Текст книги "Вековые конфликты"

Автор книги: Ефим Черняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Красноречие Бриссо

На протяжении полутора веков лагерь контрреформации, то есть, в сущности, силы феодальной реакции, пытался вооруженным путем ликвидировать во всей Европе «ересь», являвшуюся в конечном счете выражением в религиозной форме идеологии нового класса – буржуазии. В последующие полтора века эта попытка была возобновлена, но была направлена уже только против революционных форм ликвидации политической надстройки старого общества и утверждения новой, вполне адекватной новому буржуазному строю.

Великая французская революция превратила в вековой конфликт новое, более зрелое выражение коренного противоречия между феодальным и буржуазным строем в политической сфере – противоречие между абсолютизмом и парламентаризмом (иногда он представлялся противоречием между монархией и республикой). Как возник и развивался этот конфликт? Ответ на данный вопрос дает рассмотрение истории международных отношений эпохи революции и наполеоновской империи.

Классовым интересам буржуазии был чужд истинный, непоказной интернационализм. Ее национализм, являвшийся противоположностью интернационализма, был ориентирован не только на утверждение господства буржуазии в рамках капиталистического государства, но и на превращение этого государства в орудие достижения ее целей на международной арене, целей в своей основе всегда эгоистических, отстаивавшихся безотносительно к интересам других народов и стран. Поэтому настолько поверхностными и преходящими, носящими всегда, пусть неосознанный, оттенок двойственности, были интернационалистские устремления даже демократического крыла буржуазных революционеров. Исходившая от них проповедь «революционной войны» была искажением идей интернационализма. У представителей либерального крыла она носила все черты политики, основанной на буржуазном национализме, и отражала экспансионистские устремления буржуазии (а также стремление перевести в безопасное и выгодное для собственнических слоев русло нерастраченную революционную энергию масс). Вероятно, будет верным сказать, что в своей роли революционного класса, вождя народных масс буржуазия выступала только в защиту справедливых политически оборонительных войн. Тем самым она тяготела к политике сосуществования с государствами с другим общественным строем. В той же мере, в какой в политике буржуазии проявлялся ее характер эксплуататорского класса, включая ее страх перед народными массами, она стремилась в зависимости от конкретных исторических условий не к сосуществованию, а в одних случаях – к сговору с внешней реакцией против революции, в других – к «революционной войне», в которой была заложена тенденция к превращению ее в захватническую, несправедливую войну. В случае неудачи «революционная война» прокладывала дорогу контрреволюции, в случае же успеха – к обслуживанию экспансионистских устремлений буржуазии, противоречащих интересам народа ее «собственной» страны и народов, являвшихся объектом этой агрессии.

К превращению французской революции в вооруженный вековой конфликт влекли разные силы – жирондисты во Франции и французские эмигранты-роялисты, призывавшие к интервенции иностранные державы. Начиная с осени 1791 года лидеры жирондистов, особенно Ж.-П. Брис-со, выступали рьяными проповедниками идеи «революционной войны». Она обосновывалась не только тем, что иностранные державы оказывают скрытую помощь дворянам-эмигрантам, но и тем, что французский народ призван освободить другие народы из-под власти тиранов. В газетах, издававшихся жирондистами, в речах Бриссо и его единомышленников в законодательном собрании война рисовалась в виде военной прогулки, когда европейские народы как по команде поднимутся, а войска монархических деспотов рассеются, как дым, при приближении французской армии. Жиронда использовала лозунг «революционной войны», чтобы прийти к власти. В декабре 1791 года ей удалось добиться назначения на пост военного министра карьериста Нарбона, который считал выгодным для себя поддерживать политику жирондистов. 15 декабря Бриссо писал в своей газете «Французский патриот»: «Война, война – таков клич всех патриотов, таково желание всех друзей свободы, рассеянных по всей Европе, которые лини. ажидают этого счастливого начинания, чтобы атаковать и низвергнуть своих тиранов»1. Эти же призывы Бриссо на другой день повторил в Якобинском клубе, доказывай, что война – единственный способ упрочить революцию, что ни одна из европейских держав не устоит в борьбе против Франции. Выступая в Законодательном собрании, Бриссо выражал уверенность, что война разрешит все трудности страны, что революция, принесенная на штыках французских солдат, «осчастливит» другие народы.

