Текст книги "Лиса в курятнике"

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Скажи, папа, это правильно, что сапожник будет старостой?

Еда застряла в горле Хасидова:

– Что? – прохрипел он. – Где тебя этому научили?

– В нашем классе.

Госпожа Хасидов издала гневный стон:

– Пожалуйста, Залман, вот видишь? Резник – этот лицемер – учит твоего сына за твои деньги, что хромой сапожник – мессия!

Залман встал из-за стола, не закончив еду, и с сильными болями в желудке, объятый гневом, направился к дому резника. Яаков Сфаради принял старосту приветливо. Движения резника стали в последнее время более размеренными, лицо округлилось благодаря хорошему питанию, а одежда была обновлена утюгом Офера Киша. Ремесло менялы приносило прибыль, и резник уже подумывал о приглашении профессионального кантора…

– Мое благословение, – сказал резник гостю, – садитесь.

– Вот так дела, – набросился на него Хасидов, – вы, господа, совращаете детей, ты делаешь из моего сына сапожникиста! Что это такое, позвольте спросить?

– Погодите, господин староста, – резник отступил перед отцовским гневом, – все не так уж просто. Дети каждый день спрашивают, кто станет старостой, почему он был, когда он будет, и я ведь в конце концов обязан им отвечать. Разве не так, инженер Хасидов?

– Ну так отвечайте, что цирюльник будет старостой всегда!

– Нет, этого вы у меня не просите, господин староста. Если б я заранее предрекал вашу победу, то сапожник бы рассердился, ибо он позавчера подарил мне замшевые ботинки с маленькими дырочками для циркуляции воздуха.

– Очень трогательно! – вскипел цирюльник, прижав руку к животу. – Тогда скажите, Яаков Сфаради, кто предоставлял вам каждый день помещение для миньяна, когда я еще не поднялся к величию, и кто сегодня стрижет вашу грязную бороду совершенно бесплатно?

– Вы, господин Хасидов. Но вы и в мое положение должны войти. Не могу же я создать отдельные классы для детей всех членов совета и их приверженцев…

– Почему бы и нет?

Залману недолго пришлось уговаривать членов совета:

– Это – единственная возможность, – объяснил староста, – только так мы можем предотвратить в своей среде славословия в адрес наших политических противников. Самый минимум, который мы можем требовать, – это чтобы наши дети ценили нас, родителей, не так ли? А среди детей это положит конец дракам и хорошо повлияет на успехи в учебе…

На следующий день началась запись детей согласно инструктажу нового председателя. Секретариат старосты опрашивал по вопроснику родителей учеников, и опрашиваемые должны были указать, кто прав среди двух членов Временного совета (нужное подчеркнуть); в соответствии с ответами комплектовались классы. Пять членов Временного совета поддержали предложение Зеева, что в сомнительных случаях – если у отца и матери разные мнения – надо производить отбор согласно полу, то есть девочка идет в класс матери, а мальчик – в класс отца. Таким образом, резник был вынужден обучать, кроме двух основных классов – сапожника и цирюльника, отдельно близнецов, а также вести занятия в маленьком классе, где обучались юные резники.

К тому же был создан отдельный класс для отпрысков десяти «трехдверных», что хотели воспитывать детей в портновском духе. На следующий день после введения новой системы образования улицы деревни превратились в поле сражения. Непрерывные битвы велись между классами. Юные последователи сапожника окружили дерево, за которым прятались воспитанники класса трактирщика вместе с господином инженером, и обрушили на них град щебенки со всех сторон. Превосходящие силы противника нанесли поражение близнецам, и последним пришлось удалиться с поля боя бегством.

– Инженер, ну что же ты! – кричал Мейдад, оглядываясь назад. – Беги быстрее!

Дольникер не сдвинулся с места. Он глядел вслед близнецам, будто не чувствуя обрушившегося на него в ходе решительной битвы града камней.

