Текст книги "Судебная петля. Секретная история политических процессов на Западе"

Автор книги: Ефим Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)

Из Лондона был получен приказ произвести обыск в Хиндлип-Хаузе. Сэр Генри Бромли, которому поручили это дело, решил проявить чрезвычайную бдительность: поставить караулы у всех дверей, вести наблюдение за всеми слугами, и особенно за тем, куда доставляется пища, содрать обои и обшивку со стен, промерить длину каждой из комнат, чтобы определить, сравнивая площадь на верхних и нижних этажах, где могли быть тайные ниши. Наконец, особо приказано было проверить все дымоходы.

Задача оказалась бы сэру Генри и его команде не по силам, если бы не неожиданность, с которой они нагрянули в замок. Находившиеся там Гарнет и трое его подчиненных едва успели скрыться в двух тайниках. Однако тайники не были подготовлены к длительной осаде. В них, по выражению Бромли, вместо запасов пищи находился лишь «папистский хлам». Он очень стеснял обитателей тайников, мешал им двигаться. Бромли и его команда убедились, что количество постелей явно превышало число лиц, формально проживавших в доме, и некоторые якобы не используемые кровати оказались еще теплыми. Тем не менее, когда люди Бромли стали мерить стены и потолки, не удалось ничего обнаружить. Только полученное вскоре известие о показаниях Литлтона (ранее правительство действовало, очевидно, по простому подозрению) побудило приняться за обыск с удвоенной силой. В конце концов бульдожья хватка сэра Генри, не спускавшего глаз с обитателей дома, дала свои результаты. Изголодавшиеся подчиненные Гарнета, а потом и он сам сдались на милость победителя.

Их доставили в Лондон, но никак не могли добиться показаний об участии в «пороховом заговоре», а в случае с Гарнетом Сесил не решился прибегнуть к пытке. Чтобы обойти иезуита, к нему подослали тюремщика, прикинувшегося сочувствующим католикам. Он устроил Гарнету якобы тайные свидания с другим арестованным, отцом Олдкорном (стена, разделявшая их камеры, оказалась, как нарочно, с проломом, который можно было обнаружить, слегка отогнув доску). Беседу Гарнета с Олдкорном, разумеется, слово в слово записывали агенты Сесила, сидевшие рядом в тайнике. Эти записи потом составили одно из доказательств, которые требовались суду для осуждения Гарнета и его коллег. Другим крайне невыгодным для иезуита обстоятельством было обнаружение трактата о двусмысленном способе выражения или о пределах дозволенной лжи, который нашли у Трешама. Чего стоили заверения Гарнета, что он ничего не знал о «пороховом заговоре», кроме того, что ему было сообщено на исповеди, если сам он теоретически обосновывал необходимость лжи в такой ситуации, в какую попал?

Гарнет и его подчиненные, кроме тех, кому вроде Тесмонда (Гринвея) и Джерарда удалось бежать за границу, кончили свои дни на виселице.

В 1610 г. в протестантском тогда Палантинате (на Рейне) солдаты задержали путешественника. Найденные при нем письма убедили власти в том, что арестованный – это иезуит Уильям Болдуин, который, по английской правительственной версии, был активным участником «порохового заговора» и на выдаче которого давно настаивало правительство Якова I. Его под строгим конвоем, в цепях доставили в Англию. Допрос Болдуина не дал никаких доказательств его участия в изменнических действиях. Эрцгерцог Альберт, а потом испанский посол Гондомар неоднократно ходатайствовали за иезуита. Тем не менее Болдуина восемь лет продержали в Тауэре, а потом выслали из страны.

Чей же подкоп?

