Текст книги "Ведьмы цвета мака"

Автор книги: Екатерина Двигубская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава 12

Утром, выпив чашку кофе и съев горсть риса, Марина откопала в кладовке старую раскладушку, два одеяла и подушку. Около дома она поймала такси. Водитель был недоволен краткостью маршрута, но всё же протянул огромные руки и взял вещи. Марина вспомнила, что на днях он был так любезен, что бесплатно довёз её до кинотеатра, наверное, и на этот раз денег не возьмёт. Она села на заднее сиденье, в машине пахло бензином и ёлкой. Таксист заботливо протёр боковое окно.

Ведя машину, Иван всё поглядывал на пассажирку в зеркало заднего вида, Марину раздражали его взгляды, так и хотелось закричать – «НЕ ПО РЫЛУ КАРАВАЙ!», но она отвернулась к окну – мимо мелькали те же улицы, что и вчера вечером, только теперь совсем не зловещие, всё было прибрано золотом и ленью.

Как и предполагала Марина, водитель наотрез отказался взять деньги, дотащил багаж до входа в ателье, замешкался. Она с некоторым презрением посмотрела на него. Он опустил взгляд. Откуда-то донеслось бибиканье, неподалёку от входа Марина заметила «шестёрку» «Жигули». Огромный шофёр покраснел, побледнел и начал пятиться назад. В «шестёрке» сидели Наташа и незнакомый субъект мужского пола. Молодые люди вылезли из машины, выровнялись и, синхронно повернув головы, стали следить за странным продвижением Ивана. Он, что-то сказав, с трудом уместился за руль. Марина крикнула ему вслед, что, мол, ещё свидимся, и долго Маринино спасибо бултыхалось и булькало в гулком колодце двора. Такси нырнуло в арку и исчезло. Женщина облегчённо вздохнула и перевела взгляд на спутника племянницы.

– Марина, это Вадик. Вадик, это и есть моя любимая тётя.

– Много о вас слышал.

– Приятно познакомиться, – солгала Марина, ей сразу не понравился этот меленький человек со стоптанным взглядом и радостной, готовой на всё улыбкой. Марина зажмурилась, а когда разжала веки, то на неё смотрели четыре встревоженных глаза. Сказав, что плохо себя чувствует, она ещё раз пристально взглянула на Вадика, которого Наташа вполне могла сложить в сумку и избавить тётю от неприятного знакомства.

Войдя в цех, они направились к Марининому кабинету. Вадик, тащивший раскладушку, по дороге прибил одну из портних, уронил манекен с готовым пальто, зацепился за ручку оверлока. Наташе пришлось отнять раскладушку и самой доставить в кабинет.

Марина приготовила какао, ей совсем не хотелось делиться с незнакомцем этим бодрящим, вкусным напитком. Молодой, человек, пытаясь оправдать своё присутствие, всё время подливал дамам сливки из маленького фарфорового молочника. Марине стало жалко Вадика, и она наконец улыбнулась. У Натали отлегло от сердца.

– А откуда этот замечательный молочник? – заспешил завязать беседу Вадик.

– От мамы достался. Женщины, как кошки, стараются побыстрее обжить помещение и любовь.

Наташа поперхнулась.

– На работе стала много времени проводить! – Марина мотнула головой в сторону раскладушки, подмигнула Наташе и расхохоталась. Вадик съёжился. Марина продолжала хохотать. Молодые люди осторожно посмотрели на неё, а потом тоже начали смеяться, сначала натянуто, потом всё более и более непринуждённо. Когда они вышли из кабинета, оставив тётю шуршать бумагами за большим столом, Наташа почувствовала, как с её души свалился груз – огромный, вцепившийся в неё всеми лапами и зубами, так что больно было повернуться.

На улице Вадик прижался к её руке, улыбка скользнула по его губам и застыла на губах девушки.

В то время, как молодые люди стояли с запертыми глазами и проникали друг в друга, обмениваясь микробами, Марина пыталась дозвониться в офис своего старого друга.

– Я хотела бы поговорить с Владленом. Да, да, с Владленом Петровичем. Хорошо, передайте ему, что звонила Марина, МА-РИ-НА Добродушева, да, да. Я перезвоню. ПЕ-РЕ-ЗВО-НЮ! – кричала она в трубку. – Не могут нормальную линию в банке провести!

