделала ее лицо еще более миловидным. – А я здесь навожу порядок в хозяйстве мсье Жака. Пусть порадуется, что все у него подготовлено к приходу лета. Симон отъехал ненадолго, вот-вот вернется. Пойдемте пока к нам, я заварю кофе и свежие булочки очень кстати испекла.
Алена отправила Кристиана пить кофе, а сама, через силу улыбаясь симпатичной мадам Гассье, сказала, что если не поспит немного, то рухнет прямо у порога дома.
– Да нет, все в порядке, просто в машине укачало, – ответила она на обеспокоенный взгляд Кристиана. И уже через несколько минут крепко спала в маленькой гостевой комнате в доме старого садовника, покой которого никто не нарушал во время их двухдневного отсутствия.
Ей снилась маленькая Мария на руках у рослого квадратного Патрона. Он, добродушно посмеиваясь, поигрывал упругими мячиками мышц на руках, а девочка изумленно смеялась и тыкала пальцем в железный бицепс, а потом сама сгибала в локте слабую тоненькую ручку и заставляла довольного мафиози проверять ее силу. Потом Мария проворно выскользнула из рук Патрона и стремительно побежала по зеленому солнечному лугу, поросшему желтыми одуванчиками. Патрон рванулся за ней, и Алена слышала как наяву его тяжелое прерывистое дыхание. Он не мог догнать девочку, и она постепенно превратилась в маленькую движущуюся точечку на горизонте. Алена испуганно вздрогнула во сне, но луг вдруг превратился в синий сверкающий залив, и в огромной рыбацкой лодке она вновь увидела маленькую Марию, перебирающую раскинутые на корме тяжелые сети. За веслами сидел старина Жак и что-то беззвучно говорил Марии, обнажая в улыбке свои крепкие белые зубы. А на носу, как языческая богиня, стояла спиной Ксюша, и ее роскошная рыжая грива развевалась по ветру, как парус. Но вот она оглянулась, и Алена увидела, что это вовсе не Ксюша, а Вероника, и она склоняется и протягивает руку за борт, чтобы помочь выбраться из воды Патрону в мокрой, облепившей его могучее тело одежде. Он переваливается через борт, рискуя перевернуть лодку, испуганно визжит Мария, а Патрон виновато улыбается, словно просит прощения за то, что он такой большой и тяжелый, и повторяет: «Мне жаль, мне очень жаль...»
Алена открывает глаза от того, что Кристиан трясет ее за плечо и говорит негромко:
– Мне очень жаль... очень жаль будить тебя...
– Что? Мсье Гассье вернулся? – Алена быстро села на кровати, спустила ноги и таращила глаза, пытаясь разогнать сон.
– Нет... Он еще не вернулся...
Кристиан резко отвернулся, и, глядя на его вздрагивающие плечи, Алена подавленно прошептала:
– Жак? Его... нашли?
Кристиан судорожно всхлипнул:
– Его тело обнаружили в овраге... недалеко от санатория. Мне позвонила сестра Сара. Она опознала его.
– Боже мой! Кристиан... – Алена прижалась лицом к его спине.
– Она сказала, что сразу вызвала криминальную полицию, врача... Когда доктор стал его осматривать, она помогала. Они расстегнули его рубашку и сначала ничего не могли понять... На груди, как утверждает Сара, йодом нарисован какой-то план... план сада или парка, потому что обозначено дерево, цветы и стрелкой отмечено что-то важное...
– Йодом... Да, конечно же, именно йодом! – прошептала Алена. – Я заметила, что в ванной, где он оставил верхушку тюльпана, стоял на полочке пузырек с йодом, незакрытый, и колпачок от него лежал рядом. Бедный Жак... Он думал о том, что его тело найдут и непременно, тотчас же дадут тебе знать. Они ничего не добились от него... и убили. Ну вот, теперь он там... со своей обожаемой мадам. Дорого же ему обошлась ее последняя авантюра...
– Не надо, Алена. – Кристиан вытер тыльной стороной ладони глаза и горестно покачал головой. – Никто не умеет взглянуть дальше своего носа. Разве могла она предположить, что, как ей представлялось, ее последняя невинная шутка обернется таким злом... Если не будет рыжей внучки, то пусть не по любви, а по справедливости все достанется моей белобрысой кузине. Но откуда она... Жанна могла знать об этом завещании?
