Текст книги "Лиса в курятнике"

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Вы полагаете, господин Дольникер? – задумался Шпигель и пошел дальше, миновав дерущихся, поскольку по случаю окончания драки публика разошлась.

– Все я должен делать сам, – с удовлетворением отметил Дольникер. – Сейчас я зайду к сапожнику и объясню ему несколько элементарных вещей. Скажи, друг Зеев, ты верил в такое ободряющее развитие событий, когда я впервые выдвинул перед тобой идею телеги?

* * *

Зеев и маленькая блондинка шли мелкими шагами по узкой тропинке среди елового леса. Длинноногий секретарь обнимал Двору, а она прижималась к его плечу. Двора глядела на Зеева тем самым обожающим взглядом.

– Ты слышишь, как птички поют? – жизнерадостно произнесла Двора.

Секретарь успокоил ее, заявив, что слышит шум, он, мол, не глухой:

– Они ведь не только щебечут, но и оставляют пятна на одежде.

– Вы, городские, во всем ищете плохое.

– Наоборот, цыпленочек, мы ищем хорошее.

И для того, чтобы доказать, что он не говорит зря, Зеев снял очки, прижал гибкое тело девушки к стволу елки и поцеловал ее в губы. Это было его единственное удовольствие в отсталой деревне, и естественно, что пара продолжала свой путь лишь после долгого перерыва.

– Инженер, – сказала Двора, – умней тебя.

– Это только кажется.

– Да? Тогда почему ты его опекун, а не он – твой?

– Я не опекун. Я – его личный секретарь.

– Для чего?

– Чтобы записывать каждое его слово, улаживать дела, о которых он не просил, инструктировать его на каждом шагу и, в конце концов, благодарить его за руководство. Теперь ты поняла?

– Ничего я не поняла. Зачем вы сюда приехали?

– Инженер приехал отдыхать, а я – вследствие причин, над которыми я не властен.

– Неправильно. Господин инженер приехал не отдыхать. Он приехал ссорить людей.

– Возможно. Это его профессия.

– Так почему разрешают подобные профессии?

– Потому что есть господа, которые любят ссорить людей.

Они вышли на лесную поляну, заросшую травой. Двора уселась на широкую ветку дуба, Зеев свернулся у ее ног и положил голову ей на колени.

– Знаешь, Зеев, папа так странно себя ведет, – жаловалась девушка, перебирая волосы секретаря. – Он уже несколько дней не выходит нa работу в поле, только советуется с господином инженером и потом часами сидит у себя в мастерской и думает. С ним просто разговаривать невозможно. Ты же знаешь, какой он упрямый.

– Откуда мне знать?

– Он упрямый как осел. Я знаю, что так нехорошо говорить об отце, но это так… Вчера он вернулся от господина инженера и сказал: «Двора, давай сядем и подумаем про какую-нибудь… акцию… общественную».

– Да. Так говорят – общественная акция.

– Я спросила у папы – а что это? «Я должен доказать, – говорит он, – что я тружусь для общества на деле, не как Хасидов, у которого даже понятия нет о бритье!» И мы сидели весь день и думали. Я предложила несколько вещей, которых у нас не хватает, ну, например, чтоб больше было детей в деревне или чтоб попрохладней было, но только к вечеру нас осенила хорошая идея: в деревне недостаточно воды, – и папа очень обрадовался и тут же заставил меня написать большой плакат, потому что он не очень-то умеет писать.

«Я говорю вам, – писала я под папину диктовку крупными буквами, – что у нас не будет достаточно воды, пока цирюльник останется старостой. Если я буду старостой, я позабочусь о большом колодце посреди деревни де-факто».

И теперь эту мерзость папа хочет повесить у себя в мастерской, чтоб все видели. Ну что ты смеешься? Это вообще не смешно.

Зеев катался по земле от смеха.

– Замечательно! – кричал он между приступами хохота. – Брожение!

* * *

– Что же это такое, товарищи? – кричал Дольникер на Цемаха, прочитав висевший на стене плакат. – Какова цель, осмелюсь я спросить?