* * *

Празднование юбилея основания парикмахерской прошло в присутствии всех жителей деревни, невзирая на темные облака, что на исходе субботы нависли на горизонте. Площадка Дворца культуры оставалась, как и была, заброшенным пустырем, на ней появились лишь несколько столов и новая табличка с именем покойного инженера:

ЗДЕСЬ БУДЕТ ПОСТРОЕН

ДВОРЕЦ КУЛЬТУРЫ ДЕРЕВНИ

ИМЕНИ ЗАЛМАНА ХАСИДОВА

И ПРОРОКА МОИСЕЯ

Нет нужды добавлять, что новое имя было результатом длительных и шумных дискуссий, которые велись на заседаниях совета между сапожником и цирюльником. Лишь мудрое предложение молодого председателя привело к компромиссу между предложением сапожника («пророк Моисей») и требованием цирюльника («Залман Хасидов»).

– Имя господина Хасидова несомненно достойно быть на табличке, ибо в период его деятельности на посту старосты было решено в кратчайшие сроки построить Дворец, – заявил Зеев, – однако, с другой стороны, пусть остается и имя второй кандидатуры (пророк Моисей), ведь он в свое время тоже внес определенный вклад в нашу культуру.

Теперь секретарь сидел за столом президиума, а народ не сводил глаз с его маленькой жены, пытаясь угадать, на каком она месяце. Столы были украшены венками из гвоздик, которые образовали на скатерти слово «Залман» – дело рук госпожи Хасидов. Перед Элипазом Германовичем, выполняющим обязанности руководителя церемонии, скромно лежал тот самый колокольчик из конторы старосты.

Вдруг трактирщик встал, нажал на кнопку, и звонкое эхо звонка сопроводило виновника торжества и его супругу, шедших сквозь толпу к председательскому столу. Госпожа Хасидов была сильно надушена, и ее платье из цельного куска розовой материи породило волны удивления с оттенком зависти. Женщина была очень растрогана. Она уселась рядом с виновником торжества и прошептала ему, еле сдерживая рыдания:

– Залман, Залман, какое счастье, что мы дожили до этого дня!

Элипаз встал и снова позвонил, и вся толпа постепенно смолкла.

– Уважаемая публика, члены местного совета, виновник торжества и его супруга, – начал трактирщик свое выступление, немного кося, – мы собрались в этот вечер, на исходе субботы, на площадке Дворца культуры, дабы поприветствовать нашего старосту де-факто, одного из лучших парикмахеров в деревне, инженера Залмана Хасидова…

Оратор снова нажал на кнопку звонка, и публика разразилась аплодисментами. Амиц Дольникер, тихонько стоявший среди толпы, не привлекая к себе внимания, глядел на своих соседей с удивлением. Зачем уделять столько времени ничтожному человеку, к которому все относятся с отвращением? Разве они не знают, что цирюльник с женой организовали весь этот пикник с барабанами и танцами за счет самих собравшихся? Политик удивлялся беглой речи трактирщика и почти не верил своим ушам. Разве это тот дефективный толстяк, что в свое время не был способен связать двух слов?

– Тот, кто хоть немного знает Залмана Хасидова, понимает, что его вовсе не радуют подобные празднества в его честь, – продолжал свою речь трактирщик, обращаясь к виновнику торжества, который склонил голову в знак согласия, – но я должен сказать здесь, – Элипаз возвысил тон, – что мы и не ожидали двадцать лет тому назад, когда инженер Хасидов основал свою парикмахерскую в Эйн Камоним, что она превратится в столь важное общественное учреждение. Да, господа, двадцать лет назад было еще весьма рискованно открывать в Эйн Камоним магазины и предприятия. Я помню, что люди говорили моей жене, когда я открывал свой трактир: «Малка, Малка, твой муж делает большую ошибку», – но моя стойкая жена бесстрашно всем отвечала: «Положитесь на Элипаза Германовича, он преодолевал и не такие трудности и теперь тоже знает, что делает».

