Текст книги "Ведьмы цвета мака"

Автор книги: Екатерина Двигубская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Глава 7

В семь часов утра Марину разбудила «Лунная соната», она не могла понять, кто же поселился рядом с ней, кто так любит Бетховена? Она подошла к стене, глубоко вздохнула и начала стучать, стучать что есть мочи. Музыка прекратилась.

Пнув ногой пакет с голубым зайцем, она пришла к твёрдому решению, что сегодня необходимо пойти к врачу. Шесть лет назад у неё была внематочная беременность, тогда ей удалили одну трубу. Две недели она пролежала в больнице, обнимаясь с этим вот голубым зайцем, вытирая его мягкими ушами слёзы. Последнее время её мучили сильные боли, поэтому, при всём легкомыслии, она больше не могла откладывать поход к врачу. Откуда-то извне донёсся телефонный звонок.

– Марина, ты помнишь, что у тебя сегодня приём у гинеколога?

– Да, Зина. Какое неприятное слово – гинеколог.

– Ну, знаешь ли, а у нас ковыряться целый день, думаешь, приятно?

Марина поморщилась.

– Она, между прочим, входит в десяток мировых светил!

– Спасибо, Зина, за заботу. Кстати, как там детское пальто? Подошло?

– Конечно, я же тебе говорила.

– Забыла, прости, дорогая. Ну, пока.

– До воскресенья. Маму я заберу! Будет праздник живота – суп гороховый с корейкой! Как ты думаешь, какой соус в салат добавить?

– Горчичный.

– А в рис что лучше – чёрный изюм или светлый?

– Какой хочешь! Я пойду.

В белом кабинете сидела седая женщина, которая резким, гортанным голосом сообщила, что пациентке Добродушевой Марине Львовне лучше бы не рожать – возраст не тот, да и со второй трубой что-то не так. Нарушена проходимость, само вряд ли восстановится. Сейчас возможно только искусственное оплодотворение. У женщин до двадцати пяти лет шанс на успех невелик – процентов тридцать-сорок, – плохо приживается, отторгается и так далее. Что же говорить о такой взрослой пациентке, как Марина Львовна, вряд ли она сможет выносить ребёнка. В общем, лучше не рожать. Врач безапелляционно кивнула головой в знак того, что споры и слёзы бесполезны.

Всё это Марина уже слышала много раз, но надеялась, что кто-нибудь соврёт, или пропишет ей лекарство, или хотя бы вылезет наружу из-под своей бесстрастной профессиональности.

За окнами медленно падал первый снег, он казался слишком белым и многозначительным. Марина посмотрела на стол, весь заваленный картами пациенток, наверное, таких же несчастных, обездоленных женщин, как и она. Около лампы стоял красный мак. Она дотронулась до него – искусственный шёлк. Доктор вздёрнулась на Марину, продолжая с поразительной скоростью выписывать длинные фразы в карте.

– Не трогайте. Ручная работа. Япония, – отчеканила она. Марине вспомнились мягкие уши зайца, всегда готовые принять хозяйку.

Выйдя от врача, она выкинула рецепт на какие-то специальные свечи от молочницы, вместо них в соседнем универмаге купила две губные помады: одну для себя, другую для Наташи, и духи «Запретный цветок». Это были первые духи, подаренные ей мамой в тринадцатый день рождения. Лёгкий арбузный запах всегда поднимал настроение, напоминая о тех временах, когда нет никакого опыта, только надежда и бесконечная вера в себя. Потом она отправилась на работу, так и не отдав зайца в химчистку.

Ночью Марина прижимала его к себе и плакала, потому что положено было плакать, но глубоко внутри она была покойна. Она свято верила во внушённую мамой детскую истину: чтобы жить – нужна отвага, а отваги ей не занимать. И кому мешала злость в достижении собственных целей? Злость натягивает человеческие возможности до предела, до судорог в ногах, до предательств… Только отважные и рассерженные чего-то добиваются, к чему-то стремятся, а не тону в каждодневных рассуждениях о еде, о купленных на распродаже вещах и тому подобных жизненных формальностях. Добиться, добиться, добиться, – простучало в Марининой голове, унося её в сон.