– Это такое извещение написано, – бормотал сапожник, – ведь господин инженер сам мне говорил, что нужно информировать общественность о делах.

– Сама по себе идея плаката вполне легитимна, – согласился политик, – но это нужно сформулировать в более емкой, концентрированной форме, дабы это запало глубоко в общественное сознание. Это нужно превратить в лозунг!

– Лозунг?

– Да. Ибо это – один из значительных эффектов, товарищи. Я попрошу тишины!

Дольникер погрузился в мысли, а сапожник и его помощник замерли на своих табуретах как статуи, выражающие почтение. Политик поднял брови в знак усиленного мыслительного процесса и после некоторого раздумья изрек свой вердикт:

ЦИРЮЛЬНИК – НЕТ!

САПОЖНИК – ВОДА!

* * *

На следующий день Дольникер, прогуливаясь вокруг парикмахерской, с глубоким удовлетворением отметил, что телега продолжает стоять у дома Хасидова, хотя срок аренды истек несколько дней назад. Дольникер предполагал, что цирюльник не захочет отступиться от правительственной телеги, дабы не создавалось впечатления, что он уступил своему противнику Гурвицу. Так оно и оказалось. Залман Хасидов продолжил аренду прикрепленного транспорта за свой счет, и в один жаркий день его супруга, проезжая мимо дома сапожника, что находился, как вы помните, напротив ее дома, заявила Цемаху:

– Ну так завтра я пришлю мою повозку забрать башмаки…

Когда Дольникер зашел в цирюльню, жена Хасидова снова мела пол, готовясь к закрытию заведения. На этот раз отношение к государственному деятелю было совершенно иным. Дольникер уселся в кресло, засунул салфетку за воротник, и тут его взгляд упал на кусок бумаги, приклеенный к помутневшему зеркалу:

САПОЖНИК – НЕТ!

ЦИРЮЛЬНИК – ВОДА!

– Извините, дружок, – удивился Дольникер, – что это?

– Я не знаю, – прошептал смущенный цирюльник, – все говорят, что у сапожника написано наоборот, так я думал…

Хасидов метнул отчаянный взгляд в сторону супруги, и она тут же предстала перед ним:

– Стих нам понятен, господин инженер, но зачем вода?

– Я случайно в курсе дела, госпожа. Сапожник обещал деревне колодец, если его назначат старостой.

– Но у нас в земле нет ни капли воды!

– Он не обещает воду, господа, он обещает колодец.

– Послушай, Залман, – возвысила голос женщина, – так, может, и ты пообещаешь колодец? Даже два! Три!

– Это не поможет, госпожа, – грустно повел головой Дольникер, – сапожнику с самого начала больше поверят.

– С самого начала?

– С начала!

– Почему?

– Потому что он – оппозиционер, соперник на пути к власти.

– Черт побери! – воззвал цирюльник к жестоким небесам. Женщина также излила свое горе перед инженером, способным понять человеческую душу.

– Послушайте, господин инженер, – плакалась она, – теперь вдруг все хотят быть старостой де-факто, потому что это нынче в моде. До сих пор мы просто не знали, что у нас есть староста…

– Вы правы, госпожа, у вашего мужа непререкаемый стаж.

– Ты слышишь, Залман? Господин инженер говорит, что у тебя есть этот, непререкаемый или что там…

– Стаж, то есть право, приобретенное благодаря прошлым заслугам.

– Да? – прорычал Хасидов, выпучив глаза. – Так чего же хочет этот психованый сапожник, который чинит ботинки так, что в них ходить невозможно? Чего он хочет?

– Смены власти, – объяснил Дольникер и добавил с максимальной деликатностью: – Надо быть проворней не только во власти, но и с бритвой, господин Хасидов.

Бритва затряслась в руках цирюльника, как рапира у нервного фехтовальщика.

– Залман, – заныла женщина, – не забывай, что сказал Герман Шпигель: тебе нельзя волноваться. Все дела старосты де-факто ничего не будут стоить, если ты заболеешь…

– Ты права, жена, – Залман высунул язык. – Увольняюсь, и все тут.