Анализ международной обстановки, сделанный Бриссо, служит классическим примером того, как желаемое может выдаваться за действительное. Английский народ, по мнению жирондистского лидера, целиком на стороне Франции И «не поколеблется в выборе между королем и свободой, между миром, который ему необходим, и войной, которая приведет его к полной гибели». Императору тоже грозят со всех сторон опасности, ему нужно думать, как удержать власть над Венгрией и Бельгией. Пруссия же не может и думать о столкновении с Францией, так как это ослабило бы ее позиции по отношению к старому сопернику – Австрии. С помощью подобных же аргументов Бриссо доказывал, что не может быть реальным противником и Екатерина II, которая якобы опасалась за сохранность своего трона, не говоря уже о Швеции, Голландии, Испании. Руководитель Жиронды видел главную угрозу в том.., что другие державы уклоняются от борьбы. «Война – ныне национальное благо»2, – провозглашал Бриссо. Единственное, чего следует опасаться, это тото, что не будет войны. Жирондистские лидеры замалчивали тот красноречивый факт, что королевский двор, вначале противившийся военным планам, стал потом оказывать им активную поддержку, рассчитывая, что казавшееся неизбежным поражение-французской армии позволит подавить революцию.

Среди соображений, которые толкали жирондистов, да и других деятелей революционного лагеря к проповеди войны, несомненно, была идея, что только путем значительных аннексий (по существу, осуществлением максимальной программы территориальных приращений, выдвигавшихся монархической Францией) можно обеспечить «безопасность» новой республики. Лазарь Карно, позднее ставший одним из членов революционного правительства, ведавшим военными делами, заявил, что для этого необходимо достигнуть и отстоять «старинные и естественные границы Франции… Рейн, Альпы, Пиренеи»3. Эту точку зрения поддерживало значительное число влиятельных политических деятелей – от министра иностранных дел Лебрена до Дантона, который 31 января 1793 г. открыто выдвинул требование естественных границ. Реальные желания населения слабо принимались в расчет при провозглашении аннексионистских планов. В Савойе и Ницце действительно большая часть населения стремилась к объединению с Францией. Но этого не было ни в Бельгии, ни в Рейнской области.

Когда осенью 1792 года благодаря героическим усилиям народа удалось нанести первые серьезные поражения интервентам, аннексионистские планы стали высказываться и жирондистами, и представителями близких к ним тогда кругов все чаще и откровеннее. Аббат Грегуар потребовал в конвенте аннексии Ниццы и Савойи не только для освобождения их народа, но во имя доводов от географии, общности интересов и задачи успешного ведения войны. Бриссо 26 ноября 1792 г. заявил в конвенте, что французская республика вовлечена в борьбу с «германским колоссом» и не может чувствовать себя спокойной, пока «Европа, вся Европа, не будет охвачена пламенем». Требуя проведения границ по Рейну как «естественной границе» Франции, Бриссо добавлял: «Не может быть мира с Бурбоном. Понимая это, мы должны готовить поход в Испанию»4. Проект жирондистской конституции, который в феврале 1793 года был опубликован по распоряжению конвента, включал положения, заимствованные из теории «революционной войны». В проекте указывалось, что Франция отказывается от аннексий чужих территорий, кроме случаев, когда за это выскажется большинство населения этих территорий или когда они принадлежат монархическим государствам. Вероятно, в Европе (включая Швейцарию и Венецию) не было страны, которая удовлетворяла бы подобным условиям. В отношениях с другими государствами французская республика обязывалась уважать учреждения, основанные на согласии всей массы народа, – под это требование опять-таки не подходило государственное устройство ни одного из европейских государств. Французская революция выражала в еще большей мере потребности всей Европы, чем той страны, где она произошла, – Франции. Жирондисты же хотели навязать Европе революцию из Франции, давая реакционным монархическим режимам возможность представлять себя защитниками государственных (и даже национальных) интересов. Выступая с требованием «революционной войны», жирондисты стремились, выражая настроения крупной буржуазии, воспрепятствовать углублению революции в самой Франции, и вполне закономерно, что, когда этот расчет не оправдался, многие наиболее рьяные проповедники «революционной войны» вступили в сговор с силами контрреволюции и иностранными интервентами в борьбе против собственного народа.