Разумеется, нет надобности говорить о том, что вначале были тяжелые времена. Посетители в трактир почти не ходили, говорили – зачем нам вообще трактир, мы до сих пор без него жили и дальше проживем. Но мне все равно приходилось готовить обеды, потому что если бы все-таки вдруг люди пришли, то я не мог сказать: извините, мы гостей не ждали. В то время в доме еще не было второго этажа, и кухня была почти в самом зале, и даже белых скатертей мы не могли расстелить из-за печного чада…

Через час с четвертью трактирщик дошел до нынешнего состояния трактира, когда он с легкостью может в короткое время обеспечить обеды на базе свинины и вареной вермишели на 120 взрослых, если ему заранее скажут количество гостей, на этом он очень настаивает, потому что вообще-то к нему всегда приходят в последнюю минуту. На этом этапе торжества цирюльник с женой сидели на своих почетных местах с позеленевшими лицами, нервно выстукивая пальцами по столу марши к чертовой матери, и госпожа Хасидов уже приподымалась со своего места, как будто хотела наброситься на выступающего. Зеев уронил голову на руки и прижал к лицу платок, а его голова странным образом тряслась. Однако публика, сидевшая как зачарованная, не обращала внимания на эти маленькие помехи и приняла первого выступающего с большим энтузиазмом. Когда трактирщик закончил свою лекцию, снявшую покрывало с тайны трактирного ремесла, он произнес:

– Итак, я хотел сказать тебе, Залман Хасидов, только одно: будь здоров!

Публика спонтанно захлопала с неподдельным энтузиазмом. Однако атмосфера вечера быстро была омрачена ответом юбиляра. Цирюльник начал свою речь с нападок, граничащих с грубостью, рассыпая направо и налево намеки насчет некоторых людей, которым, видите ли, не нравится, что он сменил бритву цирюльника на меч старосты, но его самого это вообще не волнует, потому что он уверен, что жители деревни смогут оценить деятельность человека, руководящего деревней уже десять лет, и проголосуют за него на ближайших выборах…

Сапожник на другом конце стола не сидел сложа руки. Он начал отпускать отдельные замечания насчет того, что он, Цемах Гурвиц, думал, что здесь отмечают двадцатилетний юбилей парикмахерской, которая, кстати, основана три года назад, но никак не ведут речь о юбилее старосты. В ответ госпожа Хасидов дала резкую отповедь сапожнику, и тут приверженцы Гурвица начали оглушительно орать, выражая презрение к юбиляру.

– Если вы не заткнетесь, подлые шакалы, – закричал цирюльник, – то пока я здесь ваш староста, я требую уважения, а иначе я вас вышвырну отсюда вместе с вашим сапожником при помощи полиции…

Глаза Гурвица извергали огонь и серу, и на минуту показалось, что вот сейчас он выпрыгнет из-за своего стола и добавит к речи пару теплых слов. Однако в конце концов он лишь развернулся и оставил поле боя, объятый гневом. Шум среди собравшихся усилился, над ними веял дух кровавой схватки. И тут случилось удивительное происшествие. Господин инженер проложил себе дорогу в толпе и оттащил в сторону цирюльника:

– Дружок, – крикнул Дольникер, – этот скандал не может продолжаться!

Глава 16
Конфликт разрастается

Амиц Дольникер энергично занял трибуну и призвал массы к тишине. Лишь зять Гурвица на другом конце стола обратил к небу взгляд, преисполненный мольбы о помощи, и сказал своей жене:

– Если он начнет выступать здесь и сейчас, я получу инфаркт…

Политик встал на возвышении и глубоко вздохнул от волнения, как делают начинающие ораторы.

– Дорогие друзья, что здесь происходит? Я вспоминаю ту приятную деревню с простыми нравами, которую я нашел здесь, когда приехал. А теперь – это место конфликтов и шумных споров, которое я должен оставить на днях ради сохранения здоровья, и мне хочется плакать…

Глаза оратора увлажнились. Он оперся на стол в приступе внезапной слабости, однако голос его крепчал, пока не сделался звонким как обычно. В нескольких шагах от него секретарь вытащил пальцы из ушей и устремил на политика недоуменный взгляд.

