Текст книги "Лиса в курятнике"

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Эфраим Кишон
Лиса в курятнике

Глава 1
Из соображений здоровья

«И теперь, когда я вынужден заканчивать свое выступление, ибо время дорого, я должен сделать несколько общих замечаний по сути вопроса».

Амиц Дольникер повысил голос, и удары его кулака по столу заставляли подпрыгивать стоящие на нем стаканы.

«Немало уже сделано, однако велики дела, что ожидают нас ныне!

Борьба за независимость нашего государства продолжается! Борьба за общенациональную дисциплину – продолжается! Борьба за укрепление нашей безопасности, нашей мощи, наших сил – продолжается!..»

И здесь, по сути в начале выступления, с Амицом Дольникером случился сердечный приступ. Динамичный политик, низкорослый, неряшливо одетый, вот уже два часа притягивавший к себе внимание публики обаянием своей неисчерпаемой речи, вдруг вздрогнул и схватился за сердце. Он покраснел, на лбу тревожным образом проступили жилы. Публика только через несколько минут поняла, что происходит нечто необычное, ибо сперва увидела в наступившем молчании лишь паузу, взятую профессиональным оратором для усиления воздействия на аудиторию. Однако когда Дольникер упал лицом на стол, тревожный шум прокатился по залу.

– Врача! Врача! – закричали из первых рядов. Некоторые из слушателей бросились к трибуне, но всех опередил высокий тощий парень, что кинулся к Дольникеру со стороны и оттащил его в одну из прилегающих комнат. Там он усадил политика на стул, расстегнул ему воротник и распахнул окна.

– Пожалуйста, Дольникер, сидите не двигаясь и прекратите разговаривать, – сказал он. – Сейчас я позову водителя…

– Нет, Зеев, нет! Ни за что! – проговорил Дольникер задыхаясь и попытался встать. – Мне надо вернуться в зал, товарищи приехали издалека, чтобы меня послушать…

– Я вас умоляю, не упрямьтесь хоть сейчас! – процедил Зеев сквозь зубы и легонько подтолкнул политика назад, чтобы тот сел. Выйдя из комнаты, Зеев на всякий случай закрыл дверь на ключ. В коридоре секретарь Дольникера проложил себе дорогу через толпу и обменялся парой слов с журналистами, намеревавшимися проникнуть внутрь. Затем он поспешил к водителю, сидевшему в конце коридора, отозвал его подальше от зала заседаний и пролистал кучу газет.

– Поставь машину у входа, – велел он, – у старика снова приступ.

– Он сумасшедший, – заметил водитель. – Когда-нибудь он помрет во время выступления.

* * *

Дольникер оперся о спинку сиденья машины и потер тыльной стороной ладони нос, как делал обычно в минуты напряжения.

– Дружок, – обратился он к водителю слабым голосом, – пожалуйста, скорей домой. В восемь тридцать будут передавать мое выступление по радио.

Водитель нажал на газ.

– Зеев, что ты сказал прессе?

– Что у вас сердечный приступ.

– Не надо было этого говорить. Позвони в пресс-центр и заяви им, что у меня было лишь легкое головокружение и что я завтра утром возвращаюсь к обычной работе.

– Ладно, Дольникер, – сердито ответил секретарь, – сделаю, как вы сказали, Дольникер.

Политик как-то сник.

– Ладно, завтрашний день посвящу выздоровлению. Пока я не решил окончательно. Что там у тебя записано на завтра?

Секретарь вытащил толстый ежедневник из желтого кожаного портфеля, стоящего перед ним.

– Итак, вторник, Дольникер, – с трудом читал секретарь из-за тряски, – встречу в девять тридцать в канцелярии премьер-министра придется отменить – я еще, по правде, не успел просмотреть секретный отчет – потерял его где-то. Кстати, вы успели обработать стенограмму вашего выступления в подкомиссии?

– Да, я конец подсократил. Я в середине выступления начал с начала…

– Открытие благотворительной выставки керамики с целью помощи Лиге борьбы с туберкулезом – одиннадцать сорок пять.

– Это я беру на себя, – заявил Дольникер. – Чего они хотят?

– Обычное мероприятие. Вы должны поприветствовать собравшихся, сказать пару слов об искусстве керамики в Стране и в странах рассеяния и вручить первый приз лучшему, на ваш взгляд, произведению.

– Отлично. А что такое эта керамика?

– Такие маленькие скульптурки из глины.

– Да. У меня есть такие симпатичные штуки дома, рядом с кристаллами. Ну, сообщи им, что я не смогу прибыть, а только пошлю приветствие. По-моему, мы два года тому назад посылали такое поздравление по случаю открытия Музея цветов, поэтому тебе надо только немного текст изменить – и можно посылать. Разумеется, все «цветы»…

– Я знаю, Дольникер, – перебил секретарь, – что я – первый раз этим занимаюсь? В час дня – закладка краеугольного камня в основу здания центральной станции на ул. Зальцберг.

– Ну, туда мы просто забудем пойти. И передовицу я на завтра не успею отдать. Позвони в редакцию, скажи, что я плохо себя чувствую.

– Посмотрим, Дольникер, может, я сегодня вечером успею что-то написать.

– Зеев, дружок, я тебе говорю – меня так нагружают, только чтобы меня в могилу загнать. Однажды застанешь меня бездыханным…

– Господин Дольникер, – обратился водитель, – так не забудьте дать мне сейчас бумажечку насчет квартиры.

– Зеев напишет, а я подпишу.

– Извините, господин Дольникер, но совсем другое будет впечатление, если вы своей рукой напишете.

– Ну вот еще. Это просто катастрофа, господа, – горько произнес политик, – все я должен делать сам.

* * *

Солидная машина остановилась на окраине города у дома с потрескавшейся штукатуркой. Дольникер поднялся на второй этаж медленно, но без посторонней помощи. Он тут же включил радио, плюхнулся без сил в бархатное кресло и слабым голосом попросил «почту и прессу».

– Что нового в медицине – вещал приятный голос диктора. – Беседа с Амицом Дольникером о системе здравоохранения…

Дольникер велел Зееву сделать погромче и с большим удовольствием потер нос. Да, вспомнил он, это он просил диктора не объявлять: «Амиц Дольникер, экс-депутат Кнессета, бывший секретарь партии», а просто: «Господа, Амиц Дольникер у микрофона».

Зазвонил телефон.

– Дольникер слушает.

Он тем временем перебирал почту. «Ув. господину Амицу Дольникеру», – читал он, к своей вящей гордости, без очков, – «Амицу Дольникеру», «Тов. Дольникеру», «А. Дольникеру»…

– Господин Дольникер, – спросил диктор, – положение с больницами в свете последних мероприятий в этой важной сфере?

– Положение очень серьезное. Несмотря на все шаги, предпринимаемые правительством, состояние лечебных учреждений не удовлетворяет постоянно растущим запросам населения. Необходимо дальнейшее усиление мер с целью расширения возможностей с привлечением необходимых организаций, мобилизации дополнительных средств…

Дольникер не понимал ни слова из этой беседы. Даже во время записи он не очень-то вникал в суть дела. После последнего коалиционного кризиса его назначили, по прискорбной ошибке, заместителем гендиректора Минздрава. Он проработал в этой должности всего неделю, но за это время Государственное радио успело взять у него интервью «О нашей системе здравоохранения», и теперь, через несколько месяцев, они разыскали запись и передали ее.

– Кажется, вы себя лучше чувствуете, – заметил секретарь, – но я бы все же вызвал врача. Сейчас я вернусь, Дольникер.

– Дольникер, – бормотал политик, засыпая, – лечебные учреждения…

* * *

– Госпожа Дольникер, – заявил профессор Таненбаум, – давление вашего мужа в любой момент может привести к катастрофе.

– А что я могу сделать? – ответила Геула Дольникер. – У меня нет никакого влияния на этого безумца.

Профессор снял с руки Дольникера резиновую манжетку для измерения давления, положил ее рядом с липкими кружками кофе, оставшимися на клеенке с утра. Десятки лет профессор был домашним врачом в семействах высших партийных чиновников и уже привык к тому, что создатели образа государства живут в весьма скромных условиях, однако всякий раз квартира Дольникеров заново его потрясала. В квартире было всего две маленькие комнаты. Поскольку Геула также была важным партийным функционером, у нее никогда не было лишнего часа для ухода за домом. Старая мебель сгрудилась в одном углу, покрытая табачным пеплом и пылью. На стенах висели пейзажи в позолоченных рамках – того сорта, что продают на улицах. А между ними в центре – прекрасный подлинник Ван Гога – дар общины Копенгагена.

Геула, грузная и достаточно безобразная супруга Амица Дольникера, стояла у постели больного, с трудом сдерживая гнев. Она вернулась домой довольно поздно после тяжелого дня в Организации женщин, безразличных ко всему, и обнаружила мужа храпящим на полу у заваленного бумагами кресла, несмотря на радио, отчаянно вопящее народные танцы.

– Госпожа Дольникер, – резко заявил профессор, – буду откровенен: даже небольшое волнение вашего мужа может привести к непоправимому.

Дольникер покраснел, на его лбу вздулись жилы.

– Что может случиться? – прохрипел он.

– Инфаркт.

– Слышишь, Дольникер… сдохнешь как собака, если не будешь себя беречь.

– Только радикальное изменение образа жизни может спасти господина Дольникера. Если он будет по-прежнему вести жизнь высокопоставленного политика…

– Я не политик, – прошептал больной, – я – государственный деятель.

– С точки зрения медицины это одно и то же. Нам придется значительное время быть вдали от политической жизни. Избегать всего, что может стать причиной волнений. Имеются в виду и всевозможные развлечения.

– Ты слышишь? – жена повысила голос. – Теперь тебе выступать нельзя!

– Во всяком случае, первый месяц отпуска, – подтвердил врач, – затем, если появятся признаки выздоровления, мы разрешим вам выступать раз в неделю перед публикой, как можно более вам симпатизирующей.

Тут произошло знаменательное событие. Амиц Дольникер, символ поколения завоевателей и строителей страны, расплакался.

– Смотрите, Дольникер, – успокоил его Зеев голосом, преисполненным понимания, – мы оба поедем на два месяца в Швейцарию. Оттуда будем поддерживать постоянную телефонную связь с Центром партии…

– На мой взгляд, это не решение, – отреагировал профессор, – господин Дольникер должен сжечь за собой все мосты. Ему нужно удалиться как можно дальше от городской жизни.

– Господа! – взывал Дольникер к профессору, заламывая руки. – Но подумайте и о стране!

– Быстрейшее выздоровление Амица Дольникера – это и есть максимальная польза для страны.

Это заявление нашло отклик в сердце ослабевшего государственного деятеля. Дольникер сдержал свои чувства и приподнялся в постели:

– Товарищи! Я готов!

– Браво! – зааплодировал профессор, но Геула тут же заставила его умолкнуть:

– Прекратите, профессор! Дольникер только говорит. Он не может жить без собраний, журналистов, радио…

– Да будет вам известно, госпожа, – закричал Дольникер, – что я уеду инкогнито в такую заброшенную деревню, где не будут даже знать, кто я! Если такая у нас вообще существует.

– Такого места нет, – сказал Зеев, – лучше поедем-ка в Швейцарию на пару месяцев.

– Это невозможно из принципа, – заявил политик, – я дал обет никогда не покидать Страну Израиля, разве только в силу правительственной миссии.

– Это можно уладить, – пробормотал Зеев, но тут в дверь позвонили. Геула открыла дверь и известила:

– Шолтхайм из продовольственного концерна

«Тнува»! Теперь! В одиннадцать ночи!

* * *

Кабинет Дольникера соответствовал общему состоянию квартиры. Посреди узкой комнаты стоял тяжелый письменный стол в стиле барокко, на нем валялась куча брошюр, ежегодников, специальной литературы. Страницы большинства книг были не разрезаны. В углу на потертой стойке красовалась скульптура хозяина кабинета – творение итальянского скульптора-сиониста 30-х годов. Над столом висела видавшая виды люстра с восемью плафонами, причем только один из них распространял по комнате тусклый свет.

– Добрый вечер, Шолтхайм, садитесь.

Политик принял гостя, одетый в пижаму.

– Давайте к делу. Что там у вас?

Это был снова тот самый Дольникер, вырубленный из твердого материала, «пестик в ступке», каким знали его приближенные десятки лет.

Директор «Тнувы» почтительно поклонился. Он пришел с просьбой – срочно нужны 600 000 лир из фонда ссуд для регионального развития.

– Вам повезло, Шолтхайм, что вы не опоздали на день. Свяжитесь с кредитной комиссией. Я не возражаю.

– Просто не знаю, как вас благодарить.

Дольникер сидел за столом, задумавшись.

– Я так понимаю, что «Тнува» связана с самыми отдаленными точками провинции…

Зеев начал покашливать, но не сумел помешать шефу, ставшему вдруг весьма серьезным.

– Назовите-ка, Шолтхайм, самые удаленные и изолированные из ваших деревень.

Шолтхайм посмотрел на политика с удивлением и через некоторое время ответил:

– В восточной части Верхней Галилеи, почти на границе с Ливаном, есть деревня, о которой практически никто не знает. Я знаком с ней лишь потому, что ее жители поставляют нам весь тмин в стране.

– Тмин? – враждебно воскликнул Зеев. – Что такое тмин?

– Так называются, дорогой друг, маленькие черные зернышки на тминном хлебе, – продемонстрировал свою знаменитую эрудицию Дольникер, сопровождая ответ саркастической улыбкой, – ну, что скажете?

– Я скажу, что скоро сезон дождей.

– Ничего. Запасемся зонтиками.

– Извините, – промямлил Шолтхайм, скользя смущенным взглядом между политиком и его секретарем, – о чем вы говорите? В этой деревне нет ничего особенного. Это совершенно изолированное место, просто кусок болота. Я вспомнил его лишь потому, что вы спросили… Я не понимаю…

– Как называется это место?

– Эйн Камоним. Тминный ключ, – смущенно пробормотал Шолтхайм.

Глава 2
Где-то в стране

Большой грузовик «Тнувы» мчался по извилистому шоссе Верхней Галилеи. Дольникеру и его секретарю поездка, длившаяся с утра, уже успела изрядно поднадоесть. Они сидели в кабине, прижавшись друг к другу, время от времени разминая затекшие мышцы. С подъемом в горы пейзаж стал однообразным, солнце нещадно раскаляло кабину.

– Дружок, – обратился Дольникер к водителю, – сколько еще осталось до Эйн Камоним?

– Минимум два часа, господин. От развилки поедем по грунтовке.

– Почему не строят шоссе до конца? – поинтересовался секретарь.

Водитель объяснил, что, кроме него, никто туда не ездит.

– Слышите, Дольникер, – заметил секретарь, – я же говорил, надо было ехать на нашей машине.

– Храни нас Бог, – ответил Дольникер, – но как бы я смог остаться инкогнито, если бы приехал на машине партии? Я надеюсь, – обратился он к водителю, – что и вы будете держать все в секрете.

Лицо водителя приобрело торжественное выражение. Политик вынул из желтого портфеля газетные вырезки и глянул в них:

«Амиц Дольникер отправляется в отпуск

Амиц Дольникер отправился в оздоровительный отпуск куда-то в пределах страны. Хорошо осведомленные источники связывают его внезапное исчезновение с распространяющимися в столице слухами о предстоящих международных переговорах на высоком уровне».

Сердце политика радовалось этой «сенсации». Никто не знает, где он. В этом есть элемент тайны, которая всегда пробуждает общественный интерес.

– Дружок, – спросил он водителя, – когда в деревню приходят утренние газеты?

– Не приходят.

– А как же следят жители за происходящими событиями?

– Не следят.

Странное молчание воцарилось в кабине.

– Прекрасно, – заметил Дольникер слабым голосом, – это будет полнейший перерыв – для моего выздоровления. Без прессы, без шума…

– И без электричества, – добавил секретарь.

– Вам там понравится, – утешил водитель, – вы будете среди порядочных и тихих евреев, живущих своей жизнью и совершенно не интересующихся этим безумным миром. Говорят, что их предки были лесорубами в Русинских лесах в Северной Венгрии и во время погромов они наняли какого-то агента, обещавшего вывезти их в Америку. Но он был сионистским функционером и вместо Америки привез их сюда. Потом они получили деньги от барона Ротшильда и поселились в этом сумасшедшем месте. Говорят, они еще долгие годы думали, что находятся в Америке. Вообще-то, если вникнуть в суть дела, неважно, что думают в этом забытом Богом месте.

Водитель разразился веселым смехом, и Дольникер начал нервничать.

Он достал из потертого портфеля карту, расстелил ее на коленях и стал старательно выискивать район их пребывания.

– Господа, – воскликнул он через некоторое время, – мне не удается найти здесь никакого Эйн Камоним!

– Может, картографы еще не открыли деревню – заметил водитель, – она затеряна меж гор. Может, видели ее с самолета, но подумали, что это уже Ливан.

– Как белые пятна на карте Центральной Африки, – заметил секретарь.

В эту минуту машина свернула и чуть не врезалась в бурую стену, что шла вдоль дороги. При повороте секретарь ударился головой о зеркало водителя, и мир померк в его глазах.

– Что это? – испуганно завизжал Зеев. – Я ничего не вижу! Я ничего не вижу!

* * *

– Погодите, – сказал водитель, включив фары. Машина ползла по темной пещере, усыпанной крупными камнями. Порой машину сотрясало, как лодку в бурном море.

– Свободу! – закашлял Зеев, очищая брюки от пыли. – Свободу!

– Во всяком случае, – оправдывался Дольникер, – пейзажи здесь прекрасные. Жалко, фотоаппарат не взяли.

Вид был действительно потрясающий. Дорога в пыли петляла среди гряд скал, а между ними виднелись дубовые рощи, воздух стал остросвежим, с севера дул ветерок.

– Знаменитая Гора Потопа, – указал водитель на черную покрытую льдом скалу, гордо возвышающуюся над землей, – в период дождей отсюда спускаются бурлящие потоки, как при Потопе…

Если бы не земляная плотина, которую построили жители деревни, потоки просто стерли бы ее с лица земли…

– Прекрасно, правда, Зеев? – воспламенился Дольникер. – И вправду, человек должен иногда возвращаться к природе.

– Извините, – прошептал Зеев, – мне надо быстро… выйти…

Машина остановилась, и Зеев, пораженный морской болезнью, вышел, медленно подошел к краю шоссе, снял очки и облегчил желудок. Дольникер тоже вышел из машины и обозревал окрестности, радуясь жизни.

– Смотри, дружок, – Дольникер указал водителю на Зеева, – это напоминает мне историю одного резника, которому не разрешали дуть в рог-шофар в праздник Рош ха-Шана. Несчастный пошел к раву и плакался ему.

«Рабби, рабби, – жаловался резник, – ну почему мне не дают дуть в шофар?»

И что же ответил рав, господа?

«Потому что ты не окунался в микву».

Резник стал оправдываться:

«Рабби, вода очень холодная, ой, холодная».

Рабби отвечает:

«Ойф калст бласт мен ништ»[1]1
  На холодное не дуют (идиш).


[Закрыть]. Ха-ха-ха.

Дольникер разразился громовым смехом, так что его глаза совсем скрылись в окружающих их морщинах. У водителя на губах тоже появилась глуповатая улыбка. Зеев закончил свои дела и неверным шагом вернулся.

– Дружок, если ты так слаб, тебе тоже не мешает отдохнуть. Даже ради этого стоило сюда приехать.

Зеев не ответил. Машина продолжала свой путь. Пейзажи стали более окультуренными, между рощами появились зеленые пятна возделанных полей.

– Вот и тминные поля, – объяснил водитель, показав на низкие кусты, растущие в беспорядке на маленьких участках земли. – Ну а теперь берегитесь – дорога будет хуже.

Машина миновала горную цепь и, повизгивая тормозами, начала спуск. Внизу, в долине, виднелись домики из неотесанного камня.

– Это деревенская околица, – заявил Дольникер.

– Нет, господа, это деревня и есть, – ответил водитель.

* * *

Ветер вдруг прекратился, и воцарилась приятная тишина. Через несколько минут послышался лай собак, то тут, то там стали поодиночке появляться крестьяне, возвращающиеся с работы. Это были плотные загорелые мужики с тяжелой походкой. На них были черные штаны, белые рубашки с застегнутым воротником и сапоги. Все это напоминало одежду украинских крестьян. На женщинах были длинные юбки, развевавшиеся в такт шагам. Жители приветствовали машину кивками, не меняя ритма движения.

Дольникер сдвинул берет на лоб и надел черные очки. Секретарь беспокойно высунулся из окна. Он был почти в панике.

– Послушай, – обратился он к водителю, – какой транспорт ходит отсюда?

– Транспорт? – удивился водитель. – Я же уже сказал – нет транспорта.

– Когда вы сюда вернетесь?

– По-разному бывает. Вообще-то, я приезжаю раз в два месяца, но иногда меня и раньше вызывают. Когда голубей посылают.

– Каких еще голубей?

Водитель вынул из-под сиденья клетку с двумя белыми голубями.

– Они летят прямо в контору «Тнувы», – объяснил он застывшему от удивления секретарю, – и это значит, что пора ехать. Ведь связи с деревней нет.

– А пешком?

– Неделю, если не больше, до ближайшего поселения.

Машина остановилась у низенького домика, стоявшего в нескольких сотнях шагов от остальных домов. На домике красовалась вывеска русскими буквами.

– Господи! Здесь что, еще по-русски говорят?

– Да нет, читайте, что написано.

Написано было, как оказалось, русскими буквами на иврите: «Склад».

– Они говорят на иврите, но большинство еще предпочитают писать русскими буквами.

Дольникер и Зеев переглянулись со смешанными чувствами. Из глубины склада вышел человек, поприветствовавший водителя кивком, и внес клетку с голубями в здание. Затем водитель и молчаливый обитатель деревни стали выгружать ящики из машины. Дольникер и его правая рука следили за передвижениями грузчиков, но вскоре терпение политика лопнуло:

– Дружок, а где здесь гостиница?

– Гостиница? Сюда никогда никакие гости не приезжают.

– А где же мы будем ночевать?

– Понятия не имею. Но вам надо поспешить, господа, деревенские часы показывают полвторого.

Водитель махнул рукой в сторону плоского камня на обочине, в центре которого торчала палка.

– Что это? – в ужасе спросил Дольникер.

– Солнечные часы деревни.

– Когда вы едете назад? – в ужасе спросил Зеев.

Тут мимо них проехала разбитая деревенская телега, запряженная старым мулом. Водитель остановил ее движением руки.

– Эти господа хотят провести здесь несколько дней, – сказал водитель высокому мужику, сидевшему на куче зеленых стеблей и курившему трубку, – ты можешь их куда-нибудь отвезти?

Возчик кивнул.

– Здесь все такие молчаливые? – спросил Дольникер, пока водитель грузил их чемоданы на телегу.

– Нет. Другие говорят еще меньше. Но вам повезло: эта телега – единственная в деревне. Садитесь.

Телега двинулась по главной улице и остановилась у белого двухэтажного здания. Возчик указал трубкой на дом, и гости слезли с кучи тминных стеблей.

– Сколько мы вам должны?

Возчик пожал плечами.

– Должны! Я вас не знаю.

И уехал. Дольникер топтался в смущении. Его охватило неизвестное ему до сих пор ощущение одиночества и заброшенности. Однажды, в аэропорту Бомбея, он чувствовал что-то подобное, когда встречающий прибыл с опозданием на шесть часов.

Вдруг стало холодать. Дольникер застегнул воротник пальто и надвинул берет еще ниже на лоб.

– Зеев, зайди, дружок, и попроси две отдельные комнаты.

Секретарь пожал плечами и направился к двери.

– Я настойчиво прошу соблюдать мое инкогнито, – прокричал вслед политик, – ни в коем случае не говори, кто я, – ну, ты же понимаешь.

– Понимаю, Дольникер.

Зеев зашел в помещение. Это был длинный зал с толстыми деревянными потолочными балками, несколькими неотесанными стульями и котами, бегавшими под столом. Из соседней кухни шел густой пар, остро отдающий луком. У входа на кухню стоял пузатый мужчина, глядевший как-то вкось, зa спину вошедшего.

– Здравствуйте! Я – секретарь Амица Дольникера, я прибыл с Амицом Дольникером только что. Амиц Дольникер ждет на улице. Я и Амиц Дольникер просим две комнаты – одну для меня и одну для Амица Дольникера.

Владелец трактира часто мигал, не отвечая. Секретарь было решил, что этот человек просто смущен появлением такого высокого гостя.

– Я и Амиц Дольникер намерены провести здесь достаточно долгое время, – энергично добавил Зеев, – и не надо задавать лишних вопросов. Удовлетворитесь фактами.

– Малка, – закричал трактирщик, – иди сюда, дорогая, я ничего не понимаю.

Дородная женщина вышла из кухни, вытирая руки о фартук. Двое большеголовых мальчишек, очень похожих друг на друга, появились перед Зеевом. Они рассматривали его со всех сторон с раскрытыми ртами.

– Ну что, так тяжело понять? – рассердился Зеев. – Амиц Дольникер желает отдохнуть в вашей деревне.

– Отдохнуть? – удивилась женщина. – Если хотят отдохнуть, ложатся в постель.

– Вот! Нужна комната для Амица Дольникера.

– Черт побери, – взорвался трактирщик, – кто это?

– Вы хотите сказать, что никогда не слышали об Амице Дольникере?

– Мы слышали, что он стоит снаружи. Может, вы его позовете, потому что вас, при всем уважении, понять невозможно.

Зеев потоптался.

– Может, вы выйдете и проведете господина Дольникера внутрь?

– Почему? Он что – сам ходить не может?

– Господа! Господин Дольникер – центральная фигура у нас!

– Где?

– Сейчас он – зам. гендиректора Министерства развития.

– Какого директора?

– Генерального… В правительстве…

– Мы такого директора не знаем. Мы знаем только господина Шолтхайма, директора «Тнувы». Но это – такой большой человек, что больше его во всей стране нету. Так, может, ваш господин из водопроводной компании, которая нам воду поставляет? – добавил трактирщик с дрожью в голосе. – Он инженер?

Зеев вышел за Дольникером, сидевшим на чемоданах.

– Они не догадались, кто я?

– Нет, они пока ни о чем не догадываются.

* * *

Вечером гости сидели за «общим столом» в трактире. Так жители деревни называли свои субботние посиделки. Столы были сдвинуты вместе и покрыты белыми скатертями, на них были расставлены бутылки с вином, жестянки с гвоздиками. За столами сидели около восьмидесяти человек и ужинали. После ужина, объяснил трактирщик таинственным гостям, жители деревни имеют обыкновение сидеть до утра, распевая грустные песни под гитару старого сапожника.

Дольникер и его секретарь были жутко вымотаны борьбой с трактирщиком. Элипаз Германович никак не мог взять в толк, почему именно у него просят две комнаты и что делают здесь городские господа. Лишь после часа уговоров и угроз он согласился предоставить им одну комнату на втором этаже, рядом со своей спальней. Однако Дольникер намекнул энергичным движением руки, что из понятных соображений не может жить в одной комнате еще с кем-то. Поэтому Зеев устроился в большом доме сапожника, как раз напротив трактира, ибо сапожник тоже мог предоставить для ночлега лишь одно место…

Комната Дольникера была обставлена с первобытной простотой: два шатких шкафа, две железные койки и единственный кухонный табурет. Малка, жена трактирщика, вынула вещи постояльца из чемодана и положила их в шкаф при слабом мерцании нефтяной плошки. Сам государственный деятель молча стоял на узком балкончике и глядел из-под темных очков на большой ухоженный сад, расстилавшийся внизу. Близнецы потянулись за ним на балкон, тоже долго стояли молча, затем один из них не выдержал и дернул гостя за край пальто:

– Дядя, ты слепой?

– Нет.

На этом разговор завершился.

* * *

Гости сидели за столами в странной тишине. Они были поглощены едой и питьем как люди труда, понимающие важность питания, и, кроме скрипа ножей, в зале не было слышно никакого шума. Раздавалось лишь скрипучее монотонное чавканье Дольникера, который хватал и жрал телятину с огурцами и редькой. Порой секретарь поглядывал вокруг с тревогой, смешанной с отчаянием. В высоких кругах было известно, что Дольникер ест, издавая шум испорченной водяной мельницы, и с этим ничего нельзя поделать. На дипломатических приемах и на пышных пирах секретарь еще мог как-то решать этот вопрос: когда Дольникер ел или ковырял в зубах, оркестр по указанию секретаря играл веселые мелодии. Но теперь Зееву оставалось возлагать надежды лишь на терпение окружающих. Они, однако, никак не реагировали на звуки перемалывания пищи, издаваемые политиком, и вообще на его присутствие.

Сам высокий гость тоже это заметил.

– Я знал с самого начала, что мне не удастся сохранить инкогнито, – прошептал он Зееву в процессе пережевывания, – они меня раскусили.

– Откуда вы знаете, Дольникер?

– У меня глаза есть. Они меня ценят до такой степени, что просто не осмеливаются на меня глянуть. Это – высшая степень уважения, можно даже сказать, несколько болезненная, обожание. Поверь мне, друг, этот досадный культ не соответствует моему духу, я люблю, чтобы люди в моем присутствии вели себя свободно, как с равным. Я полагаю, что внесу свой вклад в облегчение создавшейся атмосферы, если скажу этим людям несколько слов…

Вилка выпала из рук Зеева.

– Нет! – закричал он в панике. – Не надо ничего говорить, Дольникер!

– Но почему?

Политик встал. Он уже четыре дня не произносил ни одной речи, и предоставившаяся возможность как бы возвращала ему всем известную энергию. Глаза Дольникера метали молнии. Он поднял свой стакан и сказал сильным голосом:

– Жители деревни Эйн Камоним! Дамы и господа, пожилые и молодежь, старожилы и новые репатрианты! Позвольте начать с выражения глубокого удовлетворения, вызванного вашим эмоциональным приемом. Мне дорога честь, которую вы мне оказали, хотя я к этому вовсе не стремился. Я приехал сюда отдыхать, а не праздновать. Я призываю вас обращаться со мной без всяких правил церемониала, и не нужно сбрасывать с плеч груз повседневных забот текущего момента…

Тут-то оно и случилось.

Сапожник, давний вдовец с буйной шевелюрой и широкой челюстью, нарушил общую тишину и прикрикнул мощным голосом на выступающего:

– Тихо, люди едят!

В сердце престарелого политика проснулся дремлющий «лев Кнессета»:

– Да, мой друг! Тишина, душевное спокойствие – и хлеб на столе! На этих основаниях зиждется мир рабочего человека…

Тут уже все начали рассерженно орать:

– Эй ты, заткнись! Кто это? Кто его пустил?

Зеев вытащил пораженного шефа на воздух.

– К сожалению, Дольникер, – сказал он, задыхаясь, – хотите вы того или нет, в этой деревне вы останетесь инкогнито.