Дверь приоткрылась, и в щель заглянула Наташа. Всё её существо как будто переливалось и шелестело, радость была такой большой и острой, что делалось стыдно и хотелось поделиться ею.

– Куда ты подевалась?

– Провожала.

– Закройщица ждёт лекало. А ты шляешься с этим обмылком!

– С кем?

– Девочка моя, ты что, с ума сошла?

– Почему ты так раздражена?

– Ты что, не видишь, кто он?

– А что с ним не так?

– Да всё! Ты что, надо мной смеёшься или издеваешься? Тратишь моё время! Иди работать и не приводи его сюда!

– Картона нет!

– Неправда, его уже привезли.

Наташа стояла напротив Марины и смигивала слёзы.

– Я знаю такой тип мужчин – подлый и мелочный. Ты что, не замечаешь, как у него бегают глаза? Никогда прямо не посмотрит, всё исподтишка! Не сметь общаться с ним! Я тебе запрещаю! Я тебе сама жениха найду!

– Себе ищи! – Наташа двинулась к двери, но, остановившись на пороге, резко развернулась. – Ты знаешь – кто ты есть? Ты, Марина, лицемерка! Жестокая и низкая! Ты думаешь, люди не видят, какая ты высокомерная! Ты только делаешь вид, что добрая! И доброта у тебя неестественная, навязчивая! Ты на всех давишь, всех поучаешь! А сама… Ты такая совершенная, но так и не смогла бросить курить! – Наташа хлопнула дверью.

Марина сжалась, ей хотелось догнать девушку и извиниться за необдуманный выпад, в сущности, какое она имеет право лезть в её жизнь, сама она сколько ошибок сделала и ещё сделает. Но Марина осталась сидеть, не моргая, боясь повернуть голову и поднять руки с колен. Похожая на египетскую скульптуру, она почему-то вспомнила день, когда её бросил Борис и когда пузатая Эльвира с плохой кожей, но добрыми глазами сказала, что он сбежал с Нюрой. Как Марина бесилась, как разбрасывала куски ткани, разматывала нитки, валила швейные машины, и всё это на глазах испуганных баб – её работниц. Как ей потом было стыдно, что к каждой из них она подошла и задала один и тот же бессмысленный вопрос: «И ты тоже?» Ужас словно стекал с их лиц и капал на пол, они заворожённо смотрели и не смели опустить глаз. Многим из них она оказала услуги, кому-то квартиру сняла, за кого-то долг отдала, а Эльвира так вообще прожила у неё целый месяц, выходя из тяжёлого запоя, её тоже муж бросил, Марина вытаскивал из-под неё тряпки с блевотиной и кормила гречишным супом. А теперь она их всех ненавидит, потому что они ей сопереживают своими глупыми, встревоженными лицами, и сочувствие, как обгорелые головешки, трещит в их глазах. У Эльвиры в носу даже волосы видны – так она морщится от сострадания, лучше бы не сострадала, право же, противно! А у тощей Ани трясутся красивые руки. Откуда у неё такие красивые руки? Должно быть, украла!

– Увольняю, всех увольняю! – кричала Марина и топала ногами, так что от её крика воздух становился матовым и ватным и не втягивался в лёгкие.

А потом она месяц пила и не выходила на работу, слонялась по ночным клубам и пыталась найти любовь.

При всей весёлости и общительности временами она чувствовала себя отчуждённой, словно зависшей над людьми с их обыденными разговорами и механически заведёнными событиями. В юности у Марины была мечта сделаться поэтом, избранником времени, но вместо этого она шила пальто и не знала, кто такой Гейнсборо, – а ей уже тридцать семь! Правда, Стендаль, её любимый писатель, начал писать после московских походов – но всё равно даже такое сравнение не могло оправдать её в собственных глазах. И в то же время ей всегда казалось, что она проживёт самую полную жизнь, что Бог заинтересован в ней и вся её судьба определена Им, поэтому в глубине души она никогда не обижалась на людей, причиняющих боль. Чем хуже, тем лучше – был Маринин девиз, унаследованный от матери.