– От господина Эртена, юриста тетушки Эдит, – твердо произнесла Алена. – Другое дело, что там не было указано имени кузины Жанны и местонахождения самих драгоценностей. Не могла же она предположить, что тетушка Эдит перед смертью опять соберется поиграть в закапывание и поиски клада, как любила играть с вами в детстве в своем саду... Но господин Эртен знал о существовании завещания, знал о том, что садовник Жак, душеприказчик мадам, хранит тайну...
– Но... он же юрист, он не может разглашать того, что поручено его клиентом.
– Не может, – согласилась Алена. – Если только в это не впутывается то, что развязывает языки и юристам, и шпионам, и политикам... Это любовь, Кристиан. В прошлый раз в столе Жака я нашла письмо от Марины Миловской-Эртен. Мсье Гассье видел, как они с Вероникой приезжали к Жаку. А вот письмо. – Алена достала из сумочки сложенный листок бумаги. – Слушай:
«Уважаемый господин Жак! Мне очень жаль, но мои подозрения полностью оправдались. Жанна Брошар действительно состоит с моим мужем Морисом в интимных отношениях. То, что с ее стороны – это голый расчет, не подлежит ни малейшему сомнению. Та информация, которую она получила, могла быть добыта только таким путем. Я наняла частного детектива, который выяснил все, что мне требовалось об их отношениях и о самой любовнице Мориса. Жанна Брошар – кузина Кристиана МакКинли и племянница покойной госпожи Эдит. Она разведена, у нее есть дочь, и она точно вычислила все возможности выведать поподробнее все, что касается особого посмертного распоряжения своей тети.
Уверяю вас, господин Жак, отнюдь не любовь к мужу и тем более не ревность заставляет меня обращаться к вам. Это также не касается и моего профессионального юридического долга – мой муж, не я, составлял завещание госпожи Эдит. Хотя я как компаньон Мориса тоже знала об условиях особого распоряжения покойной. Я – заинтересованное лицо, потому что маленькая Мария – моя внучатая племянница, внучка моей погибшей сестры Марии. Поймите мои чувства, дорогой господин Жак, и давайте вместе подумаем, как быть дальше. Совсем скоро истекает срок, и завещание вступает в силу. Прошу вас, назначьте мне свидание.
С уважением
Марина Эртен»
– На конверте стоит дата. Письмо пришло около месяца назад. Об остальном приходится только догадываться. Дело в том, что старина Жак не собирался умирать, поэтому вполне мог, если его свидание с Мариной Миловской состоялось, сказать ей только половину того, что знал. Думаю, что он подтвердил догадку Марины о неслучайности появления в жизни ее мужа этой женщины. Она ничего не пишет о том, что ее насторожило связать это завещание с любовницей господина Эртена.
– Вероника... – тихо произнес одними губами Кристиан, но Алена догадалась и согласно тряхнула головой.
– Почему Марина никогда не пыталась встретиться с Ксюшей?
– Женевьева сказала, что Мария собиралась их свести, но не успела. А потом... Мы не знаем, что было потом. Если Марина не появилась, значит, до поры до времени так надо... – Алена низко наклонила голову и прошептала: – Бедный, бедный Жак. Мы должны поехать к нему, Кристиан. Его все еще держат в санатории?
– Да. Они дождутся нас... – Кристиан отвернулся к окну и через некоторое время произнес: – Сюда идет Симон Гассье. Вид у него перевернутый. Он уже все знает о Жаке.
Алена поспешно достала из сумочки конверт с фотографиями, присланными Севой, и положила его на стол...
* * *
Хирург Кимитакэ-сан сидел в своем домашнем кабинете, завернувшись в махровый халат и вдвинувшись глубоко в кресло, чтобы можно было время от времени откинуть голову на мягкое изголовье, закрыть глаза и вновь оживить в памяти лицо той, без которой жить дальше не имело для него никакого смысла.