Подоплеку воинственности жирондистов сразу же разгадал Марат. Он показал противоречивость доводов Бриссо о «слабости» противников Франции и о том, что с помощью войны следует воспрепятствовать оказанию ими помощи эмигрантам. «Если, – писал Марат, – нам нечего бояться этих держав, зачем столь сильно тревожиться относительно эмигрантов, которые обращаются к ним за помощью?»''. В канун объявления войны Марат с горечью отмечал, что народ, обманутый опьяняющими речами Бриссо и его сообщников, «по видимости, не менее желает войны, чем его злейшие враги»6.

Нелегкую борьбу против идеи «революционной войны» вел Робеспьер, разъясняя, что нужно заботиться о наведении порядка в собственном доме и нелепо пытаться заставлять другие народы путем войны принимать конституцию. 25 января 1792 г. он говорил в Якобинском клубе: «А если народы, если солдаты европейских государств окажутся не такими философами, не такими зрелыми для революции, подобно той, которую вам самим так трудно довести до конца? Если они вздумают, что их первой заботой должно быть отражение непредвиденного нападения, не разбирая, на какой ступени демократии находятся пришедшие к ним генералы и солдаты?»7. Впоследствии внешняя политика правительства якобинской диктатуры под влиянием Робеспьера строилась на разрыве с догмами «революционной войны». Однако справедливости ради надо заметить, что даже Робеспьер был далеко не всегда последовательным в отношении к идее «революционной войны». Он резко осуждал военную пропаганду жирондистов, считая, что они, провоцируя столкновение с феодальными монархиями Европы, играют судьбой революции. Да и чем иным можно было считать пропаганду идей «революционной войны» в условиях, когда офицерский состав французской армии в своей значительной части был настроен настолько анти-революционно, что был, по сути дела, готов к переходу на сторону неприятеля. Робеспьер опасался также, что война может привести к установлению диктатуры какого-нибудь властолюбивого генерала. Однако после победы при Валь-ми Робеспьер заговорил другим языком. Он предсказывал, что уничтожение прусских войск, которое вполне по силам французской армии, и наказание Людовика XVI (предстоял процесс короля) приведут, мол, к разгрому всей бессильной лиги деспотов. В феврале 1793 года в противоположность тому, что он говорил ранее, Робеспьер выразил уверенность в предстоящем овладении Голландией, которое приведет к революции в Англии. 8 марта он заявил, что французы – «великая нация, которой предназначено покарать тиранов всего мира»8.

Тяжелые испытания, которые выпали на долю Французской республики летом и осенью 1793 года, побудили Робеспьера вернуться к своей первоначальной позиции. В конце 1793 года он подчеркивал, что французы не обуреваемы манией «сделать любую нацию счастливой и свободной вопреки ее желанию». «Все короли, – говорил он, – могут безнаказанно прозябать до смерти на своих окровавленных тронах, если они будут помнить, что им надлежит уважать независимость французского народа. Мы стремимся лишь разоблачить их бесстыдную клевету»9.

Эта точка зрения определяла и подход Робеспьера к внешнеполитическим проблемам. Он требовал сохранять нормальные или даже дружеские отношения не только с республиками – Швейцарией и США, но и с деспотической Оттоманской империей. Возвращаясь к вопросу о том, как началась война, Робеспьер в речи 17 ноября 1793 г. давал этому очень характерное для его взглядов (хотя и неверное фактически) объяснение. Английское правительство, по его мнению, не имея возможности из-за сопротивления парламентской оппозиции объявить войну Франции, использовало Бриссо, который по подстрекательству Лондона стал требовать разрыва с Испанией. В результате испанский флот присоединился бы к английскому и французская республика была бы вовлечена в борьбу, к которой она еще не была готова.