Марина всё сидела неподвижно с прямой спиной и покойными руками. В комнату без стука вошла бухгалтерша. Всё её лицо расплылось в бесформенную массу, левый глаз был красный от лопнувшего сосуда, фиолетовый цвет блуждал всеми оттенками по верхней губе, сегодня Ира казалась угрюмой и не вертела ногой, чтобы нагнать суставную жидкость. Она смотрела на Марину с ожесточением и неприязнью.

– Что с тобой?

– В метро подралась – не хотели пускать.

– Зачем ты пришла в таком виде! На тебя работницы смотрят. Ты же главный бухгалтер!

– Бухгалтера тоже люди. – Она с раздражением бросила на стол папку с отчётом.

Женщины помолчали. Ирина, закрыв глаза, тяжело дышала, где-то в углу пискнула мышь. Марина достала из ящика стола мышеловку, её дужка зацепилась за ствол пистолета, потребовалось некоторое время, чтобы расцепить их.

– Везде бардак! – недовольно буркнула Марина и, положив мышеловку на стол, стала листать отчёт. – Это же за июль. А уже конец сентября. Где отчёт за август?

– Через неделю принесу.

– Ты помнишь, что в конце октября надо сдавать квартальный отчёт?

– Да.

– В прошлый раз ты опоздала, и мне пришлось вручать взятку нашей инспекторше.

– В этот раз не опоздаю.

Марина из-под мышеловки достала кассовую книгу.

– У нас сколько денег здесь оставалось?

– Пять тысяч в сейфе. – Ирина открыла глаза и посмотрела на мышеловку.

– Так, а где ещё пять? Я же тебе десять давала на прошлой неделе.

– Я пожарным заплатила.

– Врёшь, – пожарным платила я.

Ира тупо посмотрела на Марину, взяла в руки мышеловку.

– Не трогать! – вырвала Марина. – Где деньги?

– Ой, Марина, у меня голова болит. Не спрашивай. Можно я за пивом схожу?

– Дура! Если ты за две недели не наведёшь здесь полный порядок, я тебя уволю, дрянь такая. Так и знай. Мне с тобой миндальничать надоело.

– Не уволишь!

– Поставь в углу мышеловку!

Ирина неохотно встала.

– В цеху, около окна.

Бухгалтер зло посмотрела на Марину, но ослушаться не решилась – недавно она запустила в неё тяжёлой мраморной пепельницей, Ирина еле увернулась.

Поджидая Марину, таксист смотрел в лужу, подёрнутую серебристым светом луны, потом поднял голову и увидел её в квадрате стен. Луна ревниво глядела на Ивана, он усмехнулся и послал ей воздушный поцелуй, светило зарделось облаком. Иван улыбнулся, всё ему нравилось: и тёмные кирпичи, и сырые доски, наваленные сбоку, и железная дверь ателье; чувства не давали спокойно дышать, ему хотелось сжать весь мир руками, которыми он мог поднять машину. «Иван-великан» – зовут его в таксомоторном парке. И, вправду, всё его большое тело, кисти рук, широченные плечи говорят о его неземном происхождении, не могла такого родить земная, даже русская женщина, и температура тела у него была выше обычной, и зубы у него до сих пор росли молочные, и любить Ваня мог только очень сильно или ненавидеть, но тоже только очень сильно, а чтобы врать – нет, это не его.

Иван не услышал, как к нему приблизилась Марина, он только почувствовал её прикосновение, и ему вдруг стало больно, больно от сознания, что в его жизнь пришла его женщина, и пора терять свободу, и садиться на цепь, и громко лаять, охраняя её. У Ивана потемнело в глазах, и всё его тело задрожало.

– Подвезти?

Они ехали в тишине. Около Марининого дома Иван осторожно открыл дверь, подал женщине руку, и вдруг она вспомнила – это та же рука, что она видела после встречи с коричневой старухой, только тогда здоровенный кулак чуть не смазал ей по носу, а из окна машины неслись зубастые слова. А теперь он молчит, и его голубые глаза смотрят доверчиво, как глаза китайской собачонки. Иван покраснел, она провела пальцами по его гладковыбритой, пахнущей ёлкой щеке и, неожиданно разозлившись, отдёрнула руку.