Напротив, на стене, в простых, но очень дорогих рамах, висели портреты его предков. Кимитакэ-сан был из рода самураев и очень гордился тем, что в его жилах течет древняя кровь бесстрашных японских воинов. Под портретами располагался арсенал старинного оружия, доставшегося в наследство от предков. Это были мечи, шпаги и изогнутые полумесяцем сабли в ножнах, изукрашенных драгоценными камнями. Иногда Кимитакэ-сан доставал их из ножен и трогал пальцем острые, как бритва, лезвия, ощущая, как знобящим холодком отдается в солнечном сплетении это осторожное прикосновение. Он первый из мужчин своего рода посвятил себя медицине, а не привычному, из поколения в поколение передающемуся военному делу. Когда его не поняли, он попытался объяснить отцу и деду, что скальпель в руке хирурга – это то же оружие, которым он защищает честь рода и сохраняет жизнь ближнему. Поначалу было непросто, но потом, когда Кимитакэ с каждым годом завоевывал славу блестящего хирурга, отец, дед и старший брат стали с уважением относиться к поприщу младшего мужчины в их семье.
В России он очутился впервые на всемирном медицинском конгрессе и сразу почувствовал симпатию к русским коллегам и полюбил Москву с ее непривычной для восточного человека безалаберностью и бесшабашной загульной жизнью. Ему предложили организовать и возглавить первый российско-японский экспериментальный Центр пластической хирургии, и он согласился. Перевез в Москву жену и дочь и окунулся с головой в новую для него жизнь. Она принесла целый ряд неожиданных знакомств, множество интересных клиентов. В частности, одной из его первых пациенток стала женщина, которая и познакомила его с Марией.
Особу звали Ларисой, она была громкоголосой, развязной, вульгарной, но это к делу не относилось, и хирург Кимитакэ-сан искусно изменил ей форму носа, превнеся тем самым в ее облик больше мягкости и женственности. Лариса была в упоении и от своего нового носа, и от японского хирурга. Видимо, по русской традиции она еще целый месяц после операции таскала ему дорогие подарки и оскорбленно поджимала губы, когда Кимитакэ-сан отнекивался и просил не ставить его в неловкое положение перед коллегами. В очередной раз она появилась с подарочно упакованной бутылкой армянского коньяка и просьбой проконсультировать ее приятельницу, которую беспокоила вдруг поменявшая цвет родинка на шее...
Так в его жизни появилась Мария...
О существовании в природе глаз такого интенсивного зеленого цвета Кимитакэ-сан даже не подозревал. Но это еще было полбеды. Эти зеленые глаза лучились таким зазывным чувственным светом, так блестели и манили, что у потомственного самурая дрогнуло и зашлось сердце. А она улыбнулась понимающе, раздвинув полные, чуть вывернутые губы, и окинула его лицо подробным заинтересованным взглядом, от которого Кимитакэ ощутил себя вне времени и ноги сделались слабыми, а пряди черных волос прилипли ко лбу.
– Вы так молодо выглядите, доктор, – прозвучал ее глуховатый низкий голос. – Я бы вам дала не больше шестнадцати.
Кимитакэ-сан растерянно улыбнулся и, машинально встав с кресла, подошел к зеркалу. С отраженной поверхности на него глянуло лицо, с которым ему захотелось поздороваться – таким незнакомым оно ему показалось. Вместо привычного твердого и определенного взгляда он увидел растерянное и взволнованное выражение черных глаз с опущенными вниз уголками, пухлый, приоткрытый точь-в-точь как у желторотого птенца рот с влажной полоской безупречно ровных белоснежных зубов, раздутые, словно от нехватки кислорода, аккуратные ноздри короткого прямого носа и румянец, выступающий на его желтой коже обычно только после двухчасовой нагрузки в тренажерном зале.
Мария засмеялась. Ей, видимо, пришлась по душе та непосредственность, с которой японский доктор кинулся разглядывать себя в зеркало.
– Вы ужасно симпатичный, – протяжно произнесла Мария, грациозно-вальяжным движением устраиваясь в кресле и закидывая ногу на ногу. – И ужасно трогательный и милый. Но больше шестнадцати вам не дашь.
Кимитакэ-сан оторопело молчал. С ним еще никогда так не разговаривала ни одна женщина. В такой вольной, обезоруживающе раскованной манере... И потом так складывалось, что не она его пациентка, а он – доктор, а все как бы наоборот.
«Вот уж такие... эти русские женщины», – точно прочла она его мысли и, закинув голову с распущенной по плечам копной роскошных золотых волос, укоризненно покачала головой, словно упрекая себя за такую манеру общения.