Робеспьер отдавал дань и своего рода «революционному национализму». В начале 1793 года он говорил, что «ныне Один француз превосходит десять пруссаков»10. 9 октября 1793 г. в конвенте Робеспьер заявил: «Я гневно негодую, когда слышу утверждения, что мы ведем войну не с англичанами, а с королем Георгом»". Развивая ту же мысль, Робеспьер 11 плювиоза (30 января) 1794 г. говорил с трибуны конвента: «Зачем желают, чтобы я проводил различие между правительством и народом, который сделал себя сообщником преступлений своего столь вероломного правительства? Я не люблю англичан, поскольку это слово напоминает о наглом народе, осмеливающемся вести войну против великодушного народа, который отвоевал себе свободу»12.

Наиболее ярым проповедником идеи «революционной войны» был уроженец графства Клеве прусский барон Клоотс, принявший по тогдашней моде имя Анахарсиса. Еще летом 1791 года Клоотс предрекал скорое установление «всеобщего суверенитета» и образование «одной-един-ственной нации, включающей все человечество». Столицей будущей «всемирной республики», разумеется, должен был стать Париж13. Весной и летом 1792 года Клоотс был близок к жирондистам, разделяя не только их проповедь «революционной войны», но и невнимание к интересам народных масс, положение которых, по его мнению, можно было улучшить только распространением образования и благотворительностью. Перейдя в ноябре 1792 года в лагерь якобинцев, Клоотс сохранил немало от жирондистских воззрений. Пропагандируемая им «всемирная республика» рисовалась его взору как царство гармонии, достигнутой в результате утверждения свободы торговли14.

Осенью 1794 года во время острой борьбы внутри якобинского блока было принято решение об исключении иностранцев из конвента. Вскоре последовал приказ Комитета общественной безопасности об аресте Клоотса. В обвинительном акте «оратору рода человеческого», как себя именовал Клоотс, вменялось в вину намерение восстановить монархию и даже «открыть двери тюрем и направить освобожденных преступников против конвента, уничтожить республику путем разжигания гражданской войны, клеветы, возбуждения мятежей, порчи нравов, подрыва общественных принципов, удушения революции голодом…» Когда Клоотса везли к зданию Революционного трибунала, толпа провожала его криком «Пруссака на гильотину!» Он отвечал: «Пусть на гильотину, но признайте, граждане, ведь странно, что человек, которого сожгли бы в Риме, повесили в Лондоне, колесовали в Вене, будет гильотинирован в Париже, где восторжествовала республика»15.

Попытка осуществить идею ликвидации национальных барьеров в период восходящего развития капитализма была, конечно, ни чем иным, как утопией. Она чревата была «экспортом революции» вкупе с национальной ассимиляцией, насильственный характер которой вполне сохранялся, под какими бы демократическими лозунгами она ни проводилась. Эта идея, по сути дела, шла вразрез с лозунгами интернационального равенства и братства, которые несла на своих знаменах революционная армия и которые стали мощным стимулом развития национального самосознания народов, пробуждавшихся от вековой спячки.

Проповедь «революционной войны» помогла победе интервенционистской тенденции в политике главных европейских держав, хотя эта тенденция встречала кое-где сопротивление и торжество ее отнюдь не было предрешенным делом.

Пестрая коалиция

Различие международных условий двух революций конца XVIII века – американской и французской – можно сформулировать в немногих словах. Американская буржуазная революция могла опираться на прямую или косвенную помощь коалиции феодально-абсолютистских держав, выступивших против буржуазной Англии. Через 10-15 лет против французской буржуазной революции сформируется коалиция феодально-абсолютистских держав, возглавляемая той же Англией. А между тем в течение первых двух с половиной лет революции, начавшейся 14 июля 1789 г. штурмом Бастилии, иностранная интервенция, которой добивались роялисты, представлялась лишь довольно отдаленной и неопределенной перспективой. Европейские державы предпочитали делать вид, что якобы добровольное принятие Людовиком XVI конституции 1791 года означает «законное» оформление нового политического порядка. Если конституционная монархия уже за целый век до того утвердилась в Англии, почему бы не смириться с ее установлением и во Франции? Правда, принимались меры к смягчению разногласий, разделявших двух основных возможных участников интервенции – Австрию И'Пруссию. Этому способствовала политика Англии, в это время еще не предполагавшей втягиваться в войну с Францией, но считавшей не лишним подготовиться к такой возможности. На Рейхенбахской конференции (июль 1790 г.) после длительного торга Пруссия согласилась не вмешиваться в дела Бельгии. В результате австрийские войска смогли в ноябре 1790 года сокрушить национально-освободительное движение бельгийского народа. Царское правительство в августе 1791 года успешно закончило войну с Турцией, и его войска подавили национально-революционное движение в Польше. Екатерина II была заинтересована в интервенции против Франции не только для уничтожения «революционной заразы», но и для отвлечения внимания Австрии и Пруссии от Польши, которой грозил окончательный раздел. Однако именно поэтому, думая о походе на Запад против революционного Парижа, в Вене и Берлине постоянно оглядывались на Восток, опасаясь упустить свою долю добычи. В результате долгое время ничего не решалось. Еще в первые месяцы 1792 года – незадолго до начала войны – фаворит Марии-Антуанетты граф Ферзен писал (6 января 1792 г.) о брате королевы императоре Леопольде: «Император боится войны, боится вмешиваться в Ваши дела»'. Смерть Леопольда 2 марта 1792 г. мало что изменила в политике Вены, которая, кроме всего прочего, опасалась в случае войны потерять Бельгию. Еще более удивительным было то, что прусский посол получил указание вступить в дружеские отношения с революционерами и один из лидеров жирондистов – Петион – получил от него материалы для предъявления Национальному собранию с целью, чтобы оно лишило короля права решать вопросы войны и мира. «Принципиально» за интервенцию выступали только короли Испании и Швеции, однако они могли сыграть лишь второстепенную роль в походе против революции.

Особое значение в этих условиях приобретала позиция Англии, а она не была предопределенной. В канун революции обе стороны, следуя традициям векового соперничества, обвиняли друг друга в стремлении к господству. Французский министр иностранных дел Монморен писал, что попытка достигнуть соглашения с Англией приведет лишь к тому, что она из зависти и ненависти постарается установить свое преобладание над Францией2. А несколько ранее лидер вигов Ч. Фокс, выступая в парламенте, обвинял Францию, что она старается установить свое владычество в Европе3.

Взятие Бастилии сначала рисовалось за Ла-Маншем торжеством просвещенного столетия над средневековым варварством. Такое отношение преобладало в английском общественном мнении, ему не оставались вполне чуждыми и правительственные сферы. Немногим более чем через год после падения Бастилии, 23 июля 1790 г., в британской палате лордов обсуждалось предложение установить день, когда надлежит вознести благодарственный молебен по случаю столь знаменитой победы цивилизации. При несколько другой раскладке голосов в палате День Бастилии мог далее быть объявлен английским праздником4. И позднее, вплоть до конца 1791 года французская революция, с большим сочувствием встреченная в либеральных и демократических кругах, вызывала очень противоречивые чувства даже среди верхушки господствующих классов. Тупой Георг III считал революцию справедливым наказанием династии Бурбонов за поддержку мятежников во время войны британских колоний в Северной Америке за независимость5.

