Текст книги "Лиса в курятнике"

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Тяжелый чемодан болтался в воздухе, ударяясь о стену дома, с шумом, от которого кровь стыла в жилах; Дольникер уже представлял себе Малку, врывающуюся в комнату и бросающуюся к его ногам с криком:

– Не уезжайте, господин инженер, не уезжайте!

Политик вспотел от волнения, к тому же выяснилось, что невозможно втащить назад систему плащ – простыня – полотенце, ибо чемодан поднимался вместе с ней…

Дольникер посмотрел на часы и со страхом сообразил, что до полуночи осталось десять минут. Он бросил свою веревку вниз и стал составлять вторую из всяких матерчатых вещей, попадавшихся в темноте под руку, как, например, скатерть со стола, майка, галстук, поспешно снятый с шеи, – а затем привязал все это к балконным перилам. Потом он вернулся на минуту в комнату, чтобы попрощаться с ней, однако из-за холодного воздуха снаружи вдруг громко чихнул…

Миха проснулся и глухо спросил:

– Что это?

– Мяу-у-у! – ответил политик, раскрыл свой зонт и поспешил спуститься по новой веревке. Однако тут случилось неожиданное – майка с треском порвалась, и Дольникер упал рядом с чемоданом. Было ровно 12.00. Он вскочил, схватил чемодан и в панике побежал, но тут же споткнулся и растянулся на земле, ибо импровизированная веревка зацепилась за дерево. Напрасно государственный деятель пытался развязать узел на ручке чемодана – тот затянулся под весом груза. Наконец Дольникер освободил веревку, обмотавшуюся вокруг дерева, и бросился как безумный бежать вдоль живой изгороди.

– Ну, он уже вышел? – спросил трактирщик жену, которая пряталась за занавеской, наблюдая за маневрами инженера.

– Думаю, что да, – сказала Малка, возвращаясь в постель.

* * *

В заполненной разнообразными деяниями жизни Амица Дольникера эта сотня шагов останется одним из самых невероятных моментов. Деревенские собаки сразу же обратили внимание на шлейф, что тянулся по улице за силуэтом, ковыляющим к складу, и начали сердито лаять. Возможно, они могли бы утащить политика обратно, если б не доверенное лицо – водитель, что возник из ночной мглы и помог Дольникеру избавиться от дефективных животных.

– А где опекун? – спросил политик, близкий к обмороку – физическому и умственному. На что получил враждебный ответ:

– Я его не видел, господин. Он тоже должен был прийти?

– Господи! – выдохнул Дольникер. – Его схватили!

Собаки в округе продолжали отчаянно лаять. Дольникер глянул на часы: 12.10.

– Нам надо отправляться, – прохрипел он, – я сжег за собой все мосты, отступать некуда. Поехали!..

– Пожалуйста, как вам будет угодно. Лезьте под брезент, а я заброшу чемоданы.

Дольникер направился к силуэту грузовика, поставил ногу на железную ступеньку за кузовом, и вдруг у него возникло странное желание бросить последний взгляд на Эйн Камоним. Странно, но в эту минуту он не питал к деревне никакой злобы или отвращения. Наоборот, его охватило чувство душевной теплоты, несмотря на боль во всем теле из-за изнурительного бега по темной улице.

«Если бы в деревне был свет, такого бы со мной не случилось, – подумал он, – сразу же по возвращении напишу бумажку Йоске Трайбишу, чтобы дал им электричество».

Дольникер глубоко вздохнул и влез в кузов.

– Извините, инженер, – прошептал кто-то ему в ухо, – сожалеем.

Дольникер ощутил сильный удар по затылку и потерял сознание.

Глава 17
Запертый советник

Дольникер открыл глаза и обнаружил, что находится в чужой постели в маленькой комнате без окон. Напротив него была запертая железная дверь, а в ней – закрытое окошко. В углу стоял его помятый чемодан. Помещение освещал тусклый свет нефтяной плошки, висящей перед ним и мешающей глазам. Дольникер попытался повернуть голову в сторону, но это движение отозвалось острой болью.

