Текст книги "Лиса в курятнике"

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Затем он расследует дело, опираясь на показания свидетелей, и передает в распоряжение совета подробный отчет в письменном виде. Однако, – Дольникер предостерегающе поднял палец, – только один свидетель – это слишком мало.

– Хорошо, а кто этот один?

– Я имею в виду один по количеству, – объяснил Дольникер тем же тоном, какой он выработал при общении с жителями деревни, – один свидетель – это не свидетель, несмотря на то, что и его нужно тщательно допросить.

– Положитесь на меня, господин инженер, – пастух гордо продемонстрировал свои мощные руки.

– Без излишнего темперамента, товарищи, – Дольникер повысил голос, – с головы подследственного даже волос упасть не должен! Нужно записать все в виде вопросов и ответов, например так: «Как вас зовут? – Так-то и так-то».

– Это не имя.

– Ради Бога, пока все это фиктивно, товарищи! Я: Где вы родились? Подследственный: Скажем, в Русинских горах. Я: Сколько вам лет? И так далее. Ты понял, друг Миха?

– Понял. Мне двадцать восемь исполнилось в конце прошлого года.

Лишь после трех часов изнурительных объяснений воля Дольникера оказалась сильнее дефектов восприятия капитана полиции. В конце казалось, что Миха уже заучил основные принципы, хотя, завершая объяснения, Дольникер был абсолютно без сил.

– Итак, – объяснял политик совершенно охрипшим голосом, – я не потерплю полицейского, занимающегося политикой. Полиция должна быть железным кулаком властных структур, ты понял? Если на тебя будет возложена обязанность арестовать родного брата, ты должен пойти и арестовать его.

– У меня нет брата, только две сестры.

– Это все фиктивно, – шептал охрипший политик, – я имею в виду, что ты должен выполнять приказы не задумываясь. Если тебе завтра прикажут повеситься…

– За что? Я не сделал ничего плохого, – Миха запротестовал и встал из-за стола. – Извините, господин Дольникер, не хочу я быть полицейским, если мне завтра прикажут повеситься.

– Не прикажут! – Дольникер затопал ногами под столом.

– А чего ж вы говорите – прикажут?

– Я пошутил! Забудь, пожалуйста, все, что я говорил.

– Все?

– Все!

* * *

Как частенько случается в жизни, начальник полиции Эйн Камоним провалился на экзамене по теории, но с действительной службой справился. Миха стал сопровождать налогового инспектора Офера Киша к местам проживания дюжины отобранных для уплаты налогов, и наличие полицейского отрезвляло налогоплательщиков, как холодный душ. По сути, не было никакой надобности в применении силы. Обычно капитан широко улыбался и рассеянно поглаживал своей мощной рукой огромную сторожевую собаку по кличке Сатана. В их присутствии крестьяне прекратили издевательства над «психованным портным» и снизили уровень сопротивления до вопроса:

– А почему именно мы?

– Мы не знаем, – говорил в таких случаях офицер полиции, – мне запрещается заниматься политикой, так что делайте, что вам говорят, а я – просто железный кулак, делаю, что мне приказано, а иначе человека повесят в два счета…

Туман, нависший над происходящим, стал еще плотнее, когда подлежащие налогообложению из числа «трехдверных» попытались искать помощи и объяснений у других жителей деревни. Эти последние высказали пасынкам судьбы мнение, что у совета, конечно, были достаточные и веские основания возложить налоговое бремя именно на тех, на кого оно возложено, ведь в совете умные люди сидят, и если уж так получилось, то надо затянуть пояса – и платить! Посему весь гнев дюжины налогоплательщиков обрушился на сатанинскую фигуру Залмана Хасидова, старосты де-факто, подпись которого стояла на внезапно появившихся повестках об уплате налога.