Придя домой, Марина аккуратными глотками выпила травяной чай, от сенного, словно басистого запаха ей захотелось спать, откуда-то доносились звуки «Лунной сонаты», только теперь они не раздражали, а убаюкивали. Но всё-таки, кто так настырно может любить именно это грустное произведение Бетховена?

Китайская собачонка лизнула её, Марина уснула, а вокруг летали синие бабочки, и в углу сидела коричневая старуха и что-то шептала, наверное, занималась самовнушением по какой-нибудь новомодной восточной системе.

Глава 13

Наступило следующее воскресенье, оно было такое же охристое, как и прошлое, в небе завис желток солнца, а по земле всё так же лилась листва, и воздух тёк медленно и праздно. Марина встала поздно, плотно позавтракала, всё тело ленилось и не хотело быстро передвигаться. Она решила наконец сходить в музей, маму должна забрать Зина или Наташа, жалко, что они поссорились с племянницей. Марина подошла к окну и отдёрнула занавеску.

Во дворе стояло такси, похожее на африканского бегемота, замершего в дремотной послеобеденной лени, а водитель, как назойливая муха, кидался на его покатые бока и натирал их до блеска. Иван поднял грустное, бездомное лицо с глазами цвета опорожнённой бутылки и вдруг просиял улыбкой. Марина отпрянула от окна.

– Странный человек, может полчаса тереть одно и то же место. О чём он думает? Тоже мне, мудрость пятидесяти поколений школы Юнь, Дзунь, Пунь, – проговорила она вслух…

Они стояли в просторном помещении музея, где-то высоко отдавались звуки людских шагов. Сердце Марины норовило выпрыгнуть наружу, она разглядывала пейзаж Гейнсборо. Иван тоже смотрел, смотрел хорошо, его взгляд стал глубоким, почти безмолвным, а чётко очерченный рот был плотно сжат.

– Тут есть несколько хороших картин в зале эпохи Возрождения, хотите посмотреть? – спросил он.

– Да.

Они перешли в другой зал и встали, Марина слушала голос Ивана, который рассказывал об Эль Греко. Она перебирала звуки и не могла сложить их в слова, и с придурковатой улыбкой болталась между сном и явью своих предчувствий.

Иван, чуть запинаясь, сказал, что его любимый испанский художник – Гойя.

– Откуда такие пристрастия в живописи? – тихо спросила женщина.

Иван, ничего не ответив, прошептал:

– Господи, как же они плохо освещают!

К ним подошла смотрительница музея и включила свет.

– Вот, все ваши желания сбываются, – рассеянно проговорила Марина и дёрнула плечами, в её взгляде было всё – и детская застенчивость, и хитрость, и невыносимая нежность. Он хотел было дотронуться до её руки, но к ним приблизилась всё та же смотрительница и почему-то сказала:

– Руками не трогать.

Они рассмеялись.

В тот же вечер состоялся ужин у Зины, на который Марина постеснялась позвать Ивана. Накрыли в гостиной, представляющей собой неуклюжую комнату. Над большим обеденным столом висела голова кабана, собственноручно подстреленного на охоте Верой Петровной. На столе разместилось блюдо с салатом, глубокий чан дымился свининой, рядом расположились фаянсовая супница и миска риса. Лицо Зины светилось, всего было наготовлено много, значительно больше, чем могли съесть четыре, даже очень прожорливые, женщины.

Марина вышла в прихожую, Зина схватила её за локоть:

– Что сказал доктор?

– Всё хорошо.

– Я же тебе говорила. – Зина обняла сестру за плечи так крепко, что у той что-то хрустнуло внутри. – Надо за это выпить!

– Не говори ничего маме, а то она начнёт расспрашивать, что да как, а у меня нет сил на разговоры, я очень устала.

– Точно всё хорошо?

– Да, да. – Марина вытащила из куртки конверт с деньгами.

Вера Петровна одобрительно окинула взглядом снедь и дотронулась до каждого блюда пальцем. Никто не обратил на это внимания, мама всегда перед тем, как поесть, прикасалась к еде, наверное, боялась, что отравят. Вера Петровна села во главе стола и стала придирчиво осматривать своё потомство.

– Что это с вами? Наташа, почему у тебя такой виноватый вид? Влюбилась, что ли?