– Ой, – прошептал политик, – где я?

– Вы среди друзей, господин инженер, – ответил Залман Хасидов мягким теплым тоном, пока его жена меняла компрессы на раненом лбу политика.

– Как я сюда попал?., господин Хасидов… – бормотал Дольникер в бреду. – …Я помню, как поднялся в машину… и похоже… господа… куда-то…

– Да, господин инженер, это был я, – заявил цирюльник. – Я уж было думал, что слишком сильно вас стукнул. Откуда у меня опыт в таких делах?

– Что? – переспросил политик и, невзирая на муки, попытался встать с постели, но его тут же уложили обратно на подушку.

– Не надо лишних движений, господин инженер, – успокоила его госпожа Хасидов, – я позабочусь обо всем.

– Выздоровление господина инженера для нас весьма существенно, – подчеркнул цирюльник, – извините, я вовсе не хотел вас ударить, господин инженер, но ведь и у меня полно синяков от схватки с хромым Гурвицем. Вот посмотрите, господин инженер…

Цирюльник закатал рукав и показал Дольникеру зеленоватое пятно на предплечье. Политик посмотрел на него требовательным взглядом, так как его потрясенный мозг еще не был в состоянии переварить смысл последних событий.

Хасидов заботливо поправил одеяло на холодных ногах политика.

– Когда моя жена услышала, что господин инженер хочет уезжать, она сказала мне: «Залман, не дай господину инженеру уехать именно сейчас, когда мы нуждаемся в его помощи.» Так я подумал, что поговорю с господином инженером лично…

Кровь прилила к голове Дольникера:

– Так вы хотите сказать, господа, что вы меня оглушили и притащили сюда лишь для того, чтобы получить советы перед выборами?

– Примерно, – цирюльник опустил взгляд, – но поверьте мне, господин инженер, что я ценю ваше общество и в качестве частного лица. Мы подумали, что к услугам хромого сапожника все-таки ваш опекун… понимаете…

– Скандал! – вздохнул Дольникер и решительно направился к выходу, однако после небольшой борьбы был утащен обратно в постель превосходящими силами цирюльника и его жены. Голова политика болела безумно, и он покраснел, когда понял, что трусов на нем нет.

– Значит, я ваш пленник?

– Не надо так думать, инженер, вы – наш дорогой гость, только вы не можете покинуть эту комнату, чтобы вами не воспользовался кто-нибудь другой во зло…

– Это только до выборов, – уговаривала Дольникера супруга цирюльника, – я буду для вас готовить лучшие блюда. Все как Малка! – она выпрямилась и встряхнула головой.

– Какой ужас! – вздохнул Дольникер и вдруг начал орать во всю мощь:

– Спасите! Меня заперли! Спасите!

Супруги не вмешивались. Они стояли напротив Дольникера, как будто хотели дать дорогому больному разрядиться после той трагедии, что с ним случилась.

– Нет смысла кричать, – заметил цирюльник после того, как гость напрочь охрип, – вы находитесь в самом дальнем помещении нашего нового коровника. Вас могут услышать только коровы.

– Я решительно протестую! – прошептал Дольникер. – Вы грубейшим образом нарушаете международное право. Я требую немедленно доставить мне моего опекуна.

– Ничего не выйдет, инженер, вчера ваш опекун снова исчез.

– Вчера? Так я здесь уже целые сутки лежу?

– Вот именно. Выборы на носу, а вы валяетесь как бревно. Нам сейчас надо очень спешить…

– Вы от меня ни слова не услышите, хулиган, – заявил Дольникер, отвернулся к стене и зарылся в подушки. Хасидов с женой немного подождали, беспомощно потоптались и разгневанные вышли из комнаты.

– Нехорошо он поступает, – сказала госпожа Хасидов, хорошенько запирая железную дверь, – и вовсе не стоило ухаживать за ним так преданно. Эти политики никакой благодарности не знают. Что ему давать сейчас есть?

– Ничего, – ответил Залман сурово.