…Утром следующего дня хромоножка, похожая на ПАН-ПИЦЦУ, которую Марина встретила в любимой пиццерии, стояла на противоположной стороне улицы и пристально следила за ней.

На Марину равнодушно глядели бледные дети, у которых текли сопли, они были неприветливы и злы, не о таком счастье она мечтала. Она обернулась на хромоножку, Свете показалось, что она смотрит ей прямо в глаза. Девушка спряталась за дерево, но Марина так и глядела в одну точку, не сводя остановившихся глаз.

Чуть поодаль от других детей, боязливо прячась за стенкой веранды, стоял мальчик, одетый в пальтишко девчачьей окраски и шапку из той же материи. Зачем его обрядили в эту одежду, сделав всеобщим посмешищем? Ребёнок только что получил огромный ломоть колбасы, и взрослый мужчина в малиновом шарфе, пятясь, манил его за собой. Обнажая белые дёсна, он слащаво улыбался и был похож на непородистую лошадь, гарцующую в провинциальном цирке. Что-то насторожило Свету, она стремительно, как только позволяло её ущербное тело, завернула за угол.

Мужчина пытался поцеловать мальчика, но, кинув на появившуюся незнакомку косой взгляд, обмер, а потом что есть духу побежал. У Светы от нахлынувшей ярости затряслись руки, ей хотелось догнать подлеца, но, сделав несколько шагов, она споткнулась и упала. Очутившись на расстоянии ста метров, мужчина показал кулак, степенно сел в золотистый автомобиль.

Свету душила злость и обида. В этот момент она ненавидела весь мир с его несправедливыми законами, когда пошлый развратник мог безнаказанно совращать мальчика, совсем ещё ребёнка. Её гордость беспомощно лежала на земле и извивалась желанием наказать эту гнусь, злорадствующую в своей машине! Проклятая нога во всём виновата! Она подняла камень и кинула вслед удаляющемуся автомобилю.

Светлана с трудом поднялась и взяла за руку ничему не удивляющегося мальчика, перевела через дорогу, протянула сто рублей. Ребёнок хищной лапкой схватил бумажку, не поблагодарил. Света не обиделась, перекрестила его и поцеловала в лоб. Мальчик на секунду загорелся, поднял на неё подтаявшие надеждой глаза, но кто-то его окликнул, и он побежал к детскому дому.

Света влезла в раскрытые двери троллейбуса. Дети продолжали стоять вдоль забора, они не смеялись и не спешили играть. Бледные, с одним на всех выражением лица, они глядели на улицу, и жухлая листва и снег медленно падали на землю, где лежали скелетики уже сгнивших листов. Она отвернулась от окна и уставилась на красный компостер, женская рука пробила билет…

Глава 8

Наташа старалась не смотреть по сторонам, чтобы не смутить хозяина. Вадик надел светлую, достаточно новую рубашку, зализал волосы на кривой пробор и улыбался так радостно, что, казалось, ещё чуть-чуть и его губы лопнут от напряжения. Наташа тоже улыбалась, но тихо и скромно, девушка стеснялась своего огромного тела, явно не подходящего размером этой несуразной конуре. Новая кофта, причёска, перламутровая помада – от всех этих нововведений она чувствовала себя ещё более застенчивой, чем обычно. Невольно вспомнилась тётя. Наташа прекрасно понимала всю пользу её советов, что в двадцать первом веке нет места для краснеющих барышень, что, когда сексуальная революция подняла женщину до уровня партнёра, она не имеет права возвращаться в Средневековье взглядом, опущенным в пол, что её потные от волнения ладошки наносят оскорбление освобождённой половине человечества. Всё это Наташа понимала и даже принимала, но сил бороться с собой не было. Она проклинала ту минуту, когда согласилась прийти.