Девушка никак не прокомментировала это заявление, только уронила салфетку и полезла под стол.

– Мама, как ты себя чувствуешь? – спросила Марина и передала через Зину конверт.

– С тобой я вообще не разговариваю! Наташа, что ты там копаешься? – Девушка вынырнула из-под стола. – Будь, милочка, осторожней. Не бери с нас пример, особенно с тётки. А что на первое? Зина, наливай. Я зверски проголодалась. Сама для себя не готовлю, ем обезжиренный творог, овсянку, а так хочется всего жирного, сладкого, солёного и ледяной водки, так, чтобы она стала густой и лилась тяжело.

– Мама, ты врача вызывала? – спросила Марина.

– Вызывала! Нет, ты не можешь не напоминать о неприятном, когда я ем! Последняя радость в жизни осталась, так и ту отнимают! Какая ты, право, невоспитанная!

– Ну уж как воспитала!

Вера Петровна зачерпнула и, держа двумя руками прибор, чтобы не расплескать суп, отправила в рот жижицу. Её глаза закатились, она жадными ложками доела похлёбку, потребовала добавку.

– Ещё хочу.

– Мама, будет второе, – осторожно сказала Марина.

– Да ладно – пусть ест. Живём один раз. Слаб человек. – Зина налила маме полную тарелку, посреди которой плавала огромная кость.

– Ну, хоть косточку не ешь, там один жир, соль и копчёность, – не унималась Марина.

– Да остынешь ты, наконец! Ты куришь, а тебе нельзя, у тебя лёгкие с рождения слабые. Так что ешь свой суп и не лезь ко мне в тарелку!

Марина вышла из-за стола, закурила. Почувствовав на себе взгляд, обернулась, Наташа потупилась в тарелку.

– Потом будешь опять «Скорую» вызывать, ты же себя убиваешь! – не сводя глаз с племянницы, проговорила Марина, села обратно за стол.

– Иди на кухню курить! И зачем жить? Не жизнь, а какая-то колея с ухабами, по которой я ползу медленной улиткой, – ответила Вера Петровна и внимательно вгляделась в лица старшей дочери и внучки.

Вера Петровна съёла всё, что ей предложили, на десерт подали мороженое с фруктами, и она проглотила две порции. Марина смотрела на мать и, как всегда, поражалась её аппетиту. Куда всё помещалось? Щёки Веры Петровны ликовали, живот довольно бубнил, глаза слипались. Но через полчаса, сидя на пуфе в прихожей, она начала причитать:

– Зачем вы столько наготовили! Теперь у меня изжога. Зачем вы мне всё подкладывали да подливали? А-а-а, Маринка, всё ты не усмотрела!

– Соды принести? – спросила Зина.

– Не поможет! В гроб меня свести хотите, суки неблагодарные!

Марина, пожав плечами, посмотрела на Наташу, та стояла в дверях своей комнаты.

– Береги себя! Не уставай очень сильно. Наташка, иди тётю поцелуй, – сказала Зина, завладев сестрой и поочерёдно расцеловав её в обе щёки.

– Я занята, – ответила девушка и юркнула в комнату.

Внизу Марину ждал Иван, он сразу бросился навстречу женщинам, помог Вере Петровне сесть в машину и укрыл её ноги припасённым пледом.

– Печка плохо работает! – пояснил он.

– Ты что такси вызвала? Это же дорого. – Вера Петровна перестала ныть, достала красную помаду и попыталась накрасить губы. Не получилось, слишком сильно тряслись руки. – А ну-ка, Марина, помоги. Э-э-э, всё не так. Дай обратно. Настоящую красоту ничем не испортишь.

– Мама, это Иван. Это Вера Петровна.

– Вы друг Мариночки?

– Я в этом доме жил, – ответил Иван.

– А у меня здесь сестра.

– Вы только не лихачьте, – строго сказала Вера Петровна. – Хотя нет, делайте что хотите! – Она открыла окно, нырнула в черноту и прокричала: – Охота, любовь и суп с фрикадельками!

– Мама, закрой окно!