«Трехдверные» нашли слабое утешение в беседах с Цемахом Гурвицем. Сапожник в открытую заявил двенадцати несчастным, что, по его мнению, Хасидов поступает несправедливо и если его, Гурвица, изберут старостой, то он немедленно переложит тяжесть налогового бремени, согласно принципам справедливости, на двенадцать других крестьян…

* * *

В конце концов налоги были собраны с большой недостачей, причем причину этого никто не мог объяснить. Первые признаки надвигающегося кризиса прозвучали в голосах острого протеста, что донеслись из деревенских коровников и через несколько дней слились в мощный режущий ухо хор коров, запертых в неволе. Это случилось после того, как командир полиции заявил совету, что он не в состоянии продолжать служить пастухом, поскольку носит, как и положено, форму офицера. С этой позиции капитан не сдвинулся, невзирая на то, что ведущую партию в хоре протестующих исполняли его собственные коровы. Несмотря на возникшие проблемы, никто из крестьян деревни не проявил энтузиазма в возложении на себя функции управления стадом. Из-за этого Дольникеру пришлось созвать внеочередное заседание совета, ибо он уже неоднократно убеждался, что ему все приходится делать самому.

Все представители явились, но сразу же после их прибытия Залман Хасидов шепнул супруге-опекунше краткое замечание, которое послужило отправной точкой заседания.

– Сегодня мы ему покажем, – указал цирюльник на перелицованные и отлично выглаженные штаны сапожника, – сегодня мы не сдадимся…

Так и случилось. Цемах Гурвиц первым попросил слово. Он предложил, чтобы староста де-факто послал личные письма двенадцати налогоплательщикам с требованием нести ежедневную муниципальную службу. Залман Хасидов инстинктивно выступил против этой идеи и со своей стороны предложил, чтобы функцию пастуха выполняли по очереди члены совета, соответственно их статусу. В тот вечер было забаллотировано шесть предложений с одинаковыми результатами, так как «решающий голос» последовательно голосовал против обоих лагерей глаженых штанов…

– Господа! – объявил Дольникер в конце. – Мне придется вторгнуться в сферу ваших интересов. По-видимому, в конечном счете мне с моим опекуном самому придется принять руководство над наученными горьким опытом коровами и выйти на пастбище…

Надежда пробудить этим предложением дремлющую совесть членов совета, которую в глубине души таил Дольникер, была с его стороны большой ошибкой, ибо его слова о добровольном взятии на себя ноши вызвали в душах присутствующих волну одобрения. Малка принялась аплодировать, и большинство членов совета с радостными лицами присоединились к ней. Только резник настойчиво поинтересовался – действительно ли господин инженер понимает в пастушеском ремесле?

Зеев меж двух зевков ответил, что для общественного деятеля такого масштаба, как Дольникер, управление стадами не может быть чуждым занятием…

Таким образом, грозившее несчастьем заседание закончилось хорошо, и лишь опекун чувствовал себя несколько задетым.

– Послушайте, Дольникер, – сказал он после того, как представители единогласно одобрили предложение и ушли, – если вы хотите вернуться на лоно природы или что-то в этом роде, так это ваше дело, но почему я должен участвовать в этом скотском предприятии?

– Почему? Сейчас объясню, господа, почему. Ты пойдешь завтра со мной на пастбище, ибо ты мой преданный опекун и должен пройти со мной даже семь кругов ада. Или ты себе думаешь, что я в свои пятьдесят семь лет должен гоняться за этими тупыми животными?

Секретарь понизил уровень кровяного давления шефа немедленным согласием и приписал юношеский энтузиазм и радость Дольникера освежающему влиянию Малки. После попытки подлого похищения их встречи в шалаше участились, однако взаимное притяжение двух людей, крадущихся в ночи, не ослаблялось ни на минуту. Более того, когда вязание зеленого жилета с большим отложным воротником закончилось, Малка приступила к изготовлению перчаток и теплых наушников из того же клубка зеленой шерсти, а Дольникер продвигался в своих воспоминаниях, перескакивая через второстепенные события и останавливаясь лишь на основных вехах своей жизни. Малка нежно склонялась к груди политика и с бьющимся сердцем слушала его рассказы о дипломатах, самолетах, предвидениях, банковских автоматах, дефективных, Цви Гринштейне, предприятиях, кораблях, историю о резнике, которому не разрешали дуть в шофар, о хулиганах, выборах, злоупотреблениях Шимшона Гройса, о престиже, развитии и многом другом – до тех пор, пока однажды ночью женщина не прошептала своему рыцарю тоном приятного удивления:

– Господин Дольникер, вы такой великий человек, что дай Бог, чтобы Хейдад и Мейдад стали такими, как вы. Я должна поблагодарить Бога за то, что вы тогда по ошибке зашли в нашу комнату. За что Господь так меня полюбил?