* * *

Некоторое время Дольникер лежал на своей кровати, и ему никто не мешал. Плошка угасала из-за отсутствия нефти, и при ее слабом свете политик не мог видеть стрелок часов, ибо они исчезли с его руки. Вдруг Дольникер почувствовал, как его желудок переворачивается со странным скрежетом, вследствие чего он подскочил к двери и принялся колотить по ней кулаками. Через некоторое время снаружи послышалось:

– Что ты там бушуешь, инженер? Ты мне дверь сломаешь, – выговаривал ему цирюльник.

– Я хочу выйти!

– Об этом мы уже говорили.

– Дай есть!

– Дай советы!

– Нет, – простонал Дольникер, опершись о стену, чтобы не упасть, – пусть я здесь умру, но вы, дурак этакий, не будете старостой де-факто!

– Как хотите, Дольникер, – ответил цирюльник и, прежде чем уйти, добавил: – В следующий раз стучите, если у вас есть какая-нибудь стоящая идея…

Политик уселся прямо на холодный пол, но тут же сжал губы и решил во что бы то ни стало бежать из этой тюрьмы, раз уж он все должен делать сам. Он достал из кармана самый острый инструмент – мощную расческу и стал ползать в темноте вдоль стен, нащупывая слабые места меж кирпичей, как принято в таких ситуациях. Спустя некоторое время он наткнулся пальцами на щель в стене и, дрожа от холода, начал ее расковыривать. Не прошло и четверти часа, как Дольникер остался без расчески и с треснутым ногтем, а стена находилась в прежнем состоянии, ибо была отлита из отличного общественного бетона, о чем политик в свое время упоминал…

Дольникер снял компресс и выжал из него зеленую от плесени воду на высунутый язык. Затем упал на постель и скрючился на скрипящих пружинах, осознав весь ужас своего положения.

– Я здесь гнию бесцельно, а тем временем Шимшон Гройдес сидит в моем кресле, – шептал политик сдавленным голосом, обратив порицающий взгляд вверх, к небесам, – за что ты так наказываешь меня, Господи?

* * *

Дольникер надеялся, что его неожиданное исчезновение повлечет за собой лихорадочные поиски, а это, в свою очередь, приведет к его освобождению. В особенности он надеялся на доверенное лицо – водителя, роль которого в деле была несколько неясной. На самом деле никто не обратил внимания на исчезновение инженера, только пастух Миха попытался заняться этой загадкой, как в силу должностного положения, так и из-за своей разорванной одежды, которую он обнаружил привязанной к веревке, один конец которой был затянут на балконных перилах. В своем отчете начальник полиции указал, что зонт инженера был раскрыт и что, по его мнению, господин инженер, который в последнее время вел себя весьма странно, спустился с балкона, будучи не в себе. Совет не созывался для обсуждения этой загадки, ибо Хасидов получил удовлетворительное объяснение от полиции по поводу помутнения рассудка инженера. Староста повысил пастуха в звании и закрыл дело. Исчезновение опекуна было, по полицейским соображениям, большей загадкой – Зеев попросту испарился в тот таинственный вечер, не оставив никаких следов. Сапожник заявил своим знакомым с кислой миной, что его зятя «нету», и с тех пор никто молодого человека в очках не видел.

Сапожник, погрязший во множестве семейных проблем после исчезновения зятя, запутался и в отношениях с отцом. Поскольку рабочая забастовка не привела к желаемому результату, старик решил предпринять далеко идущие шаги, заявив общественности, что он хочет быть избранным в старосты или как минимум в члены совета вместо своего старшего сына Цемаха. Он обосновывал свое решение тем, что уже достаточно стар и если не удостоится поездки в ближайшие месяцы, кто знает – сможет ли он вообще когда-нибудь выехать за пределы деревни? В связи с этим Гурвиц-отец вышел из дому с гитарой на шее и стал ходить от дома к дому, исполняя дрожащим голосом попурри из забытых русинских песен. Когда довольные крестьяне собирались вокруг него, старик заканчивал художественную часть и объявлял:

– Я не обещаю контор, дворцов культуры и колодцев, я обещаю только одно – поездку! Это неправильно, что только члены совета могут ездить. Если я буду сидеть в совете, я позабочусь, чтобы каждый, в особенности те, кто голосовал за меня, ездил бы дважды в год бесплатно или, как говорит Цемах, посланцами, куда они хотят…

Прецедент был довольно опасным. Житель, не являющийся членом Невременного совета, пытается влезть в Невременный совет, и это явление может привести к непредсказуемым последствиям. А посему представители усилили подготовку к выборам. Например, Офер Киш сосредоточил свою работу на семьях одиннадцати «трехдверных». Налоговый инспектор появлялся в их домах дождливыми вечерами, развлекая обедневших людей подражанием крикам животных, в особенности фырканью верблюда, которое он часто исполнял на бис.

– Дорогие друзья! – говорил Киш «трехдверным» по окончании представления. – Вы страдали от меня в тот период, который, как я надеюсь, закончится для вас навсегда. Помогите мне снова быть избранным в совет, и я положу конец этим безобразиям.

Однако народ за портным не пошел, поскольку большинство было заинтересовано «Концентрированной программой» сапожника, которая отражала его политическую платформу всего в нескольких словах:

«Тот, кто меня выберет, получит сразу две лиры "Тнувы"».

* * *

Амиц Дольникер лежал на своем жалком ложе. Он был уже за пределами мук голода. Его мозг работал на редкость четко, в чем он видел явный признак приближающегося конца. День пребывания Дольникера в заключении стал высшим испытанием силы человеческой воли в борьбе против требований угасающего организма. Политик непрерывно боролся с желанием покориться, с соблазном инстинктов, сосредоточенных в желудке. Дольникер мысленно перебирал различные комбинации, дабы преодолеть свои инстинкты, но больше всех тактических уловок понравилась ему, разумеется, мысль о полном вычеркивании Шимшона Гройдеса из истории своей жизни. Дольникер перебрал в памяти несколько важных событий, в связи с которыми можно было бы упомянуть этого негодяя, и в этих местах политик останавливался и оставлял пробелы с явным садизмом…

Вечером произошло открытое столкновение между ним и его тюремщиком.

Дольникер начал стучать ногами в дверь, настойчиво требуя подлить нефть в его светильник, ибо «его статусу приличествует гигиена». Грохот вынудил Хасидова улучшить условия содержания заключенного, и Дольникер был выведен наружу в сопровождении лично старосты и еще одного жалкого типа – его зятя, сторожа конторы старосты. Супруга старосты подмела камеру Дольникера, сопровождая уборку громким брюзжанием, однако эта небольшая частная победа лишь подвигла государственного деятеля на новые требования. Он отказался вернуться в свою клетку, пока не позаботятся о чистке его костюма, который испачкался в ночь неудачного побега.

Госпожу Хасидов немало рассердило такое франтовство инженера, и она заявила ему совершенно однозначно, что немедленно передаст эти тряпки одной женщине из «трехдверных», чтобы она их постирала, потому что они с Залманом таких услуг оказывать не обязывались.

Дольникер с трудом скрыл радость – он успел написать небольшую записочку и сунуть ее в карман костюма: «Спасите! Я закован в кандалы в темнице в коровнике старосты. Тому, кто меня спасет, – достойная премия. Инженер».

После того как госпожа Хасидов утащила костюм, Дольникер растянулся на кровати в трусах и, зарыв голову в подушки, чтобы не слышать своего громкого смеха, стал ждать избавителя. И действительно, около полуночи он услышал шуршание снаружи – под дверь подсунули кусочек бумаги. Дольникер соскользнул с постели, сердце его колотилось чуть ли не во рту. Он жадно прочел записку, затем покраснел, и жилы на его лбу набухли. Это была та же секретная записка, поперек которой было написано красным карандашом:

«Завтра будет жареная индейка с огурцом. И соус. Хасидов».