– Как ты с матерью разговариваешь! – Вера Петровна вернулась в машину, она была похожа на морскую птицу с выпуклыми глазами и жадным клювом. – Мне, правда, никогда с мужчинами не везло. В моё время были модны пустоголовые красотки, как Мэрилин Монро, а не такие железные женщины, как я. Но, наверное, у нас на роду написано быть несчастливыми. – И Вера Петровна опять вылетела в окно. – Вот посмотрите на Марину – красавица, умна, а до сих пор не замужем! А вы женаты?

Вера Петровна доверительно наклонилась к Ивану. Ему показалось, что ещё чуть-чуть, и она его клюнет.

– От вас пахнет ёлкой. Это приятно! – сказала Вера Петровна, погладив Ивана по уху.

Он опасливо покосился на неё, птичьи глаза смотрели беспокойно и звали в край ночи.

– Мама, где поворот?

– Сама будто не знаешь! Вон под тем фонарём.

В окно вылетело белое перо и полетело, растворяясь в глухоте улиц.

На следующий день Наташа стояла посреди ванной комнаты Вадика, с потолка капала вода. Девушка смотрела в кастрюлю и никак не могла решить, что ей делать, а серые, потускневшие кафелины не спешили подать совет. Перед ней стояла дилемма, от которой к спине прилипала рубашка, а ноги начинали выворачиваться наизнанку, как у кузнечика. С одной стороны – тётя, которую она нежно любит с тех самых пор, как появилась на свет, с другой стороны – Вадик. И, как Наташа ни отмахивалась от нахлынувшего чувства, её непреодолимо влекло к молодому человеку, и в то же время было обидно за тётю, что своей влюблённостью она предаёт их заговор, ночные посиделки при свечах, когда Марина рассказывала истории, и это была не легкомысленная женщина, а умное, проникновенное существо, от слов которого по телу бежали мурашки, а на голове шевелились волосы. Иногда лицо Марины бледнело, глаза становились большими и зеркальными, и вся она словно таяла. Потом она доставала тетрадку с рисунками, с различными разработками новых моделей и начинала говорить, говорить. Марина могла часами рассказывать о своих идеях – об изменении мира, о новом человеке, о новой женщине, о новой красоте, и, когда Наташа из последних сил старалась не свернуть себе шею, засыпая на табуретке, Марина наконец отпускала её.

Наташа помнила эти минуты, когда её душа начинала звенеть и когда обступившая тишина была громче города.

Как Марина – единственный человек, которого она обожает, которому доверяет, – могла произнести такие оскорбительные слова? Она его совсем не знает, но и не хочет узнать! И ведь не извинится же никогда, гадина! Наташа с досады пнула кастрюлю, капли разбились об пол, она одним вздохом собрала чувства и наконец приняла решение…

Близорукие, серьёзные глаза Вадика смотрели на неё отважно, как на врага – и для него, и для неё это было впервые. За окном висела круглая, похожая на «Голландский» сыр луна, и её свет заполнял убогое жилище. На высокой, похожей на подиум кровати сидели двое, их ноги свисали, не доставая до пола. От этой ли приподнятости или от лунного света всё делалось призрачным, даже Вадик как будто вырос.

Он непослушными руками долго расстёгивал Наташину кофту, потом попытался стянуть бюстгальтер, но благочестивый замок не поддавался. Не выдержав, Наташа распустила волосы, чтобы скрыть наготу, и сама расстегнула его. Сделав скачкообразное движение, их лица оказались совсем близко, и в следующее мгновение их дыхание стало одним на двоих. Тихие звуки, как туман, стелились по комнате, ощущение новизны и неудобства пугало молодых людей, но в то же время приятный холодок омывал тело, собираясь внизу живота и оттуда разливаясь волнами. В голове Наташи мелькнула фраза, которую она недавно вычитала в женском журнале, – «Секс и насилие нерасторжимы!». И она попыталась скроить искушённую мину, но из этого вышла зверская морда, так что Вадик отпрянул, а потом расхохотался. После этого их поведение стало более естественным, и удовольствие потекло по телу. В тот момент, когда на секунды теряется связь с миром и человек уносится вверх, откуда-то донёсся стук, он сделался сильнее, потом ещё сильнее, и наконец молодым людям показалось, что ещё чуть-чуть, и входная дверь слетит с петель. Как по команде, они поднялись с постели, и никакие отважные пантомимы Вадика, что, мол, всё беру на себя, не возымели на Наташу ни малейшего действия. Она прямо перед походом к молодому человеку закончила читать «Красное и чёрное» и теперь воспылала самым страстным желанием показать, на что способно героическое женское сердце…

Зина подняла с пола томик Стендаля, положила на стол, и вдруг её охватило смутное предчувствие. Она попыталась засунуть все свои волнения в кастрюлю с борщом, но тщетно. Растревоженная Зина вбежала в Наташину комнату и стала перелистывать страницы романа, где-то мелькали пометки особо понравившихся мест, от нервов у неё закладывало уши, и вдруг из-за стены послышались бесстыдные звуки. Она прильнула ухом, но пакостные стоны неожиданно прервались. Зина рванулась в прихожую, пальто дочери на месте.

И хоть Марина не раз внушала Зине, что сейчас двадцать первый век, и что мир поменялся, и что дети взрослеют с каждым поколением на год раньше… «Что же это – мои правнуки будут девственности лишаться в десятилетнем возрасте?» – мысль о мировой эволюции привела Зину в невероятную решимость, она бросилась вон из квартиры. Притормозив у дверей соседа, прислушалась – тишина. Зина стукнула разок, потом другой, ну а потом начала биться всем своим гигантским телом.

И вот в награду за то, что в шестнадцать лет она сохранила плод, что растила своего ребёнка с такими лишениями, – перед ней предстала полуобнажённая дочь, только что высвободившаяся из объятий этого субъекта, из объятий половинки от нормального мужчины! Ничего более нелепого Зина не могла себе и представить. Её глаза наполнились слезами, но через минуту по лицу побежали не предвещающие ничего хорошего красные пятна. Вадик набрал воздуха и, выпятив вперёд маленький живот, торжественно произнёс:

– Я, как порядочный человек, женюсь на вашей дочери.

Зина, ничего не ответив, сгребла Наташу, так и оставив Вадика белеть в сумерках подъезда. Молодая женщина, старше своей дочери всего на семнадцать лет, презирала её и проклинала тот момент, когда их сосед пришёл за злосчастной стремянкой. Марина обещала Зине присмотреть за Наташей и подыскать хорошего жениха, а то у них, как семейное проклятье, женщины рожают в одиночку, презирая весь род мужской. И вот на тебе, какой-то пигмей может сделать её бабушкой! Зина усадила Наташу на кухне и, нервно теребя край клеёнки, приступила к отрезвлению дочери, прекрасно зная, что всё это бесполезно – не такой у Добродушевых характер, чтобы хоть кому-нибудь уступить свои чувства.

– Ты что же, хочешь, как я, нищенствовать? Добротой Марины жить? Вы где собрались вить любовное гнёздышко – в съёмной квартире? Мне, знаете ли, этакого счастья, как этот моллюск очкастый, не надо! А если забеременеешь? Кто с ребёнком сидеть будет? Я? Марина? Ты? Нет, ты должна работать и обеспечивать семью. Ты хоть посмотри на него повнимательнее, он же хлипкий. Ты его под мышкой носить можешь!

Наташа молчала, только натягивала на колени белую майку. Мама пнула её в бок.

– Я с тобой разговариваю, и прекрати растягивать майку! Хочешь, как я, всю жизнь мучиться? Вот такое чудо, как ты, воспитывать? Он же ненадёжный, сбежит.

Наташа встала.

– Ты хоть любишь его?

Девушка молчала.

– Любовь проходит. Счастье состоит из благополучия. Если бы меня спросили, что бы я предпочла: любовь или обеспеченную, спокойную жизнь, я бы выбрала второе. Ты понимаешь?

– Старо.

– Ты любишь?

Девушка обернулась, в эту минуту она ненавидела мать и была готова кинуться на неё с кулаками, но её расплёсканное лицо с мольбой в глазах…

– Люблю, мама, и ничего поделать не могу.

Они бросились в объятия и ещё добрых полчаса мочили слезами щёки друг друга.

А бедный Вадик лежал, притаившись в постели, переполняемый чувствами. Ему слышались за стеной всхлипы женщин, и от сознания, что он кому-то причиняет боль, он тоже заплакал.