– Этого знать невозможно, – объяснил Дольникер, – а посему не стоит об этом размышлять. Я попросил бы вас, госпожа, не перебивать меня каждую минуту…

* * *

Ранним утром у входа в деревню люди с раскрытыми ртами наблюдали, как господин инженер и его опекун выходят со стадом на склон горы. Два пастуха-добровольца были одеты в одолженную по такому случаю одежду, которая придавала им весьма оригинальный, бросающийся в глаза вид – из-за коротких штанов и белых как снег ног. Дольникер натянул разноцветный свитер до шеи и держал в руках суковатую палку – наследие Михи. Однако она только мешала во время бега за нетерпеливыми коровами, которые разбредались по полю без всякого инструктажа, и Дольникер, тяжело дыша, покрикивал:

– Эй, не бегать! Стоять на месте!

Неудивительно, что пара новых пастухов просто с ног сбилась, гоняясь за коровами. Затем добровольцы улеглись на травке. Закрытые веки предохраняли их глаза от жарких лучей яркого солнца.

– Вот видишь, Зеев, – мы устали до предела из-за этой беготни. А почему? Да потому, что мы всю жизнь злостно уклонялись от занятий спортом. А теперь угадай, дружок, какой вывод мы можем сделать из этого?

– Конечно, надо ехать домой.

– Через мой труп, господа, я пребуду здесь до моей смерти или до твоей…

На этом беседа закончилась, и оба, объятые дремой, предались ласкам солнышка. Они лежали без движения на густой травке, и лишь изредка политик вынужден был поднимать своего опекуна, чтобы тот догнал ту или иную отбившуюся от стада корову, ибо, как вы помните, овчарка в ту пору служила по ведомству взыскания муниципальных налогов.

* * *

Дольникер почувствовал, что кто-то легко треплет его по плечу. Будучи погружен в приятную дремоту он приоткрыл один глаз, но тут же открыл и второй, издав при этом короткий стон. Пожилой араб, одетый в комбинезон и куфию, склонился над политиком и что-то бормотал сквозь усы. Дольникер, которому когда-то довелось быть пресс-секретарем партии в подкомиссии по проблемам нацменьшинств, тут же освободился от атакующих рук и вскочил на ноги, но поскользнулся на траве и рухнул навзничь, как подрубленный ствол. От криков политика проснулся и Зеев, который тут же потянулся к суковатой палке, но араб опередил его, сунул руку к себе в карман и вытащил оттуда небольшую жестянку.

– Кофе Америка, – изрек он с сердечной улыбкой, – Америка кофе.

Пастухи замерли от удивления, однако, когда гость дважды повторил свою фразу, Дольникер шепнул секретарю на идиш:

– Вос зогт ер?[4]4
  Что он говорит? (идиш)


[Закрыть] Спроси о его намерениях, ты ведь учил арабский в школе…

Секретарь встал и подошел к арабу, застывшему в позе восточного спокойствия и ожидающему конца внутренней дискуссии. Приложив массу усилий, Зеев составил закрученное арабское предложение на литературном уровне, однако собеседник путем раздосадованного пощелкивания языком дал понять, что он не понял ни слова.

– Похоже, дружок, что он не понимает по-арабски, – высказал предположение Дольникер и по привычке, выработанной вследствие посещения лагерей репатриантов, обратился к арабу:

– Муви пан по-польску? Говорите по-русски?