– Увольняться?! – выпрямилась госпожа Хасидов во весь рост. – Ни за что!

– Господа, господа! – успокоил их Дольникер, стараясь говорить помягче. – До чего ж мы дошли, Господи? Что случилось вдруг в этой уважаемой деревне?

– Господин инженер, вы слишком добрый человек, чтобы понимать наши дела, – ответила женщина. – Слишком многое изменилось у нас за последнее время.

– Во всяком случае, я готов помочь в меру своих скромных сил. Объясните мне, господа, каким образом у вас выбирают старосту.

– Не выбирают, – пояснил цирюльник, – всегда все вешают на меня, потому что я умею писать на иврите без ошибок и у меня больше времени, чем у других, ведь я не должен ожидать очереди в парикмахерской, вот меня и выбрали…

– Если так, необходимо изменить сейчас же избирательную систему, – объявил Дольникер. – Не слепая судьба должна решать столь важный вопрос, а честная муниципальная борьба.

– Пожалуйста, – заявил цирюльник, – я готов.

– Вам нужно в ближайшие дни созвать Временный совет как верховный орган, выражающий волю деревни, – продолжал Дольникер излагать свою тайную программу, – и теперь, господа, лишь муниципальный орган будет решать, кто станет старостой в Эйн Камоним!

– Муниципальный орган? – удивилась госпожа Хасидов. Цирюльник велел пугливой жене замолчать.

– Не беспокойтесь, – вытянулся он в полный рост, – я человек невысокий, но я не боюсь хромого сапожника!

– В таком случае мы единомышленники, – заявил Дольникер.

Он вышел из цирюльни в хорошем расположении духа.

Залман Хасидов подошел к зеркалу и демонстративно напряг бицепсы:

– Ну и пусть решит более муниципальный орган!

Глава 7
Брожение продолжается

Три последующих дня прошли под знаком лихорадочных совещаний. Политик посвятил все свои способности собиранию местного совета и снова превратился в того самого «Дольникера-паровоз» – сгусток энергии, способный тянуть за собой всю деревню. Частью этого чудесного возрождения было и то, что Дольникеру удалось найти решение проблемы ночного спуска с балкона своей комнаты ради второй ночной встречи с Малкой. Эта встреча отличалась от первой лишь тем, что Малка на сей раз пришла тепло одевшись и взяла с собой клубок шерсти, начав вязать зеленый жилет. Дольникер дошел до возраста сорока трех лет, его звезда взошла, и его назначили заместителем секретаря партии, несмотря на противодействие Шимшона Гройдеса, как вдруг возглас какого-то поднявшегося среди ночи мужчины разбудил Малку, и оба они выскользнули из шалаша и растаяли в ночном тумане…

Однако это никак не повлияло на усилия по созданию «высшего органа выражения интересов деревни».

– Вообще-то это не по правилам, что мы выбираем членов совета, – констатировал Дольникер в присутствии зевающего секретаря, – однако я считаю, что мы не можем полагаться в этом на крестьян, лишенных минимального политического опыта.

Зеев намекнул, что и он тоже впервые выбирает членов сельского совета, но Дольникер успокоил его, заявив, что он, Зеев, удивится, увидев, насколько легко протекает процесс, – нужно всего лишь выделить социальные классы в деревне – слои населения с различными политическими установками, конфликтующими и противоречащими друг другу. После этого идеологического объяснения оба перешли к сортировке крестьян и через три часа приостановили общественную деятельность, вспотевшие и крайне разочарованные.

– Господи! – взорвался Дольникер. – Они же все одинаковые! Между ними нет никакой разницы!

– Ну да, – откликнулся секретарь, – все они крестьяне, выходцы из Русинских гор, выращивают тмин, у всех есть коровники, все одеты в черное.

– Как будто их по шаблону сделали, – вздохнул политик, – это верх политической отсталости!