А Вадику как раз нравилась Наташина застенчивость и то, что она поминутно краснела. Её робкая полуулыбка делала его в собственных глазах настоящим мужчиной. Конечно, природный ум не позволял Вадику купаться в глупом самодовольстве, но… В каждом мужчине живёт свой туповатый мудак, или мудило, ну или хотя бы мудозвон, в зависимости от размера ему мудизма, поэтому любому обладателю члена приятно чувствовать себя хоть иногда соблазнителем, смущающим своим взглядом женское, рыхлое существо.

Как ни прискорбно сознаться, но и Вадику была понятна природа стеснительности, но причина его робости исходила из тщеславия и гордости, не желающей мириться с положением нищего, незащищённого интеллигента, поэтому он боролся с ней посредством подчёркнутого презрения или чрезмерной любезности, в зависимости от выгоды и необходимости ситуации. Правда, иногда, застигнутый врасплох, он не успевал надеть одну из придуманных масок и тогда оказывался в самом глупом и ничтожном положении, за что себя корил и ненавидел, но в удовольствии пригласить симпатичную соседку на чай он всё же не смог себе отказать. В этом бурлящем городе нет ни одной души, которая относилась бы к нему с нежностью, ну хотя бы хоть с искренним вниманием, нет, за последние два месяца только в глазах Наташи мелькнула искра заинтересованности.

Наташа увидела на комоде бюст Наполеона, а на кухонном столе лежал сборник новелл под общим названием «Смерть в Венеции».

– Это, наверное, ваши вещи?

– Да, Томас Манн – мой любимый писатель. Наполеон – мой кумир.

– Не сотвори себе кумира! – неожиданно для самой себя произнесла девушка и тут же покраснела.

– Кумир определяет рост человеческой жизни. У каждого человека обязательно должен быть идеал, с которого бы он хотел брать пример!

– Может быть, моя тётя – мой кумир? – сказала Наташа и засмеялась.

Вадик попытался налить жасминовый чай, но крышка упала в чашки, и зелёная лужа растеклась по столу. Девушка, кинувшись к раковине за тряпкой, стукнулась о низкую лампу. Свет закачался, лужица чая полилась на пол, а молодые люди молчали, и их улыбки стали искренними и ненапряжёнными, а за окном валил снег, и тени деревьев гуляли по линолеумному полу со стоптанными дырами.

– Откуда вы?

– Из Питера.

– У вас там кто-нибудь остался?

– Да, полуслепая мать на пенсии и сестра – старая дева, учительница по сольфеджио.

– Извините.

– За что?

– Как Питер?

– Вы там были?

– В детстве.

– О, надо обязательно поехать! Там так красиво! – сказал Вадик и вдруг вскочил на ноги, начал ходить по кухне.

– Что с вами?

– Ничего, просто хочется говорить. Меня так давно никто не слушал. Вам не скучно?

– Нет.

Вадик остановился, вздохнул, так что из горла вырвался свист.

– Это совсем другой город!

Наташа с ожиданием посмотрела на него. Вадику показалось, что перед его глазами пролетела синяя бабочка или птица. Он вздрогнул, а потом начал говорить, и его слова стучали по полу, прыгали по столу, отражались от стен.

– После периода адаптации страны к рыночной экономике Петербург изменился.

– Москва тоже, – прошептала Наташа.

– Конечно, у нас, то есть там, начали пробиваться ростки хороших манер, стремление к образованности, но что это за ростки? Что за стремление? Это какие-то уродливые гибриды. Эти люди с их земными, обременёнными и в то же время бездумными лицами, которые позавчера фарцевали солдатскими шапками, вчера возводили финансовые пирамиды, ну а сегодня они бросились слушать Шопена и арендовать на сто лет старинные особняки! Я бежал от этих напудренных дам в дорогих нарядах, которые так участливо, но всё равно с примесью презрения смотрят на мою мать – между прочим, профессора философии. Вам не скучно?

– Нет.

– Я так давно ни с кем не говорил.

– Мне очень интересно.

– Да?

– Да.

– О чём я?

– Вы рассказывали про вашу маму.

– Ах да. Вы ничего не заметили?

– Что?