– Нескафе, – ответил тот, протянув жестянку к носу политика, – Нескафе.

Дольникер взял из его рук коробку и склонил голову в немом вопросе:

– Сколько?

Араб указал на корову.

– Наглец, совсем из ума выжил, – постановил политик, – он хочет целую корову за свои консервы!

Однако тут произошел решительный поворот в межличностных взаимоотношениях. Араб стал что-то бормотать по-французски и таким образом нашел более или менее общий язык с Зеевом.

– Он предлагает сто банок кофе за корову. Это действительно очень дешево, Дольникер…

– Нет, это нам не подходит, – заупрямился политик, – скажи ему, дружок, что мне кофе нельзя из-за гипертонии. И вообще, что это за тип, я его не знаю.

– Откуда ты? – спросил Зеев.

– Из Ливана.

Дольникер оттащил секретаря в сторону:

– Я сразу понял, что это нарушитель границы, потому что наши арабы сюда дороги не найдут. Объясни ему, что нам нельзя вступать с ними в переговоры, товарищи…

Нарушитель стоял себе в трогательной наивности, спокойно наблюдая за происходящим и время от времени протягивая свою баночку двум пастухам, продолжавшим совещаться. Жаркое солнце освещало дружбу народов, коровы жевали свою жвачку, в воздухе мелькали бабочки.

– Сядь! – велел Дольникер нарушителю границы, так как не терпел людей, стоящих без дела.

– Я не хочу затруднений, – заявил он Зееву, – этот тип все же считается врагом.

– Ладно, – согласился Зеев, – давайте его убьем.

– Это функция пограничников. Спроси его, что его заставило к нам прийти.

Араб пустился в объяснения, и политик через посредничество Зеева выяснил, что нарушитель является главным поставщиком в Эйн Камоним и поддерживал тесную связь с предыдущим пастухом. Если господа ему не верят, они могут спросить насчет него у Михи, и тот расскажет, что он, араб, очень любит евреев и приносит им куски свинины, которую евреям есть запрещено, поэтому евреи не производят ее, а покупают у него.

Он, кроме того, готов по приемлемым ценам привезти и любые другие вещи, которых нельзя достать в еврейском государстве.

Эти слова очень задели честь политика:

– Скажи ему, что нам не нужны его сомнительные товары! Наоборот, его блокада лишь помогает нам прийти к экономической независимости!

– Хорошо, – сказал Зеев и перевел: – Почем банка?

– Лира семьдесят, но деньги «Тнувы». Это чистый кофе из Америки, эфенди…

Однако тайного международного сговора между переводчиком и арабом не получилось, ибо Дольникер стал осуществлять за своим секретарем строгий контроль и велел ему прекратить болтовню, включающую слова «Нескафе» и «Тнува», и приказать нарушителю убираться, пока его не спустили со всех лестниц…

– Лира шестьдесят, – промямлил араб, увидев ожесточенное лицо Дольникера, и стал удаляться большими шагами. Мировая скорбь, прозвучавшая в его голосе, тронула сердце политика.

– Спроси его, Зеев, – велел он вдруг, – может ли он достать для меня израильскую прессу.

– Газеты?

– Вы слышали, товарищи. Или ждать, пока они с неба упадут?

Араб выслушал перевод, несколько удивился предложению и заявил, что впервые за тридцать лет честной контрабандистской работы ему заказывают такой товар. Однако вскоре натура торговца в нем возобладала, и он спросил, какие именно газеты нужны эфенди. Дольникер после недолгого размышления назвал утреннюю газету своей партии, а заодно заказал также и вечернюю из тех, которые он презирал, заявив, что за выпуски более чем месячной давности он не заплатит ни гроша.

– Скажи ему, что никакого аванса он не получит, у меня есть горький опыт сделок с мелкими торговцами.

Араб покинул странных эфенди со множеством благословений, пожелав им скорейшего выздоровления. Он вернулся к своему ослику, уселся на него и ускакал в направлении сосновых лесов севера. Зеев продолжал выкрикивать ему вслед, что для Дольникера особенно важны пятничные выпуски газет, однако сомнительно, чтобы контрабандист услышал это последнее примечание.

После напряженных переговоров Дольникер вновь растянулся на траве, продолжая безмятежно загорать. Но секретарь не чувствовал себя спокойно:

– Послушайте, Дольникер, – жаловался он, – почему мне нельзя взять баночку «Нескафе», когда я просто помираю по чашке приличного кофе, и почему вам можно заказывать газеты из того же сомнительного источника?

– Я объясню, дружок. – Дольникер потер нос. – Покупка кофе – это акция социально-экономическая, тогда как мой шаг – не что иное, как получение информации из рук врага….

Глава 11
Родовые муки

В поздний послеполуденный час коровы начали возвращаться с пастбища, набитые до отказа луговой травой. Два добровольца следовали за ними, уставшие от безделья. В сущности, у Дольникера никогда раньше не было столь приятной жизни. Политик наслаждался полным покоем, валяясь целый день на мягкой зеленой траве, как будто он лишь сегодня открыл солнце на небосклоне. По дороге домой Дольникер махал крестьянам, обрабатывавшим поля широкими мотыгами. Они дружески махали в ответ с веселыми приветливыми возгласами. Политик констатировал про себя, что его личное обаяние для масс нисколько не иссякло.

На следующий день на пастбище пожаловали Мейдад и Хейдад, вооруженные блестящим игрушечным автоматом городского производства, и долго упражнялись в стрельбе камушками по ребрам мирно пасущихся коров. Дольникер спросил с интонацией порицания:

– Почему вы стреляете в ни в чем не повинных животных?

– Мы и по птицам пробовали, – извинился Хейдад, – но они слишком маленькие, чтобы в них попасть.

– Замечательно! А что бы вы сказали, если бы корова обошлась с вами так же, как вы с ней?

– Ничего, – ответил старший – Мейдад, – пусть она тоже стреляет камнями.

– Откуда у вас это опасное вооружение, позвольте спросить?

– Заказали.

– У кого?

– В «Тнуве». Мы тут немножко побыли сиротами…

С трудом Дольникеру удалось вытащить из близнецов всю эпопею со сбором пожертвований. В процессе допроса политику пришлось несколько раз поклясться, что эта история останется между ними, ибо близнецы планировали повторить успешную операцию, на сей раз без необходимости отчислять треть доходов толстой тетке. Дольникер слушал, время от времени взрываясь бурными приступами смеха, но в конце улыбка исчезла с его лица, и он заявил скорбным тоном:

– Бедная Геула, я всегда ожидал, что это плохо кончится…

Когда близнецы утомились от стрельбы по цели, которая не реагирует на поражение, Дольникер усадил их на колени и несколько часов рассказывал о том, что он видел в Эфиопии, когда посещал эту страну последний раз с посылками мяса. Когда он дошел до описания детских болезней в праздник фруктов и стал двигать туловищем, хлопать в ладоши и даже напевать мотивчик праздничной песни, рты близнецов раскрылись от удивления, и их плутовские глаза посмотрели на море веснушек с обожанием:

– Дядя, мы не знали, что ты настолько инженер!

Дольникер почувствовал странное волнение, у него чуть слезы не потекли. Человек, выпестовавший целое поколение, в первый раз в жизни держал на коленях всамделишных детей.

* * *

В один из дней политика поджидал большой сюрприз. Нарушитель границы появился верхом на своем ослике и передал пожилому эфенди заказ – три газеты с пожелтевшими от времени страницами. Это были газеты на идиш из Америки, вышедшие несколько лет тому назад. Тем не менее Дольникер щедро заплатил за товар, ибо сам вид еврейских букв его очаровывал. Политик тут же передал газеты для работы своему первому секретарю с указанием вырезать все, что имеет отношение к нему – прямое или косвенное. Однако Зеев нашел только одно подходящее сообщение: «Потребление молока растет. Специалисты предлагают новые способы доения» – и передал его с серьезно-безразличным видом политику:

– Материал для вас, косвенно.

Дольникер прочел информацию с большим интересом:

– Спасибо, действительно очень любопытно. Пожалуйста, положи это в папку, дружок Зеев, ибо через несколько лет этот новый способ будут использовать и у нас.

* * *

Пока Дольникер и Зеев совершенствовались в искусстве пастьбы животных, пока они оба обучались получать удовольствие, проводя время на лоне природы, один – от солнышка, другой – от дочери сапожника, каждому по потребностям, социальная жизнь в деревне прогрессировала, к немалому удовлетворению политика. Староста де-факто господин Хасидов пришел к соглашению с крестьянином-строителем, и тот немедленно приступил к возведению здания администрации в самом центре деревни, в нескольких шагах от трактира. Грузовик «Тнувы» на этот раз пришел, груженный мешками с цементом, которые и были сложены во дворе цирюльника у кучи камней, приготовленных для строительства.

Однако когда на площадке были отлиты четыре бетонных столба, строительство остановилось по причине отсутствия средств. На этом раннем этапе социальных работ выяснилось, что налогов на трехдверные шкафы не хватает для финансирования строительства, более того, они покрывают лишь ничтожную долю расходов. Вследствие этого немедленно была собрана налоговая комиссия, которая единогласно проголосовала «против того, чтобы не налагать на двенадцать налогоплательщиков дополнительный налог на роскошь в размере шести лир одноразово».

Новое постановление проводилось в жизнь налоговым инспектором Офером Кишем и капитаном Михой, при участии собаки Сатаны, в успокаивающем ритме. С этого момента уже никто не мог остановить стремительное ухудшение положения. На следующий день, когда Дольникер возвращался с пастбища, он заметил, что на полях нет ни одного человека. Он не знал, как это понимать, однако загадка быстро разрешилась, едва он дошел до деревни. Народ собирался небольшими группами вдоль улицы или сидел за отдельными столиками в трактире и взволнованно совещался. Причина брожения выяснилась легко – она была написана на белой стене склада красным мелом большими русскими буквами и гласила следующее:

ПЛЕШИВЫЙ ЦИРЮЛЬНИК ПОДПИСАЛ НАЛОГОВЫЕ ПОВЕСТКИ!!!

Дольникер внимательно рассмотрел пляшущие буквы (некоторые из которых были написаны вверх ногами) и покраснел от этого громогласного известия. Он ворвался в сапожную мастерскую, даже не сменив рабочей одежды.

– Как это вам пришло в голову написать на стене столь незрелый лозунг? – набросился политик на Гурвица, но тот занял глухую оборону и из этой позиции спокойно, заявил:

– Это писал не я, а отец.

Дольникер приблизился к старику с желтым лицом, но тот обратился в паническое бегство вместе со своим табуретом:

– Невозможно, господин инженер, – защищался Гурвиц-отец, – сегодня мне никак невозможно работать на час меньше…

– Я пришел совсем не поэтому, старик, – вскипел политик, – я пришел чтобы вмешаться, пока вашего старшего сына вконец не извратила безумная гонка за сиянием власти…

– Извините, господин инженер, – возмутился сапожник, – но ведь вы же сами сказали мне, что надо готовиться к выборам. Так какое же преступление в том, что я попросил папу написать на местной стене несколько слов о том, что цирюльник подписал налоговые повестки? Разве он их не подписал?

– Ну хорошо, но зачем вы написали «плешивый цирюльник»?

– Потому что он плешивый! – вышел из себя сапожник. – Что, уже запрещается писать правду? Вот если бы у Залмана были волосы – тогда другое дело, но у него ведь нету ни одного, господин инженер! Так что?

– Вы неправы, товарищи, – промямлил Дольникер в некотором смятении, – когда-нибудь я объясню вам почему…

Политик вышел из мастерской, объятый внезапной усталостью. Он никак не мог объяснить самому себе, почему же Гурвиц неправ. Трагическим тоном он заявил секретарю:

– Товарищи! В битве за сердца масс у них нет никаких тормозов!