– Когда-то вы были как одна дружная семья, любили свою работу и своих ближних. А теперь вы перестали любить природу, научились ссориться и конфликтовать, насмехаться друг над другом и ненавидеть друг друга. Из-за чего, друзья мои? Вы ведь уже забыли, как выглядит тминное поле в цвету. Или вы полагаете, что цирюльник и сапожник – это вершина мира? Вы все просто больны, друзья, все до одного…

Амиц Дольникер почувствовал, что никогда не выступал так примитивно и что ему удается выразить то, что у него на душе, лишь при помощи корявой стариковской сентиментальности.

– Прошу вас, обратитесь к прежнему образу жизни, – продолжал оратор умоляющим тоном, – возвращайтесь к работе на полях и выбросьте из сердец ваших вражду. Если хотите, вы можете выбрать старосту, но ради Бога, прекратите весь этот балаган, взаимные распри, войну евреев друг против друга…

Публика уже отошла от первого шока, и по ней прокатилась волна веселья. Действительно, было несколько странно выслушивать такое именно от инженера. Язвительный голос хлестнул политика как кнутом:

– Господин инженер! Сколько вы выпили?

Дольникер старался не замечать подобных выкриков, однако смех в публике усиливался, непроизвольно вырываясь из глоток слушателей, и Дольникер понял, что сделал большую ошибку. Он открывал и закрывал рот, но оттуда не вылетало ни звука. Он стоял перед публикой как парализованный.

Вдруг с края площадки раздался крик ужаса:

– Пожар! Дом сапожника горит!

* * *

Только теперь люди обратили внимание на то, что за их спиной мерцают отблески пламени, окрашивающие все вокруг розовым на фоне поднимающегося к небу дыма. Публика зашумела, и все в панике бросились к месту пожара. Однако через несколько мгновений разверзлись хляби небесные, и дождь тут же погасил огонь.

На площадке Дворца культуры остался лишь один человек, сидевший за столом. Политик не испугался дождя, а наоборот, почти радовался каплям, падающим ему на лицо. После краткого ливня он вернулся в трактир, в мокрой, прилипшей к телу одежде. Жители посматривали на него искоса, как будто перед ними был старый и неопасный сумасшедший, которому не стоит перечить. Однако вовсе не образ политика был нынче в центре внимания. Все судили-рядили насчет пожара. Пострадала лишь одна стена в задней части дома Гурвица, но было ясно, что лишь милость небес спасла деревню от большого несчастья.

Дольникер поднялся тяжелой походкой по деревянной лестнице и упал на постель. Малка зашла за ним и укрыла его одеялом:

– Глупые все эти крестьяне, – утешала она политика, – они думают, что господин инженер говорил серьезно. Я не сумела им объяснить, что господин инженер кого-то передразнивает, какого-то дурака…

Дольникер дружелюбно улыбнулся и заснул, обессиленный. Через пару часов тяжелого как свинец сна политик открыл глаза и удивился: напротив него на кухонной табуретке сидел Зеев и широко улыбался политику. Дольникер соскользнул с постели, секретарь сделал шаг ему навстречу, и оба обнялись, не говоря ни слова. Так они стояли довольно долго, похлопывая друг друга по плечам, растроганные до слез радостной встречей, столь естественной и столь нелогичной.

– Послушайте, Дольникер, – сказал Зеев после того, как они разжали объятия, – только сейчас я понял, что вы – действительно великий оратор. Если б я не был такой свиньей, я бы сказал, что вы меня тронули до глубины сердца…

– Ты так полагаешь, Зеев? – лицо Дольникера просветлело, но тут же снова приобрело печальное выражение. – Ничего подобного – Амица Дольникера высмеяли перед всей деревней!

– Господин инженер, но ведь и крестьяне не любят, когда им мешают посреди игры.

Оба вдруг разразились смехом, упали на кровать и стали кататься по ней, обмениваясь краткими возгласами. После этого приступа смеха Дольникер встал и оделся. Он был очень приободрен возвращением Зеева, но все же признаки старения, накопившиеся за последние дни, отпечатались на его лице.

Зеев за это время потолстел, лицо его округлилось, а тело стало неповоротливым.