– Смотрите, Дольникер, по сути дела, цель любой социалистической партии – стирание разницы между людьми…

– Да, но это конечная задача, товарищи, а эта жалкая деревня настолько отсталая, что здесь еще не создались различия, которые нужно стереть. Данное место находится в исходной точке развития…

Они начали сортировку снова, уделив особое внимание тем крестьянам, у которых есть побочный заработок. Дольникер предложил, чтобы цирюльник составил ядро правящей партии, а сапожник, в силу сложившегося положения вещей, будет представлять активную агрессивную оппозицию, товарищи.

– Неверно, – вздохнул секретарь, – сапожник эксплуатирует старика на своем предприятии.

– Ну ладно, тогда пусть он будет делегатом от представителей мелкой промышленности. Кто еще?

Секретарь рекомендовал ветеринара, утверждая, что это представитель интеллектуальных кругов, но Дольникер ни на минуту не забывал об оптике из Франкфурта и поэтому отверг предложенную кандидатуру сразу:

– Он – делегат от коров. Элипаз Германович представляется мне наиболее подходящей кандидатурой.

– Он туповат, – заметил Зеев, – лишь несколько дней назад он признался мне, что ни разу пе понял, о чем господин инженер говорит…

– Ну хотя бы ты, Зеев, не называй меня инженером. Это, в конце концов, раздражает.

– Я только процитировал трактирщика.

Элипаз был избран в совет большинством голосов Дольникера в качестве делегата от беспартийного среднего класса. Политик предложил кандидатуру резника, отметив, что религиозность – значительная сила везде и всегда. Секретарь глубоко вздохнул и отделался замечанием, что у этой кандидатуры в деревне нет ни одного приверженца, чем возбудил гнев политического деятеля:

– Прекрати-ка по-дурацки ехидно улыбаться, – вскипел Дольникер, – ты ведь знаешь, что я социалист и мне на них наплевать, и я ем свинину без головного убора и не выполняю этих дурацких заповедей, которыми меня пичкали в детстве, но я, как еврей, имеющий основания этим гордиться, не потерплю, чтобы в таком тоне говорили об еврейском резнике, который освящен главным раввинатом!

– Извините, Дольникер…

– Нет, не извиню, дружок! Эта первобытная ненависть по отношению к ценностям и традициям еврейской религии, пренебрежение нашим священным учением – это подходит какому-нибудь антисемиту, жрущему свинину, да сотрется имя и память о нем. Однако это не приличествует сионисту, даже такому безбожнику, как я, который не верит во все эти глупости, а плюет на них.

Секретарь будто воды в рот набрал. Он знал, что наступил опасный момент: вены на лбу политика начали набухать. Зеев подождал, пока у Дольникера пройдет приступ гнева, и лишь потом вежливо заметил, что они успешно закончили выборы в местный совет и теперь уже можно с новыми силами укладывать вещи ввиду скорого отъезда…

– Наши голуби, – выразил надежду секретарь, – уже прибыли в «Тнуву».

– Кто знает, – ответил Дольникер, – эти потрепанные голуби не так уж держат марку, через каких-нибудь пятьдесят – шестьдесят километров они падают замертво. – Дольникер наморщил лоб. – Но пока мы здесь, надо действовать в интересах деревни, – заявил он Зееву, – я прошу тебя написать следующее послание всем, к кому это имеет отношение:

«Ув. господа!

Мы поздравляем вас с тем, что жители деревни Эйн Камоним (Восточная Верхняя Галилея) выбрали вас представителями местного совета. Мы просим вас прибыть в среду ровно в 3.30 в зал трактира для участия в первом закрытом заседании Временного совета.

Повестка дня:

1. Утверждение состава муниципального органа деревни.

2. Муниципальный орган будет решать вопрос о старосте.

Совершенно секретно. Не опаздывать. Желательно приходить в черном костюме».

– Вообще-то у них других и нет, – перебил секретарь, но Дольникер перебил его:

– Дата! Подпись!

– Пожалуйста, – послушно ответил Зеев и подписал:

«Управление инженера».

– И все же, – добавил Дольникер, – я не очень доволен тем, что мы нашли лишь четырех членов совета. Четное число – это опасно. Нужен еще один, решающий голос.

– Может, возчик?