За почти четыре столетия, протекшие после «порохового заговора», не раз высказывались сомнения в точности правительственной версии этого знаменитого эпизода английской истории. Подозрения о причастности к организации заговора провокаторской руки возникли, собственно говоря, уже в первые дни и недели после ареста Гая Фокса и его друзей. Кто выполнял роль подстрекателя, конечно, неизвестно, но нельзя было сомневаться, что провокатор мог действовать по приказу только одного человека – Роберта Сесила, графа Солсбери. Уже 5 декабря 1605 г. один современник в письме за границу сообщил, что, без сомнения, «кое-кто из членов Тайного совета (обычное осторожное упоминание главного министра, без того, чтобы прямо называть его имя. – Е. Ч.) сумел сплести сеть, чтобы запутать тех бедных джентльменов»[218]218
  Williamson H. R. The Gunpowder Plot. L., 1951. P. 16.


[Закрыть]. Еще до этого, 25 ноября 1605 г., английский посол в Брюсселе Эдмондс доносил, что «ему стыдно сообщать графу Солсбери! ежедневно изобретаемые выдумки при здешнем дворе, чтобы спасти католиков от злословия». На процессе Гарнета генеральный прокурор Кок говорил о том, что инкриминируемое подсудимому одобрение убийства короля изображают за границей «как вымысел и политику нашего государства, чтобы вызвать презрение и навлечь немилость на папистскую религию». «За границей» означало, разумеется, прежде всего в Риме. В меморандуме, составленном позднее, в 1608 г., по указанию папы, заговор представлялся делом группы мирян, не получавших совета ни от одного католического священника, отмечалось, что этот заговор был спровоцирован властями или что они по меньшей мере способствовали ему и позаботились, чтобы главные свидетели исчезли до того, как были выдвинуты обвинения против иезуитов.

4 декабря 1605 г. Роберт Сесил получил анонимное письмо, в котором его обвиняли в том, что он, действуя на основании «полностью ложных обвинений», путем преследований, изгнаний и убийств стремится искоренить католическую религию, и угрожали смертью. Подобных угроз приходило немало, но Сесила явно более беспокоили слухи о том, что «пороховой заговор» был сфабрикован. По-видимому, в самом конце 1605 г. Сесил даже написал памфлет под названием «Ответ на некоторые клеветнические писания, распространяемые за границей под предлогом предостережения католиков». Известно, что это министерское сочинение уже широко читали до начала февраля 1606 г. Отвергая обвинения, Сесил вместе с тем доказывал, что он как министр не выполнил бы своего долга «часового, защищающего жизнь короля и безопасность государства», если бы не противопоставлял «контрмины минам измены».

Подозрение против Сесила упорно сохранялось в XVII в. Так, епископ Годфри Гудмен, которому во время раскрытия заговора было около 20 лет, писал в своих «Воспоминаниях», что «великий государственный деятель» «вначале сочинял, а потом раскрывал измену, и, чем она была более гнусной и ненавистной, тем большими и более приемлемыми представлялись его услуги». Среди родственников казненных заговорщиков было распространено убеждение, что Кетсби, Фокс и другие стали жертвами «государственной интриги». В 1615 г. власти даже раскрыли «заговор», в котором фигурировали родные погибших участников «порохового заговора», стремившиеся отомстить за смерть невинно осужденных, по их мнению, мучеников. В 1658 г. епископ Толбот писал, что Сесил «изобрел или по меньшей мере раздувал «пороховой заговор»». Споры об ответственности за события 1605 г. снова стали обсуждаться в конце 70-х – начале 80-х годов XVII в., во время так называемого папистского заговора. Опять повторялись утверждения о роли, сыгранной Робертом Сесилом.

Однако все эти примеры – их число можно умножить – по существу доказывают лишь то, что подозрение о фабрикации Сесилом «порохового заговора» было достаточно широко распространено при жизни его современников и их ближайших потомков. Трудно предполагать, чтобы такие подозрения не высказывались, если учесть, насколько они выгодны католической партии.

Иезуиты со своей стороны тоже не раз пытались опровергнуть свое участие в заговоре. И вот в конце XIX в., когда иезуитская историография стала быстро набирать силу, некий отец Джерард (однофамилец помощника Гарнета) выпустил книгу, в которой подверг критике многие положения общепринятой истории заговора Гая Фокса. Он обратил внимание на такие явные несообразности, как бездействие властей после «расшифровки» письма к Монтиглу, неумение обнаружить далеко продвинутый подкоп из близлежащего дома. Не объясняется ли эта несообразность тем, что подкопа вовсе не было и поэтому возникла необходимость утверждать, что заговорщики уничтожили все следы проделанной работы? Еще один важный довод – при таком глубоком подкопе необходимо было вынести из дома очень большое количество земли и разбросать в прилегающем к Винегр-хаузу крохотном садике, притом не возбуждая ничьего любопытства на таком многолюдном месте, как площадь перед парламентом.

Далее, каким образом заговорщики раздобыли большое количество пороха, потребное для производства взрыва? Ведь порох с 1601 г. был государственной монополией, его расходованием ведали близкие друзья Сесила – граф Девоншир и его заместители Кэрью и Брукнер. Не случайно судьба пороха, якобы изъятого у заговорщиков, нигде не отражена в официальных бумагах и остается неизвестной. Этот довод часто повторяли и другие католические историки. Выяснилось, например, что, когда возникла нужда в связи с финансовыми расчетами проверить расход пороха, это было разрешено сделать только за период с 1578 по 1604 г., т. е. до года раскрытия «порохового заговора». Впоследствии бумаги о расходе пороха за этот год затерялись. И тем не менее этот аргумент Джерарда не является бесспорным. Приобретение пороха все же не представляло непреодолимых трудностей: государственная монополия стала строго осуществляться лишь позднее. Незадолго до «порохового заговора» комендант Тауэра сообщал, что один лондонский купец имеет у себя на складе 40 т пороха. Надо учитывать также, что солдаты тогда не получали пороха и были обязаны сами покупать его, обычно у своих офицеров.

Было и много других темных мест в правительственных отчетах о заговоре, которые использовал в своей работе Джерард. Однако его книга подверглась сокрушительной критике со стороны видного протестантского историка С. Гардинера, тоже написавшего специальную работу о «пороховом заговоре». Гардинер, в частности, высказал предположение, что землю заговорщики незаметно сбрасывали неподалеку в Темзу. Гардинер доказал также, что протоколы показаний Гая Фокса не носят следов подделки. Они показывают, как, преодолевая на допросах упорство арестованного, власти постепенно расширяли свои прежде скудные сведения о заговоре.

После отпора Гардинера иезуитская литературная атака временно захлебнулась. Официальная версия сохранила преобладание. Однако еще через полвека нападки на нее возобновились. В 1951 г. была опубликована книга X. Уильямсона «Пороховой заговор», в которой автор пытался подробно обосновать католическую критику официальной версии, хотя еще не покушался на самый факт существования этого заговора. Воспроизведя многие уже высказывавшиеся ранее аргументы, Уильямсон обратился к остававшейся в тени роли в тайной войне тех лет Томаса Фелиппеса – главного помощника Уолсингема в фабрикации «заговора Бабингтона». Посмотрим, какова же была эта роль, постаравшись дополнить факты, собранные Уильямсоном, данными, разысканными после выхода в свет его книги.

Итак, старый шпион Фелиппес – низкорослый уродец, специалист по расшифровке и подделке писем. Именно он по приказу Ф. Уолсингема сфабриковал подложные письма Марии Стюарт, которые послужили предлогом для вынесения ей смертного приговора. После воцарения сына Марии Стюарт Фелиппеса для соблюдения приличий удалили из разведки, хотя он слезно уверял Якова, что не имел ни малейшего отношения к казни его августейшей матери. Старому шпиону бросили кость – небезвыгодное место в управлении Лондонского порта. Однако даже после увольнения со службы Фелнппес никак не хотел отказываться от привычного занятия и даже рассчитывал снова завоевать благосклонность великих мира сего. Пока же он решил извлекать максимум возможного из своих занятий в управлении порта.

Томасу Фелиппесу, возможно, принадлежит приоритет в изобретении нового ответвления разведывательного дела – коммерческого шпионажа. Отставной агент занялся сбором различных секретных сведений о торговле, представлявших интерес для английских купцов. К нему стекалась информация из Голландии, Дании, Швеции, даже из России. К первой половине XVII в. можно отнести и налаживание промышленного шпионажа, хотя отдельные попытки в этом направлении предпринимались и ранее. Так, например, владелец железоделательной мануфактуры близ Сторбриджа, в графстве Вустер, Ричард Фоли сумел добыть подробные сведения о производственных секретах передовой тогда шведской металлургии. Получение этой информации способствовало процветанию предприятия Фоли, он добился дворянского титула, права заседать в палате лордов – совсем необычного отличия для промышленника в первой половине XVII в. Нередко, впрочем, краже секретов предпочитали в то время сманивание опытных мастеров, владевших этими секретами.

Но мы отвлеклись от Фелиппеса. Внимательно приглядываясь к пассажирам, он наметанным глазом, вернее, натренированным чутьем профессионального шпиона учуял назревающий заговор. А напав на след, уже не мог остановиться и решил произвести розыск на собственный страх и риск. С этой целью Фелиппес надумал завязать тайную переписку с признанным руководителем эмигрантов и многолетним организатором заговоров Хью Оуэном в Брюсселе. Переписка оказалась односторонней, так как не менее опытный интриган Оуэн заподозрил неладное в письмах, приходивших от некоего Винсента (так подписывал свои послания Фелиппес). Однако такое препятствие, конечно, не могло остановить старого подделывателя писем, который великодушно взял на себя сочинение и ответных послании Оуэна, фигурировавшего под именем Бенсон.

Фелиппес не учел одного – что не только он, но и Роберт Сесил прошел школу Уолсингсма. Сравнив перехваченные письма Винсента и Бенсона, Сесил сразу же сообразил, в чем здесь дело. В январе 1605 г. разгневанный министр приказал арестовать шпиона и доставить его немедля к нему. Фелиппес недолго отпирался. Горько сетуя на свою бедность, он открыл и еще один неожиданный мотив своих действий: Фелиппес хотел через Оуэна, связанного с мадридским двором, попользоваться деньгами, которые щедро рассыпал испанский посол в Лондоне, чтобы укрепить партию сторонников недавно заключенного мира!

Сесил приказал отправить Фелиппеса за самовольное вмешательство в государственные дела в тюрьму Гейтхауз, где тот и оставался до весны. Свой досуг он заполнял писанием покаянных писем и мольбами о прощении. Фелиппес клялся, что он «ничего так не желает, как иметь возможность сослужить Вам (т. е. Сесилу. – Е. Ч.) какую-либо службу». Старый шпион на этот раз не лгал. После освобождения из тюрьмы Фелиппес был совершенно разорен. Он только и мечтал поправить свои дела, снова нанявшись к Сесилу. Вместо этого в январе 1606 г., за несколько дней до суда над участниками «порохового заговора», Фелиппеса опять арестовали и посадили в Тауэр.

Предыстория этого второго ареста, всплывшая наружу в результате публикации архива Сесила, заслуживает внимания, поскольку кроме всего прочего характеризует приемы работы первого министра Англии. Вместе с Фелиппесом у Уолсингема трудился и другой опытный подделыватель писем и профессиональный шпион – Томас Барнс, пытавшийся, в частности, по поручению правительства втереться в доверие к Хью Оуэну и стать его агентом. В 1605 г. он в отличие от Фелиппеса еще оставался на службе. Как раз в самом конце года Барнс по прямому указанию Сесила подделал письмо Фелиппеса к Оуэну. Через несколько дней Барнсу вручили заграничный паспорт, подписанный самим Сесилом. Паспорт был выдан на имя Томаса Уилсона, одного из секретарей Сесила (осталось неизвестным, не был ли Барнс этим самым «секретарем Уилсоном» и в Англии). Поставив подпись на паспорте Барнса – Уилсона, Сесил в тот же день собственноручно написал частное письмо коменданту Дувра сэру Томасу Фейну. В письме предписывалось, соблюдая строжайшую тайну, без всякого шума арестовать человека по имени Томас Уилсон, который предполагает покинуть страну. И к великому негодованию Уилсона, он был арестован, несмотря на его клятвенные заверения, что здесь произошла какая-то ошибка и что он действует строго в соответствии с приказаниями Левинуса Монка, главного секретаря всесильного министра. Фейн, согласно инструкции, поместил Уилсона в одиночную камеру, а захваченные при нем письма переслал в Лондон на имя Сесила и лорда Нортгемптона, который занимал должность королевского наместника нескольких южных городов, включая Дувр.

Весь трюк заключался в том, что формально в первый раз Фелиппес был арестован по приказанию не Сесила, а Нортгемптона. Теперь же Нортгемптон, не подозревая интриги, отдал приказ о вторичном аресте Фелиппеса. Таким образом, хитроумный министр, с одной стороны, добился полной изоляции Фелиппеса, а с другой – мог делать вид, что арест произведен без малейшего его, Сесила, ведома и участия. Одновременно, с точки зрения министра, арест Барнса был также не лишней острасткой для этого агента. Барнса вскоре освободили, разрешили следовать во Фландрию, куда он и отправился, многократно заверяя Сесила в своей верности ему и преданности делам службы. А Фелиппес пока что прочно сидел в Тауэре. Но свет, как это давно известно, не без добрых людей. В судьбе бывшего шпиона приняли участие два человека, обычно мало склонные к сентиментальности (и эта забота с их стороны выглядит особо многозначительной в свете уже известных нам фактов). Пожалели Фелиппеса два его, можно сказать, сослуживца – Левинус Монк и комендант Тауэра сэр Уильям Уод.

Назначенный именно в 1605 г. на важный пост коменданта Тауэра, сэр Уильям Уод ранее служил разведчиком. Лорд Берли посылал его во Францию, Италию и Германию. Потом Уод стал послом в Португалии, откуда вернулся в 1580 г. после занятия этой страны испанскими войсками. В 1583 г. он был назначен клерком Тайного совета и сохранял этот пост на протяжении трех десятилетий – до 1613 г. Ему была знакома закулисная история всех заговоров Елизаветинской эпохи. Это был человек умный, очень осторожный и вполне заслуживавший доверия начальства, тем более в случае, когда дело шло о преследовании ненавистных ему папистов. На него можно было положиться еще и потому, что он совсем не страдал излишней щепетильностью. Уод был известен как жесточайший истязатель заключенных и провокатор, уволенный позднее со своего поста за похищение брильянтов, которые принадлежали одной посаженной в Тауэр родственнице короля.

Подложная «исповедь»

Итак, Фелиппес был не только изолирован, но и попал в положение, когда единственным выходом было оказать крупную услугу Сесилу, перед которым за него уже ходатайствовали Монк и Уод. Не стоит забывать также, что до января 1606 г. Сесил мог пользоваться и услугами Барнса, заботливо посланного во Фландрию, подобно тому как Фелиппес был отправлен в Тауэр. Это как раз было время, когда суду была представлена «Исповедь» Томаса Винтера.

Была ли подделкой эта исповедь? 8 ноября Винтер был захвачен в Холбич-хаузе. Он был ранен стрелой в правую руку и поэтому не мог защищаться (если верить его «Исповеди», он получил другое ранение во время сражения, а позднее ему были нанесены дополнительно еще несколько ран). В результате Винтер перестал владеть правой рукой и после первого допроса не смог подписать свои показания. Однако через неделю, 21 ноября, Уод сообщил Сесилу, что у находившегося в Тауэре Винтера рана на руке настолько зажила, что он собирается записать все сообщенное министру в ходе состоявшегося незадолго до этого их разговора, а также все, что он, Винтер, сумеет дополнительно припомнить.

Надо полагать, что оригинал «Исповеди» – если он вообще существовал – куда-то исчез. Все попытки разыскать его в архивах пока остаются безуспешными. Этот подлинник должен был служить основанием написанного на десяти страницах текста «Исповеди», датированного 23 ноября 1605 г. и выдаваемого за оригинал. Почерк этого документа напоминает почерк Винтера, каким он был до ранения. Однако в кем имеется одна сразу же настораживающая деталь. Известно, что правописание фамилий тогда было еще очень нечетким (вспомним, что сохранилось много написаний фамилии жившего в ту же эпоху Шекспира. Это не раз давало повод к самым различным, нередко фантастическим предположениям и теориям). Хотя, вообще говоря, разное написание одной и той же фамилии было в начале XVII в. скорее исключением, чем правилом. Винтер во всех сохранившихся и не вызывающих сомнения в подлинности подписях неизменно и очень четко писал: «Wintour». В тексте «Исповеди» стоит подпись: «Winter», так, как обычно писали фамилию Винтера другие, но не он сам. Сравнение подписи в «Исповеди» с другими сохранившимися автографами Винтера почти исключает предположение, будто она получилась такой вследствие того, что перо случайно скользнуло по бумаге и две буквы «ou» превратились в «е». Конечно, подделыватель тоже должен был стараться точно воспроизвести подпись Винтера. Но ошибка со стороны подделывателя все же более вероятна, чем ошибка самого Винтера.

С этого текста «Исповеди», считающегося оригиналом и хранящегося в архиве Сесилов, Левинус Монк снял копию, которая была представлена королю. Яков сделал на полях различные пометки, в частности указав на одну показавшуюся ему неясной фразу, которая была после этого отредактирована. Текст копии Монка, сохранившейся в Государственном архиве Англии, и был напечатан в официальном правительственном отчете.

Возвратимся, однако, к предполагаемому оригиналу, который, может быть, является просто подделкой или более или менее переработанной копией и выдается за подлинник. На верху первой страницы характерным почерком генерального прокурора Кока дата 23 ноября почему-то заменена на 25 ноября (хотя в копии Монка осталась дата 23 ноября). Это не случайная описка, поскольку Кок специально сделал в начале и конце «Исповеди» приписки, гласящие, что документ содержит признание Томаса Винтера перед членами комиссии по расследованию заговора, сделанное добровольно 25 ноября и написанное им собственноручно в тот же день. Хотя нет никаких свидетельств, что Винтер действительно сделал это признание перед лордами – членами комиссии, в копии Монка рукой Сесила все они заботливо упомянуты как свидетели. Их собственные подписи отсутствуют.

В копии Монка, датированной 23 ноября, находятся на полях две небольшие и маловажные вставки в текст, подобные вставкам короля, сделанным для печатного издания. Однако такие же вставки на полях мы находим и в «оригинале», и при этом написанные тем же почерком, что и остальной текст! Очевидно, что вставки в оригинал были сделаны после того, как он из Тауэра был доставлен Монку для снятия копии. Малоправдоподобно, чтобы после снятия копии оригинал был возвращен Винтеру с приказанием внести в него эти изменения, не имеющие никакого серьезного практического значения. Напротив, считая «оригинал» фальшивкой, легко допустить, что подделыватель сделал добавления в соответствии со вставками, внесенными в копию начальством.

Наконец, сохранился фрагмент в несколько строк из другого показания Томаса Винтера от 25 ноября, касающегося его поездки в Испанию в 1602 г. Оно подписано: «Wintour». И что особенно интересно, недавно в бумагах Сесила обнаружено письмо Уода от 25 ноября, в котором он сообщает, что Винтер дал показания о своей деятельности в Испании, которые им самим изложены на бумаге. К письму приложено на двух страницах показание Винтера, подписанное: «Wintour». Однако весь текст письма написан явно той же рукой, что и «оригинал» «Исповеди». Более того, в это показание включен в несколько измененной форме и фрагмент действительно собственноручно написанного Винтером текста. Иначе говоря, какое-то показание Винтера было в измененной форме переписано другим лицом, подделывавшимся под почерк арестованного заговорщика, и в конце этого документа либо Винтер был принужден поставить свою подпись, либо она также была сфальсифицирована.

Эта фабрикация показаний от 25 ноября позволяет по крайней мере со значительной долей вероятности сделать вывод и о подделке «Исповеди». Мы говорим «со значительной долей вероятности», так как для окончательного вывода нужно провести более тщательное исследование почерков всех упомянутых документов. Следует лишь оговориться – даже выявленные методы работы подделывателя говорят, что он не «изобретал» показания, а переделывал в соответствии с видами и намерениями Сесила подлинные слова арестованного.

Если же не верить в подлинность «Исповеди» Томаса Винтера, то многие действия участников «порохового заговора» предстают совсем в другом свете. Например, аренда Винегр-хауза могла быть просто следствием желания Томаса Перси иметь квартиру поблизости от королевского дворца. Дом был арендован 24 мая, а 9 июня Перси по ходатайству графа Нортумберленда получил придворную должность, о чем, конечно, знал заранее от своего влиятельного родственника. Даже возвращение Фокса могло иметь совсем иное значение. В месяцы ослабления преследований католиков значительное число эмигрантов вернулось в Англию. А принятие Фоксом имени Джонсона вполне могло быть предосторожностью, которую, между прочим, соблюдали многие эмигранты – и не без основания.

Но пойдем дальше. Большая часть того, что было известно о заговоре, основывалась на напечатанном вскоре после его раскрытия официальном правительственном отчете. Что он лжет во многих существенных вопросах – не может быть сомнения. Спорить можно лишь, в каких вопросах и в какой степени отчет искажает истину. Однако на чем основывается сам отчет? Прежде всего на показаниях арестованных, в большинстве случаев данных под пыткой или под угрозой пытки (официально пытке был подвергнут только Гай Фокс, но в переписке Сесила обнаружены доказательства, что пытали и других обвиняемых). Ученые внимательно исследовали протоколы допросов и убедились в том, что Кок нередко сам, своей рукой «исправлял» показания, вычеркивая казавшиеся почему-либо «неудобными» места и вставляя нужные ему фразы. В большинстве случаев причины этих подчисток и вставок довольно прозрачны, но в ряде немаловажных мест мотивы Кока остаются загадочными, что еще более окутывает туманом неясности, уверток и лжи сохранившиеся протоколы допросов.

Нет сомнения, что своевременное обнаружение «порохового заговора» было чрезвычайно на руку Сесилу. Оно позволяло ему резко усилить свое влияние на короля, заставить того отказаться от мысли смягчить законы против католиков, к чему стремился Яков и что полностью противоречило интересам Сесила и стоявших за ним кругов протестантского дворянства. А что в этих условиях могло быть лучше для них, чем раскрытие заговора, который ставил целью умертвить короля, наследника престола, большинство высших сановников государства и взамен создать католическое правительство?

Каким же путем Сесил, если он был организатором всего дела, мог заронить мысль о заговоре в голову Кетсби? Ответ напрашивается сам собой – через лорда Монтигла. Этот бывший мятежник был не только прощен, но и явно находился в милости и в постоянной связи с министром. Имеется одна очень важная деталь, говорящая в пользу такого предположения. Начало заседаний парламентской сессии осенью 1605 г. юридически должно было быть не открытием нового парламента, а лишь возобновлением временно прерванных заседаний старого. При таком возобновлении не предусматривается присутствие короля. В 1605 г. Яков задумал нарушить правило, поскольку парламенту предстояло решать вопрос чрезвычайной важности – об объединении с Шотландией. О решении короля было известно узкому кругу лиц, в том числе и Монтиглу, члену английской делегации, обсуждавшей с шотландцами условия унии. Без знания того, что король намерен присутствовать при возобновлении работ парламента, не могло быть «порохового заговора». А узнал это Кетсби, вероятно, от Монтигла.

Не нужно, однако, придавать этому доводу решающего значения. Монтигл мог сообщить о королевском решении своему родственнику Кетсби и без всякой задней мысли. Кетсби, вращавшийся в кругах богатого дворянства (хотя и не в придворной среде), мог и другими, не известными нам путями получить сведения о том, что Яков собирается лично принять участие в церемонии возобновления заседаний парламента.

Все это так, однако остается фактом, что Монтигл выполнял роль шпиона Сесила и узнал о заговоре много раньше, чем была разыграна комедия с получением письма в замке Хокстон. А что это было заранее продуманное представление, сомневаться не приходится. Мы уже не говорим о том, что второй участник сцены – Томас Уорд, которого Монтигл пригласил на ужин и которого он попросил прочесть вслух полученное письмо, вероятно, также был тайным агентом Сесила. Сама сцена была явно рассчитана на то, чтобы в драматической форме показать, каким образом ни о чем не подозревавшее правительство впервые узнало о заговоре. Кроме того, недомыслие министров было призвано оттенить мгновенное разгадывание королем туманного смысла письма, создавало необходимый фон для проявления божественно вдохновляемой мудрости Якова. Подобное изображение событий весьма льстило королю.

Еще одна деталь. В первых правительственных отчетах упоминалось о внутренней двери в подвал, где лежал порох, ключ от которой находнлся в руках правительственных служащих. Именно через эту дверь, согласно первому отчету, сэр Томас Нивет случайно зашел в подвал и там встретил Фокса. В последующем отчете дверь исчезла, так как мало согласовывалась с утверждением, что правительство еще ничего не знало о заговоре. Взамен появился визит лорда-камергера. В результате противоречащих друг другу известий сообщалось, что Фокса арестовали в подвале, или на улице около подвала, или даже в его собственной квартире.

Характерный факт. Многоопытный министр не привык никому доверять полностью, в том числе, конечно, и Монтиглу. И вот мы узнаем, что один из его шпионов, некий Гейдж, сосед Френсиса Трешама, обратился к тому с дружеским предложением выпутаться из финансовых затруднений, в которых тот находился до получения наследства, сделавшись тайным агентом Сесила. Это была очевидная попытка создать дополнительный источник информации об отношениях между Монтиглом и его родственниками – участниками заговора.

Нет прямых доказательств того, что Френсис Трешам написал письмо к Монтиглу, в чем его подозревали Кетсби и Винтер. Однако вместе с тем роль Трешама во многом остается загадочной. Он в течение нескольких дней после ареста Фокса и бегства других заговорщиков оставался в Лондоне и, по некоторым сведениям, даже предлагал свои услуги для поисков беглецов. Хотя Фокс вскоре в своих показаниях под пыткой назвал Трешама среди других участников заговора, правительство в течение четырех дней не давало приказа о его аресте, а он в свою очередь вел себя как человек, не опасавшийся властей. Трешама арестовали только 12 ноября. Его поведение перед раскрытием заговора можно объяснить предположением, что он устно пытался предостеречь Монтигла (и своего другого зятя – католического лорда Стоуртона) от посещения парламента и в ходе разговоров с ним догадался, что правительство знает о заговоре. А может быть, Трешам слишком много знал о роли Монтигла и считал это гарантией своей безопасности. В свою очередь правительство, видимо, также колебалось, арестовывать ли Трешама, но в конце концов решило, что опаснее оставить его на свободе. В показаниях Трешама чья-то заботливая рука тщательно вымарывала всякое упоминание о Монтигле. И все же Трешам был чересчур опасным заключенным, чтобы его можно было, как других заговорщиков, судить открытым судом.