Что касается правительства Уильяма Питта Младшего, то оно рассматривало французские события прежде всего под углом зрения того, как они отразятся на системе европейского равновесия. Питт и его министр иностранных дел Гренвил полагали, что революция приведет к ослаблению внешнеполитических позиций Франции, рассорит ее с монархическими правительствами других европейских стран. К тому же кабинет Питта, добившийся крупных дипломатических успехов после признания независимости бывших британских колоний, полагал, что сохранение мира будет способствовать успехам английской промышленности в завоевании иностранных рынков. В Лондоне тем менее были склонны внимать призывам роялистов к интервенции, поскольку там было известно, что британский посол в Париже лорд Дорсет считал именно аристократическое окружение короля военной партией, стремящейся с помощью внешней авантюры погасить революционный пожар внутри Франции. Питт еще в 1789 году объявил, не колеблясь, что поводом для войны может послужить только французское вторжение в Бельгию6. Трубадуром интервенции выступал Эдмунд Бёрк. В палате общин он уже 5 февраля 1790 г. призывал к «крестовому походу» против «иррациональной, беспринципной, объявляющей многих вне закона, конфискующей, грабящей, свирепой, кровавой, тиранической демократии»7. Однако его голос в то время звучал одиноко, да и самого паладина монархизма терпеть не мог король Георг III, не простивший ему еще недавней поддержки борьбы английских колоний за независимость. Питт, значительно более гибкий политик, писал позднее о программе Бёрка, что в ней «много того, чем следует восхищаться, и ничего, с чем можно согласиться»8. Как-то (в сентябре 1791 г.) Питт пригласил к себе членов своего правительства – Гренвила и Аддингтона, а также Бёрка. Премьер-министр считал преувеличенными опасения Бёрка, что «французский пример» окажет неблагоприятное влияние на английский народ. «Не бойтесь ничего, мистер Бёрк, – заявил Питт. – Будьте уверены, что мы останемся теми, кем являемся, до дня Страшного суда». «Безусловно так, сударь, – ответил Бёрк, – но я боюсь бессудного дня»9. (Бёрк явно намекал на пугавшую его угрозу самосуда толпы.) Однако Питт все лее, не поддаваясь подобным настроениям, продолжал следовать линии нейтралитета и в 1790, и в 1791 годах. Выступая в феврале 1792 года в палате общин, премьер-министр заявил: «Никогда еще в истории Англии не было времени, когда мы, исходя из европейской ситуации, могли бы с более разумным основанием, чем ныне, рассчитывать на 15 лет мира». Когда в апреле 1792 года началась война на континенте, Питт и Гренвил были убеждены, что раздираемая острой внутренней борьбой Франция не сумеет устоять против прусско-австрийской коалиции. Гренвил писал в июне, что, «как только германские войска вступят в Париж», по всей вероятности, «какая бы партия ни находилась у власти в Париже, она обратится (к Лондону. – Авт.) с просьбой о посредничестве»10. Британский министр предполагал, таким образом, что война закончится сравнительно второстепенными изменениями границ, а Англия сохранит столь выгодную для нее роль гаранта европейского равновесия. В то время в Лондоне мыслили категориями теории баланса сил, а не нового векового конфликта.

После свержения монархии во Франции в августе 1792 года британское правительство отозвало своего посла Гауэра, которому, однако, перед отъездом было предписано подчеркнуть сохранение Англией нейтралитета. Даже в ноябре 1792 года Гренвил считал, что «иностранная интервенция послужит только делу анархии, вызовет беспорядки». Английский министр иностранных дел даже обсуждал перспективу признания Французской республики в случае упрочения нового режима. Правительство Питта не оставляло мысли о возможности сохранить нейтралитет вплоть до конца 1792 года, надеясь прийти к соглашению с французами, ограждающему интересы Англии и Голландии в Бельгии.

Пропаганда жирондистами идеи «революционной войны» помогла реакционным монархическим правительствам убедить не только дворянство, но и значительные слои буржуазии, что война против французской республики – это будто бы борьба за сохранение права частной собственности, чем вековой конфликт не был и не мог быть в тот исторический период. (А это, в свою очередь, позволило, например, в Англии торийскому правительству Уильяма Питта сплотить основную часть буржуазии против вигов, возражавших против войны. Как констатировала несколько позднее, в 1794 г., уже в то время влиятельная и осведомленная лондонская газета «Тайме», «почти все собственники в Англии поддерживают нынешнее правительство в намерении продолжать войну против Франции»".)

Осенью 1792 года в Англии заметно усилилось народное, демократическое движение. Например, численность членов Лондонского корреспондентского общества, ставшего главной организацией «английских якобинцев», выросла с 295 в октябре примерно до 800 в конце года. Казалось, начинал сбываться оптимистический прогноз жирондистов. Так оценивал ситуацию и французский министр иностранных дел Лебрен. В свою очередь, и английский кабинет продолжал еще следовать прежним курсом. В декабре 1792 года английское правительство предложило другим державам, сохранявшим нейтралитет, чтобы они совместно и от своего имени, а также от имени правительств Пруссии и Австрии предложили Парижу следующие условия: Франция возвращается к границам 1789 года, отменяет меры, противоречившие ранее заключенным договорам и нарушавшие интересы других держав, а те, в свою очередь, признают Французскую республику и прекращают вмешательство в ее внутренние дела. Лондон оставлял в силе сделанные предложения еще несколько недель – даже некоторое время после получения известия о казни короля Людовика XVI. В Париже в январе 1793 года тоже, казалось, начало возобладать мнение о необходимости возобновления переговоров и отмены с этой целью декретов конвента от 19 ноября и 15 декабря 1792 г. о ведении «революционной войны». Но время уже было упущено. Выступая в палате общин 12 февраля 1793 г. с объяснением мотивов объявления войны, Питт разъяснял, что правительство решило развернуть борьбу против системы, существование которой имело бы роковые последствия для внутреннего мира в Англии, безопасности ее союзников, закона и порядка в любом европейском государстве и даже благополучия всего рода человеческого. Однако и после объявления войны английский кабинет колебался, стоит ли ставить целью войны реставрацию «старого порядка» во Франции, на чем настаивали единомышленники Э. Бёрка, и считать французских роялистов прямыми союзниками Великобритании12.