– Я бы предпочел вместо этого частного предпринимателя, левый элемент или коммуниста, для равновесия сил. Есть ли в деревне какой-нибудь эксплуатируемый или наемный рабочий?

– Насколько мне известно, только я.

– Кончай эти шутки, Зеев, не могу же я послать в совет моего опекуна.

– Я – ваш личный секретарь, Дольникер.

– Разумеется. Кто в этом сомневается? Итак, я полагаю, что нашел коммуниста в лице помощника сапожника.

– Ну как хотите, Дольникер. Так я иду укладывать вещи.

* * *

Дольникер заглянул в сапожную мастерскую, чтобы убедиться, что помощник находится там один, и зашел в темный чулан, где размещалось предприятие. Политик с жалостью посмотрел на желтое лицо старика, сидящего на табурете и держащего во рту дюжину деревянных гвоздей.

– По возрасту он сапожнику в отцы годится, – подумал Дольникер, – но вместо того, чтобы пользоваться преимуществами своего возраста, он должен гнуть спину и подвергаться безжалостной эксплуатации с утра до вечера.

– Здравствуйте, товарищи, – поприветствовал Дольникер рабочего и продолжил дипломатически: – Мои ботинки уже готовы?

– Нет, – ответил старик скрипучим голосом, – ведь господин инженер не сдавал нам в починку никакой обуви.

– Конечно, не сдавал. А сколько я должен буду заплатить?

– Это вы с Цемахом уладьте.

– Нет, товарищи, это как раз ваше дело.

– Почему?

Вследствие этого наивного вопроса покровительство Амица Дольникера распространилось на неорганизованного рабочего.

– Сколько вы просите за ремонт обычной подметки?

– Тридцать грошей, пожалуйста…

– А сколько пар вы ремонтируете за день?

– Может, три.

– Так это получается почти лира в день. Вы работаете двадцать пять дней в месяц, получается двадцать пять лир в месяц, правильно?

– Не знаю.

– Какова ваша месячная зарплата?

– Не знаю…

– Сорок лир вы получаете?

– Получаю.

– Замечательно! А кто же кладет себе в карман разницу?

– Не знаю…

– Вот и получается, товарищи! Нет в вас никакого классового сознания! Поэтому вы не осмеливаетесь высказать свое мнение о том, что можно и нужно положить конец этой эксплуатации! То есть в один прекрасный день вы воспрянете и увидите, что годы прошли, что ваши зубы выпали, как листья в листопад, и вы больше не можете держать во рту гвозди. И вот тогда вы все приходите и плачете во весь голос, мол, Дольникер, Дольникер, но будет уже поздно…

– Но, – прошептал старик и несколько отодвинулся от гостя, – господин инженер не сдавал нам никакой обуви…

Дольникер восстал перед ним во весь рост, словно ангел с огненным мечом:

– Вы обессилели, товарищи, – гремел он, – вам положен сокращенный рабочий день! Сколько часов вы сейчас работаете в день?

– Сколько хочу…

– Это слишком много! Сапожник эксплуатирует чувство ответственности своих рабочих! Он прекрасно знает, что совесть заставляет вас работать до тех пор, пока вы можете руками шевелить! И каков же результат? Вы начинаете кашлять, заболеваете туберкулезом и тонете в море нищеты. Нет, товарищи! Вам нужно известить Цемаха Гурвица, черным по белому, что вы ни в коем случае не согласны работать, сколько вы хотите! С сегодняшнего дня, товарищи, вы будете работать на час меньше! А если сапожник откажет – забастовка!

– Да… но так… забастовка… господин инженер…

Дольникер начал бушевать, ибо он видел, что рабочий так и не понял, в чем суть проблемы.

– Забастовка – это забастовка, страйк, – объяснил Дольникер сурово, – и выньте уже гвозди изо рта, вы ведь можете их проглотить!

– Только если мне мешают работать, господин инженер…

– Итак, товарищи, я подвожу итоги. Еще несколько замечаний по сути проблемы. Я уже не помню, на чем я остановился, товарищи. Не перебивайте меня, господа, каждую секунду!