Потом вдруг неожиданным резким движением согнулась пополам и, кинув между колен волосы, которые кончиками прядей легли на пол, обнажив таким образом шею, попросила:
– Посмотрите, пожалуйста, доктор. Я случайно задела родинку, и она поменяла цвет. Была темно-коричневой, а теперь почти черная. Может, с ней вообще нужно срочно расстаться? Это же очень опасно, да?
Кимитакэ-сан с трудом понимал, что она говорит. Он смотрел на длинную нежную шею, склоненную перед ним, с круглой скорлупкой родинки в окружении других совсем крошечных как бы ее детенышей и умирал от желания обладать этой женщиной... Но воинствующие предки сжалились и пришли на помощь своему свихнувшемуся потомку. Он сумел взять себя в руки и провести пустяковую консультацию на должном уровне.
Когда после ее визита прошло несколько дней и наваждение не испарилось, не стерлось, не потускнело, он отважился позвонить Ларисе и, запинаясь, спросил, каким образом он мог бы повидать Марию. Лариса объяснила, полагая, что если она использует в своем словесном путеводителе по лабиринтам судеб российских путан более понятное для японца значение гейши, то будет доходчивей, насколько дорого обойдется общение с Марией даже такому состоятельному господину, как Кимитакэ-сан...
...Когда он впервые приехал в загородный дом на свидание с Марией, то понял, что обречен на эту женщину. Все в его жизни стало вторичным: работа, семья, карьера. Расставаясь с Марией, он, еще держа в объятиях ее расслабленное тело, начинал скучать по ней. С навязчивой неумолимостью перед ним стояли ее круглые, широко расставленные зеленые глаза, руки помнили каждую ее клеточку, и его собственное тело время от времени вздрагивало и напрягалось, вспоминая, как совсем недавно откликалось на ее прикосновения и ласки...
Кимитакэ-сан тяжело вздохнул, и ему почудилось, что его предки взирают на него со старых портретов с осуждением. Так потерять голову из-за женщины... Но – какой женщины! Нет, осуждения предков не может быть за его сумасшедшую любовь... Здесь другое... То, что он не в силах дальше влачить – именно так – влачить свою постылую жизнь без присутствия в ней Марии – слишком очевидно. Но он преступил то, за что должен быть жестоко наказан.
Он вспомнил тот ужасный день, когда Мария целовала ему руки, смотрела умоляющими, распухшими от слез глазами, твердила, что только он, один на всем белом свете может спасти ей жизнь... Если он откажет, то выхода у нее не остается. Она никогда ему не врала, всегда отвечала на все вопросы ясно и обстоятельно, какой бы горькой ни была для него эта правда. И теперь она оставалась верна себе. Кристиан, Ксюша, Марина и Морис Эртен, завещание, оставленное тетушкой Эдит, которое через пять лет вступит в силу... ее ненаглядная дочь, уже носящая под сердцем ребенка... И страх, животный страх за дочь, перевешивающий принятое решение не быть...
Кимитакэ-сан слушал тогда Марию, как в бреду. Он смотрел на нее и думал, как горько и больно любить так, как любит Мария, как любит ее он...
Сильное, светлое чувство, изначально замешанное на эротике и постоянном радостном удивлении непредсказуемостью и мощью ее женской природы, сменилось отчаянием и яростью собственника, который платит огромные деньги за то, что ему не принадлежит. Теперь, когда он обладал ее телом, его сознание все чаще обжигала мысль, что ему этого мало. Он хотел бы владеть всею Марией – ее сердцем, мыслями, пугливыми шорохами снов, метаниями причуд и капризов. Он хотел, чтобы она ссорилась и обижалась, мстила ему за невнимание и упрекала за опоздание к ужину. Он мечтал видеть ее по утрам растрепанной и заспанной, рассеянно думающей о своем и невпопад отвечающей на его вопросы и проливающей кофе на белоснежную скатерть во время их совместного завтрака. Он заходился от мысли, что когда-нибудь покажет ей свою родину, представит родителям, и она обожжет его недовольным взглядом за свое неумение участвовать в чайной церемонии и есть палочками японские блюда... Эти мысли отрывали от реальности, в которой жила его жена Ясуэ и росла маленькая дочь Рэйко...