* * *

Итак, фортуна отвернулась от Дольникера. Ей было угодно, чтобы костюм попал к «трехдверной», которой было велено вернуть его к утру уже выстиранным. Женщина не успела рассмотреть записку, на которую политик возлагал столько надежд, и немедленно вернула ее жене старосты:

– Муж сказал, что здесь написаны волшебные слова для излечения болезней, – заявила женщина в смущении, – так я побежала вернуть это вам, госпожа старостша.

Хасидов прочел записку с неудовольствием, а Дольникер ознакомился с ехидным ответом с бурей негодования.

Он в гневе закричал в форточку:

– Бандиты! Похитители почты!

Ночь была просто невыносимой. Заснуть политик смог лишь после долгих размышлений, и тут же во сне ему явился маленький старичок с длинной красной бородой, которого Дольникер откуда-то знал. Старичок держал поднос с жареной индейкой, от которой шел соблазнительный запах. Даже менее раздражающие запахи могли бы свести человека с ума, особенно если у него во рту целый день не было ни крошки. Мало того, Шимшон Гройдес – тот самый отвратительный старик – поднял желанную птицу прямо к носу спящего и, подмигивая горящим глазом, позвонил в стеклянный колокольчик и сказал:

– Не будьте дураком, инженер, дайте Хасидову несколько хороших советов, и закончим на этом.

Дольникер с криком расстался с уменьшенным Гройдесом, однако чудесный запах не исчез и после утреннего пробуждения. Политик слез с постели и, идя навстречу источнику запаха, подошел к двери. Он опустился на колени и сунул нос в щель под дверью. После прочувствованного вынюхивания потрясенный до глубины души политик обнаружил, что жареная индейка, без всякого сомнения, находится прямо у порога…

На этом этапе тяжелой и изнурительной борьбы, заслуживающей всяких похвал, политик сдался на милость победителя.

– Перед такой промывкой мозгов устоять невозможно, – решил он и стал молотить кулаками в железную дверь, ставшую преградой между ним и целью его жизни.

* * *

– Пожалуйста, Дольникер, – спросил снаружи цирюльник дружеским тоном победителя, – чем я могу вам помочь?

– Давай птицу, хулиган.

Цирюльник поднял внушительную порцию жареной индейки со сводящими с ума каплями жира, плавающими в соусе, и поднес ее к форточке, чтобы показать инженеру, насколько серьезны его намерения.

– Вначале дайте совет, Дольникер, ибо я подозреваю, что после еды у вас снова не будет желания мне помочь.

– Чудовище! – простонал Дольникер, и его глаза чуть ли не вылезли из орбит навстречу миске. – А где гарантия, что вы дадите мне птицу после того, как я обеспечу вас советами?

Хасидов подумал и решил подчиниться логике, заключавшейся в словах политика.

– Хорошо, Дольникер, будем действовать поэтапно, – и он оторвал восхитительное крылышко и просунул его в форточку: – За это я прошу, к примеру, хороший лозунг, который можно написать на стене.

Дольникер выхватил из рук тюремщика вожделенное крылышко и расправился с ним в мгновение ока. Такого глубокого внутреннего удовлетворения он не ощущал с тех пор, когда много лет назад получил во второй раз литературную премию Иерусалима – за второй том своих передовиц. Однако во время пережевывания нежного мяса с шумом, беспрецедентным в истории партии, взгляд политика наткнулся на протянутую руку цирюльника и Дольникер, продолжая чавкать, строго сказал:

– Дружок, верни-ка мне часы.

– Только после выборов, господа, а до того – зачем вам часы, Дольникер?

– Еще, – прорычал государственный деятель и получил дополнительную порцию в сопровождении настойчивой просьбы начать давать советы по формулировке лозунгов, необходимых для стен.

– А какой лозунг у сапожника?

Цирюльник протянул огромный огурец для продолжения пира:

– Хромой сапожник написал на всех домах деревни: «Сапожник за деревню, деревня за сапожника». Это замечательный лозунг, к тому же он писал слова по шаблону зеленым, то есть нужно было просто приложить шаблон к стене и намазать кистью. Никогда не думал, что у сапожника хватит ума для такого…

– А как вам понравится, товарищи, «Сапожник за деревню, деревня за цирюльника»?

Залман со счастливым лицом передал политику остатки порции.

– Ну вот, – сказал он удовлетворенно, – говорил я вам, господин инженер, что вы – великий человек! Только здесь есть ошибка, товарищи, – он вдруг посерьезнел, – я ни за что не смогу изготовить шаблон. Может, попробуете, Дольникер?

– Я – полный невежда во всем, что требует ручного труда, – сказал Дольникер с сожалением, – я всегда возлагал подобные физические задания на своего несчастного опекуна. Но, кажется, не нужны никакие шаблоны. Вы должны, товарищи, только подойти к стене и исправить в конце лозунга господина Гурвица «сапожника» на «цирюльника» при помощи небольшого количества мела и краски.

– Секунду, – прокричал Хасидов, обернувшись, – жена, исключительную порцию картошки и чечевицы для господина инженера!

– И несколько галушек, если можно, – заметил политик пересохшими губами.

После пожирания замечательной птицы Дольникер почувствовал что-то вроде благодарности к цирюльнику, хотя и не мог объяснить этого явления логически.

– Что вы стоите снаружи? – обратился Дольникер к старосте. – Заходите, товарищи, садитесь…

Цирюльник выполнил просьбу после кратких колебаний, и оба уселись на край кровати.

– Господа, я призван, чтобы обеспечить вам победу, – объявил Дольникер, пожирая с нарастающим аппетитом вкусные добавки, – однако я все же требую отличной кухни.

Госпожа Хасидов подала политику большую миску горячих галушек, компот из слив, печенье, полкило яблок, пачку сигарет и черный кофе, затем еще кусок бифштекса, тушенного в луковом соусе, овощной суп с вермишелью, бутерброды и бутылку сладкого вина. По окончании продолжительной беседы Залман Хасидов проковылял к выходу, тщательно закрыл дверь на ключ и, охваченный бурной радостью, растроганно сказал жене:

– Господин инженер – просто добрый гений. Он предоставил мне секретное оружие, о котором я даже тебе не могу рассказать…

* * *

В ту же ночь, накануне субботы, цирюльник крался по деревенским тропинкам в сопровождении сторожа своей конторы. Они замазывали свежей известью «сапожника», затем снова возвращались к лозунгу и писали по белому зеленой краской «цирюльника». К утру вся наглядная агитация была изменена. Хотя «сапожник» был все еще «за деревню», но «деревня» уже была «за цирюльника».

После работы, проделанной в канун субботы, гнев Яакова Сфаради обрушился на нарушителей, как буря на Синайскую пустыню:

– Человек, пишущий на еврейских стенах в день отдыха, не может быть старостой еврейской деревни, – решительно постановил резник, – этим отвратительным поступком староста де-факто вывел себя из числа народа Израиля. А посему я, Яаков Сфаради, сын Шлезингера, на основании полномочий, данных мне главным раввинатом, накладываю большое проклятие на Залмана Хасидова, и отныне никто не может с ним общаться, с ним говорить и за него голосовать, ибо также будет проклят и потеряет право пользования общественными службами, в особенности обрезанием и свадьбами. Резник сказал.

Нет ничего удивительного в том, что в воскресенье Дольникер проснулся от запаха сдобных пирогов, протянутых в окошко на дрожащей ладони трясущегося старосты. Дольникер тут же приступил к активному пожиранию, щелкая челюстями, а тем временем перепуганный цирюльник рассказывал о случившемся.

– Теперь, перед выборами, быть проклятым? – завывал, умоляя, цирюльник. – Это просто катастрофа! Что можно сделать, дорогой господин инженер?

– Ну, это, в сущности, очень просто. Прокляните резника в свою очередь, товарищи.