– Вы говорили про гвозди…

– Да! Когда Гурвиц вернется с поля, вы встанете перед ним и заявите со всей ответственностью: «Цемах Гурвиц! С сегодняшнего дня я работаю на час меньше!»

– О Господи!

– Не бойтесь, товарищи! Цемах Гурвиц в вас нуждается, он не даст вам уйти просто так! Он предложит вам полчаса, вы требуйте три четверти и стойте на этом твердо, не уступайте ему больше, чем десять минут! В случае отказа забастовка! Вам нужно организоваться, товарищи. Надо отложить небольшую сумму в забастовочный фонд, и вы сможете выступить против промышленника, будучи уверенными в себе! Вы меня понимаете?

– Понимаю, понимаю, – кивал старик, прижатый спиной к стене, – так сейчас господин инженер пойдет себе домой, а я тем временем все улажу.

– Нет, товарищи! – заявил Дольникер и уселся на свободную табуретку. – Теперь уже вам можно открыть, что я хочу ввести вас в совет деревни! Это ваш экзамен, товарищи!

Старик пожал плечами и продолжал работать. Порой он бросал испуганный взгляд на Дольникера, но с этого момента они уже не обменялись ни словом. В поздний послеполуденный час в мастерскую тяжелыми шагами вошел сапожник, поздоровался с Дольникером и надел свой фартук.

– Сейчас, – прошептал Дольникер колеблющемуся рабочему, – под мою ответственность!

Измученный старик встал и направился к Гурвицу.

– Слушай, Цемах, – сказал он вяло, делая всякие оправдательные жесты, – господин инженер хочет, чтобы я сегодня работал на час меньше.

– Пожалуйста, сегодня немного работы.

На лбу Дольникера выступили жилы:

– Нет, – прохрипел он, – не сегодня. С сегодняшнего дня!

Сапожник бросил на Дольникера удивленный взгляд.

– Господин инженер, – сказал он и уселся на табуретку, – понятно, что мой отец может работать, сколько он захочет. И не надо мне каждую минуту напоминать, что это его мастерская!

* * *

В последние дни временно прекратились встречи в шалаше – из-за простуды Дольникера. Он много чихал, и насморк придал его голосу гнусавость, однако спас его от больших неприятностей. Если б не простуда, то Элипаз Германович не нашел бы его в постели ранним утром в среду.

– Что такое? – проснулся политик от прикосновения трактирщика. – Кто мешает мне спать?

– Это я, – послышался голос Элипаза в темноте. – Вставайте, господин инженер, все уже сделано как вы просили, совет вас ждет.

– Что? – удивился политик. – Я же приглашал на три тридцать!

– Сейчас три тридцать.

Дольникер почувствовал головокружение.

– Господи, вы что, подумали, что совет соберется в три тридцать ночи?!

– В три тридцать утра, – поправил Элипаз. – Я очень сожалею, господин инженер, но в вашем секретном письме не было сказано, что вы созываете народ днем.

– Значит, так, – Дольникер натянул одеяло до ушей, – известите присутствующих о моей ошибке…

– Невозможно, господин инженер, – вся деревня внизу собралась.

Такой поворот мог удивить одного Дольникера. Секретное приглашение, переданное приглашенным лично опекуном, в течение часа стало всеобщим достоянием и породило поток слухов. Жители деревни в большинстве поддержали инициативу «инженерного управления» и удачную идею муниципального состязания между цирюльником и сапожником. Крестьян немало удивил сам Дольникер, ибо они не предполагали, что этот городской человек так быстро приспособится к естественным законам деревенской жизни. Они оценили и то, что он выбрал для заседания такое раннее время, позволяющее без помех осуществлять обычные дневные дела.

