Текст книги "Лиса в курятнике"
Автор книги: Эфраим Кишон
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Я уже думал об этом, господин инженер, и это действительно непорядок!
– И вы воспринимаете эту несправедливость без соответствующей реакции?
– Да, это меня все время беспокоит.
– Тогда давайте, господа, выйдем к вратам деревни и объявим жителям: «Я тоже обладаю ремеслом, как и цирюльник, и могу принять участие в ведении списков!» Сделаем это, товарищи?
– Только если тронусь умом, господин инженер, – спокойно ответил сапожник. – Действительно нехорошо, что это повесили на одного человека, но требовать от меня, чтоб я взял на себя дополнительную заботу, от которой каждый хочет избавиться? Извините, господин инженер, я пока еще не упал на голову.
Сапожник уселся за свой стол, взял молоток:
– Так пришлите, господин инженер, ваши башмаки с опекуном.
– Это мой секретарь, – отметил Дольникер и вышел из сапожной мастерской в отвратительном настроении. Он нашел своего опекуна распростертым под липой и извлекающим из стебля самые высокие звуки. Политик жутко разнервничался, таким он еще никогда не был. Он резко выхватил травинку изо рта Зеева и потащил его вдоль улицы.
– Горе деревне, где никто из жителей не желает возложить на себя общественные функции, – объяснил он в волнении, – неудивительно, что это место безвозвратно вырождается.
Зеев с беспокойством глянул на жилы, взбухшие на лбу политика.
– Только дефективные не видят, что здесь происходит! – ревел Дольникер. – Где здание совета, я вас спрашиваю? Где общественный сад? Где синагога? Где промышленная зона, черт побери! Это ненормально, товарищи, что такая большая деревня не имеет как минимум старосты!
– Зачем этим добрым людям староста? В самом деле, Дольникер, я не понимаю, почему вы должны о них заботиться.
– Но есть же совесть у человека! – сказал Дольникер, сбавляя тон. – Меня просто убивает то, что я не знаю, как вывести их из состояния болезненного равнодушия ко всему!
Он вдруг обернулся назад, в сторону сопровождавшей их со скрипом телеги.
– Мне кажется, пришло время избавиться от этого транспорта!
– Возможно, – ответил секретарь, задумавшись, – что именно это и есть решение…
Глава 5
Ободряющие признаки брожения
Дольникер познакомился с Зеевом шесть лет тому назад на собрании небольшого отделения молодежной организации. Политик имел обыкновение выступать и в незначительных отделениях партии, дабы продемонстрировать, что он не обходит их своим вниманием. Зеев, который был тогда координатором отделения, встретил политика следующими словами:
– Я рад приветствовать у нас Амица Дольникера – одного из основоположников нашего государства, создателя его образа, одного из основателей и архитекторов нашего движения, человека дела и в то же время творческого, доброй души товарища, известного своими достижениями борца, прокладывающего путь в будущее, человека, который является примером для всего нашего поколения…
Дольникер приметил молодого человека, усмотрев в нем недюжинные способности. После лекции он уединился с юношей и пробеседовал с ним до утра об организационных вопросах, проблемах дисциплины, планирования, экономики, безопасности. С тех пор Дольникер принял внимательно слушавшего юношу под свое покровительство. По личному указанию Дольникера никому не известного координатора в двадцать четыре часа перевели в центр, а через полгода политик повысил его в ранге до личного секретаря. Надо сказать, что всем известное чутье не подвело Дольникера и на этот раз. Зеев показал себя как способный секретарь, и со временем политик посвятил его во все свои дела и дал ему возможность идейного развития в процессе самостоятельного составления отчетов, речей и статей, на что самому Дольникеру времени не хватало. Молодой человек не раз поражал своего шефа свежими мыслями, и до самого Дольникера порой с опозданием доходила сущность предлагаемых секретарем идей. Вот и сейчас молодой человек с легкостью предложил решение проблемы: телега!
– Вот теперь я вижу, что ты начинаешь держать руку на пульсе происходящего. – произнес Дольникер с осторожностью, – мне интересно, каким образом ты дошел до этой мысли?
– Очень просто, Дольникер: ведь мы оба заметили, что жители деревни не особо довольны тем, что им приходится идти к своим полям и возвращаться оттуда пешком, вследствие чего они приходят домой достаточно уставшими. Вот я и подумал: если предоставить в распоряжение старосты какой-нибудь транспорт, по образцу высокопоставленных чиновников, может, это станет дополнительным стимулом для кандидата на эту должность.
– Ты выдержал испытание, дружок, как раз об этом я и думал, когда сказал, что, по моему мнению, первым шагом должно стать пробуждение у них стремления к транспорту. И вот я стал развивать эту мысль и решил воплотить ее в жизнь…
Дольникер замедлил ход так, что телега догнала их.
– Товарищ, – обратился он к возчику, – вы не возражаете, если вместо нас вы будете возить кого-нибудь другого?
– Нет, – ответил курильщик трубки, – как раз наоборот.
* * *
В тот вечер Дольникер болтался меж домов, пока последний клиент не покинул парикмахерскую. Залман собирался закрывать ставни, и его коротышка жена выметала с пола остатки волос, когда политик ворвался внутрь и уселся перед мутным зеркалом.
– Каковы виды на урожай, господа? Какова ситуация на полях?
Хасидов намазывал лицо политика мыльной пеной и не отвечал.
– Это непросто, господа, трудиться в сельском хозяйстве, работать в парикмахерской и к тому же еще вести официальные дела деревни, – выразил политик свое мнение, – то есть я хочу сказать, товарищи, что порой человек берет на себя больше, чем он способен вынести.
– Да, – ответил цирюльник осторожно, – только подстричь я и сегодня не успею.
– Если есть кто-то, понимающий настроение рабочего человека, так это я. Чем я мог бы вам помочь, господин Хасидов?
– Не шевелите кожей вокруг рта.
– Охотно, – сказал Дольникер и тут же добавил: – Ваш участок находится довольно далеко от деревни, если я не ошибаюсь…
– Еще как далеко, – вмешалась жена цирюльника, – мало того, что этот несчастный почти на ногах не стоит, когда возвращается домой, так он еще каждый вечер должен обслуживать публику и выслушивать разные глупости.
– Действительно? – Дольникер вовлек женщину в беседу. – Если так, у меня есть возможность вам помочь. Я нанял на две недели повозку для себя и своего секретаря, но она мне больше не нужна. Так я думал передать ее в распоряжение господина Хасидова…
Цирюльник прекратил бритье:
– Как? Что?
– Я хотел помочь, товарищи, в духе вышесказанного.
– Почему именно мне?
– Ибо вы, господин Хасидов, староста.
– Какой староста?
– Староста по факту, ведете дела деревни. Староста де-факто.
– Я не де-факто. Я не веду никаких дел.
– Не возражайте, товарищи. Если я правильно понял, господин Хасидов, вы ведете списки товаров, заказываемых через «Тнуву».
– Правильно. Меня всегда заставляют это делать.
– Именно это и подвигло меня предоставить повозку в ваше распоряжение, товарищи. Она ведь уже нанята, поэтому вам ничего не будет стоить.
– Неужели вы думаете, господин, что я буду ездить на колесах? На телеге возят корм для скотины, а не людей.
Но тут подоспело подкрепление:
– Тебе не помешает, Залман, поездить несколько дней на телеге, если уж господин инженер нанял ее для тебя, – перекрыл женский голос речь мужа, – ты – староста де-факто, или как там господин инженер сказал, или нет?
– Не сходи с ума, пожалуйста! – вскипел цирюльник и начал стрижку. – Что скажут в деревне? Нет, господин, не обращайте внимания на женскую болтовню, это у меня не пройдет.
* * *
Когда цирюльник впервые поехал на свое поле на телеге, жители деревни просто глазам своим не поверили. К тому же и госпожа Хасидов восседала на телеге с сияющим видом за спиной возчика, приветливо помахивая пешеходам. Цирюльник останавливал транспорт каждый раз, когда проходившие люди были в пределах досягаемости его крика, и объяснял извиняющимся тоном, что он не виноват, он получил телегу на несколько дней от господина инженера, потому что тот заявляет, что он, Хасидов, староста де-факто и все такое. Однако страх цирюльника оказался преувеличенным, ибо на деле напряженность с каждым днем спадала, и вскоре цирюльник на телеге стал неотъемлемой частью пейзажа, как и силуэт инженера, гуляющего по улицам и беседующего с очкастым опекуном.
Что же касается самого Дольникера, то он впервые получал удовлетворение от своего пребывания в Эйн Камоним. Далее события развивались без его инициативы.
Это случилось на исходе субботы за «общим столом» в трактире. Событие это прошло почти незамеченным, ибо лишь немногие в зале поняли сущность происходящего. Сапожник Гурвиц, сидящий рядом с Дольникером, обратился посреди трапезы к своему соседу и завязал с ним живую беседу. Надо отметить, что это был первый случай, когда житель деревни (помимо близнецов) захотел поговорить со странным гостем.
– Господин инженер, – сказал сапожник, – моя земля находится очень далеко от деревни.
– Действительно?
– Так дайте мне телегу.
Дочь сапожника, та самая маленькая блондинка, что сидела рядом с господином опекуном, пыталась толкнуть отца, но он рявкнул на нее, чтоб она замолчала:
– Отстань от меня, Двора, я старше цирюльника, и с ногой у меня не в порядке. Господи, как было бы хорошо, если б мне не пришлось ходить пешком несколько дней.
– Я охотно бы удовлетворил вашу просьбу, господа, – оправдывался Дольникер, – но что я могу сделать – ведь у вас, господин Гурвиц, нет общественной функции в деревне! Право на пользование транспортом принадлежит старосте, и поскольку в настоящее время цирюльник составляет списки товаров, то и транспорт находится в его распоряжении.
– Я не понимаю, – вскипел сапожник, – почему телега положена этому типу, самому глупому во всей деревне?
– Ибо он – староста, господа.
– А если я буду старостой или черт знает кем, так я смогу ездить в телеге?
– Без всякого сомнения.
– Ну, это можно уладить. Цирюльник – мой друг, – вздохнул Цемах Гурвиц, встал и заковылял к Хасидову.
– Залман, – сказал он, дружески похлопав цирюльника по плечу, – знаешь что? Я забираю у тебя ведение списков для «Тнувы». Это несправедливо, когда все вешают на одного…
– Слава Богу! – вздохнул цирюльник с облегчением, как будто камень у него с души свалился, но вдруг выкрикнул «Оооой!» и с кислой миной потер под столом ушибленную лодыжку.
– Залман хочет сказать, – заявила супруга цирюльника, – что ты, Цемах, слишком занят для этого и не умеешь читать и писать и ты не очень де-факто, понимаешь.
– Женщина, – прохрипел Гурвиц, – не тебя я спрашиваю, а Залмана!
– Я думаю, – вздохнул Залман, – что пока оставим как есть.
Сапожник сел и похлопал цирюльника по плечу, на этот раз с отвращением.
Он вернулся на свое место и с обидой сказал:
– Маленький цирюльник стал большой сволочью.
– Ясно, – сказал Дольникер, – ведь он староста.
* * *
Этот вечер запомнился Дольникеру замечательными событиями. Он набил брюхо всякими запрещенными ему вещами, начиная со шкварок и кончая кислой капустой. Он выпил также и водки, дойдя до состояния легкого подпития, и боли в побитом теле как не бывало. Он беседовал со множеством крестьян почти на равных, и сердце его переполнялось чувством благодарности. Сам трактирщик поздравил его с замечательной идеей насчет телеги и выразил мнение, что это свидетельствует о добром сердце Дольникера.
– Вы меня еще просто не знаете, – ответил ему несколько обиженный Дольникер, – я занимаюсь общественной деятельностью с ранней юности.
К тому же в тот вечер Дольникер договорился о первой встрече с Малкой. Собственно говоря, акция была достаточно односторонней. После обильной трапезы женщина подошла к нему и шепнула, что после полуночи будет ждать его в шалаше в конце сада.
– Зачем? – пробормотал политик. – Зачем вы будете меня ждать, госпожа?
Малка улыбнулась, понимая вечные мужские шутки, и предъявила политику два ряда сверкающих зубов.
– Принесите одеяло, – прошептала она, – только не спускайтесь по лестнице, иначе вы разбудите этого сумасшедшего…
Лишь сейчас дошел до политика весь смысл волнительной ситуации.
Обрывки странных мыслей копошились в его голове один за другим.
– Но ведь если я не спущусь по лестнице, – возник спасительный вопрос, – то как же я вообще спущусь?
– Я должна вас учить, господин Дольникер? Один Бог знает, сколько у вас женщин было.
– Ха-ха, – засмеялся Дольникер, – да, было дело…
* * *
Странное, опьяняющее, напряженное чувство сопровождало политика, не оставляя его и в постели. Он лежал с закрытыми глазами и даже не пробовал заснуть. Время от времени он в нетерпении смотрел на часы, считал минуты, ибо более всего ему хотелось перекинуться словом с каким-нибудь живым существом. Подобно заядлому курильщику, Дольникер был способен сбросить напряжение при помощи нескольких затяжек – то есть нескольких слов, даже в самой краткой речи. На его счастье, в комнате в этот поздний час находился пастух Миха, и Дольникер решил использовать эту возможность.
– Скажи, Миха, – обратился Дольникер в темноте, – ты был когда-нибудь влюблен?
Этот вопрос совершенно случайно слетел с языка, почти по легкомыслию, но пастух вовсе не удивился, а ответил необычно длинно:
– Господин инженер, я и сейчас влюблен в Двору Гурвиц, но ее отец не хочет ее за меня выдавать.
– Секунду, – Дольникер задержался на этом пункте, – по какому праву сапожник вмешивается?
– Она его дочь.
– Итак, я говорю тебе, друг Миха, что это будет продолжаться до тех пор, пока законодательно не будет гарантировано равноправие женщин. Лишь соглашение, что распространяется на всю страну, может принести эффективное решение проблемы.
– Ну вот так.
– И теперь, товарищи, давайте расставим точки над i. Рассмотрим суть проблемы. Ваша честь поставлена на карту, но ведь вы, Миха, всего-навсего деревенский пастух, а Цемах Гурвиц – владелец предприятия, оборудованного множеством средств производства…
– Вот, оборудованного…
– Не перебивайте меня, Миха, каждую минуту, дайте мне закончить мысль. Ведь я же как в рот воды набрал, когда вы говорили. Мы не можем, товарищи, на данном этапе изменить жестокие законы общества. Статус представителей высшего класса всегда был препятствием между ними и представителями простого народа даже в рамках этой жалкой деревни. Достаточно ясно, что и сама девушка Двора чувствует это социальное неравенство, и она не может или не в состоянии разрушить разделяющие вас социальные преграды, на которых я уже останавливался в своем выступлении. Вы понимаете, Миха?
– Понимаю. Так что можно сделать?
– Объединяться, товарищи! Ведь вы пасете коров?
– Теперь, в темноте, не очень-то попасешь.
– В том-то и беда, товарищи! Один пастух не представляет общественной силы, однако все пастухи вместе, как единый орган, представляют определенную социальную силу, с которой ни в коем случае нельзя не считаться! Сколько пастухов насчитывается в деревне?
– Только я.
Дольникер умолк на некоторое время, но тут же воспрянул духом и подвел итог беседы:
– Вам необходимо, товарищи, приобрести социальный статус в деревне, ибо этот статус будет противопоставлен вашему бедственному материальному положению.
– Социальный статус?
– Общественная функция, которая выведет вас на свет прожекторов. Кто считается самым уважаемым человеком в деревне?
– Говорят, пастух.
– Почему?
– Потому что половина стада – моя. Я – самый богатый человек в деревне, господин инженер.
– Ну, время уже позднее, дружок, вам ведь завтра рано вставать, – объяснил Дольникер, – спокойной ночи, Миха. То, что я сказал, надо понимать в обратном порядке.
– Почему? – спросил Миха и заснул в глубоких размышлениях. На лбу этого здорового парня, возможно, впервые появились морщины.
Дольникер ждал до полуночи, затем поспешно умылся и принялся за работу. Он привязал рукав своего красного в полоску плаща к перилам балкона, взял подмышку одеяло и с колотящимся сердцем перелез через перила балкона. Когда в слабом свете луны он увидел, что его ноги почти касаются земли, он отпустил плащ и спрыгнул на цветочную клумбу. Во время этой акции он издавал короткие стоны, но быстро оправился, отряхнул пижаму от земли и пополз в направлении шалаша…
Глава 6
Брожение
Дольникер вернулся в свою постель с первыми лучами солнца, ослабший, с головокружением, но полный живых воспоминаний. Различные ночные удовольствия в шалаше превзошли все, что могло представить человеческое воображение. Политик признался себе, что лишь ради этих бурных переживаний стоило приехать в Эйн Камоним.
Когда Дольникер приполз в шалаш, Малка уже ждала его, одетая в розовый халат. Жена трактирщика приветливо улыбалась, Дольникер тяжело дышал, чувствуя жар своего тела, несмотря на ночную прохладу.
Он расстелил одеяло на земле и уселся рядом с Малкой на скамейку.
– Затылок совсем грязный, – сказала женщина, – упали на спину?
– Возможно, – ответил Дольникер, несколько задетый замечанием, – я с собой парашюта не привез.
Малка стала отряхивать Дольникера щекочущими движениями.
– У вас шея толстая и красивая, – прошептала она в процессе отряхивания.
– Да, у всех моих родственников шея толстая, – сказал Дольникер с гордостью. Он немного приблизился к женщине и обнял рукой ее круглое плечо. Теперь у него не осталось ни тени сомнения в том, что он должен делать. Все было залито лунным светом, все развивалось само собой в лучшем виде…
Малка вздрогнула от прикосновения руки Дольникера, затем закрыла глаза и положила голову на плечо своего рыцаря. Дольникер выяснил, что под халатом у нее ничего не было, и это порнографическое открытие заставило его сердце растаять. Они сидели так некоторое время молча, как два пьяных язычника, поклоняющихся своим богам, в холодном свете звезд…
– Малка, – прошептал Дольникер, – я уже не юноша, моя весна давно прошла, и седина меня покрыла. Однако поверьте мне, что я с первой секунды почувствовал ту необъяснимую силу, что нас связывает…
Сердце престарелого политика забилось от собственных слов. Малка наклонила голову вперед, и ее черная грива растрепалась, а губы чуть приоткрылись.
– Такое чувство посещает человека лишь в самые значительные минуты его истории, – продолжал нашептывать Дольникер, – и я припоминаю, что лишь однажды я чувствовал это так же явственно, как сейчас, в вашем присутствии. Если память мне не изменяет, это случилось, еще когда я был симпатичным и юным. Однажды особо жарким летом Цви Гринштейн пригласил меня в центр партии и спросил, готов ли я взять на себя ведение пропагандистской кампании по увеличению количества членов партии. Вот тогда я почувствовал, что я не просто обычный человек, а птица, стремящаяся в полете все выше и выше. Представьте себе, Малка, я, юный публицист из партийной газеты, и Цви Гринштейн! «Почему именно я, товарищ Гринштейн? – спросил я со страхом. – Ведь есть же более опытные товарищи!» «Дольникер, – ответил Цви Гринштейн, – я знаю, что я делаю!»
И он действительно знал! Всего лишь через две недели я уже заново организовывал партячейки и энергично вел кампанию. В Центре говорили (вы меня должны простить, если я буду воздерживаться от называния имен), так вот – Шимшон Гройдес утверждал, будто я раздуваю штаты. Ничего подобного! Он просто завидовал, что через полтора года я уже был действительным членом Центра партии…
Дольникер сделал короткую передышку.
– Господи, кто бы мог подумать, что сын бедного торговца из Омска так поднимется в Святой Земле? Мой дорогой отец (да будет земля ему пухом!) возлагал на меня большие надежды. Когда другие дети играли на улице, я сидел в комнате, штудировал религиозную литературу и не бегал туда-сюда, ибо был слишком толстым. Однако в то время я был красив, как ангелочек с кудряшками, так что каждому хотелось взять меня на руки и поцеловать в пухленькие щечки. Однако, к глубокому сожалению, я не сумел закончить изучение святых книг, вынужден был прервать занятия в йешиве и направился, не получив полномочий, в раввинат, чтобы репатриироваться в Палестину. Здесь нас ожидали тяжелые времена и изнурительная работа. Рано утром – в синагогу, затем – с полбуханкой черного хлеба – на работу. Может, сегодня это и покажется вам смешным, госпожа, но Амиц Дольникер работал на рынке простым грузчиком. И я горжусь тем периодом физической работы больше, чем премией Иерусалима в области художественной литературы, которую я получил в 1955 году за первый том моих ранних статей. Итак, вернемся к сути дела. На мое счастье, я быстро получил ставку первого служителя при дворе ныне покойного рава Цукермана в Иерусалиме. Заработок был жалкий, но это все же было интеллектуальное занятие, достойное образованного человека. Рав Цукерман очень меня ценил, больше, чем я был того достоин, и усаживал меня за стол рядом с собою. Он был человек очень хороший, религиозный до фанатизма и в то же время духовный лидер, просвещенный и прогрессивный, образцовый сионист до самой глубины души своей. Однажды, должен я вам рассказать, появился при дворе один резник, которому не разрешали дуть в шофар. И вот несчастный пошел к раву и плакался ему:
«Рабби, рабби, – рыдал резник, – почему мне не дают дуть в шофар?»
Рабби ответил:
«Я слышал, ха-ха-ха, что ты не окунался в микву.»
Тогда резник стал оправдываться:
«Рабби, вода холодная, ой, холодная вода.»
Рабби отвечает:
«Ойф калст бласт мен ништ… ха-ха-ха…»
Рабби Цукерман был человеком разумным, да будет ему земля пухом, но я пробыл у него недолго. Я был в то время одинок и решил присоединиться к сионистскому рабочему движению. Позвольте мне с удовлетворением отметить, товарищи, что это было поворотным моментом в истории моей жизни. Я стал писать в партийную газету дважды в неделю. «Поселенчество». В каждой статье я настойчиво повторял свой лозунг: «Поселенчество в земле Израиля!» У нас будет свое, независимое еврейское сельское хозяйство или не будет никакого! И что же? Когда покойный рав Цукерман узнал, что я стал сионистом, он наслал на меня жуткие проклятия и выгнал с тумаками, и с тех пор я зарабатывал как учитель иврита. Уже тогда я должен был все делать сам. В то время я сам основал вместе с Шмуэлем Хонигтортом и Зелигом Кодоровым кибуц Гиват Тушия, но это уже относится к истории нашего национального возрождения. Мы работали на этой каменистой земле, уважаемые господа, как проклятые, ибо все мы принадлежали к школе романтиков, и если бы тогда не умер корректор центрального партийного органа, я бы в этом кибуце пробыл года два. Я не прекращал членства в кибуце Гиват Тушия до одного скандала. Вы бы видели, Малка, как они мне бросались на шею, когда я туда приезжал, и как меня там обожали. Итак, после этого меня вызвал Цви Гринштейн из Центра, как вы помните, и с этого великого часа, товарищи, вот уже двадцать девять лет созидания и труда…
…Дольникер дошел до возраста тридцати пяти лет, на его счету уже было множество деяний и успехов, борьбы, побед и поездок, когда монотонное дыхание Малки прервало на мгновение его карьеру. Голова женщины свесилась в сторону и упала на грудь политика. Дольникер проигнорировал глубокий сон подруги и продолжал лекцию еще четверть часа. Потом устал и он, его веки слиплись и отяжелели, речь сменилась громким храпом…
Дольникер проснулся от панических возгласов Малки.
– Господи! – она вскочила. – Скоро уже солнце взойдет!
Дольникер схватил ее за полы халата.
– Когда мы снова встретимся? – спросил он заплетающимся языком, но женщина странно посмотрела на него и убежала. Да и политик в смятении направился в свою теплую постель. Прибыв на место, он понял, что не может дотянуться до своего плаща, чтобы влезть в комнату. Поэтому он вернулся в шалаш, подождал некоторое время, дабы не вызвать подозрений у Элипаза, поднимаясь по скрипящей лестнице. Когда Дольникер сидел на скамейке, до него донеслись приглушенные шорохи, шедшие из сада, расположенного перед домом сапожника. Любопытный политик медленно подполз к ограде и в свете утреннего солнца различил в тумане два силуэта. Они осторожными шагами возвращались к дому Гурвица…
Это был Зеев, держащий под мышкой одеяло, и маленькая Двора.
Дольникер следил за ними с гневом. Возможно, что и Зеев до утра рассказывал Дворе историю своей жизни? Нет, годов Зеева для этого недостаточно. Дольникер начал понимать, почему его секретарь выглядит днем таким сонным: он по ночам соблазняет девушек!
Политик поднялся к себе, погруженный в тяжелые мысли, и лишь в последнюю минуту удержался от попадания в комнату трактирщика и его жены. Он упал как бревно на постель, измотанный своими яркими воспоминаниями, и тут же заснул.
* * *
Тень от палки на солнечных часах дошла до цифры 10. Дольникер проснулся от веселого гама в саду. Он вышел на балкон, все еще сонный, и увидел внизу близнецов, смеющихся при виде его плаща, рукав которого по-прежнему был привязан к перилам, а все остальное развевалось под утренним ветром…
– Эй, инженер, Мейдад говорит, что это на тряпки. Это правда флаг для старосты?
Дольникер не стал вникать в смысл насмешек и попытался развязать узел.
– По-видимому, пальто уже высохло, – сказал он нарочито громко, но, к его досаде, узел развязался лишь после длительной борьбы с помощью ногтей, ибо пальто было пропитано утренней влагой. Затем политик спустился в зал, готовый потребовать от секретаря объяснений за его безответственные поступки.
– Товарищи, – решил он сказать Зееву, – тот, кто не способен обуздать свои инстинкты и поддается им, должен отказаться от миссии служения народу и партии!
Малка тоже выглядела несколько усталой, но, подавая Дольникеру обильный завтрак, взглянула на него мечтательно.
– Господи, – удивилась она, – где вы научились, господин Дольникер, говорить так красиво, с заграничными словами и без перерыва? Я еще никогда таких разговоров не слышала…
Политика снова охватила та самая теплая волна. Он все еще чувствовал на своей груди тяжесть ее головы.
– Приходите и сегодня ночью, – хрипло прошептал он, – я буду ждать.
– Тихо! Муж!
Дольникер в немалом смятении стал ходить по кухне, как будто что-то искал. Он столкнулся с резником и тут же перешел к делу, то есть рассказал ему историю про одного резника, которому не разрешали дуть в шофар, и заодно спросил, сколько религиозных людей насчитывается в деревне.
– Только один, – сказал резник, указав с улыбкой на себя.
– Не много. Но хотя бы на этого вы можете положиться.
– Кто знает? Сложно быть верующим в месте, где нет синагоги.
– Прекрасно, – возмутился Дольникер. – На синагогу нет денег, но зато староста ездит на телеге!
Резник посмотрел с удивлением:
– Извините, господин инженер, но ведь это вы дали ему телегу.
– Но ведь эта частность не меняет фактов самих по себе. Кто его заставлял взять у меня повозку?
Простая логика государственного деятеля не затушевала его цели.
– Господин инженер, – взмолился резник, – может, поможете построить у нас синагогу?
– С большим удовольствием я бы удовлетворил вашу просьбу, господа, но у меня есть бюджет только на старосту.
– Но я ведь не смогу стать старостой Эйн Камоним, господин инженер, поскольку я резник.
– Ну и что? Чем резник хуже цирюльника? Наоборот! Залман Хасидов действует в своих личных интересах, тогда как вы, господин раввин, действуете в соответствии с высшими силами.
– Да, в этом есть истина, но я ведь не раввин.
– По правилам, вы – раввин! Вы раввин де-факто!
Дольникер оставил взволнованного резника, ибо в зале появился секретарь со следами ночных развлечений на лице. Дольникер подошел к нему уверенным шагом, предстал перед ним и откашлялся.
– На пару слов, друг Зеев, – процедил Дольникер с ехидцей.
Однако секретарь был совершенно спокоен:
– Пожалуйста, Дольникер, в чем дело?
Политик нагнулся над столом с тем еще выражением лица и сказал, подчеркивая каждое слово:
– Речь идет, товарищи, о ночных приключениях!
– Не беспокойтесь, Дольникер, – сказал секретарь, намазывая варенье на хлеб, – кроме меня и Дворы, вас никто не видел в саду. Это останется между нами.
– Спасибо, – пробормотал Дольникер и стал разбивать стоящее перед ним яйцо всмятку.
* * *
В тот же день после обеда, когда скот возвращался с пастбища, случилось происшествие из числа тех, которых ранее в Эйн Камоним не бывало. Никто не знал, как это началось. Люди заметили, что дверь сапожной мастерской широко распахнулась и оттуда вылетели Цемах Гурвиц и пастух Миха, сцепившиеся в драке и орущие друг на друга:
– Ты думаешь, Гурвиц, что я дурак! – орал пастух. – Я знаю, что ты запрещаешь Дворе встречаться со мной!
– Я запрещаю? – орал в ответ Гурвиц. – С чего бы это мне запрещать, псих?
– Ты еще спрашиваешь? Ты думаешь, что тебе все время удастся ставить между нами стену, потому что я всего лишь владелец состояния?
– Что?
– Да, да, ты хорошо слышал, Цемах Гурвиц! Я все вижу, слава Богу! Ты думаешь, что можешь вмешиваться, потому что ты умеешь создавать средства производства?
– Да он пьян! Убирайся, Миха, пока я добрый!
– А ты мне не приказывай, Гурвиц! – продолжал бушевать Миха. – Ты еще не староста!..
Сапожник вскочил, как укушенный змеей, ибо уже пару дней был убежден, что цирюльник-староста нарочно проезжает на телеге мимо его мастерской. Гурвиц сжал кулаки и в гневе сделал несколько угрожающих шагов навстречу Михе:
– Я буду здесь старостой раньше, чем ты думаешь! Даже если это кое-кому не понравится!
С трудом сдерживая негодование, глядел Дольникер на дерущихся ястребов.
– Наконец появились человеческие нотки, появились признаки брожения, – процедил он секретарю, – очевидно, это всего лишь персональное столкновение двух индивидуумов, и мы обязаны это осудить. С другой стороны, по моему скромному мнению, здесь на наших глазах происходит революция в небольших масштабах, которая положит конец этой ужасающей беспечности в жизни деревни.
– Во всяком случае, – нервно ответил секретарь, – наш голубь уже, наверно, прилетел к директору Шолтхайму.
– В этом нет никакой уверенности, – объяснил Дольникер. – Я где-то читал, что в этом году хищные птицы очень размножились.
Мимо них вприпрыжку проследовал Герман Шпигель, поинтересовавшись:
– Чего они дерутся?
– Разумеется, – ответил Дольникер, – по вопросу, кому быть старостой.
– Глупости, – ответил ветеринар, – я как раз вчера беседовал на эту тему с женой, и она сказала, что, по ее мнению, я – самый подходящий кандидат в старосты из-за моего четкого почерка. Я сказал ей: «О чем ты говоришь, остановись, только этого нам не хватало».
– А почему бы и нет? – заметил Дольникер. – Даже интеллектуал может быть прекрасным старостой. Разве только ремесленник имеет право ездить в телеге?