Таким образом, на следующий день в парикмахерской на бывшем зеркале было вывешено следующее объявление:

«Я, Залман Хасидов, на основании полномочий, полученных по моей профессии парикмахера от официальной комиссии, объявляю проклятие – обратно – резнику. И теперь он утратил право на получение общественных услуг парикмахерской и право молиться у меня в присутствии десяти человек, миньяна я его тоже лишил в порядке наказания. Каждый житель деревни, который осмелится поддерживать с ним дружеские отношения, прекратит получать услуги по бритью, не говоря уже о стрижке. И в качестве старосты я за ним буду следить. Цирюльник сказал.»

Эта внутрипартийная перебранка принесла выгоду лишь сапожнику. Он с каждым днем становился все активнее, и его действия свидетельствовали о пугающем идейном прогрессе.

– Господин инженер, нас надули, – пожаловался цирюльник, брея заключенного в камере. – Ночью хромой сапожник подделал лозунги, изменив всего несколько букв. Получилось: «Сапожник за деревню, деревня против цирюльника!» Теперь мне снова нужно будет исправить в конце «цирюльника» на «сапожника». И это несмотря на то, что я уже практически на ногах не стою и с желудком у меня непорядок. Ситуация угрожающая…

Дольникер ощутил огромное облегчение:

– Слава Богу, Зеев еще жив, – сказал про себя, – и кроме того, он – в кругу своей семьи.

Членам Временного совета пришлось встретиться еще раз, но не на заседании. Встречу организовал Офер Киш, сумевший уговорить четырех главных лиц деревни преодолеть взаимную ненависть и встретиться за круглым столом.

Через бездну, образовавшуюся между главами деревни, мосты проложить не удавалось, и считалось значительным достижением, что все же они пришли и сидели рядом, хотя и не приветствуя друг друга. Малка приготовила чай с печеньем и подала угощение при помощи молчуна-портного, однако растопить айсберг взаимной ненависти, громоздившийся посреди зала, не удалось.

– Ну, давайте к делу, господа, – заявил сапожник, – времени нет.

– Надо решить, как будут проводиться выборы, – заметил трактирщик, кося, и все смущенно замолчали, ибо этот аспект как-то был затуманен в сознании общественности. Все погрузились в размышления, и цирюльник весьма жалел, что не мог принести с собой в кармане господина инженера.

– По сути дела, – заявил в конце концов Залман Хасидов, – я полагаю, что мы можем спокойно отложить выборы на пару месяцев… полгода… или вообще…

Идея замораживания Временного совета на вечные времена Цемаху Гурвицу не понравилась. Он объяснил, что у него есть хорошие шансы быть избранным старостой, и к тому же он уже вложил немалый капитал в приобретение поклонников…

– Так что это дело принципа, – заявил сапожник. – Нужно организовать тайное голосование по мандатам!

– Хорошо, – заявил Элипаз, – но как, ради Бога?

– Очень просто, – объяснил сапожник. – Я сижу там, за столом, между этих несчастных столбов Хасидова, и приходят люди и шепчут мне на ухо совершенно секретно, за кого они голосуют. Я записываю палочки в тетради, а потом мы их считаем…

– Замечательно! – прогремел резник. – Но почему именно вы, Гурвиц, можно спросить?

– Это уже относится к секретности, – промямлил Гурвиц, но тут вмешался цирюльник, заявив, что такой способ может привести к недопониманию.

– У меня есть значительно более демократичное предложение, господа, – объявил Хасидов. – Я одолжу коробку для пожертвований у Мейдада и Хейдада. Мы поставим ее меж столбов, и каждый избиратель, который не захочет, чтобы я оставался старостой, бросит туда поллиры. А потом я на эти жалкие гроши куплю подарки для персонала администрации старосты, и это будут одновременно и социальные выборы, так мне кажется.

– Это просто детские штучки, – взорвался резник. – Прежде всего нужно проверить, религиозен избиратель или нет. Поэтому я предлагаю, чтобы каждый голосующий положил руку на Книгу псалмов и заявил: «Я голосую за резника» или, наоборот: «Я – принципиальный безбожник».

– Это не пойдет! – возмутился Элипаз Германович и с силой трахнул ногой одного из котов, вертевшихся под ногами, обозленный тем, что он сам не в состоянии выдать никакой продуктивной идеи. Однако все представители уже явственно ощущали, что зашли в тупик. Залман Хасидов легким движением засучил рукав пиджака, глянул на часы Дольникера и сказал:

– Уже 6.30. Надо спешить, господа!

Цирюльник давно ждал этой великой минуты.

Однако его постигло жестокое разочарование – хромой сапожник тоже засучил рукав:

– У меня только шесть двадцать, – сказал он как бы между прочим, но и его ждал сюрприз.

Портной глянул на свои часы, сверкавшие на его левой руке бледным золотом:

– У меня как раз шесть двадцать пять по солнцу, – заметил он и добавил: – Может, выпьем чаю, пока не остыл.

Делегаты подняли красивые глиняные кружки и принялись рассеянно мешать чай. А тем временем начали происходить странные вещи. Залман Хасидов, которому ветеринар дал маленькие красные таблетки против кислотности желудка, бросил две в чай, вследствие чего жидкость вдруг забурлила, стала зеленой, и от нее пошел острый запах…

– Господа! – воскликнул староста де-факто. – Что это?

Члены совета с удивлением повернулись к нему, но тут послышался звук бьющегося фарфора. Чашка Офера Киша выпала у него из рук и разбилась. Портной нагнулся и стал собирать осколки, бросая на гневную Малку жалостные взгляды. Он собрал осколки.

– Замечательно, – сказала хозяйка дома, – как раз из нового сервиза. – Затем она успокоила Хасидова: – Пейте спокойно, господин Хасидов, это чай, который я готовлю каждый день.

– Секундочку! – вдруг закричала госпожа Хасидов. – Кот!

Все стали смотреть на кота, вылизывавшего пролитый чай. Тот вдруг стал кататься по полу в жутких судорогах. Делегаты в ужасе привстали со своих мест и с тяжелым молчанием смотрели на несчастное животное, которое скончалось на их глазах в считанные минуты.

Некоторое время депутаты не могли говорить.

– Может, этот кот был болен? – спросил Киш, бледный как мел, с трясущимися губами. В ответ на это плотный Цемах Гурвиц встал, подошел к Кишу и схватил низенького портного за грудки:

– Слушай, Киш, что это было?

– Откуда я знаю? – Киш глотал слюну.

– Что ты положил в чай?

– Извините, Гурвиц…

Небольшая рука сапожника плотно обхватила спереди портного, бившегося как зверь в западне. Напряжение стало невыносимым. Жена цирюльника разразилась громким плачем и упала на стул. Цемах Гурвиц оттащил несчастного к столам, взял полную кружку и прижал ее к губам Офера Киша:

– Пей! – заревел он и несколько раз сильно встряхнул портного. – Пей, скотина!

Киш весь сжался и качался в руках Гурвица, как восковая кукла, лишенная признаков жизни.

– Что это было, Офер?

– Крысиный яд…

– Где ты его взял?

– У ветеринара…

– Хулиган! – заорал сапожник и швырнул его наземь. – Мы тебе что, крысы?

Офер Киш встал на колени и протянул руки к своим судьям:

– Смилуйтесь, евреи, люди добрые, – ныл он плачущим тоном, так что присутствующим было нелегко вникнуть в смысл корявых слов, – поверьте мне, преступнику, что я не имел в виду никого лично, я ничего против вас не имею в личном плане, пожалейте меня, господа… я жалкий нищий, неудачник с детства, с рождения, ничего в жизни не добился. Земли у меня нет, дома у меня нет, я был все время голодный, и тут совет немного улучшил мою жизнь, но я чувствовал, что меня снова в совет не назначат, и я опять погружусь в жуткую бедность… и это жуткое падение, товарищи, ведь никто же не хочеть падать, все хотят выкарабкаться, подняться к высотам, к небу, каждый хочет достичь чего-то в своей короткой жизни, мечты есть у человека, и сны золотые… да, товарищи, если это преступление – стремиться занять положение в обществе, так я действительно преступник… да, я знаю, что это было нехорошо,