Секретность дела не предотвратила, разумеется, того, что вокруг трактира собралась вся деревня. Многие устроились под окнами задолго до начала спектакля, дабы гарантировать себе место с хорошей видимостью. Относительно возможного исхода было два мнения. Некоторые напоминали, что сапожник повыше и потяжелее, но другие обращали внимание на его физический недостаток и указывали соседям на плотность муниципального корпуса цирюльника. Вид зала трактира, освещенного дюжиной нефтяных плошек, привлекал внимание публики, стоящей под окнами. Элипаз и его жена по просьбе инженера расставили перевернутые ящики, образовав таким образом возвышение для «председательского стола», снабженного молотком – вклад сапожника. Над сценой висела окруженная венками из гвоздик широкая бумажная упаковочная лента, на которой огромными красными русскими буквами, но на иврите было написано: «Правильная администрация – основа механизма Цви Гринштейн». Это известие породило немало споров среди публики – почему именно Цви Гринштейн служит основой механизма, тогда как в деревне человека с таким именем нет, и о каком механизме говорится.

Соперники прибыли в трактир один за другим и удостоились бурного приема публики. Первым прибыл хромой сапожник в черном праздничном костюме, таща за собой некое заспанное существо с закрытыми глазами, завернутое в пальто. Сразу по прибытии существо упало на ближайший стол и заснуло. На основании очков, болтавшихся на ухе, и по желтому портфелю, который существо держало в руках, многие опознали опекуна инженера. Затем прибыл резник с большой кипой на голове, вышитой бисером и золотой ниткой. Рав де-факто получил массовое одобрение со стороны лагеря детей, довольных намечавшимся мероприятием. Третьей личностью оказался, к удивлению собравшихся, Офер Киш – заклятый деревенский бездельник. Острый глаз Дольникера выявил в нем «представителя бедноты» – после неудачного визита политика в сапожную мастерскую. Офер был портным, но в силу того, что уже много лет никто не заказывал у него никакой одежды, несчастный вынужден был зарабатывать в качестве клоуна-любителя на свадьбах и подрабатывать деревенским гробовщиком. С учетом этого последнего занятия Киша, в публике чувствовалось известное волнение в связи с результатами предстоящего состязания. Последним явился цирюльник в сопровождении супруги, которую вследствие персонального приглашения официально возвели в ранг опекунши.

Члены совета уселись вокруг стола, не имея ни малейшего понятия о том, что здесь должно происходить, и гоняли котов, шмыгавших меж стульев. Они с облегчением восприняли появление Элипаза, тащившего за собой инженера. Дольникер неверным шагом поднялся по ступенькам. Помимо сонливости, его одолевал насморк. Из-за этого набухшие под глазами мешки почти лишили его зрения. Политик чувствовал жуткую усталость, и единственным его утешением было видеть опекуна в полумертвом состоянии. Его отношения с Зеевом становились все более прохладными и наконец несколько дней тому назад вообще прекратились. Это случилось после того, как Дольникер спросил, знал ли Зеев, что старик в сапожной мастерской – сам владелец фирмы?

– Конечно, знал, – ответил Зеев, – ведь я живу у его сына, сапожника.

– Если так, почему же ты мне не сказал об этом, позвольте спросить?

– Вы не спрашивали, Дольникер.

И вот теперь Дольникер подошел к спящему секретарю и, объятый духом мести, встряхнул его хорошенько.

– Дайте поспать, Дольникер, – взмолился Зеев слабым голосом, – скажите им, чтобы пришли снова после обеда…

– Это невозможно, друг мой, – потер Дольникер нос с видимым удовольствием, – я пригласил их на это время!

– На это? Но ведь сейчас три тридцать ночи!

– Не ночи, а утра, мой ленивый друг! – выпустил Дольникер пары насмешки. – Я предлагаю вам, товарищи, воспрянуть духом, дабы вы могли как следует выполнять функцию ведущего протокол.

– Какого черта, зачем нам весь этот балаган?

– Если у вас вызывают отвращение любые конструктивные акции, – холодно заметил политик, – пожалуйста, я освобождаю вас от участия в дискуссии. На вас возлагается лишь функция механического ведения протокола, и все. Товарищи, что здесь происходит?..

Это последнее, несколько истерическое замечание относилось к Залману Хасидову и Цемаху Гурвицу, которые катались по полу с короткими боевыми выкриками. Все произошло с поразительной естественностью. Когда сапожник убедился, что инженер, по его мнению, зря расходует драгоценное время на внутренние распри с опекуном, он снял свое черное пальто и подошел, хромая, к столу цирюльника:

– Ты готов, Залман?