– Ты – мой крест... – пробормотал тогда Кимитакэ-сан, а Мария, глядя на него полными глазами слез, тихо поправила:
– У каждого свой крест. Если его не будет, за что тогда страдал Господь?.. Каждый должен взять на себя хотя бы частичку того безмерного страдания... Не отказывай мне! Если ты не согласишься, у меня, правда, не будет иного выхода...
Кимитакэ-сан никогда не мог объяснить того феномена, который он осознал с первой минуты их знакомства. Эта женщина парализовала его волю, и он, податливый, как воск, гуттаперчиво изменялся, прислушиваясь к молчаливой диктовке ее желаний. Теперь чрезмерная серьезность ее мольбы не поколебала его воли, но он знал Марию и, все еще сомневаясь, с ужасом понимал, что у него нет выбора...
И теперь, столько лет спустя, он оправдывал себя тем, что спас ее жизнь... Но потомственный самурай, живущий в его крови и генах, вооруженный скальпелем во имя созидания красоты и смертельной схватки с любой формой уродства, жестко и определенно твердил об измене высокому врачебному долгу... Только против уродства, к красоте, а если наоборот – это вопреки гармонии жизни, смыслу и чести его профессии и предназначению древнего рода – отвоевывать у мрака свет... Убить красоту – значит поднять руку на Бога...
Молчаливые предки с напряженным ожиданием сурово взирали из своих тяжелых, как доспехи, рам.
Кимитакэ-сан неторопливым движением скинул халат и, обнажив мощный торс, подошел к стене. Снял саблю и, вытащив ее из ножен, хладнокровно провел по острию пальцем. Знакомым покалывающим холодком отозвалось это прикосновение в солнечном сплетении.
Резкий телефонный звонок буквально выбил из его рук поднесенный к животу клинок.
В клинике ухудшилось состояние прооперированного утром пациента. Кимитакэ-сан с нервным смешком задвинул саблю в ножны, водворил ее на свое законное место. Уже через несколько минут собранный, одетый, углубленный в себя, он вышел из дома.
Спустя час его жене Ясуэ позвонили по телефону и сочувствующим голосом сообщили, что ее муж Кимитакэ-сан попал под машину и скончался на месте, не приходя в сознание...
* * *
Симон Гассье тяжело опустился на стул и, положив перед собой тяжелые кисти рук с набрякшими венами, надсадно хрипло вздохнул:
– В голове не укладывается, что Жак уже никогда не сядет вот здесь, напротив меня, как всегда бывало... и мы не выпьем по кружке пива. Он всегда говорил: «Приходи ко мне вечерком, дружище Симон»... Без конца и края царит над миром человеческая подлость... Тронуть Жака – все равно что причинить вред безвинному младенцу. Чистый он был, Божий человек. Потому к нему не только люди тянулись, цветы, растения – вся природа его любила, рук его слушалась, внимала ему, точно приворот какой он знал. А приворот-то и заключался в доброй душе и умных руках...
Алена и Кристиан всем сердцем откликались на каждое слово господина Гассье. Но впереди предстоял длинный тяжелый день, и Алена, собравшись, вытащила из конверта фотографии и разложила перед Симоном. Он озадаченно взглянул на них и с сосредоточенным видом стал шарить по карманам.
– Очки... будь они неладны, – пробормотал он недовольно. – Без очков я слеп, как крот.
– Возьмите мои, – с готовностью предложила Алена и, сняв очечки, подышала на стекла и протерла их кончиком скатерти.
– У воспитанной барышни должен быть специальный платок для такой цели, – не удержался и шепотом произнес Кристиан. – Хорошо, что я без галстука...
– А то бы еще на какой-нибудь ассоциативный вариант невзначай наткнулся, – так же шепотом продолжила его фразу Алена и протянула очки Симону.
Тот отрицательно мотнул головой:
– Вы близорукая хорошенькая мадемуазель, а я дальнозоркий старый пень. Пойду за очками.
– Давайте я, – предложил Кристиан.
– Не получится. Найти мои очки – целая эпопея. Вчера мадам Гассье обнаружила их в коробке с недоеденным тортом.
Симон встал, но его качнуло, и он ухватился рукой за краешек стола.
Алена переглянулась с Кристианом.
– Я вас провожу. Не возражаете? – Она ловко поддела свою руку под локоть Гассье.
– Какой же дурак откажется пройтись под руку с красивой девушкой, – насильно улыбнулся Симон.
Когда они подошли к дому Гассье, зазвонил Аленин мобильник, и она осталась на крыльце, а Симон отправился за очками.
Звонил Сева.
– Докладываю обстановку. О Веронике с Марией ничего нового. Ксения, к счастью, все еще спит. Видно, так умаялась, что никак не проспится. Это хорошо. Когда проснется, скажем, что Мария с гувернанткой приезжали, пообедали, отдохнули на пляже, искупались и опять отправились развлекаться.
Сева вдруг замолчал и засопел в трубку.
– Та-ак, – протянула подозрительно Алена. – И все-таки что нового? К тебе приходил человек от Патрона?
– Да...
– Принес?
– Принес...
– Понимаешь, что это на крайний случай?
– Естественно...
– Спрячь, по-умному.
– Уже...
– Хорошо. Что он тебе сказал?
– Сказал, что Патрона взяли...
– То есть как? Я же с ним только недавно разговаривала, – растерялась Алена. – И что ему шьют?
– Все то же самое. Только якобы появился свидетель, который, как он утверждает, видел ребят Патрона на месте этой злополучной автокатастрофы. Якобы видел, что аварию... ну все, что касалось самого автомобиля, осуществлял Симыч, знаете его, Алена Владимировна, он каскадер с «Мосфильма»...
– Да, знаю, дальше!
– Вроде бы этот свидетель по поводу трупа ничего не знает. Только утверждает, что в машине никакой женщины точно не было. Ни когда ее Симыч курочил и спускал в овраг, ни после того, как она уже вся искореженная лежала там вверх колесами.
– То есть о том, что он видел, как туда закладывали мертвое тело женщины, он не свидетельствует?
– Нет, слава богу, – испуганно произнес Сева. – Но ведь они никого не убивали...
– Нет, конечно, – прогудела Алена и ожесточенно добавила: – А свидетель точно подсадной. Здрасьте, явился – не запылился, когда уж пять лет минуло. Сейчас люди то, что вчера было, с трудом вспоминают, а тут вдруг приступ памятливости у кого-то случился. Ладно, опять придется Егорычеву в ноги падать. Севка, с посылкой будь крайне бдителен! Перезвоню, пока.
Алена отключила телефон и задумчиво глядела на синеющее безмятежное море, перебирая беспокойными пальцами кончики шейного платка.
– И озаглавить эту мелодраму с острым сюжетом и детективными ходами совсем банально: «Шерше ля фам», потому что точнее не придумаешь... – пробормотала она под нос. Появившийся на крыльце, довольный и в очках, господин Гассье сразу озабоченно спросил:
– Вы мне, милая?
– Нет, нет, я так, себе... и немножко всему миру, где, как известно, все играют не свои роли и получается полный раскардаш. И где на сей раз вы нашли свои очки?
– В корзинке для вязания мадам Гассье. Ну это уж она сама их туда положила. Видно, со своими перепутала. Она извиняется, что не смогла выйти к вам. Известие о кончине Жака прямо сразило ее. Она приняла сердечные капли и прилегла.
Когда Алена и Симон вошли в гостиную, Кристиан перебирал фотографии со странным выражением лица.
– Почему из всех полученных тобою фотографий ты показала мне только одну? Эту. – Кристиан поднял вверх ногами шествующую по подиуму Нэнси Райт в свадебном платье с десятиметровой фатой.
– Так получилось, – пожала плечами Алена. – А что?
Не отвечая, Кристиан выудил другую фотографию и спросил:
– Это кто?
Алена спокойно ответила:
– Сестра Моника. В смысле медицинская сестра. Она ухаживает за Потаповым и прилетела с ним из Стокгольма.
– Так вот, в другом смысле... она обыкновенная сестра. Моя двоюродная сестра. Белобрысая кузина Жанна.
– Ага, так и думала... – пробормотала Алена. – Более того, ее-то и узнал Севка, когда катер вернулся без Вероники и Марии. Она была переодета в мужской костюм... Однажды мы с ней столкнулись нос к носу в старом городе у одного из маленьких магазинчиков. Она была в сопровождении мужчины, и сама в брючной паре, шляпе, темных очках. Я сразу разгадала этот маскарад, но не знала тогда зачем... Молодец, Севка! Потапов ее не узнал, он стоял рядом у причала, а Севка узнал...