В Париже сторонники войны надеялись, что Англия находится накануне революционного взрыва. Хотя в это время в различных районах Великобритании и были созданы демократические клубы и общества, но революционной ситуации в стране не было. По существу, проповедники «революционной войны», в том числе и французские дипломаты, клюнули на удочку правительства Питта. Последнее сознательно сгущало краски, чтобы вызвать панические настроения среди собственнической Англии и, используя их, провести через парламент репрессивные законы против демократического движения. Под влиянием проповедей «революционной войны» конвент принял ряд мер, которые позволили Англии представить себя обороняющейся стороной, а революционное правительство Франции – наследником агрессивных планов Людовика XIV. Питт говорил 1 февраля в парламенте, что правители Франции пытаются заставить другие страны принять их систему правления «под жерлами пушек»13. Однако очевидно, что Питт рассматривал конфликт как обычную войну против Франции. Напротив, правое крыло вигов (Бёрк, Виндхем и др.), вступившие в блок с правительством, считало этот конфликт прежде всего походом против революции от имени и во имя восстановления старого режима14.

Хорошо известно, чем окончился контрреволюционный поход против Франции. Первое вторжение было отбито осенью, когда после победы при Вальми французы заняли Бельгию. В 1793 году начался новый натиск войск антифранцузской коалиции. Восстание 31 мая – 2 июня 1793 г. привело к переходу власти от жирондистов к якобинцам. К этому времени интервенты сумели добиться значительных успехов. Казалось, что, опираясь на силы внутренней реакции, они потопят в крови якобинскую республику. Однако якобинцам, опиравшимся на народные массы, удалось повернуть ход событий. Были сформированы 14 новых армий, во главе их поставлены молодые генералы, завоевавшие славу в боях против неприятеля. Осенью 1793 года революционные войска всюду перешли в контрнаступление. К весне 1794 года французская земля была очищена от врагов. В мае и июне 1794 года в решающих сражениях под Туркуэном и Флерюсом были разбиты главные военные силы интервентов. Начались острые раздоры в рядах коалиции. Пруссия, после 1792 года уклонявшаяся от участия в военных действиях, требовала |все новых английских субсидий и, не получив их, в марте

1794 года отвела свои войска к Кёльну. Тогда в Лондоне скрепя сердце решили раскошелиться. 17 апреля 1794 г. был подписан Гаагский договор, по которому Пруссия в обмен на крупные субсидии обещала выставить 62-тысячную армию для борьбы вместе с австрийцами против наступавших французских войск. Впрочем, вместо выполнения этого обещания король Фридрих Вильгельм II послал 50 тысяч солдат в Польшу для подавления вспыхнувшего там восстания, руководимого Костгошко. Интервенция против Польши окончательно похоронила шансы на успех интервенции против Франции. Временно сдерживавшееся английским золотом распадение антифранцузской коалиции стало фактом. В то же время во Франции лозунг мира использовала контрреволюция. Роялистские агитаторы, спекулируя на усталости от войны, и до, и тем более после контрреволюционного переворота 9 термидора, уверяли, что иностранные державы, особенно Англия, будут воевать против Франции, пока не будет восстановлен на престоле король15. А в то же самое время, осенью 1794 года, в конвенте правый термидорианец Бентабол, нападая на еще оставшихся в конвенте якобинцев, говорил, что европейские державы после победы республики стремятся к окончанию войны, но не захотят вести мирные переговоры, пока в национальном представительстве сохраняется якобинская партия16.