Всю ночь Наташа думала и опять начала злиться на мать и тётю, что им не нравится Вадик, потом, как и полагается в таких случаях, ещё раз добросовестно всплакнула.

Рано утром Наташа стояла у входа и являла собой образ философского раздумья. Она любила Марину, но вдруг поняла, что даже её нечего слушать, даже из-под её крыла надо вылезать. Было морозно, так что в носу стекленели волосы, она переступила с одной ноги на другую, большой палец онемел. Наташа ещё раз подёргала ручку двери в нелепой надежде, что, может быть, она отворится и оттуда выпрыгнет счастье с большими заячьими ушами и заскачет по улицам, разрешая все её проблемы, но вместо счастья за её спиной раздался голос Марины:

– Где твои ключи?

– Забыла.

Марина оглядела Наташу. Её бледное, мучнистое лицо, припухшие веки испугали тётю. Девушка покраснела, только Марина умеет смотреть так откровенно, откровенно до головокружения.

– Что с тобой?

Наташа, ничего не ответив, оттолкнула её руку и протиснулась вперёд. Обрушив в темноте коробку с нитками, рванулась в уборную.

– Осторожно, там мышеловка! – Марина услышала, как щёлкнула дверная задвижка. Она никогда не видела племянницу в таком состоянии. Ей стало грустно – дети взрослеют, и у них появляются секреты.

Марина, собрав мотки ниток, встала около стола Наташи. «Потеряла девственность», – заключила она и так и не поняла, обрадовалась она этому или огорчилась.

Наташа открыла кран с горячей водой и засунула под струю замёрзшие руки, их обожгло, но она продолжала держать руки под водой. Наконец кожа привыкла и покраснела, тогда девушка переключила кран на холодную воду. Впервые в жизни её сердце разрывалось настоящей ненавистью к Марине, а ведь кто, как не она, может дать совет, помочь. Сквозь журчание воды Наташа прислушалась, пытаясь понять, ушла ли тётя в кабинет. Звуки как будто стихли.

Марина машинально раскладывала на тонком картоне кальку для новой модели пальто, и вдруг ей вспомнился красный мак из шёлка, её взгляд потускнел, а внутренности задрожали, и в этот самый момент она почувствовала ледяное прикосновение обычно тёплых рук племянницы, которые отстранили её. Марину поразил взгляд Наташи – злой, впалый.

– Я сама.

Марина пристально посмотрела на девушку, та опустила глаза и вдруг крикнула исподлобья:

– Я не нуждаюсь в твоей опеке!

– Большая уже?!

– Да, большая. Ты на меня всё время давишь! Учишь! А ты услышь меня хоть раз!

– Наташа, пельменчик мой!

– И пельменчику хочется любить.

– А не боишься, что тебя скушают!

– Ты никогда меня не понимала. Ты эгоистка!

– Ты что, беременна? – Марина потянулась к животу племянницы, та сильно толкнула её. Марина наступила на неподобранный моток ниток и упала, больно стукнувшись копчиком.

– Ну, это уж слишком! Опять на то же место. Помоги мне.

– Не помогу! – Наташа подняла Марину на ноги, встряхнула её и ушла.

Света сидела на корточках и лизала конфету так тщательно, что защипало язык. Мимо прошла женщина, одетая во всё красное, на её груди была приколота большая булавка, по которой катались камешки. У красной женщины были изящные, на огромном каблуке сапоги, она шла, свысока глядя на мир, но чуть прихрамывая. Света причмокнула, женщина посмотрела на неё и не заметила. Светлана оглядела своё старое пальто, отсутствие шарфа и съёжившиеся от стыда ботинки. Девушка улыбнулась, ей было приятно, что вокруг неё красивые, душистые люди в хрустящих новизной сапогах.

Посмотрев на часы – время показывало три пополудни, – Марина почувствовала голод. Она старалась во всём придерживаться режима, в день пить не менее двух литров воды, и она внимательно отсчитывала стаканы: ей обязательно нужно было знать, сколько времени она проспала, и уже в зависимости от количества часов решала – выспалась она или нет; есть ей тоже хотелось строго по часам. Правда, такое стремление к порядку скорее объяснялось природной приверженностью к хаосу, но она изо всех сил пыталась совладать с собственной природой. Иногда получалось.