– Так, показалось. Ладно… Мама – профессор философии… А, вспомнил, что хотел сказать. Удивительно, но вы не чувствуете, что история повторяется. Она прямо-таки упрямо не желает сворачивать с проторённых путей! Мне тошно от фортепьянных вечеров, на которые приглашают мою сестру. Она должна развлекать публику виртуозными пассажами, публику, приходящую в куда более искреннее волнение от мясных кулебяк и блюд с рыбной закуской, сервируемых в соседнем зале.

Вадик обернулся на Наташу, девушка сидела на краешке стула, на её щеке трепетала синяя бабочка. Вадик махнул рукой.

– Комар.

– Они меня не кусают. Расскажите ещё.

– О чём?

– О Питере.

– …Питер – мокрый город, город покорённой воды, она манит своим дыханием, пугает, вдувает за шиворот простуду. Не люблю воду и сквозняки… Фу-ты, о чём это я? Опять забыл. Новое высшее общество тщательно украшает свои суетливые лица злых, повзрослевших детей вымученным восхищением! Это же феномен, что происходит в нашей стране! Ах, если бы вы только могли видеть то тщательно скрываемое чувство облегчения, когда руки сестры опускаются на колени, а двери в соседний холл открываются!

– Но в Москве та же глупость! – Наташа смотрела перед собой, и ей казалось, что каждое его слово превращалось в синюю каплю и падало на дно души, и расходилось кругами.

– Конечно, глупость вообще всегда одна и та же, но тут масштаб настоящий, народу больше! Это не город, а кипящий котёл, в котором никому ни до кого нет дела! Я прожил два месяца в этой дыре и ни разу ни с кем не поговорил!

– А с нами?

– Это не разговор, а бульканье в мыльном будузане. Подождите, вы меня не сбивайте. На чём я остановился?

– На кипящем котле. – Наташа улыбнулась.

– У вас хорошая память.

– Спасибо.

– Тут полно бесстыдства и пошлости, но открытой, убеждённой в своей правоте! Тут нет холодной чопорности и лицемерия Петербурга! Я хочу оказаться в безвыходном, конечном положении, из которого нет возврата в старую жизнь, – он стукнул по томику Манна, – переезд в Москву означает для меня смерть, после которой настанет новая эра моей жизни, другое рождение! Пока я не могу найти перспективную работу, но жизнь сама заботится о человеческих судьбах, только дерзай смелее и держи крепче выпавший шанс!

Примерно в это же время Марина вошла в просторный кабинет, сплошь засиженный яркими полотнами, которые поражали количеством красок, выдавленных на холст, – сразу было видно, что человек, рисующий эти картины, не нуждается в средствах. Перед ней сидел рыжий мужчина семидесяти лет, изуродовавший своими пёстрыми, вылезающими из рам детищами все престижные здания новой Москвы, к тому же он открыл три музея имени себя. Марат Георгиевич носил на голове маленькую шапку, а каждый толстый палец был подпоясан перстнем.

Он широко улыбнулся и поднялся с трона, сделанного из хрусталя. Марина тоже улыбнулась, но чуть вздрогнула.

– Как я рад тебя видеть, дорогая моя! – вскрикнул он и развёл свои короткие лапы крота. От него сильно пахло мятой и цитрусовым одеколоном.

– Я вас тоже!

Марат Георгиевич расцеловал её обе щёки.

– Тебя надо писать! – заявил он.

– Я для вас не слишком важная птица. Так что нечего и стараться!

– Для души.

Марина резко повернулась к стене.

– Новая? – указала она на картину с толстым быком, который не слишком спешил наброситься на тореадора, тоже очень толстого. Казалось, им обоим совсем не хотелось идти в бой, а мечталось о завтраке, плотном завтраке, переходящем в обед, а потом и в ужин с музыкой, вином, вливающим в желудок сытость и прикрывающим глаза. Бык стоял на месте, низко склонив голову, будто в поисках травы, тореадор тоже стоял, и его красная тряпка безвольно висела в руке. Лучше бы усадил их за стол, получилось бы современно, с жирными эклектичными тонами и борьбой за куриную ногу.

– О да! Я недавно был в Испании. В Андалузии. Что за город! Хочешь, подарю?

– Ну что вы! Не люблю испанцев. Когда с ними общаешься, кажется, что тебе под ногти загоняют иголки. Кровожадный народ. – И Марина опять отвернулась к картине. Марат Георгиевич подошёл к ней так близко, что его толстый живот упёрся ей в спину, художник развернул её и проникновенно посмотрел в глаза, оттопырив нижнюю губу, произнёс:

– Я тебе всё подарю. Хочешь квартиру?

– У меня есть.

– «Мерседес»?

– Спасибо, я боюсь водить.

– Хочешь мои полотна?

– Я не могу претендовать на национальное достояние.

– Ты мне очень нравишься, очень. Ты необыкновенная! Твои нежненькие волосики, твой аленький ротик, твой голубенький глазок, я не могу жить без тебя!

До этого они не виделись два с лишним месяца, и Марат Георгиевич только прибавил в весе.

– Помогите мне!

– О да! – сказал он и укрылся за хрустальным столом, уселся в хрустальное кресло и сам стал хрустальным и звенящим на сквозняке.

– Мне нужно сто тысяч долларов на расширение производства.

Художник звякнул глубоким вздохом, застыл, а потом начал быстро перебирать бумаги, словно зарываясь в них с головой.

Марина стояла и не знала, что делать, но вдруг её колени задрожали и пошли камнем вниз, коснулись пола, женщина протянула вперёд руки.

Художник не поднимал головы.

Марина продолжала стоять на коленях, напоминая себе блудного сына, он продолжал смотреть в бумаги и звенеть. Постучали, Марат Георгиевич, вернувшись в плоть и кровь, ринулся к женщине, подняв её на ноги, нарушил всё живописное очарование этой сцены, вторгшись в неё поцелуем, который прилип старческим запахом к Марининой шее.

Секретарь осведомилась, приносить ли шампанское сейчас или чуть позже.

– Дура! Дура! – рассердился Марат Георгиевич и затопал ногами, замахал руками, а потом, откинувшись назад всем своим куцым корпусом, обернулся к Марине: – Я дам тебе деньги, но ты будешь моей!

Марина попыталась раскроить своё лицо в благодарную мину, но в эту минуту подали шампанское и фрукты, и Марат Георгиевич решительно обнял её за талию. Его бледные, слегка смазанные гигиенической помадой губы попытались опять повиснуть на ней. А ещё через десять минут Марина сидела в дежурной машине Марат Георгиевича, к которому приехала зарубежная делегация, и он должен был везти её на Поклонную гору.

Марина доехала до пиццерии, неподалёку от которой находился магазин «Интим». Ей давно хотелось зайти в него, но всё как-то не решалась. Переступив порог узкого, как гроб, помещения, она поразилась необыкновенному разнообразию резиновых гениталий обоих полов – всех цветов, конфигураций и размеров. Полная женщина пятидесяти лет с румяным лицом пристраивала на полку разверзшуюся пластмассовую вагину, а члены, казалось, как сталактиты, свисают с потолка.

– Вам чего? – деликатно осведомилась она.

– Я только посмотреть.

– Смотрите, от нас не убудет, – сказала кустодиевская девушка и подмигнула Марине круглым, как отражение самовара, глазом.

Марина растерянно уставилась на прилавок, потом опустила голову и стала изучать название кассет: «Хот энимал».

– Это в мире животных, – пояснила продавщица.

«Однополая любовь», «Порно из Гамбурга». «Страсть по-русски 2», – прочитала Марина, и вдруг перед её лицом вырос огромный чёрный член. От неожиданности она отпрянула и больно врезалась в косяк двери.

– Вы не пугайтесь! И не стесняйтесь меня. Я тут для того, чтобы помогать людям! – сказала продавщица, и Марина, как загипнотизированная, потянулась к половому органу, взяла его в руку. Продавщица повернула красную кнопку у его основания, и он начал вибрировать. Марина улыбнулась:

– Ах, вот почему вибратор, а я никогда не могла понять! Славная вещь!

Продавщица, обрадованная потеплением в их отношениях, добавила:

– Надо ещё и смазочку взять, а то сухонько будет.

– Спасибо, я в подарок. У вас есть порнография со стариками?

– Надо подумать. – Продавщица заглянула куда-то в тетрадь, полистала её, потом забралась на стул. Из-под плиссированной чёрной юбки показались две толстых ноги, перетянутые резинкой полосатых гольфов. Продавщица грузно спустилась, поправила кружевной воротник и протянула кассету. – После еды не рекомендуется.

Марина дошла до перекрёстка двух дорог и стала ждать Ирму – свою подругу-журналистку, известную в Москве модницу. Она была редактором на «Молодом TV» в программе «Стиль» и женщиной самой замечательной во всех отношениях, начиная от причёски, похожей на стружку для упаковки бьющейся тары, и кончая улыбкой, напоминающей оскал шоколадного зайца из советского детства.

Через двадцать минут от назначенного времени из такси вылезла женщина, одетая в кожаные, песочного цвета штаны и замшевую куртку. Её походка, немного взвинченная и истеричная, в то же время была полна уважения к себе и являлась неким рупором, через который Ирма сообщала миру, что идёт очень важная персона, наверное, так ходили управляющие в русских крепостных хозяйствах, каждый шаг которых грозил обрушиться ударом плети на спины крестьян.

– Опять опоздала! – сказала Марина.

– Извини! Брала интервью у Олёшина.

– Это ещё кто?

– Ты что! Тоже мне швея! Он сейчас в Париже работает. У него свой бутик на rue de Midi или Minuit, не помню, в общем, фешенебельно, там же бутики Gucci, Armani и прочей шелудени.

– Когда же у меня будет свой бутик?

– Никогда! У тебя модели немодные.

– Сама ты немодная! А мои модели красивые. Женщина должна носить то, что ей идёт, а не то, что модно.

– Ну, ты у нас не Коко Шанель!

– Это почему же? Это твоя американская безапелляционность.

Ирма рассыпалась в смехе и вошла в кафе.

– Мир надо спасать красотой. Хочешь, я тебе новые эскизы покажу? – Марина подняла кусок бахромы, слетевший с Ирмы.

Марина с поспешностью достала рисунки, разложила перед Ирмой.

Редактор пробежала их и остановила глаза на приборе с солью и перцем, углубилась в него, казалось, в его блестящей поверхности она видит, как проплывают незнакомые галактики рушатся целые цивилизации. За Марининой спиной раздалось урчащее посапывание, она раздражённо обернулась.

– Красивые! – с замиранием сказал Оскар.

– У вас что, насморк? – спросила Марина.

– Почему?

– Сопите.

– Марина, ну что ты! Видишь, тебя ценят! Ах ты, неблагодарная дива! Одной моей знакомой посчастливилось взять автограф у Мадонны, и знаешь, что та ей написала? «Fuck off». – Ирма осклабилась бесстыжей улыбкой и подмигнула официанту: – Вам, молодой человек, надо изменить причёску! Волосы у вас тусклые и невыразительные. Сделайте что-нибудь модное и в меру вызывающее, и на вас сразу же обратят внимание! Лишь бы был информационный повод! – И Ирма, стукнув по плечу растерявшегося официанта, захохотала. Опять на пол упал кусок бахромы.

– Какая же ты нетактичная! – прошипела Марина и вгляделась в лицо молодого человека. – В прошлый раз я на вас чай опрокинула?

– Ничего страшного…

– Что у вас есть хорошего? – перебила его Ирма.

– Пан-пицца, – ответил официант, продолжая рассматривать рисунки. Он даже отодвинул один из них, чтобы лучше видеть нижний.

– Отлично, мне пиццу и свежевыжатый апельсиновый сок. И сделай милость – не плюй мне в еду и пошевеливайся, дорогуша, а то у меня в животе начались от голода спазмы! А когда я голодная, я, право же, невыносимая!

Оскар ушёл.

– Педик!

– Голубой?

– Аж фиолетовый!

– Откуда ты знаешь? – удивлённо спросила Марина.