– Послушай, друг Зеев, – поддразнивал секретаря Дольникер, придя в хорошее расположение духа, – твое раскормленное лицо начинает напоминать полную луну, подобно голове того резника, который пошел однажды к раввину и плакался перед ним: Рабби, рабби…

Тут политик на мгновение наморщил лоб, ибо некие туманные воспоминания всплыли в его сознании.

– Товарищи, – нерешительно спросил он Зеева, – а не рассказывал ли я вам уже эту историю?

– С чего бы это? – ответил Зеев, и более того, когда выяснилось, что резнику не дают дуть в шофар, потому что он не окунался в микву, и рабби сказал «Ойф калст бласт мен ништ», секретарь залился здоровым смехом, почти таким же громким, как смех самого политика.

– Итак, – прокашлялся политик с облегчением, – как здоровье твоей молодой супруги? Как она себя чувствует в ее благословенном положении?

– Да где там! – посерьезнел Зеев. – Нету никакого благословенного положения. Вы знаете, что случилось? Через неделю после свадьбы Двора мне говорит: «Зеев, я себя не чувствую мамой». Вы слышали когда-нибудь такую глупость?

– Гримаса судьбы, – отметил Дольникер и добавил заботливо:

– Разумеется, теперь ты раскаиваешься в том, что женился на ней?

– Я не женился, Дольникер. Между нами, резник все-таки не раввин.

– Это – антиеврейский подход, товарищи!

Секретарь повернулся на другой бок и уперся взглядом в потолок.

– Вы ее не жалейте, Дольникер. Несколько недель семейной жизни успели ее убедить, что я слишком интеллигентен для нее. Ей подходит Миха-пастух, а не я. И что смешней всего во всей этой истории – я именно сейчас стал испытывать нежные чувства к этому цыпленку…

Дольникер не мог остановить тыльную часть ладони, почесывающую переносицу с удовольствием, которого он не испытывал уже давно.

– Так о чем вы договорились?

– Что я уберусь из деревни, как только мне удастся избавиться от ее отца.

– Гурвиц так за тобой следит?

– Черт бы его побрал, Дольникер. Он уже знает, за кого выдал замуж дочку с тремя дунамами плодородной земли. Гурвиц следит за мной в оба до выборов, ибо он нуждается в моих советах.

– Они просто все здесь с ума посходили в деревне, – вынес приговор Дольникер и, понизив голос, открыл секретарю содержание письма, которое он передал Геуле с надежным человеком.

– Машина может прийти в любую минуту, – закончил политик, и вероятность того, что еще немного – и они вернутся в живой поток общественной жизни, напомнила Зееву о его забытой цели.

– Я поздравляю вас, Дольникер, – сказал Зеев официальным тоном первого секретаря, – уже давно пора вам взять в свои руки управление вашей администрацией.

Дольникер был вполне удовлетворен приятным диалогом.

– Я немного устал по известным причинам, товарищи, – сказал Дольникер, прохаживаясь по комнате, – и я был бы рад, если бы ты, дружок, помог мне в написании тезисов моей речи для репортеров в честь моего возвращения. Несколько слов об оздоровляющем влиянии пребывания в провинции и краткой передышке в нервной жизни общественного деятеля. Затем легко перейти к проблемам инфляции, абсорбции репатриантов, промышленности и безопасности…

– Дальше продолжать не надо, Дольникер, – секретарь вытащил помятый лист бумаги, – я уже написал.

Последнее заседание Временного совета проходило в атмосфере небывалого напряжения. На повестку дня был поставлен весьма деликатный вопрос. Молодежь деревни информировала власти о желании создать футбольную команду для соревнования с командой Метулы. Эта сногсшибательная идея еще несколько месяцев тому назад считалась бы потрясением основ. Однако за последнее время в образе мышления публики произошли значительные перемены. На фоне предстоящих выборов проблема становилась трудноразрешимой. Члены совета не спешили с решением, а лично посетили территорию у плотины, долго наблюдая за тренировками, дабы освоиться в правилах популярной игры. После этого совет в принципе высказался в пользу одноразового состязания с Метулой, однако возникли значительные затруднения в проблеме комплектации сборной команды Эйн Камоним.