Убедительным доказательством этому послужила широкоформатная надпись, появившаяся на следующий день на другой стене того же склада:

С КАКИХ ЭТО ПОР ХРОМОЙ САПОЖНИК УМЕЕТ ЧИТАТЬ?

* * *

На этой неделе случилось событие, каких в Эйн Камоним не бывало со дня основания деревни. Цирюльник нарушил неписаные законы деревенской жизни.

Залман Хасидов поехал в Тель-Авив.

Этому революционному шагу предшествовали длительные консультации. Первым делом цирюльник в правительственной телеге отправился к Дольникеру, загоравшему, растянувшись на травке вдалеке от секретаря. Залман стал изливать перед политиком свое наболевшее:

– Господин инженер, только вы можете помочь мне, – завывал цирюльник, – выборы приближаются, и я вижу, что хромой сапожник делает все гораздо лучше меня. Я сделал глупость, подписав налоговые повестки, потому что теперь все боятся, что я и на них наложу налоги. Так я подумал – может, временно можно отменить налоги, пока все не наладится?

Дольникер рассердился – ему снова не давали спокойно наблюдать за прыжками симпатичных бычков, но, с другой стороны, ему было немного жаль этого маленького человека, вообразившего, что весь его мир рухнет, если его не переизберут старостой.

– Это непорядочно – отменять налоги ради завоевания симпатий избирателей, – ответил политик, не пряча головы от солнечных лучей, – в лучшем случае можно их снизить. Однако в этом случае мне бы хотелось, товарищи, поставить вопрос вашего соперничества на обсуждение путем широкомасштабной разъяснительной акции.

– Такого не бывает, господин инженер. Не могу же я объяснить каждому из ста пятидесяти жителей деревни, почему я прав, да и на стенке не смогу столько написать. Так как же быть?

Дольникер приподнялся и потрепал цирюльника по плечу в приливе внезапно нахлынувших дружеских чувств:

– Господин Хасидов, я впервые за время моего пребывания здесь слышу столь разумные речи, браво!

Цирюльник удивленно замигал и покраснел, услышав редкостный комплимент.

– Да вот, – промямлил он, – иногда у меня получается.

– Итак, слушайте и мотайте на ус, господа! – Дольникер раскрывал движущие силы исторического процесса. – Логика подсказывает нам, что нет надобности говорить с каждым из ста пятидесяти жителей, а достаточно, напротив, заявить позицию один раз в присутствии ста пятидесяти человек.

– Нет, господин инженер, этого я не могу…

– Сможете! Все, что требуется здесь, – это культурный центр с соответствующей вместимостью, созданный сообразно законам акустики. Собственно, мне такого зала с самого начала не хватало…

Совет принял идею культурного центра, по определению ведущего протокол, «единогласно воздержавшись при голосовании против». Тут же был выделен под строительство большой участок напротив здания конторы старосты, через дорогу. С целью получения средств для финансирования предприятия совет постановил немедленно обложить дополнительным налогом «трехдверных» путем возложения на них обязательных одноразовых пожертвований в размере тридцати лир на каждого. Однако инспектор Киш выразил опасение, что взимание нового налога встретит определенные трудности, ибо подлежащие налогообложению пытаются перехитрить его и уклониться от исполнения своего общественного долга, и в последнее время уже почти не удается выжать из них одноразовую сумму налога на роскошь.

– Давайте будем объективны, господа, – заявил председатель, – почему вы упорствуете во взимании всех налогов с одной и той же небольшой группы населения?

– Это очень просто, господин инженер, – выразил Офер Киш мнение всего совета. – Этих мы уже знаем, их уже, возможно, и Сатана пару раз кусал, и главное – они уже прошли первую стадию, когда подлежащий налогообложению буйствует, будто с него кожу сдирают. Они уже привыкли к налогам, господин инженер, поэтому у меня нет никакого желания начинать все заново с другими, зачем мне это надо?

– Ну хорошо, – предположил Дольникер, – но они ведь со временем разорятся.

– Что это значит? – возмутился Гурвиц. – Что они – дети? Не беспокойтесь, господин инженер, все можно уладить, если во главе деревни не будут стоять жалкие люди…

– Сам ты жалкий! – выкрикнула госпожа Хасидов, а ее супруг добавил:

– Свинья!

– Сам дурак!

Дольникер с силой постучал молотком по столу и предупредил ведущего протокол, что его глупый смех свидетельствует о низком интеллектуальном уровне. Однако этим ему не удалось утихомирить гнев обиженного цирюльника.

– Я только спрашиваю – почему они платят безо всякой охоты? – пузырился коротышка. – Потому что Цемах Гурвиц их подстрекает.

– А что? – вскипел сапожник. – И ты подстрекай!

– Нет! – прояснил цирюльник. – Я закажу печать!

Мало-помалу положение прояснилось и для остальных членов совета.

Залман Хасидов придерживался мнения, что народ не хочет платить, потому что не получает соответствующей квитанции в обмен на свои деньги. Вот, например, когда платишь «Тнуве», так водитель дает квитанции с печатью сверху и печатью снизу, и даже на дате печать. Вот если б и совет мог прикладывать печать на официальную квитанцию, то отношение налогоплательщиков совершенно изменилось бы.

Заявление цирюльника прозвучало достаточно убедительно.

– Хорошая мысль, – воспламенился Элипаз, – с моей точки зрения, ты можешь сказать водителю «Тнувы», чтобы он заказал в Тель-Авиве такую печать с цветочками вокруг…

– Я не могу полагаться на водителей в вопросах хорошего вкуса, – заметил цирюльник дрожащим голосом и прижался к жене. – Я полагаю, что должен… поехать сам.

В зале заседаний на мгновение воцарилась гробовая тишина. Даже коты перестали шастать под ногами представителей из-за внезапной тишины, поразившей их как молния. Первым опомнился сапожник. Переполненный гневом он вскочил на стол и прорычал оттуда испуганному цирюльнику:

– Черт побери, это уже верх наглости! Ты не поедешь, Залман Хасидов, за деньги всей деревни, я тебе обещаю!

– Поеду, – прошептал цирюльник дрожащим голосом, – поеду…

– Не поедешь!

– Поеду!

ТРАХ! Уже второй стол председателя развалился с оглушительным треском от ударов председательского молотка. Дольникер восстал среди обломков, но у политика сжало горло, и из него не удавалось извлечь ни одного ясного звука. Зеев понял, что должен действовать немедленно, дабы предотвратить непоправимое.

– Но, господин Хасидов, – воззвал он во внезапно наступившей тишине, – разве так уж важен порядок поездок?

Цемах Гурвиц слез со стола и немного задумался.

– Это другое дело, – сказал он после раздумья, – пускай Залман первым едет.

Цирюльник отбыл утром в грузовике «Тнувы» после того, как у него во дворе выгрузили новую партию разных стройматериалов. Залман Хасидов выглядел очень нарядным, его черный костюм не был покрыт позорными пятнами. Лицо его лучилось от волнения. Все жители деревни собрались вокруг, чтобы попрощаться, кроме сапожника, который не мог видеть, как цирюльник де-факто едет разбазаривать народные деньги на никому не нужную печать.

Резник пожелал Хасидову удачной дороги от имени Временного совета и даже благословил его специальной молитвой. Ведь он, резник, был назначен решением инженера на должность и.о. старосты на время его миссии. Правда, цирюльник намеревался вернуться завтра днем с очередной порцией цемента, но на всякий случай передал текущие дела своему заместителю, в том числе и большой закрытый конверт, что привез водитель для «руководителя деревни».

Грузовик отъехал под громкие одобрительные возгласы собравшихся, а цирюльник непрерывно помахивал рукой ликующему народу. Через два поворота по клубящейся от пыли извилистой дороге Залман остановил машину и помог жене выбраться из убежища в ящике для груза, покрытом плотной тканью, и усесться в кабине рядом с ним.