– Пять лет замужем за человеком, который сейчас трахает восемнадцатилетних мальчиков, – не шутка! Я даже слышала, что мой бывший повадился в детский дом.

– Зачем?

– Молодая, дешёвая, безропотная натура! Кстати, у меня недавно был день рождения, а ты меня даже не поздравила!

– А ты меня даже не пригласила!

– Я не справляла.

– Врёшь, я в «Неделе» читала, что у тебя была вечеринка в ресторане «Колумб»!

– Ох, и дорого же вышло!

Марина достала из сумки чёрный член.

– Это тебе мой подарок. От педиков до искусственного члена – один шаг. Я твоя подруга, а ты меня на день рождения не позвала. Я для тебя недостаточно известная?

– Ты вообще неизвестная, а там были сплошь нужные люди и никого для души. Нет у меня денег, нет, – с каким-то непонятным азартом сказала Ирма.

– Сколько раз я тебя просила помочь мне. Ты могла бы про меня снять сюжет. Сука ты неблагодарная! Когда тебе нужна моя помощь, ты у меня месяцами живёшь. – Марина встала.

– Маринка, ну постой же! Брось ты эту блажь! Таких, как ты, сотни, и все думают, что они Ив Сен-Лораны. Принесут платюшко, сшитое из целлофановых пакетов Tati, и уверяют, да какой там, точно знают, что о них надо снимать передачу, что человечество заболеет и сильно потеряет в весе, если не увидит ИХ КРАСОТУ. Такого насмотришься, что хочется ходить голой, чтобы всяких идиотов не соблазнять вихлять ножницами тыкать в ткань иголкой.

– Ах ты, гуманистка грёбаная! Выскочка! Подстилка для вышедших в тираж известностей! Провинциалка снобная! Пошла к чёрту. Знать тебя не хочу.

В дверях Марина опять столкнулась с Оскаром, который еле увернулся от неё.

– Вы уже уходите?

– Да!

Марина вышла на улицу, вид у неё был самый довольный – ей давно хотелось высыпать за шиворот Ирме пригоршню гадостей, теперь пройдёт месяца два, и этой профурсетке станет стыдно – и, может быть, она ей поможет.

Придя домой, Марина положила на тарелку кузнецовского сервиза кусок сыра, в бокал налила вина, зажгла свечи. Огонь подрагивал, преломляясь в гранях стекла, и рассыпался по комнате синими бабочками. Марина зажмурилась, ей на щёку села одни из них с бархатными лапками, с запахом лета и жалящим кожу солнцем, она провела рукой, бабочка улетела, спряталась в сухом букете со срезанными головами роз. Марина сделала несколько глотков, вино разлилось по горлу терпким, полным секретов вкусом. Она положила в рот кусок сыра, сыр таял, и на нёбе оставался острый, чуть болезненный вкус. Марина, вздохнув, поднялась на ноги и включила видеомагнитофон.

Она увидела двух стариков с приличной бюргерской внешностью и двух женщин – одну мулатку, вторую – похожую на учащуюся ПТУ. Женщины стали изображать дикое желание овладеть стариками, те тоже не отставали – пучили глаза и сладострастно вздыхали, так, что одного из них чуть не хватил апоплексический удар.

Марина оторвала от бутылки наклейку и нарисовала женскую фигуру, а под ней нацарапала надпись: «ПТУ – путь товарищей ущерба». Зазвонил телефон, она убежала в коридор, а когда вернулась, то половой акт уже свершился – она так и не узнала, как ведёт себя организм в столь преклонном возрасте, изрыгая оргазм. Марина выключила телевизор и налила ещё вина, опять раздался звонок, но уже в дверь. Перед ней стоял молодой человек и держал завёрнутый свёрток. Он был одет в фирменную форму штата Марата Георгиевича.

Марина содрала бумагу, под которой оказалась картина. Она поставила её около телевизора, перемотала кассету.

На экране две голые женщины прыгали на батутах обвислых тел, а внизу стояла картина с толстым тореадором. Марину начало мутить, и она была вынуждена отказаться от позднего ужина в особняке Марата Георгиевича ввиду плохого самочувствия.