Это был один из серьезнейших вопросов. Цирюльник, понятно, требовал для своей фракции большинства мест в команде на основании того, что он является действующим старостой и группа его сторонников в деревне больше, чем другие. Однако сапожник опроверг это утверждение, напомнив, что класс сапожника в школе не меньше, чем класс цирюльника, да и сам мяч – творение его рук, в силу чего он требовал три из пяти мест в нападении. Вслед за ними и другие делегаты потребовали закрепить за ними места в сборной на основании их статуса в деревне. Мало того, резник заявил, что намерен сопровождать сборную, дабы контролировать поведение игроков в городском шуме и гаме метрополии Метула.

– Я и в игре знаю толк, – расписывал резник свои способности, – мы в хедере немало играли, пока учитель не поймал меня и не выдернул волосы на висках.

Члены совета смирились с необходимостью поездки резника, ибо ему не было никакого смысла оставаться в деревне, когда все остальные делегаты взвалили на себя бремя путешествия. И тем не менее они никак не могли удовлетворить все требования при комплектовании команды. Элипаз Германович предложил отложить игру с Метулой до после выборов, когда легче будет установить расстановку сил, однако это предложение было тут же отклонено, ибо после выборов у жителей не будет никакой надобности в поездке. В конце концов иссякло терпение Цемаха Гурвица, и он предложил собранию совета ультиматум по комплектованию сборной в следующем порядке:

 
                        Сапожник
          Цирюльник            Резник
Сапожник       Сапожник       Цирюльник
Трактирщик/портной   Цирюльник  Сапожник
            Сапожник    Цирюльник
 

– Двойного правого нападающего следует понимать так, что в первом тайме играет человек Германовича, а во втором – Киша, или наоборот, меня не волнует. Я не согласен на дополнительные уступки!

Решительное выражение лица Гурвица зажгло пламя гнева в сердце цирюльника.

– Ты просто с ума сошел, товарищи, – заявил Хасидов, – ты не просто берешь себе пять мест, ты еще и включаешь в это число центрального нападающего и центрального защитника. Ты что, хочешь, чтоб вся Метула над тобой смеялась?

– Сборная должна представлять деревню, – стоял Гурвиц на своем, – мне больше сорока человек выдали расписку, что я ремонтировал им обувь бесплатно.

– А я говорю тебе, господа, – прокричал цирюльник с пеной у рта, – что я соберу сборную без единого сапожникиста, только со Сфаради и Кишем, большинством в три голоса!

– Наглец! – прорычал сапожник. – Сжечь надо такого старосту!

– Ах, сжечь? Шила в мешке не утаишь!

– Он не может выйти, подлец, из-за своего пуза!

– Я тебе порежу всю твою грязную шею, если ты осмелишься еще раз пройти мимо моей парикмахерской!

– Я лучше повешусь, чем зайду в твою грязную дыру!

– Вот и повесься! Я позабочусь, чтоб меня рядом с тобой не похоронили!

– Пожалуй, это стоит обсудить, – пробормотал Офер Киш, деревенский могильщик, и в своем воображении разделил деревенское кладбище, подобно системе образования, на секторы сапожника, цирюльника и других членов совета.

Два соперника стояли друг против друга, как бойцовые петухи перед решающим сражением. Зеев в этом заседании не участвовал. Наконец делегаты окончательно раскрепостились:

– Лысый!

– Хромой!

Дольникер проснулся от звона разбиваемых стекол и вышел на балкон, как раз когда сапожник и цирюльник выкатились из окна зала заседаний наружу. Два делегата вцепились друг в друга зубами и ногтями, поверженные в уличную пыль, однако на этот раз государственный деятель не бросился разнимать дерущихся, а глядел на них свысока.

– Если один из этих дефективных убьет другого, деревня будет спасена, – подумал Дольникер и размеренным шагом спустился на крыльцо трактира, ибо верхушки деревьев заслоняли ему вид на новый этап муниципальной борьбы.

– Вот видите, господин инженер, – завывал Элипаз Германович, стоя рядом с политиком, – вот так они роняют честь совета перед людьми.

Дольникер залился бурным смехом, и все его тело затряслось.

– Да будет им земля пухом, – сказал он про себя с удовольствием, – эти мелкие склочники полагают, что капля грязи, в которой они барахтаются, – это океан. Скорей бы кончился весь этот цирк лилипутов, чтоб стерло с лица земли этот совет, который испортил мне весь отпуск! Господи, по какому праву эти делегаты вмешиваются в мою личную жизнь и дают указания, как мне отдыхать?

– Может, и я в чем-то виноват, – продолжал размышлять политик, – надо было проинформировать совет на следующий день после своего приезда, что я не буду участвовать в организации муниципальных дел.

Дольникер с удовлетворением потянулся.

– Скоро, слава Богу, вся эта суета будет далеко.

В нескольких шагах от себя Дольникер заметил смятую бумажку – страницу, вырванную из партийной газеты, которой в «Тнуве» выстилали ящики. Дольникер с любопытством развернул газетный лист – он не очень пожелтел от времени.

Политик заглянул в газету, а затем метнулся к дому сапожника и сунул лист под нос секретаря. Дольникер был потрясен. Внизу полосы было напечатано скромное краткое извещение:

«Представитель государственного отдела печати заявил вчера, что Амиц Дольникер подал по соображениям здоровья просьбу об отставке, которая была принята министром. Правительство утвердило назначение Шимшона Гройдеса на должность зам. гендиректора вместо ушедшего Дольникера».

– Ну, что скажешь, дружок, – прорычал Дольникер. Брови его изогнулись, в глазах сверкал гнев, подобного которому Зеев никогда у Дольникера не видел. Лишь однажды, лет десять назад, с Дольникером случилось нечто подобное, когда его тихо сняли с должности председателя партии. В тот раз он тут же создал фракцию «Внутреннее очищение» и не распускал ее до тех пор, пока его в панике не вернули обратно в верхние эшелоны власти. Но тогда он был на десять лет моложе.

– Ничего, Дольникер, – пытался утешить политика секретарь, – еще немного, и мы вернемся домой и все уладим. Случались несчастья и большие.

– Больше этого? – покраснел Дольникер. – Неужели это судьба политика семидесяти шести лет, что собирается завершить книгу своей жизни, наполненной ежедневным трудом и созиданием? Неужели это, по-твоему, «ничего», друг мой Зеев?! Ради чего я взвалил на свои плечи все заботы страны? Неужели лишь для того, чтобы в конце концов на мое место был назначен именно Шимшон Гройдес?

– Хорошо, Дольникер, хорошо, – извинился растерянный секретарь – правая рука политика, – мы будем бороться изо всех сил.

– Бороться? — в отчаянии прошептал Дольникер. – Чтобы я, Амиц Дольникер, втаптывал свое достоинство в прах, ведя борьбу против такого зеленого идиота, как Шимшон Гройдес? Неужели мне нужно объявлять войну, чтобы смести с дороги этого жалкого карлика?

– Нет, Дольникер, конечно нет, – Зеев озабоченно глядел на вспухшие жилы на лбу шефа, – не нужно никакой войны…

– Замечательно! – прорычал политик. – Значит, будем сидеть сложа руки, когда эти внутренние хулиганы будут делать карьеру за мой счет? Нет! Зеев, дружок, если ты боишься влезать в конфликты ради меня, то, пожалуйста, можешь оставаться в стороне и не пытайся сломить мой боевой дух!

Секретарь замолчал.

– Так, теперь мы молчим, господа? – Гнев политика достиг апогея. – Нам просто не хочется портить отношения с Шимшоном Гройдесом ради старой развалины вроде Дольникера? Я знаю, что творится у меня за спиной! Шимшон Гройдес мстит мне за то, что тринадцать лет назад я воздержался от делегирования его в Австралию в качестве представителя благотворительного фонда; кроме того, его жена – подруга Далии Грос, а эта Далия была золовкой Цви Гринштейна, этой ядовитой гадюки, ненавидевшей меня смертной ненавистью после того, как не утвердили его назначение на должность замминистра почты, и он думает, что я поддерживал Шимшона Гройдеса против него…

Дольникер начал бегать по комнате:

– Я не могу ждать приезда Геулы ни одного дня! Я позвоню без промедления водителю «Тнувы». Цена значения не имеет, сегодня ночью уезжаем!

– Тссс! – шепнул секретарь и со страхом показал на стену мастерской сапожника. – Мой тесть может услышать, Дольникер!

– Ну и пусть слышит, какое мне дело! На этот раз тебе, дружок, не удастся сорвать мой отъезд из этой заплесневелой дыры! Сегодня ночью уезжаем – это окончательно!

– Тихо! – умолял секретарь. – Если Гурвиц узнает, что я собираюсь убраться отсюда, он запрет меня в курятнике, это я вам гарантирую, Дольникер.

– Не бойтесь, товарищи! Даже я должен соблюдать конспирацию, ибо опасаюсь, что Малка что-нибудь с собой сделает, не дай Бог, если только обнаружит мои намерения. Поэтому никому ничего нельзя разглашать, только водителю «Тнувы», это мой доверенный…

* * *

Все развивалось по плану.

Дольникер лежал в постели одетый, готовый к операции. Его постоянно грызли всяческие мысли насчет этого противного Гройдеса. Политик видел себя скачущим напролом в ночной мгле, не разбирая дороги, под ним падают лошади от усталости, и вот он останавливается у здания Центра партии, вбегает наверх, врывается к Цви Гринштейну и рычит:

– Ну что же это такое, товарищи?!

К счастью, Миха не проснулся от этого спонтанного крика. Дольникер, затаив дыхание, подождал несколько минут, затем тихонько соскользнул с постели и в слабом лунном свете начал собирать вещи. Он сгибался под тяжестью чемоданов, хотя запихивал туда только самое необходимое, ибо решил оставить здесь большую часть своего багажа, дабы не рисковать успехом побега. Дольникер вырвал лист из тетради, в которой начал писать во время конфликта с деревней лекцию на тему «Положение примитивных народов в Стране Израиля», и, напрягая глаза, стал писать выскальзывающим из пальцев карандашом:

Ув. госп. Элипазу Германовичу и его супруге

Трактир Эйн Камоним

Дорогие друзья!

Вчера поздно вечером я получил телеграмму, призывающую меня срочно вернуться в мое учреждение, дабы уладить определенное дело чрезвычайной важности. Поэтому, к большому сожалению, у меня не было возможности лично с вами попрощаться. Настоящим приношу свою глубокую благодарность вам обоим за хорошее времяпрепровождение и отдых в вашей гостинице в деревне Эйн Камоним. Кухня была удовлетворительной, обслуживание – приемлемым, а пейзаж – замечательным. Я буду рекомендовать вашу гостиницу всем.

С уважением, инженер Дольникер

Проникнутый благодарностью политик сформулировал свое письмо в виде, приемлемом для публикации, и даже положил сверху крупную купюру, но, перечитав послание, вычеркнул «инженер».

– Абсурд, – пробормотал он, – ведь я не инженер.

Дольникер был одет в жилет, перчатки и наушники из зеленой шерсти – из-за зимнего холода, а также по соображениям личного порядка. Он надавил на чемоданы всем телом и закрыл их. Замки издали резкий щелчок, однако, слава Богу, полицейский спал, как медведь в спячке.

Ситуация была достаточно деликатной. С одной стороны, Дольникер не мог рисковать, спускаясь по скрипучей деревянной лестнице, так как Малка и трактирщик спали в соседней комнате. С другой – его зонт не был приспособлен к весу чемоданов: было опасение, что хрупкая вещь может сломаться под тяжестью груза. Поэтому политик привязал свой плащ к простыне, а к ней – полотенце, конец которого он примотал к ручке чемодана. Затем он спустил груз через перила балкона вниз с максимальной осторожностью. При этом его сверлила одна и та же мысль – почему он всегда все должен делать сам?