Хасидов без слов тоже скинул пальто, и оба покатились по полу в отчаянной муниципальной схватке. Цирюльник оказался более ловким и сумел обхватить соперника за шею, но тот лягнул Залмана в живот хромой ногой. Жители деревни, собравшиеся снаружи, поднялись на цыпочки и прижали носы к оконному стеклу. На какое-то мгновение показалось, что сапожник побеждает, он обхватил голову соперника как клещами, но Хасидов в последнюю секунду успел вцепиться в ножку стола, и мебель с грохотом тащилась за ним повсюду…

Все это время Дольникер стоял у стола президиума. Лицо его было красным как свекла, а из гортани вырывались клокочущие звуки, лишенные всякого человеческого смысла. Когда политик убедился, что не может вымолвить ни слова, он взял молоток и с силой ударил по председательскому столу. Однако все его усилия были напрасны, ибо снаружи доносились крики болельщиков:

– Давай, Цемах, за голову! Залман, в зубы!

Залман, без сомнения, нуждался в моральной поддержке, ибо он лежал распростертым, а сапожник, сидя у него на спине, бил его кулаком по голове. На этом этапе муниципального состязания в шум толпы вплелся новый голос: секретарь разразился диким смехом, развалившись в своем кресле и пребывая в состоянии бурного веселья. А между тем цирюльнику удалось нажать снизу на муниципальный корпус сапожника и осуществить серию боданий, затем в муниципальный спор встрял портной и оттащил стол в сторону. Тут к Дольникеру вернулся дар речи, и он заорал во все горло политика:

– Идиот, – прокричал он Кишу, – что ты там делаешь?

– Место очищаю.

В этот момент тонкие ножки председательского стола подломились под ударами молотка Дольникера, и стол упал. Под этот внезапный шум муниципальные состязатели отпустили друг друга, и Дольникер, воспользовавшись минутным замешательством, перепрыгнул через останки стола.

– Хулиганы! – заорал он и голыми руками попытался разнять дерущихся. Однако они уже настолько утратили самоконтроль, что продолжили борьбу в то время, когда политик находился между ними. Дольникер барахтался, как рыба, пойманная в сети, но, на свое счастье, в процессе тройственной схватки он наступил на хвост коту, и громкое «мяу!» несчастного животного привело к отрезвлению борющихся сторон.

Дольникер сел на пол. Весь его корпус был покрыт пылью.

– Хватит! – прокричал он совсем незнакомым для себя голосом. – Хватит, убийцы! Дикие звери, вы оба! Устроили здесь поножовщину! Хватит, я сказал! Зеев! – прокричал Дольникер первому секретарю, сидевшему на председательском возвышении без всякой видимой реакции. – Почему ты пальцем не пошевелил, сволочь, когда из меня здесь душу выматывали на твоих глазах?

– Господин инженер велел мне не вмешиваться в дискуссию. Моя функция – механическое ведение протокола, и все.

Амиц Дольникер просто-напросто разразился глухими рыданиями от сознания своего бессилия. Малка обняла его и поднялась с ним на возвышение. Завывания простуженного политика подействовали на присутствующих, как рыдания учителя на расшалившихся учеников.

– Но что мы сделали? – прошептал Гурвиц. – Ведь он сам написал нам, что более сильный муниципальный корпус станет старостой! А теперь плачет.

Члены совета поправили свои одежды и снова уселись за столы в немалом замешательстве. Внезапно наступившая тишина привела в смятение и публику снаружи. Собравшиеся реагировали на неожиданный перерыв нетерпеливым стуком в окна.

Дольникер встал и в гневе направился к двери, держась рукой за ушибленную поясницу. Он отодвинул засов и предстал пред бушующей толпой.

– Тихо! – изливал он свой гнев на присутствующих. – Иначе выгоню всю деревню!

Его решительный, гневный тон заставил собравшихся замолчать. Лишь один голос осмелился нарушить почтительную тишину: