Текст книги "Ведьмы цвета мака"

Автор книги: Екатерина Двигубская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава 16

Под солнечным натиском утра Наташа открыла глаза, воздух пах хорошо оттраханной ночью. Девушка не удержалась и заглянула под одеяло – там было душно, как в парнике, в котором укрылись бледные привидения шампиньонов. Наташа погладила себя по животу, он был рыхлый и липкий, так что захотелось вытереть руку. Рядом лежал Вадик, он почему-то смотрел в потолок и хмурился, зелёное пятно некрасиво расползлось вокруг рта, левое веко подёргивалось. Вдруг девушке показалось, ещё чуть-чуть, и этот обвал тишины смоет их с лица земли, засосёт куда-то вглубь, откуда не вырваться. Она, скроив, как ей казалось, безупречно обаятельную мину, спросила:

– Всю ночь не спал?

Вместо ответа Вадик вздрогнул всем телом. Внутри Наташи всё заволокло туманом, сердце рухнуло вниз, потом поднялось вверх и больно стукнулось о передние зубы.

– Доброе утро! – собирая себя, сказала девушка.

– Привет! – Он быстро вскочил и заперся в ванной.

Наташа не могла дышать, она тоже поднялась с постели и прижалась щекой к холодной двери. В ванной ничего не было слышно, только каждый пупырышек масляной краски отдавал ужасом в теле. Вдруг дверь отворилась, на неё снизу вверх смотрело выбеленное ненавистью лицо.

– Что с тобой? – спросила Наташа, её ноги подкашивались, под коленкой билась мышца, девушка почти что падала. Вадик резко закрыл дверь. У Наташи не было сил на обиды. Она немного подождала, потом, сложив руку в кулак, слегка постучалась, потом стукнула ладошкой, потом начала барабанить и бить.

– Наташа, уходи. Я сейчас не могу говорить! – наконец раздался голос Вадика.

– Почему?

– Не сейчас, мне плохо. Уходи.

– Это из-за ребёнка?

– Нет. Просто уходи!

– Поговори со мной!

– Нет!

– Пожалуйста, иначе я с ума сойду, – молила девушка.

– Потом, потом.

Наташа начала плакать, скулить и царапаться в дверь.

– Всё нормально, я люблю тебя, только уйди, ради бога.

– Умоляю тебя!

– Нет!

Наташа отошла от двери, надела юбку и бросилась обратно к ванной.

– Любимый, дорогой, я без тебя с ума сойду! Я не выживу до вечера. Ты вся моя жизнь.

– Успокойся! Мне надо подумать, как нам жить дальше.

– Я что-нибудь придумаю.

– Ещё не хватало, чтобы ТЫ за нас думала! Я мужчина! И я не желаю, чтобы за меня решала женщина!

Вадик нервно расхаживал по ванной.

– Ты боишься из-за денег?

– Нет.

Вадик завыл, бросился на пол и начал кататься из стороны в сторону.

– Вадик, что с тобой?

– Уходи, уходи. Я никчёмный человечишка. Таракан! Я всегда ошибаюсь в людях.

– Вадичка, всё устроится.

– Я гадкое насекомое! У меня больная печень и больные нервы. Зачем я тебе?

– Вчера ты был таким нежным, заботливым, ты гладил мой животик и слушал его. Помнишь?

– Животик! Ты же животное. И любовь твоя животная! Я не могу смотреть в твои глаза! Ни одна женщина в мире не умеет любить так униженно, как ты.

– Я люблю тебя.

– Но ты меня не загонишь под каблук, так и знай, не загонишь! Проклятая нищета! Ненавижу её и тебя вместе с ней! Ну, скажи на милость, что мы будем делать с ребёнком? Мы сами голодные, убогие оборванцы!

– Я могу сделать аборт.

– Нет, ты моя, и ребёнок мой, это моя плоть и кровь. Умойся на кухне и уходи домой, вечером я тебе позвоню. Если ты меня сейчас ослушаешься, я тебя брошу.

– Вадик!

– Ты меня слышала, Наташа, уходи. Я сейчас не контролирую себя. Мне нужно побыть одному, как ты не понимаешь!

Вадик засунул голову под воду и долго о чём-то думал, его глаза темнели, а дыхание делалось всё более прерывистым. Он отхаркнулся, и зелёный сгусток заблестел на эмали раковины, похожий на линялый плод Наташиного чрева, который туда запихала неведомая сила, и теперь он должен растить детей, которые будут сраться, мазаться соплями и требовать внимания, и никогда он не станет великим, там, где живут эти гнойные комочки – алчные, крикливые, взбалмошные, больше никому нет места, вся жизнь принадлежит им, подстроенная под них, и они могут барабанить в ночь своим плачем и требовать, чтобы ты выдрал себя из сна и занялся газами, собравшимися внизу их маленьких животов.

Света шла по городу. Она не обращала внимания на проходивших мимо людей, а ещё вчера ей так нравилось разглядывать их лица и одежду. В Москве причёски другие, обувь другая, запахи другие. Светлана подошла к книжной лавке, взяла в руки сборник под названием «Шесть тысяч бухгалтерских проводок в таблицах перехода к новому плану счетов».

– Этот не берите, – сказал продавец, похожий на общипанную курицу.

– Почему? – поинтересовалась Светлана.

– Потому что ЭТО для продвинутых, – сверкнул он стеклянным глазом.

– А я продвинутая и есть, – сказала девушка и протянула деньги.

Продавец безучастно взял скомканные бумажки и принялся приплясывать под музыку, несущуюся из колонок белого вагончика с надписью «Шаурма, Хот-доги, Куры-гриль, Пицца».

Света подошла к вагончику и купила курицу. Зло смотря на продавца, она с жадностью поедала птицу, получая полное моральное превосходство над обидчиком, посмевшим усмотреть в ней бухгалтерского несмышлёныша.

Марина сидела за столом и следила за танцем умирающей розы, её лепестки опадали, а движения делались всё прозрачнее и прозрачнее. Наконец слетел последний лепесток. Марина вспомнила о Мише – о его русых рассыпчатых волосах, о руках с разбегающимися ручейками вен, о голосе, гудящем колоколом в деревенской церквушке. И вдруг она поняла, что всё это в прошлом, в прошлом звонки – раз в три дня, встречи – раз в неделю. Марину это оскорбляло, но она всё надеялась, что рано или поздно он заметит её, заметит по-настоящему. Она пыталась добиться любви, насилуя Михаила заботой и лаской, а где это видано, чтобы мужчине нравилось быть целью, а не источником домогательства?

Около недели назад она пришла к Мише раньше договоренного времени и нашла в его квартире толстую девушку. Держа швабру в правой руке, она орала в неё, как в микрофон. По телевизору шёл концерт Аллы Пугачёвой – сидя нахохлившимся воробьём на краю сцены, она пела своим непредсказуемым голосом. Вскормленный же на парном молоке голос девицы был густ, а отсутствие музыкального слуха лишало его какой бы то ни было сдержанности. Крича, энергически двигая бровями, руками и ногами, она трясла космами и шваброй так, что Марина, переступив порог комнаты, сразу же получила десант грязных капель, высадившийся на её светлый костюм. От гнева став цвета варёной свеклы, Марина ринулась к ничего не видящей девице и хорошенько дёрнула её за волосы. Инна остановилась, её голос повис оборванной радугой, по которой бегали капли.

– Вы кто?

– А ты кто?

– Я Инна – уборщица.

– Ну вот и убирайся, а не тряси грязной тряпкой и своими волосами.

– Извините.

– Брось швабру и иди за мной. Тоже мне, Ла Скала!

Девушка опустила «микрофон» и проследовала с аренды своего триумфа в кухню. Марина сердито озиралась по сторонам.

– Сначала надо везде пыль протереть, плиту химикатами вымыть, но так, чтобы в воздух не летели. – Марина резко придвинула лицо к Инне, та страдальчески потупилась в пол. Марина, вытолкав её из кухни, завела в ванную, достала из-под унитаза тряпку.

– Этой только сверху протирать, внутрь не лазить. Понятно?

Потом она потащила её в комнаты. В тот момент, когда вернулся Михаил, Инна записывала под диктовку Марины памятку о том, как надо убираться, – это был четвёртый лист бисерного почерка.

– Девочки, вы что?

– Ничего, – сказала Марина и закрыла дверь. Смигивая слёзы, Инна не смотрела на Михаила.

Когда через час он вышел из ванной, Марина, одиноко царствуя на кухне, жарила блины.

– А что с Инной случилось?

– Ничего, милый, я просто учила, как надо вести хозяйство.

– Ты, пожалуйста, её не обижай. Она дочь маминой подруги, а мама, непризнанная поэтесса, дама весьма чувствительная. Не успеешь оглянуться, она тут как тут.

– Вот и отлично, давно хотела с ней познакомиться.

– Марина, не рановато ли чувствуешь себя хозяйкой?

– Я что-то делаю не так?

– Ну, ты девушку до слёз довела, а она у меня пять лет работает, и я всегда был ею доволен.

– А я нет.

– Но это не твой дом!

– Сама знаю! – Марина швырнула сковородкой с блином. Михаил успел пригнуться, так что блин прилип к стене. Он машинально снял его.

– Ну, это уж слишком. Убирайся, истеричка чёртова!

– Ну, вот и отлично!

Она быстро оделась и выбежала на улицу…

Марина полила розу, подула на её голый стебель.

– Хочу, чтобы ты ожила! – Марина села за стол, достала бухгалтерский отчёт, принесённый Ириной. Со скукой перебрав листы, поскорее отложила папку, заперла дверь, задёрнула шторы. Перекрестившись, Марина раскрыла врата сейфа. Женщине показалось, что оттуда на неё кто-то смотрит – снисходительно, как глядят опытные кокетки, которые зовут и предостерегают, так и эти стопки человеческих иллюзий отдавались в руки и брали всё существо, потрошили его и смеялись под раскинутыми наружу кишками и надеждами. Марина глубоко вздохнула, потянулась к сумке, но в этот момент раздался телефонный звонок, где-то в горле забилось сердце.

– Да. Да. Да, – сказала она.

Около ателье стояло жёлтое такси, на капот падал луч солнца, машина млела от тепла и тихо урчала.

– Здравствуйте, – сказал Иван, и его голос укутал шалью Маринины плечи. Она встала на цыпочки и поцеловала, поцеловала чуть слышно.

– Здравствуйте! – крикнула она, скрываясь в темноте арки.

Иван стоял и упирался в облако своими широкими плечами, солнце пошло в обратную сторону. Вдруг его ноги как будто ошпарило кипятком, и он рванулся, побежал. Втиснувшись в чёрный свод арки, остановился, тишина давила, а перед глазами проплывали чёрные лошадки.

– Зачем дана нам жизнь?

Для смерти.

Смерть для жизни…

Небо озарили оранжевые сполохи.

Женщина летела по Большой Дорогомиловской улице, прохожие били её сумками, Маринин охмелевший от страсти взгляд блуждал. Она тоже посмотрела в небо, оно было красное, взвихрённые чёрные тучи зловеще свисали с него.

– В небе тают наши мысли, – прошептала она, её взгляд упал на витрину хозяйственного магазина, там стояла стремянка. На тёмном фоне Марина увидела своё лицо – поблекшее, оно сползло вниз…

– Я могу вас пригласить выпить кофе, – сказал Иван, когда женщина так же неожиданно, как убежала, появилась под сводами арки.

– С удовольствием. Только мне надо позвонить.

– Я вас здесь подожду.

Всё так стремительно развивалось, что она едва отдавала себе отчёт, что происходящее непосредственно касается её. Неужели так творятся судьбы, так незаметно и обыденно, без аплодисментов и ощущения неизбежности, предначертанности? У неё нет таланта отгадать главное, или это так случается со всеми? Марина машинально набрала номер телефона, из трубки послышался самодовольный голос Михаила.

– Знаешь, ты не мой. Я тебя не люблю, просто похоть. Нельзя ждать своего с кем-то. Понимаешь?

– Марина, ты обиделась из-за девушки в ресторане, так это моя двоюродная сестра.

– Я не о том. Я не хочу тебя больше видеть. Никогда. Хорошо?

– Хорошо, – сказал Миша, и лёгкая обида задрожала в его голосе.

– Ключи я положу в почтовый ящик, и извини за ту сковородку с блином и за Инну. Мне всегда надо всё усовершенствовать! Пока.

– Прощай.

Марина поморщилась от мелодраматичной интонации.

Иван, ожидая Марину, одёрнул загнувшуюся брючину, потёр носком ботинка об штаны, пятно исчезло. Он вдруг вспомнил, что не закрыл лабораторию.

– Марина, мы можем в другой раз? – спросил он у появившейся женщины.

– Почему? – расстроилась она.

– Я, кажется, лабораторию не закрыл.

– Что не закрыл?

– Я химик, работаю в Институте микробиологии.

– Химик? А почему ты, извините, вы, мне об этом раньше не говорили?

– Можно на «ты». Стеснялся.

– А можно, я с тобой?

– В лабораторию? Если тебе интересно, я буду только рад.

– Хочу, – сказала женщина и дёрнула дверцу такси.

Через двадцать минут они подъехали к большому зданию, которое было похоже на изъеденный кариесом зуб, его правая часть как будто вспухла, а левая осунулась и обветшала, напротив него стояла блестящая башня Сбербанка – гладкая, хвастливая, горящая сотнями зеркал.

– Тьфу! Знала бы, что мы сюда едем, я бы деньги захватила!

– Что?

– У меня ячейка в Сбербанке.

Снаружи донёсся звук тормозящих о сухой асфальт колёс машины, к институту подъехал «Мерседес», из которого вылез человек с почтенной лысиной и растянутым пивом брюхом. Он сразу не понравился Марине – что это за отглаженные штаны в тонкую полоску и голубая, чуть смятая рубашка, а коричневые туфли? Всё выглядело оскорбительно нормально и безвкусно.

– А это ещё кто?

– Директор ресторана.

Марина, проникнутая высокими чувствами к гибнущей науке, съёжилась от возмущения, но директор улыбнулся, приветственно поднял короткую лапу, открыл багажник, вытащил огромную коробку пива, потом водрузил на неё ещё одну и поднял. Весь красный от усилий, капиталист бережно нёс своё благополучие, Марине сделалось жалко старого человека. Иван обогнал его и подхватил коробки.

– Ты лучше дверь открой, – скомандовал Иван.

– Спасибо, спасибо. – И маленький человек замелькал тучными шагами. Пот заливал его лохматые, похожие на щёточки глаза, а от скачков артериального давления тротуар изгибался и так и норовил уйти из-под ног. Директор ресторана на секунду остановился перевести дыхание, а потом поспешил внутрь здания, где уже навстречу Ивану выпорхнула стайка девушек, официантка из ресторана. Их улыбки и короткие юбки трепетали перед молодым мужчиной, не выдержав, они бросились целовать его. Марина отошла подальше, бурча себе под нос, что белые колготки совсем не идут откормленным женщинам.

Записав Марину в книгу гостей, две вахтёрши уставились на неё, пытливые, недоверчивые взгляды принялись обгладывать Марину, казалось, что от этих стражей науки не утаишь ничего, они точно знали, что ты преступаешь дозволенную черту, откуда не будет возраста. Иван махнул им улыбкой и, взяв Марину за руку, повёл в глубь холла. Там было тихо и стоял колючий, чуть горький воздух. Женщина остановила взгляд на своеобразной витрине – на газете лежал кабачок, белели два пластмассовых стакана с семенами, несколько разноцветных книг, кучка чеснока по рублю за штуку, две пары стареньких туфель и дивного покроя юбка. К каждому из товаров был прикреплён ценник, а к юбке была прицеплена записка с телефоном и фамилией хозяйки.

– Что это?

– Учёные борются за жизнь.

– Это можно купить?

– Конечно.

– А кому деньги?

– Вот сюда в банку.

Марина, отпихнув деньги Ивана, быстро отсчитала положенные сто рублей. Ткань на юбке местами прохудилась, но крой восхитителен!

– Кто это, интересно, шьёт?

– Моя соседка из ртутной, Нина Васильевна.

– Откуда?

– Из ртутной комнаты. Кандидат наук.

Марина вложила в бумажник записку с телефоном кандидата наук.

Они поднялись пешком на пятый этаж, пролёты были длинные, ступеньки чистые, а стены свежевыкрашенные в успокоительно-зелёный цвет, по которому, как цветы, росли фотографии учёных. Марина запыхалась. Только сейчас она заметила, что так и шла, держа Ивана за руку, она с удивлением посмотрела на свою влажную ладонь, странно, что она ничего не почувствовала, как будто так и надо, чтобы они шли вместе, связанные рукопожатием.

– Отдышись. У нас сильно пахнет, – сказал Иван, в его голосе звучала сила, которой охотно подчиняешься, он был добрый и немного влажный. Вдруг Марине пришла в голову мысль, которая быстро переросла в уверенность, что наконец-то она встретила своего… Опять! Сколько можно! Нет, нет, не может быть, своих было так много, а она всё одна. Ей опять захотелось убежать, спрятаться, но Иван уже толкнул дверь, на которой висела табличка «Ответственный за противопожарную безопасность, старший научный сотрудник И. В. Петров». И зачем она всё замечает, будто эта дурацкая надпись может что-то значить? На Марину обрушился резкий запах, защипало в носу, и зачесались щёки.

– Вот забыл закрыть!

– Чем это пахнет?

– Всем понемногу.

– Ой, попугай. А что это у него с клювом?

Волнистый попугай Пеструша читал наизусть Пушкина и вообще был эрудитом и личностью самой незаурядной, но внешность его была до ужаса безобразной. Длинный тонкий клюв спускался до брюшка птицы, оперение неряшливое, а окрас невнятный. Пеструша глядел на мир шалыми глазами и невыносимо страдал.

– Ему чего-то не хватает, – пояснил Иван.

– Может, ему здесь вредно?

– Может, и вредно, но не тоскливо. Пеструша – птица общественная! А клюв начал расти, когда он ещё у меня жил. Мы его ножницами обрезаем. В прошлом году привёз ему красивую жену – Зорю, она была лазоревого цвета, а характер тихий и покладистый. Думал, приживутся. Пеструшка в неё влюбился до безумия, читал стихи, но сердце красавицы так и осталось непреклонным. Пеструша так мучился, что чуть не умер, тогда я его сюда привёз, а Зорю дома оставил. – Иван внимательно посмотрел на Марину, словно пытался отгадать, о чём она думает.

Марина улыбнулась птице, Пеструша важно зашагал. Коричневый ободок вокруг шеи походил на шарф, перекинутый через плечо, глаза смотрели выпукло и лукаво, как будто он знал, что у вас на колготках дырка. Марину рассмешил этот взгляд лакированных бусинок, птица была такой забавной и хитрой, что ей вдруг захотелось посадить попугая на палец и увезти далеко-далеко, где его лилипутский голос смог бы всё время подавать отрепетированные советы и где бы не потели ладони.

– Дорогуша, давай поцелуемся. Сердце ласки просит! – сказал попугай.

– Посмотри, какие жирные цветы. Они обожают химикаты. По весне у нас просто джунгли, лианы разрастаются.

Марина стала глядеть вокруг себя – на столе, заваленном бумагами, графиками, бежал оленёнок, обсыпанный серебристой пылью, в углу валялись лыжные ботинки, на полке лежал старый, гэдээровский фен, на холодильнике проигрыватель «VEF 260-2» стоимостью в двести семьдесят советских рублей. Марине вспомнились швейные машинки её работниц, у каждой была черта свое хозяйки – у кого-то кокетливый бант, у кого-то фотография сына, у кого-то листки с памятками, что надо купить и что сделать. Марина почувствовала себя уютно.

– Мы можем идти, – сказал Иван.

– Нет, давай немножко посидим. Мне так нравятся эти склянки. А зачем они заткнуты марлей?

– Мы там посев делаем.

– Чего сеете?

– В питательной среде микробы.

– А зачем они нужны?

– Как зачем? – задумался Иван. – Ну, допустим, где-то разлилась нефть.

– Танкеры столкнулись?

– Ну да, авария. Пока нефтяная плёнка разложится под воздействием солнечных лучей, пока выветрится, пока микроорганизмы народятся и приспособятся к среде, пройдёт 25–30 лет! Так вот, мы ищем обжору.

– Кого?

– Есть микроорганизмы, которые хорошо выживают под прессом загрязнения, но не едят его, бывают другие, которые могут есть, но выживают только в небольшой концентрации нефти. Так вот, наша задача – взять ДНК у микроба, который может есть и перенести её в микроб, который может жить. Понятно?

– Гибрид. А почему ты начал заниматься именно этой проблемой?

– Долго жил с семьёй в Сибири.

– С семьёй?

– У меня есть дочка и бывшая жена.

Иван достал маленькую фотокарточку Маши, с которой смотрела девочка с взрослым, грустным лицом, в повороте головы, в неспешной гармонии черт была видна порода.

– Какие у неё глаза! Сколько лет?

– Десять.

– А кто жена?

– Просто жена.

– А с дочкой видитесь?

– Да. Она у меня немая.

Повисла долгая пауза. К голове Марины прилила кровь, а дыхание сделалось нечётким, но, к счастью, попугай вдохновенно прочитал строки из Пушкина:

 
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
 

Марина расхохоталась:

– Ну, прямо Сирано де Бержерак.

– Подхалим. Он всегда это стихотворение читает, когда яйцо хочет. Завтра получишь. Не ругайся, много желтка вредно для печени. Давай чаю попьём?

Они перешли в другую комнату, где на окне гнулся диковинный цветок, похожий на невесту. Иван включил электрический чайник, достал откуда-то лимонные дольки, ржаной хлеб и сыр. Марине показалось, что вся комната наполнилась звуками, голосами различных предметов, что они идут отовсюду. Один важно бубнил, другой поддакивал, третий, ни на кого не обращая внимания, тянул песню, лишённую всякого смысла.

Иван незаметно следил за Мариной, в первый раз, когда он её подвёз, – был день рождения его мамы, вторая встреча совпала с датой их с отцом свадьбы, третья… Что же было в третью? Ивану совсем не хотелось отпускать Марину от себя, только было немного страшно, в её движениях чувствовала воля, безудержное стремление вперёд и безоговорочная капитуляция перед собственными желаниями. Такие женщины сразу занимают всё помещение – везде их книги, баночки с кремом, бюстгальтеры. Ух! Иван положил лимонную дольку на чёрный хлеб и с блаженством откусил.

– Вкусно?

– А ты попробуй.

Марина последовала его примеру, нёбо заколол вкус ржаных зёрен, смешанный с лимоном. Марина засмеялась:

– А тебе сколько лет?

– Сорок.

– Взрослый уже. А это что?

– Камень. Привёз из Сибири.

– Красивый! А что ты там делал?

– Работал.

– Расскажи про Сибирь.

– Сибирь. Я её всю объездил. Природа там поразительная. Где-то непроходимые леса, они словно лавиной несутся по земле, сметая всё на своём пути, а где-то жидкие, словно выщипанные брови у модницы, деревца. А мох – зелёно-синий, сверху белые камешки, под ногами похрустывает, иногда пищит. Мы жили в метах нефтедобычи, где довольно часто случаются газовые выбросы, и вообще воздух разреженный, люди быстрее устают, а дети медленнее развиваются. Не знаю, что произошло, ведь Машенька родилась в Москве. Может быть, это из-за Любы? Она у меня нервная. Давай лучше чай пить.

– А какой ты меня впервые увидел?

– Ты была растерянной, с глазами маленькой девочки. И я почему-то подумал, что от этой женщины я хотел бы иметь детей.

Марина покраснела и засунула в рот целый кусок чёрного хлеба.

– Что с тобой?

– Ничего. Расскажи ещё что-нибудь.

– Что?

– Всё равно, мне нравится тебя слушать.

– Ты очень молоденькая, поэтому не помнишь времена перестройки. В 95-96-м годах люди испортились. Мы уже в Москве жили, в Сибирь я только в командировки ездил. Раньше там автобусы были бесплатные, любой тебя накормит, напоит, за грибами, за клюквой я на вертолёте летал. И какие это были грибы! Под их шляпками, как под зонтом, можно было от дождя укрыться. А мёд… Однажды мы с моим другом Ильёй – он, к сожалению, потом в Америку уехал, сейчас живёт где-то в Айдахо – отправились на хоту на медведей. Ну, как и полагается русскому человеку, заблудились. Если бы не старик-медовик, нам бы пришлось в лесу ночевать. Сморщенный такой старичок, настоящий хоббит, уши волосатые, ходит босиком, а глаза добрые. У него в доме даже соли не было, он нас водкой угощал, а закусывали мы мёдом. Мёд был прозрачный, ароматный, и казалось, звенит от собственной сладости. Напился я основательно, пришлось, чтобы протрезветь, в речку лечь. Поток ледяной, ершистый, лежу, через меня вода журчит, сверху колют звёзды, воздух холодный, но как будто маслянистый. Мне тогда показалось, что моя душа, как облако, из меня поднялась и понеслась над землёй. Смотрит на жизнь с её мерным дыханием, с огнями городов, с бессмыслицей и высшим разумом. И земля наша маленькая и такая понятная. В ту ночь я придумал формулу жизни. Мы рождаемся цельными и монолитными, только каждая прожитая минута нас засоряет и опустошает, и задача приличного человека опять стать маленьким и чистым. Я тогда за полчаса превратился в младенца. Но вдруг… Вдруг я слышу рёв медведя. Душа моя в меня сразу же вернулась и самым предательским образом скрылась в пятки. Лежу я в потоке, зубами клацаю, весь посинел от страха, лежу и думаю: дёрнусь, он меня и сожрёт, от нечего делать. В общем, пробыл я в воде с полчаса, пока он там какие-то коренья выковыривал.

Пеструша уснул и видел африканские сны с жёлтыми в кофейных зёрнах жирафами, со слонами, на чьих ушах, как на качелях, приятно покачиваться. Марина провела пальцем по клетке. Птица встрепенулась и недовольно сказала:

– Слоны приносят счастье.

Сердце не слушалось и стучало часто, и сильной быть совсем расхотелось.